Ахметов Спартак. День Венеры

   Ломов повторил манипуляции Галина и через несколько минут стоял на грунте, цепляясь надруками за скобы. Стоял долго, переминаясь на членистых ногах. Видно, и на него накатило.
   - Ну как? - насмешливо спросил Галин.
   - Будто окунули в ледяную воду и кипяток одновременно!
   - Ничего, привыкнешь.
   Они оглядели несущие шары. На двух зияли рваные дыры - полметра в диаметре. Края пластолита загнуты внутрь.
   - Вожака, вероятно, расплющило в блин, - пожалел Ломов.
   Увязая в мелкой щебенке и немного наклонившись вперед, они заковыляли вокруг "Тетры". Помогли друг другу перебраться через плиту с острыми ребрами, на которую опирался уцелевший шар. Это создало неудобство, так как за кронштейн пришлось ухватиться только верхними манипуляторами, нижние не доставали.
   - Ничего, - успокоил Галин. - Стартовый рывок выдержишь. Поскучай, у нас еще полчаса.
   Он вернулся к люку и, используя его как промежуточную ступеньку, взобрался на верхушку "Тетры". Намертво вцепился всеми манипуляторами за основание кронштейна.
   - Гал, ты где?
   - На месте я, на месте, - спохватился Галин. - Не жарко?
   - Чуть больше трехсот Кельвинов.
   - В полете будет прохладнее.
   К вечеру поверхность Венеры остыла, линия горизонта отодвинулась метров на триста. Стало намного темнее. Базальтовые плиты различались только вблизи, дальше они сливались в сплошную угольно-черную массу. Небо казалось низким и темно-коричневым. В атмосфере никакого движения.
   - Гал, - опять позвал Ломов.
   - Ну?
   - Справа между плитами что-то струится. Как будто язычки пламени. Может, посмотреть?..
   - Я тебе посмотрю! - рассердился Галин, но тут же сменил тон. - Микель, прошу тебя, никаких эксцессов. Вспомни Блейка.
   - Понял.
   - То-то же... - Галин посмотрел на часы. - Так, теперь блокируй манипуляторы. Сделал?
   - Да.
   - До старта одна минута... Ухватись руками за пояс комбинезона, а то разобьешь что-нибудь.
   - Уже.
   - Тридцать секунд... Десять... Сожми зубы, напряги мышцы... Пять... три... Внима-а-ание... Ноль!
   Глухо громыхнул отстрел. Галина мотнуло лицом на обзорный экран. На секунду он потерял сознание, но тут же вскочил на ноги. Как его угораздило сорваться? С такой удобной развилки - лицом в жесткую траву. Теперь оправдывайся... Галин смущенно поднял глаза. Ломоносов уже стоял перед ним, широко расставив ноги и засунув кулаки в карманы китайского халата. Насмешливо прищурился:
   - За яблочками рановато вроде, господин разбойник?
   - Михайло Васильевич! - Галин истово прижал руки к груди. - Не со злым умыслом пришел к вам. Хотел посмотреть, как вы наблюдаете явление Венеры на Солнце.
   - А ты почем знаешь? - Ломоносов нахмурился. - Кто таков?
   - Меня зовут Галим Галин. Я планетолог, исследователь планет, значит.
   - Образ у тебя скуластый... Татарин, что ли?
   - Татарин и есть.
   Неожиданно для самого себя Галин перекрестился.
   Ломоносов покривил губы в усмешке.
   - И как же ты планеты исследуешь?
   - Ну... летаю на них. Камни собираю, изучаю.
   - На чем летаешь? На палочке верхом?
   - Корабли построили, Михаил Васильевич. Планетолеты называются. Мы же ваши потомки, после вас двести пятьдесят лет минуло.
   - Это как же?
   - Представьте, что время - это бесконечная дорога, по которой идут люди. Кто-то впереди, кто-то сзади. Другими словами, кто-то сегодня, а кто-то вчера. Я пришел к вам из завтра.
   Ломоносов впился в Галина взглядом голубых глаз. Долго молчал, мучительно морща переносицу. Спросил шепотом:
   - Из завтра?.. Тогда скажи: сколь много мне жить осталось?
   - Что вы, Михаил Васильевич! Вы бессмертны! Наши дети изучают закон Ломоносова, смотрят в ночезрительную трубу и телескоп вашей системы. Горы на Венере по вашим словам названы...
   Глаза больного профессора потеплели.
   - Стало быть, помнят потомки?.. Ну спасибо тебе, господин Галин, утешил. А то бьюсь, бьюсь, как белуга о сеть. Помощников знатных не хватает, кругом немчура... Вот скажи...
   - Гал! - донеслось из-за высокого забора. - Гал! Что с тобой?
   - Тебя, что ль, кличут?
   - Это Ломов, мой спутник. Наверное, что-то случилось.
   - Пойди, больно голос жалобный.
   Галин торопливо побежал к забору. Остановился.
   - Михайло Васильич, вы и вправду "Илиаду" читали?
   - Читал. - Ломоносов улыбнулся. - Гомера и Марциала весьма высоко ставлю. Еще приходи, веселый господин Галин!
   - Приду!
   - Гал! - кричал Ломов. - Гал, тревога! Вокруг тебя "осы". Гал, почему молчишь?
   - Сейчас, сейчас. - Галин перемахнул через забор, огляделся. У него саднило щеку, из носа текла кровь. Обзорный экран был пуст, Ломова не видно. - Миша, ты где?
   - Гал! - отчаянно закричал Ломов. - Включай ультразвук!
   Галин, не думая, ударил ладонью по выступающей красной кнопке. От торжествующего вопля Ломова едва не заложило уши.
   - Ага-а-а! Как рукой смело!.. Разлетелись, голубчики!.. Крой их дальше!.. Не нра-а-авится?
   Гал поморщился. Ему никак не удавалось вставить хоть одно слово. Похоже, Ломов был на грани истерики.
   - Тихо! - гаркнул Галин прямо в микрофон. Ломов, оглушенный акустическим ударом, смолк. Галин ласково продолжал: - Миша, успокойся, Миша, возьми себя в руки, Миша...
   - Что ж ты молчал? - Ломов едва не всхлипывал. - Зову, зову, а ты молчишь...
   - Ударился головой, слегка оглушило.
   - Слегка?! Ты не откликался почти полчаса...
   - Ну, успокойся и расскажи.
   - От перегрузки у меня удлинились надруки. - Ломов со всхлипом втянул воздух. - Ты был выше, потом мы поменялись местами... Тебя закрывал шар. Откуда ни возьмись "осы". Кружат надо мной. Ударил ультразвуком. Их отнесло в твою сторону. Вижу: облетели шар, сели. Кричу не переставая. Они уже образовали кружок... Наконец ты отозвался... - Ломов захлебнулся мелким смехом. - Понимаешь... Хи-хи-хи... Их как метлой смело!.. Даже чешуя встопорщилась... Аха-ха-ха... Я видел их удивленные рожи!.. Охо-хо-хо...
   Ломов булькал и клокотал, как кипящий чайник. Галин молчал. Он чувствовал, что лицо расплылось в идиотской ухмылке. Тело словно ватой набито.
   - Послушай, - сказал вдруг Ломов нормальным голосом. - А ведь ультразвук действует на "ос". Я был прав.
   - Ты молодец.
   - Это Галилей молодец. И ты тоже. Не пойму, ты такой реалист - и поверил в сон. Не ожидал... Скажи честно: почему ты взял ультразвуковые генераторы?
   - Ну... - Галин замялся. - Во-первых, чтобы ободрить тебя, я взял бы и черта на поводке...
   - А во-вторых?
   - Я сам видел сон, - сказал Галин.
   6. ТОНКОЕ, КАК ВОЛОС, СИЯНИЕ
   Двадцать лет назад на Васильевском острове едва ли набиралось пять каменных домов. Кунсткамера, трехэтажное здание 12 коллегий, дворец Меншикова - и обчелся. Все прочее было одноэтажно и деревянно. Остров сплошь порос дремучим лесом, сквозь который от Малой Невы к низкому морскому берегу был прорублен Большой проспект. Здесь-то и любил бродить, вдыхая прохладный сырой воздух, новоиспеченный адъюнкт Михайло Ломоносов.
   В тот осенний вечер он с неожиданным для себя умилением наблюдал маленьких серых птах. Кажется, это были кулики. Они стояли на береговых камушках по колено в воде, что-то вылавливали длинными клювами. Волны струились между стройными ножками, иногда касались белых брюшек и покачивали птах. Кулики стояли бесстрашно, о чем-то вполголоса переговариваясь. Потом разом вспорхнули и пропали в низком темно-сером небе.
   С моря потянуло холодом. Михайло поежился и быстро зашагал к дому. Лес по обе стороны проспекта вздымался плотной глухой стеной. Ни души, ни огонька. Жутковато покрикивали филины. Михайло хотел было выломать дубинку, как вдруг почувствовал справа от себя опасность. Затрещали кусты, на него, набычив головы, бросились трое. Разбойники! Первого Михайло встретил ударом тяжелого сапога в живот. Тот сразу рухнул. Второй, сипло дыша (завоняло плохим пивом), взмахнул рукой. Михайло уклонился от блеснувшего ножа и двинул кулаком снизу вверх прямо в оскаленную рожу. Разбойник дико вскрикнул и бросился бежать. Стало жарко и весело. Третий нападающий торчал столбом. Михайло подскочил к нему, дал по шее. Разбойник упал. Ломоносов зажал его дрожащее тело между сапог, огляделся. Проспект был пуст, в глубине леса трещали ветки. Совершенная виктория!
   - Ну? - грозно спросил поверженного врага. - Кто таков?
   Разбойник замычал. Михайло двинул его каблуком:
   - Отвечай, когда спрашиваю!
   - Мишкой кличут, - испуганно пробормотал разбойник. Он был одет в матросскую куртку, холстинные камзол и штаны.
   - Тезка, стало быть. Говори: почто напали? Кто научил?
   - Сами, ваше высокородие... Пограбить хотели и отпустить.
   - Нож зачем, коли за убийством не шли?
   Матрос угрюмо молчал.
   - А, каналья! Так я ж тебя и ограблю. Разоблачайся!
   Матрос вскочил, поспешно стащил куртку и камзол.
   - Штаны сымай! В узел завязывай!
   Белея исподним, разбойник обмотал одежду собственным поясом. Ломоносов пнул его напоследок, закинул узел в кусты и, не оглядываясь, ушел...
   Минуло всего-то двадцать лет, а жизнь подходит к концу. Ноги пухнут у его высокородия мужицкого сына. Грузен стал, одутловат. Все больше на балконе сидит, как вот сейчас. В сад с палочкой выходит. Постарел, изрядно постарел господин Академии наук коллежский советник и химии профессор Михайло Васильевич Ломоносов! Дорого обошлась двадцатилетняя драка с разбойниками из академии... Не на живот и не на имущество его покушалась немчура, все эти Шумахеры, Тауберты, Миллеры. Науки российские они попирали. Те самые науки, которые Ломоносов почитал благороднее и полезнее прочих дел человеческой жизни, ради которых был убит громом душевный друг Георг Рихман.
   Много гонений претерпел Ломоносов в собственном отечестве, о пользе и славе которого ревновал. Не иноземцев ли подразумевал, когда, сидя под арестом, перекладывал на поэтический язык псалом Давида:
   Вещает ложь язык врагов,
   Десница их сильна враждою,
   Уста обильны суетою;
   Скрывают в сердце злобный ков.
   Теперь к врагам прибавился достославный Эпинус... А ведь изрядный физик, умница! Нашел сродство между электрическими и магнитными явлениями. В нагретом кристалле турмалина выявил силу электрическую. Занимался бы своим делом - цены бы человеку не было. Нет, втемяшилась астрономия. Попытался предвычислить путь Венеры по солнечному диску. Нимало не усомнясь, статью опубликовал в академическом журнале "Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие". Чертежи привел фальшивые. Тут уж Ломоносов взбесился. За правду в науке он против отца родного восстать за грех не ставил, а тут всего-то немчура. На Академическом собрании резко выступил, сказал, что пользы от статьи никакой, зато смеху и увеселения предостаточно. Эпинус обиделся, подал жалобу. Ломоносов в ответ подготовил обстоятельную записку, которую и прочел собранию в декабре прошлого года. Эпинус на заседание не явился, струсил. Однако, пользуясь безнаказанностью, Астрономическую обсерваторию запер на висячий замок... Полгода пришлось биться, покуда Кирила Григорьевич Разумовский и господа сенат урезонили немца. Два дня тому, как отобрали у Эпинуса ключ, а за явлением Венеры на Солнце положили наблюдать Андрею Красильникову и Николаю Курганову... Припозднились, однако, господа обсерваторы, давно должны прийти. А-а-а, вот они! Гуськом за племянницей шествуют.
   Ломоносовский двухэтажный дом окнами смотрел на правый берег Мойки. Сюда же выходили дубовые ворота. Но они всегда на запоре, и гости идут в дом через обширный сад. Из-за стволов перед ними открывается балкон, на котором чаще всего обретается хозяин. Он сидит за дубовым столом в белой блузе, в китайском халате, на котором извиваются огнедышащие драконы.
   - Милости прошу, господа обсерваторы! - Лицо Ломоносова расплылось в улыбке, голос негромок. - Простите старика, не встаю - ногами маюсь. Матрена, подавай щи! Да пива со льда не забудь!
   Гости поднялись на балкон, сняли шляпы и сели напротив хозяина. Красильников тотчас сообщил:
   - Из Сибири пакет, Михайло Васильевич.
   - Ну?! Что пишут?
   - Никита Попов остановился в Иркутске, а господин Румовский обогнул Байкал и доехал до Селенгинки. Ежели, чают, на одного облака набегут, то другой солнца не упустит.
   - Умно решили! Теперь за Венерой три российских города охотятся. Вкупе с Лондоном, Парижем, Римом, Калькуттой и прочими, более сорока городов телескопы вострят. Большой астрономический праздник на земле. - Ломоносов блаженно зажмурился. - День Венеры! Теперь расстояние до Солнца в точности знать будем... Как вы?
   - Давно готовы, - четко ответствовал Красильников. - У меня шестифутовая труба, у Николая Гаврилыча - грегорианская. Хронометры установили по мгновению истинного полдня, погрешности и в секунду не будет.
   - Что Эпинус?
   - Господин профессор от работ отстранился вовсе.
   - Туда ему и дорога! - Ломоносов покривил губы. - Он в школу ходил с катехизисом, когда ты уже был добрый обсерватор и долготу государства от Петропавловской гавани до Камчатки определял...
   Потешно семеня ногами, Матрена приволокла горшок щей. Расставила глиняные миски, откинула крышку. Дразнящий мясной дух ударил в ноздри.
   Ломоносов ел истово, по-мужицки, поддерживая деревянную ложку краюхой хлеба. Со смаком обгладывал сахарную кость, колотил ею по столу, выбивая колбаски костного жира. Широкое лицо разрумянилось, залоснилось; драконы на халате сыто подрагивали. Стащив с головы парик, утерся, как рушником, бросил на колени. Подбадривал гостей:
   - Камзолы расстегните, господа обсерваторы! Теперь до самого явления поесть не придется... Андрей Митрич, - спохватился вдруг, - ты в Москве прохождение Меркурия наблюдал. Как скажешь - густо ли коптить стекло надобно?
   - Коли густо копчено, глаза мало устают. Однако планету на солнечном диске видно неявственно.
   - Что ж, глаза щадить не будем. К своей зрительной трубе, - Ломоносов строго глянул на Матрену, которая стояла со жбаном пива и мелко тряслась от смеха, - я присовокуплю весьма не густо копченное стекло, ибо намереваюсь примечать токмо начало и конец явления. И на то употреблю всю силу глаз. Матрена все хихикала. - Ты чего?
   - Почто, дядя Михайло, ложку за ухо заложил? Это ж не гусиное перо!
   - Баба, она баба и есть. - Ломоносов добродушно усмехнулся. - Пива давай, нечего зубы скалить.
   - Николай Гаврилыч интересные расчеты сделал, - сказал Красильников, прихлебывая ледяной напиток.
   - Не ко времени об исправлении атласа говорить...
   - Не о нем, о будущих явлениях Венеры речь.
   - Сие весьма любопытно! Докладывай, Николай Гаврилыч, и то весь вечер безмолвствуешь.
   - По вычислениям получается, - сказал серьезный Курганов, - что предбудущее прохождение Венеры по Солнцу имеет быть через восемь лет, 23 мая 1769 года. Однако в Санкт-Питербурхе его узрим едва ли.
   - Все одно не доживу, - негромко молвил Ломоносов. Жестом остановил протестующие возгласы. - Далее?
   - Еще две пары лет нашел: 1874 и 1882, 2004 и 2012.
   Ломоносов задумался, глядя в небо.
   - Далеко... Коли эпинусовским эфемеридам верить, начало явления в Европе незримо будет: Солнце у них позже взойдет. Посему сибирская экспедиция да мы, грешные, сугубо ответственны. Ступайте, господа обсерваторы, бог в помощь.
   Красильников и Курганов встали, склонились в поклоне.
   - Еще спросить хочу. Венеру в трубу наблюдая, не примечали раньше особливое удлинение рогов?
   Красильников покачал головой, Курганов нерешительно кивнул.
   - Чем объясняешь?
   - Либо возмущение воздуха, либо труба грешит.
   - Может статься. - Ломоносов помолчал. - Однако нет-нет да на край Венеры поглядывайте. Всякое бывает...
   Ушли обсерваторы. Ломоносов посидел за столом, размышляя. Тяжело поднялся. Опираясь на трость, заковылял в сад. Побродил среди деревьев, глядя на сочную траву, на свадебный наряд яблонь, над которыми жужжали пчелы. Достал из халата садовый нож, принялся обрезать сухостоинки. Мысль об удлиненности Венериных рогов не шла из головы. "Возмущение в атмосфере, бурчал он. - В которой атмосфере - земной или Венериной?.. Лечь надо раньше, чтобы глаза отдохнули. Солнце около трех взойдет, и тотчас явление начнется... Хоть бы облаков не было!" - помолился Ломоносов. Ушел в дом. Не снимая халата, лег в постель.
   Было тихо. Матрена давно спала, жена увела дочь в гости к брату своему Иоганну Цильху. Ломоносов лежал с открытыми глазами и никак не мог забыться. По давней привычке принялся бормотать стихи:
   Науки юношей питают,
   Отраду старым подают,
   В счастливой жизни украшают,
   В несчастный случай берегут.
   Не для императрицы, не для Елисаветы Петровны писал он оду сию. Юношей к науке привлекал. Чтобы славу российскую умножали, немцев из академии потеснили... А матушка государыня не в отца уродилась, не тем будь помянута. То пляшет до изнеможения, то из церкви не выходит, грехи замаливает. До наук ли ей, когда она по полгода в Троице-Сергиевский монастырь на богомолье ходит... Мужа на нее нет, чтобы прыть унял. В памяти вдруг прорезались латинские вирши любимого Марциала:
   Так чиста и невинна эта сучка,
   Что Венеры не знает, и не сыщем
   Мужа ей, чтоб достойным был красотки!*
   ______________
   * Перевод Ф.Петровского.
   Уснуть бы, уж другая Венера к Солнцу подбегает...
   Проснулся он, словно кто толкнул. Дико посмотрел на окно - светло как днем. Проспал! Замирая сердцем, выскочил на балкон. Слава богу, солнце не взошло... Глянул на часы - без пяти три. Времени предостаточно. Вынес в сад телескоп на подставке о трех ногах, утвердил на высокой скамейке. Посмотрел вдоль трубы - ничего не заслоняет видимости. И облаков нет. Горизонт обозначен резко, будто ножом отрезано багровое небо от сизоватой земли.
   Ломоносов приладил к окуляру закопченное стеклышко, отрегулировал резкость. В центре поля зрения видимость была хорошей, но на краях из-за аберрации нарушалась, туманились цветные каемки. Значит, Венеру надобно держать точно по оси трубы... Сходил за рабочим журналом, перьями и пузырьком чернил.
   А в Астрономической обсерватории Красильников и Курганов тоже хлопочут у телескопов. В Сибири Попов и Румовский глядят на взошедшее солнышко. Бейрут, Калькутта, Пекин ощетинились телескопами. Англичане и французы, итальянцы и немцы клянут запоздалое утро. Ломоносов, сам того не замечая, хриплым полушепотом тянул поморскую песню. Он почти физически ощущал прикосновение плечей астрономов всей земли. Все они, словно зазимовавшие на Шпицбергене рыбаки, выскочили на берег и с восторгом глядят на новорожденное солнышко, которое, полоснув по глазам огненным краем, неудержимо потянулось ввысь.
   - Там огненны валы стремятся и не находят берегов, - бормотал Ломоносов. - Там вихри пламенны крутятся, борющись множество веков. Там камни, как вода, кипят...
   В половине четвертого приник к окуляру. Солнце было гладко и чисто, словно яичный желток на черной сковороде. Несколько минут, напрягая глаза, Ломоносов смотрел на солнечный край, ожидая появления щербинки. Но ничего не происходило. Проклятый Эпинус! Наврал, конечно, считая эфемериды. Чертов немец... Теперь перетрудишь глаза, глядя на светило, не уловишь первого касания Венеры. Ломоносов воткнулся в трубу, изредка косясь на хронометр. Прошло двадцать минут, полчаса... В глазах почернело, поплыли огненные пятна. Ломило шею. Еще десять минут... Солнечный край на месте ожидаемого вступления Венеры стал будто бы неявствен. Ломоносов оторвался от телескопа, несколько секунд постоял с закрытыми глазами. Мельком глянул на хронометр (четыре часа десять минут!), припал к окуляру. Ох! Там, где край Солнца показался неявственным, зияла черная щербинка! Вот она, Венера... Щербина медленно росла, округлялась... Ну, Михайло! И когда на Солнце вступила вся планета, между ней и солнечным краем показалось тонкое, как волос, сияние. Оно длилось два удара сердца и пропало. Черный диск Венеры пополз по желтому полю...
   Ломоносов отстал от телескопа. Брызжа чернилами, записал время. Прикрыл набрякшие глаза. Было четыре часа двадцать семь минут.
   Сразу отяжелели, заныли ноги, а трость дома оставил. Кое-как ковыляя и переваливаясь утицей, Ломоносов добрался до постели. Тяжело упал на бок, притих. Отдыхали ноги, отдыхала шея. Но голова продолжала работать. Итак, государи мои, что видим? Во-первых, удлинение рогов Венеры. Ни у Меркурия, ни у Луны такого не бывает. Во-вторых, при самом вступлении планеты край Солнца казался затуманенным. И наконец, тончайшее сияние. Все это может быть объяснено единственно преломлением света в атмосфере Венеры. А коль скоро эффект преломления виден на таком громадном расстоянии, то и атмосфера обладает значительной густотой и толщиной. Так ли?.. Ломоносов еще раз проследил цепочку рассуждений. Так! Если и при сходе планеты с солнечного диска он подтверждение мыслям узрит, то атмосфера на Венере истинно существует.
   В седьмом часу проснулась и забегала по хозяйству племянница, ранняя пташка. Жена и дочь из гостей припозднились, будут спать до обеда. Ломоносов не утерпел отдыхать, взял трость и пошел к телескопу. Повернул трубу вслед за поднявшимся солнцем. Сел, зажмуря глаза, греться.
   - Завтракать будешь, дядя Михайло?
   - Кофию давай.
   Матрена принесла высокий кофейник, исходящий пахучим паром. Глаза ее перебегали с дяди на телескоп. Не утерпела:
   - Что на солнце разглядываешь?
   - Посмотри, - снисходительно разрешил Ломоносов.
   Матрена приложила к окуляру горящий любопытством глаз.
   - Ой, какое громадное!.. А что это вроде бы какие-то пятнышки черные?
   - Так и называются - пятна на Солнце. Италийский обсерватор Галилей их первым узрел.
   - Ну да, - не поверила племянница. - На солнце пятен не бывает... Ой! А одно совсем круглое... Наверху которое.
   - То планета Венера по Солнцу бежит.
   Матрена отступила, испуганно крестясь. Сказала шепотом:
   - По солнцу вошки ползают - что же теперь будет? Каким несчастьем знамение обернется?
   - Ничего не будет. - Ломоносов засмеялся. - Далее побежит Венера своим путем.
   - А ежели убьет, как господина Рихмана? Тетю Лизу разбужу!
   - Я те разбужу! Ступай кашу варить, прорицательница несмысленая!
   Матрена, едва не плача, убежала. Ломоносов покачал головой. Если профессорова племянница испугалась, то каково простому народу, у коего голова набита легковерием и боязнью. Кто в явлениях небесных видит божие знамение. Собственным страхом своим они наказаны за суемыслие! Хуже, однако, если статья попадет в руки людей грамотных, чтецов святого писания и ревнителей православия. Коли кругом Венеры, скажут, атмосфера обретается, то и пары на ней восходить должны, облака сгущаться, дожди выпадать. А там ручьи собираются в реки, реки втекают в моря; растения, коими животные питаются, произрастают. Люди, подобные нам, живут... А в веру Христову они крещены ли? Проповедано им Евангелие? Сие не коперниканская ли ересь, противная закону? Ломоносов зло засопел. Такие вот книжники и фарисеи укоротили жизнь архиепископа Феофана Прокоповича.
   О Феофан, Феофан! Дико торчащие смоляные волосы и борода, горящие гневом аспидные глаза под мохнатыми бровями. Яростный бас, от которого гасли церковные свечи. Непримиримый и необузданный нравом Феофан... Отцом родным и защитой был он для бурсаков. Это он двадцатилетнего Михайлу от исключения из Славяно-греко-латинской академии спас, когда открылось крестьянское происхождение. В доме своем приютил, за границу на учебу отправил. Это его огненными проповедями вдохновленный, писал Ломоносов торжественные оды. Это он внушал учение Коперника и Галилея, указывал на многие невнятности Священного писания. Прежде церковного долга призывал исполнять долг гражданский. Доныне помнит Ломоносов латинские вирши Феофана Прокоповича, в которых Галилей провозглашался деятельным служителем природы, а папа Урбан VIII - нечестивым тираном:
   Почто ты, папа, судишь Галилея?
   Ты, яко крот, слепой, а он - Линчея!*
   ______________
   * Перевод С.Ахметова.
   Как и Ломоносова, Феофана терзали враги. Писали в доносах, что он на освященную воду ядом блюет, что мощи святые в Киево-Печерской лавре хулит... Свели прежде времени в могилу сподвижника Петра Великого...
   Глаза Ломоносова налились злыми слезами. Он пошел по саду, перешибая тростью стебли травы - будто сек долгогривых хулителей Феофана. Вспомнилось вдруг, как архиепископ, хохоча, пересказывал книгу Сирано де Бержерака. Носатый француз издевался: предполагать-де, что огромное светило вертится вокруг Земли, до коей ему и дела нет, столь же нелепо, как при виде зажаренного жаворонка думать, что его приготовили, вращая вокруг него плиту. Глаза Ломоносова засветились: эта здравая мысль, переложенная на поэтический язык, может украсить статью. Поспешил к журналу записать две окончательные строки, которые бились в голове:
   Кто видел простака из поваров такого,
   Который бы вертел очаг кругом жаркого?
   После сего стихотворения нелишне будет указать, что Коперникова система имеет преславное употребление в астрономии. Галилей, Кеплер, Невтон довели ее в предсказаниях небесных явлений до такой точности, каковая по земностоятельной системе достигнута быть не может. Конечно, если расчеты производит изрядный астроном, а не пресловутый Эпинус. Тем единственным и плох был архиепископ Феофан, что немцев чрез меры любил, перед западной наукой преклонялся. А он, Ломоносов, коренной руссак. Он немцев в академии и словесами бил, и кулаками зубы поправлял, и под арестом за то сидел без малого год. И впредь так будет, потому что на бездарных иноземцах науку не поставишь. Российская земля сама может собственных Платонов и Невтонов рождать. Так-то...