Страница:
сандаловые, капайские, каучуковые, кустарники ипекакуаны. Хина, какао, чай
- чего еще больше? Даже табак рос на этой почве.
Морель поднялся еще выше, и перед ним открылась широкая поляна,
освещенная солнцем.
"Здесь будет меньше комаров и москитов".
Посредине поляны находилась группа гигантских деревьев бразильского
ореха. Их гладкие стволы достигали ста тридцати футов высоты.
"Вот то, что нужно. Под рукой и запасы пищи, и аптека, и даже сигары.
На этой высоте я буду себя чувствовать в безопасности от зверей".
Однако на минуту Мореля охватило колебание. Справится ли он с задачей -
устроить себе "небоскреб"?
"Времени много", - решил он и с жаром принялся за работу. А работы было
немало. Нужно было сделать лестницу, чтобы взбираться на вершину. Нужно
было заготовить прочные балки для остова дома и поднять эту тяжесть на
огромную высоту. Для этого следовало свить прочные веревки из волокон
растений. Кроме того, необходимы были блоки, чтобы облегчить поднятие
балок. Нужно было, наконец, позаботиться и об инструментах для работы. Все
это было чрезвычайно трудно для одного человека. Но, странное дело, с тех
пор как Морель решил надолго обосноваться в лесу, у него как будто
прибавилось энергии. Теперь все его мысли были сосредоточены на одном -
Париж отодвинулся на задний план.
Так как дожди не прекращались, Морель выстроил временную хижину у
подножия своего будущего "небоскреба", как он называл свое жилище.
Наибольшее внимание Морель уделил устройству надежной крыши. И это ему
удалось. Теперь он мог иметь постоянный огонь, сохраняя в пепле тлеющие
угли и раздувая костер ночью, чтобы отгонять диких зверей.
Работа подвигалась медленно. Первою была готова лестница. Но когда
Морель попытался поставить ее, он убедился, что не в силах этого сделать.
Она была слишком тяжела. Морель часами ломал голову над трудной задачей.
Если бы можно было подтянуть ее на блоке веревкой! Но для этого надо было
сперва влезть на дерево, чего нельзя было сделать без лестницы, так как
ствол был толстый и гладкий. Однако Морель не падал духом. Он соорудил ряд
подпорок, и в конце концов ему удалось водрузить лестницу на место. Дальше
пошло легче. Правда, ему пришлось попотеть, втаскивая наверх тяжелые
балки, но когда они были уложены на разветвления сучьев, половина дела
была сделана. Морель, как птица, вил свое гнездо, принося ветку за веткой.
И дом вышел на славу. Морель умудрился сделать две комнаты. Маленькая
служила спальней, а большая - кабинетом, лабораторией и музеем. Здесь были
сооружены стол, покрытый поверх бамбуковых палок листьями, и полки для
коллекций.
Когда все было окончено, Морель подошел к открытому окну и с видом
победителя посмотрел на расстилавшийся внизу лес. Морель мог гордиться.
Это была победа. Морель больше не был беззащитным существом. Он сожалел,
что у него нет фотографического аппарата, чтобы увековечить свое жилище и
показать его потом своим ученым товарищам.
Морель вызывал в своем воображении лица друзей и знакомых и с
удивлением заметил, что фамилии некоторых из них он не может вспомнить.
"Что за странное ослабление памяти? - подумал Морель. - Может быть, это
последствие болезни? Так и говорить разучусь..."
Морель решил чаще говорить вслух. Он читал лекции своим воображаемым
слушателям, и в дебрях тропического леса слышались мудреные латинские
слова, которые, видимо, очень нравились попугаям. Казалось, это отражало
его речь в искаженном до неузнаваемости виде.
- Паук мигалес, - говорил Морель.
- А у наес, - вторили попугаи, заливаясь хохотом.
- Кыш вы, горластые! - кричал Морель на своих недисциплинированных
слушателей. Но они продолжали усердно повторять его лекцию, пока он не
замолкал.
Морель усердно упражнялся в произнесении речей. Но постепенно эти
занятия становились все реже. Заботы дня и научная работа по собиранию и
классификации насекомых отвлекали его. Не замечал он и другого: с каждым
днем его лексикон становился все беднее, речь суше, бледнее. Она все
больше была испещрена научными терминами, и его лекции напоминали уже
латынь средневекового ученого. Только раз, тщетно стараясь вспомнить
забытое слово, он обратил внимание на этот "распад личности" и несколько
обеспокоился: "Да, я дичаю", - подумал он, но к этому факту подошел как
натуралист.
"Естественный биологический закон, подмеченный еще Дарвином. Сложный
организм, попавший в простейшую среду, должен или погибнуть, или
"упроститься". То, что в культурном обществе было необходимо и составляло
мою силу, теперь в лучшем случае является ненужным балластом, так же как в
Париже мне не нужны были собачья острота обоняния и слух пумы. И если во
мне пробудились инстинкты, дремавшие в человеке сотни тысяч лет, то,
конечно, вернутся и мои "культурные" приобретения, когда я возвращусь в
свою среду".
Так успокаивал он себя, и все же где-то в подсознании шевелились
тревожные, едва оформившиеся мысли: "Я дичаю, возвращаюсь на низшую
ступень биологической лестницы. Если я проживу здесь несколько лет, то
превращусь в дикаря".
Морель привык к одиночеству, был всегда углублен в себя, поэтому не
очень страдал от отсутствия общества. Ему не приходило в голову приручить
собаку или попугая, чтобы иметь общение с живым существом. Его
единственным, но зато многочисленным обществом были насекомые и в
особенности пауки. Он мог часами неподвижно сидеть, уставившись на
какого-нибудь паука, и наблюдать за его работой. По-своему Морель был даже
счастлив. Среди пауков, ос, муравьев он чувствовал себя в "своем
обществе".
Бразилия в этом отношении была настоящим раем для ученого. Едва ли на
всем земном шаре можно найти второе такое место, где волны жизни бушевали
бы с такой неистощимой, ничем не сдерживаемой энергией. И Морель
погрузился в этот безграничный океан; каждый день приносил ему что-нибудь
новое, изумительно интересное. Морель был похож на золотоискателя и целыми
днями, забывая о еде, подбирал свои "самородки" или бродил по лесам в
поисках новых сокровищ. Морель-ученый спасал Мореля-человека от полного
одичания, и все же в Мореле происходил незаметный для него, но огромный
внутренний процесс упрощения психики. В его мозгу оставались нетронутыми
только клетки, принимавшие участие в его научной работе. Во всем остальном
он действительно дичал. Он был нетребователен, как дикарь, в пище,
запустил свою внешность. Его волосы отросли до плеч. Костюм давно висел на
нем лохмотьями. Только ногти он остригал маленькими ножницами или чаще
откусывал зубами, чтобы они не мешали ему при работе над насекомыми.
Главное изменение его психики заключалось в том, что у него постепенно
угасало само чувство общественности. Ему не только не нужно было общество
людей, но и научная работа как бы потеряла для него общественную ценность.
Она стала самоцелью. Он делал величайшие открытия, которые привели бы в
восторг не только натуралистов, но и химиков. Он находил новые красящие
вещества, растения, содержащие огромное количество эфирных масел,
ароматических смол, или такие, сок которых обладал свойствами каучуковых
деревьев. Всего этого имелись здесь колоссальные, неистощимые запасы. Но
ему ни разу не пришла мысль об эксплуатации находящихся здесь богатств.
Он только отмечал, регистрировал эти факты как интересные научные
открытия. Если бы Морель узнал, что все человечество, до последнего
человека, погибло от какой-нибудь катастрофы и на безлюдной Земле остался
только он один, - это едва ли потрясло бы его и он продолжал бы заниматься
своими научными работами по-прежнему. Даже честолюбие угасло в нем. Он уже
не мечтал о славе. Мысль о возвращении к людям все реже посещала его.
Только когда вторично наступил период дождей, Мореля охватило смутное
беспокойство. Но он объяснил его тем, что дожди мешают ему совершать
обычные экскурсии. Тогда он начал усиленно заниматься в своей лаборатории,
приводя в порядок коллекции.
Морель почти не замечал течения времени. Часы его давно стали.
Календарь, который он вел одно время, вырезывая на палочках зарубки, был
заброшен. Он стал отмечать только годы по периодам дождей, но вскоре
оставил и это. К чему? Единственным измерителем времени мог служить его
музей, который все пополнялся. Но и этот измеритель был неточен. Когда
полки, стены и даже пол его рабочего кабинета переполнялись собранными им
насекомыми, как поле, покрытое саранчой, Морель начал выбрасывать
одинаковые экземпляры, оставляя ЯЬ одному каждого семейства или
подсемейства. Но так как экспонаты все продолжали прибывать, ему пришлось
выбрасывать одних насекомых, чтобы положить на их место других, более
редких или впервые открытых им. Только феноменальная память Мореля
сохранила всю историю его научных исследований. Однако эти драгоценные
знания были затеряны вместе с их обладателем в дебрях бразильских лесов.
Морель давно уже не говорил вслух и не читал лекций своим воображаемым
слушателям. Незаметно для себя он утрачивал речь и превращался в
бессловесное существо.
Однажды целый день его преследовало слово, значение которого он не мог
припомнить:
"Морель!.. Что бы это значило? Морель... Морель..."
Его бесило, что он не может припомнить значения слова, которое казалось
таким привычным, знакомым. Эти усилия припоминания мешали ему, вносили
беспорядок в работу мысли, и он постарался запрятать надоедливое слово в
глубокий ящик подсознания. Морель не знал, что в этот день он стал
человеком без имени.
- Здесь мы не найдем красных ибисов, - сказал Джон своему спутнику. -
Ибис любит болота.
Джон был индейцем. Он прекрасно говорил по-английски и по-португальски,
сын его учился в университете. Жил он в Рио-де-Жанейро, где имел
собственный дом и магазин, обслуживавший главным образом туристов и
путешественников, приезжавших в Бразилию из Старого и Нового Света, чтобы
поохотиться в лесах или собрать коллекции. Ни одна научная экскурсия или
экспедиция не миновала его магазина. Здесь можно было найти ружья,
палатки, сетки для москитов, складные кровати, фляжки - словом, все
необходимое для путешествия. Главной же приманкой был сам Джон. Никто
лучше его не знал малоисследованные области Бразилии. К его советам
прислушивались профессора. Одетый по-европейски, сухой, подвижной, он мог
сойти за испанца-коммерсанта. В его крови не умерло только одно наследие
предков: склонность к приключениям бродячей жизни в лесах. Как дикая
перелетная птица в неволе, каждый год он испытывал приступ тоски, желание
расправить крылья и лететь... И ежегодно перед наступлением дождей он
отправлялся с каким-нибудь путешественником к верховьям родной Амазонки.
На этот раз он оказал эту честь Арману Сабатье, богатому французу из
Бордо, натуралисту-любителю и страстному охотнику.
Они поднялись по Амазонке на океанском пароходе до Манауса, пересели на
плоскодонный речной пароход, по Риу-Негру поднялись до Сан-Педро, затем
пешком отправились на север. Через два дня пути они миновали низменный
бассейн реки и взобрались на возвышенность, поросшую густым лесом. По
мнению Джона, в этом месте не могло быть красных ибисов.
- Ну что же, - сказал Сабатье, - нет красных, будем охотиться на белых.
Здесь чудесно, Джон! Какая растительность... Те...
Собака Сабатье, Диана, сделала стойку.
Арман Сабатье осторожно раздвинул кусты.
У ручья он увидел какое-то странное существо - получеловека-полузверя,
сидевшего на земле. Длинные седые волосы дикаря - если только это был
человек - ниспадали на плечи. Чрезвычайно худые, но жилистые руки и ноги
были голые, а туловище неизвестного покрывали обрывки серой ткани, словно
он намотал на себя паутину. Дикарь сидел спиной к Сабатье и, видимо, был
погружен в какие-то наблюдения.
Как ни тихо Сабатье раздвинул кусты, дикарь услышал приближение людей.
Он повернул голову, из-за его плеча показалась длинная, всклокоченная
борода, достигавшая согнутых колен. Старик сделал неожиданный прыжок и
бросился в кусты с такой стремительностью, как будто он увидел не людей, а
ягуара. Диана взвизгнула и с отчаянным лаем погналась за убегающей
"дичью". Сабатье и Джон поспешили за собакой. Без сомнения, она живо
догнала бы беглеца, не будь на его стороне значительного преимущества: он,
очевидно, прекрасно знал местность и с необычайной ловкостью пробирался
сквозь лианы и папоротники, тогда как Диана с разбегу не раз попадала в
петли и узлы лиан и принуждена была останавливаться, чтобы освободиться.
Она давно упустила из виду двуногого зверя, но шла по следу,
руководствуясь обонянием и инстинктом. Сабатье и Джон следовали за нею,
прислушиваясь к ее удалявшемуся лаю. Наконец они нагнали собаку у большого
дерева. Подняв морду, Диана яростна лаяла. Джон посмотрел на вершину
дерева.
- Вот где он! Сидит в ветвях, видите? Сабатье не сразу заметил в густых
ветвях дерева спрятавшегося старика, который смотрел на них молча и
враждебно.
- Слезайте! - крикнул Сабатье по-французски.
- Слезайте, мы не причиним вам вреда! - в свою очередь крикнул Джон
по-английски и еще раз по-португальски.
Но старик сидел неподвижно, как будто не слышал или не понимал их.
- Вот дьявол-то! - выбранился Джон. - Он глухой или немой. Что, если я
влезу на дерево и сброшу оттуда этого лесовика?
- Нет, лучше подождемте его здесь, - ответил Сабатье. - Когда он
убедится, что мы твердо решили познакомиться с ним, то, быть может, и сам
спустится к нам.
Охотники расположились у дерева. Джон вынул из походного мешка чайник,
консервы и сухари, разложил костер и вскипятил воду. Сабатье, сделав
аппетитные бутерброды, высоко поднял руки и показал бутерброды старику,
причмокивая губами, как будто приглашал есть кошку или собаку. Дикарь
зашевелился. Вид пищи, видимо, возбуждал его аппетит. Приглашение к столу
говорило о мирных намерениях неизвестных людей, так неожиданно нарушивших
его одиночество. Однако старик еще долго не мог побороть чувства неприязни
и недоверия. Он тихо замычал, как немой, и спустился ниже.
- Клюет, - весело сказал Сабатье, раскладывая на траве все содержимое
своего мешка с продовольствием. Прошел еще добрый час, пока старик,
спускаясь с ветки на ветку, оказался над самой головой охотников Диана
вновь неистово залаяла, но Сабатье заставил ее замолчать, и с недовольным
ворчанием она улеглась у его ног.
Старик соскочил на траву, не говоря ни слова, подошел к охотникам,
схватил несколько кусков вяленого мяса и стоя начал с жадностью поглощать
мясо, почти не разжевывая и давясь.
- Видно, у него во рту давно не было мяса. Смотрите, как уплетает, -
одобрительно сказал Джон, протягивая старику новый кусок.
Насытившись, старик внимательно посмотрел на Сабатье и Джона, как бы
изучая их, и кивнул головой. Этот простой жест доказывал, что охотники
имеют дело с существом сознательным, хотя и крайне диким. Сабатье, со
своей стороны, внимательно изучал внешность старика. Это лицо, безусловно
принадлежало европейцу, хотя тропическое солнце и придало коже
темно-бронзовый оттенок. Главное же, старик носит очки. Значит, когда-то
он был знаком с цивилизацией. Сквозь стекла очков на Сабатье смотрели
странные глаза. В этих выцветших голубых глазах горел огонек дикости или
безумия, но вместе с тем взгляд старика отличался сосредоточенностью
мысли, которая говорила о сложном интеллекте.
Старик, продолжая разглядывать Сабатье, как будто решал какой-то важный
вопрос. Брови его нахмурились, почти прикрыв внимательные, зоркие глаза.
Потом он подошел к Сабатье и, тронув его за руку, удалился, как бы
приглашая следовать за собой.
Сильно заинтересованные, Сабатье и Джон быстро уложили свои вещи и
пошли за стариком.
Они вышли на большую поляну, среди которой поднималась группа деревьев,
а на них среди сучьев и зелени виднелось воздушное жилище лесного
отшельника.
Старик обернулся, еще раз кивнул головой и начал карабкаться по некоему
подобию лестницы.
- Однако для своих лет он недурно лазит! - сказал Джон, удивляясь
легкости, с которой старик поднимался вверх.
Старик полез ползком в небольшую дверь.
Когда Сабатье и Джон вошли в его жилище, старик пригласил их в соседнюю
комнату, так как спальня, где едва помещалась кровать, была слишком мала
для трех посетителей. Сабатье не без опаски ступал по полу, сделанному из
бамбуковых палок на высоте сотни футов. Войдя во вторую комнату и
оглядевшись, Сабатье и Джон замерли на месте от изумления... На столе
аккуратно были разложены инструменты, употребляемые для препарирования
насекомых и изготовления коллекций, - ланцеты, пинцеты, крючки, булавки,
шприцы.
На полках, потолке и полу были расположены коллекции насекомых, образцы
волокон каких-то тканей, краски в деревянных сосудах. Пораженный Сабатье,
прикинув в уме, решил, что за такую коллекцию любой университет не пожалел
бы сотен тысяч франков. Один угол комнаты был заткан паутиной. Маленькие
паучки, как трудолюбивые работники, сновали взад и вперед, натягивая
паутину на небольшие деревянные рамы.
Пока гости были заняты осмотром комнаты, старик принялся раскладывать
добычу своего трудового дня. Потом он взял со стола птичье перо и обмакнул
его в выдолбленный кусок дерева, в котором были налиты чернила, очевидно
сделанные из каких-то зерен или стеблей.
Сабатье заинтересовался этими приготовлениями. Старик собирался писать,
но на чем? Однако "бумага" лежала тут же на столе - это были высушенные
листья дикой кукурузы.
Старик написал несколько слов и протянул лист Сабатье.
Письмо было написано на латинском языке, которого Сабатье не знал.
- Латынь мне не далась, - сказал он, обращаясь к Джону:
- Может быть, вы прочтете?
Джон посмотрел на желтый лист с черными иероглифами.
- Если бы здесь было написано даже по-португальски, я не прочел бы
этого почерка, - сказал он, кладя лист на стол. Сабатье посмотрел на
хозяина и развел руками:
- Не понимаем!
Старик был огорчен. Он попытался издать какие-то звуки, но, кроме
мычания, у него ничего не получилось.
- Разумеется, он немой, - сказал Джон.
- Похоже на то, что он разучился говорить, - заметил Сабатье.
- Что же, попробуем обучить его. Интересно, на каком языке он говорил,
прежде чем его язык заржавел, - ответил Джон.
И они усиленно начали заниматься "чисткой ржавчины" языка старика. Они
по очереди называли по-французски, по-английски и по-португальски
различные предметы, показывая на них: стол, рука, голова, нож, дерево.
Старик понял их намерение и, казалось, очень заинтересовался.
Английские и португальские слова, видимо, не доходили до сознания старика.
Он как будто не слышал их. Но когда Сабатье произносил французское слово,
оно, словно искрой, зажигало какую-то клеточку в мозгу старика, пробуждая
уснувшую память. У старика на лице появлялось более сознательное
выражение, глаза его вспыхивали, он усиленно кивал головой.
Но как только дело доходило до речи, почти страдальческие морщины
покрывали его лоб; язык и губы не повиновались, и изо рта исходило лишь
нечленораздельное бормотание, весьма похожее на те звуки, которые издавали
попугаи, повторявшие его лекции.
- Без сомнения, французский - его родной язык, - сказал Сабатье. -
Старикашка - прилежный ученик, из него выйдет толк. Мне кажется, он уже
вспомнил все слова, которые я произнес, но не может повторить их, потому
что его язык, губы и горло совершенно отвыкли от нужной артикуляции.
Попробуем сначала поупражнять их.
И Сабатье начал обучать старика по новому методу. Он заставлял своего
ученика отчетливо произносить отдельные гласные: а, о, у, е, и. Это далось
легче. Потом перешли к согласным. Джон с трудом удерживался от смеха,
наблюдая за гримасами, которые делал старик в попытках произнести
какую-нибудь согласную. Он выпячивал губы, вертел языком вбок, вверх и
вниз, подражая учителю, свистел, трещал, шипел.
Успех этого метода превзошел ожидания учителя. К концу урока старик
довольно отчетливо и вполне удобопонимаемо произнес несколько слов.
- Ему нужно поставить голос, он слишком кричит, - сказал Сабатье. - Но
на сегодня довольно. С него пот льет градом от напряжения. К тому же
темнеет. Здесь слишком тесно, чтобы разместиться втроем. Мы будем ночевать
внизу.
Гости еще не могли свободно изъясняться с хозяином. Пришлось прибегнуть
к мимике и жестам, чтобы объяснить, что они не покидают его совсем.
Распростившись со стариком, Сабатье и Джон спустились по зыбкой лестнице.
- Ну, что вы скажете? Пошли за ибисами, а попали на дикобраза!
Удивительная находка! Без всякого сомнения, старик - ученый. Но как попал
он в этот лес? Хоть бы он скорее научился говорить!
- Вы прекрасный учитель, - заметил Джон, располагаясь на ночлег, - но
все же на обучение должны уйти недели.
- Ради этого стоит пожертвовать несколько недель. Пожелав друг другу
спокойной ночи, они положили около себя ружья и улеглись спать.
Превращение старика в "словесное" существо пошло довольно быстро. В
конце недели с ним уже можно было вести довольно продолжительные
разговоры, хотя он еще путал слова. Но Сабатье ждало некоторое
разочарование. Если старик овладел речью настолько, что его можно было
понять, то его память, по выражению Джона, заржавела более основательно,
чем язык, и никакие методы тут не помогали. Старик мог рассказать немало
интересного о своей жизни в лесу, но все, что относилось к прошлому, он
забыл. Он не мог вспомнить даже своего имени.
- Сколько же лет пробыли вы в лесу? - спросил его Сабатье. Старик
посмотрел на палочки с зарубками и пожал плечами.
- Не знаю, должно быть, не меньше пятнадцати лет. - Старик наморщил лоб
и, силясь припомнить, продолжал:
- Примерно в тысяча девятьсот двенадцатом году я отправился в научную
экспедицию...
- Значит, вы ничего не знаете о великой европейской войне? Да, он
ничего этого не знал. Он с недоверием слушал рассказы Сабатье и, видимо,
не чувствовал к ним большого интереса.
- Да, не менее пятнадцати лет. Я заблудился в лесу, гоняясь за
редкостной бабочкой. Совершенно неизвестный вид "мертвой головы".
И ученый подробнейшим образом описал все особенности насекомого.
- За все эти годы мне так и не удалось встретить второго экземпляра, -
сказал он с неподдельной печалью.
Для него эта бабочка была важнее, чем все события, потрясавшие мир за
последние пятнадцать лет. Он забыл свое имя, но не забыл, какого цвета
была переднекрайняя жилка на внешнем крыле бабочки.
- Я долго искал моих спутников, конечно, и они меня. Они, наверно,
решили, что я съеден зверями или что меня проглотила змея. Но я уцелел,
как видите. Вы - первые люди, каких я вижу.
- От такого страшилища, как он, вероятно, все звери бежали! - сказал
по-английски Джон. - Ему надо придать более человеческий вид.
- Вы были женаты? - продолжал расспросы Сабатье.
- Не помню... Кажется, что да, - продолжал Морель после долгой паузы. -
Я вспоминаю в своей жизни женщину, которую я любил. Да, женщина... Но я не
знаю, была это моя жена или мать. Наука и занятия настолько меня съели...
- Поглотили, - поправил Сабатье.
- Да, проглотили, что я уже не могу припомнить, как жил на свете.
- Но города вы представляете себе?
Старик, неопределенно разведя руками вокруг, кратко ответил:
- Шум.
- Неужто уши ваши помнят дольше, чем глаза? - удивился Джон и, подойдя
к старику, спросил:
- Не разрешите ли вы мне вас остричь?
- Стричь?
Джон взял прядь его волос и показал пальцами, как стрижет парикмахер.
- Снять ваши волосы, - пояснил и Сабатье по-французски. Старик не
отвечал ни да ни нет. Ему было безразлично.
- Молчание - знак согласия. - Джон взял маленькие ножницы с рабочего
стола и, усадив старика на самодельную табуретку, принялся стричь бороду и
волосы на голове.
Окончив, Джон остался чрезвычайно доволен своей работой, хотя ему
пришлось немало потрудиться: густые, свалявшиеся, как войлок, грязные
волосы старика было трудно резать маленькими ножницами.
- Отлично. Я пройду в лагерь, возьму запасную палатку и сошью нашему
старику костюм. К тому же нам надо как-нибудь окрестить его. Ведь он
человек ученый, профессор. Кратко это будет "Фессор". Фес-сор - очень
хорошая фамилия.
Когда Сабатье перевел старику предложение Джона, старик охотно
согласился:
- Фессор - это хорошо. Я буду Фессор.
С тех пор за ним закрепилось это имя.
Костюм был скоро сшит. Правда, он напоминал погребальный саван, но зато
не стеснял Фессора, привыкшего к удобной, легкой звериной шкуре.
- Ну что вы еще хотите с ним сделать? - с улыбкой спросил Сабатье,
видя, что Джон критически оглядывает своего помолодевшего клиента.
- Подкормить, - ответил Джон. - Уж больно он худ?
- Вы чем питались? - спросил Сабатье Фессора.
- Зерна, ягоды, птичьи яйца, насекомые, - ответил Фессор.
- Ну разумеется, - сказал Джон, услышав ответ. - Не мудрено, что он
тощ, как комар в засуху.
И они начали кормить старика чем могли из своих запасов и тем, что
добывали охотой.
Однажды Джон, страстный рыболов, решил наловить Фессору рыбы, оглушая
ее.
Он взял бутылку из-под виски, влил в нее четверть углерода, который у
него был в запасе, и бросил в воду. Бутылка взорвалась, и от взрыва кругом
была оглушена рыба. Все, в том числе и Фессор, начали поспешно вылавливать
- чего еще больше? Даже табак рос на этой почве.
Морель поднялся еще выше, и перед ним открылась широкая поляна,
освещенная солнцем.
"Здесь будет меньше комаров и москитов".
Посредине поляны находилась группа гигантских деревьев бразильского
ореха. Их гладкие стволы достигали ста тридцати футов высоты.
"Вот то, что нужно. Под рукой и запасы пищи, и аптека, и даже сигары.
На этой высоте я буду себя чувствовать в безопасности от зверей".
Однако на минуту Мореля охватило колебание. Справится ли он с задачей -
устроить себе "небоскреб"?
"Времени много", - решил он и с жаром принялся за работу. А работы было
немало. Нужно было сделать лестницу, чтобы взбираться на вершину. Нужно
было заготовить прочные балки для остова дома и поднять эту тяжесть на
огромную высоту. Для этого следовало свить прочные веревки из волокон
растений. Кроме того, необходимы были блоки, чтобы облегчить поднятие
балок. Нужно было, наконец, позаботиться и об инструментах для работы. Все
это было чрезвычайно трудно для одного человека. Но, странное дело, с тех
пор как Морель решил надолго обосноваться в лесу, у него как будто
прибавилось энергии. Теперь все его мысли были сосредоточены на одном -
Париж отодвинулся на задний план.
Так как дожди не прекращались, Морель выстроил временную хижину у
подножия своего будущего "небоскреба", как он называл свое жилище.
Наибольшее внимание Морель уделил устройству надежной крыши. И это ему
удалось. Теперь он мог иметь постоянный огонь, сохраняя в пепле тлеющие
угли и раздувая костер ночью, чтобы отгонять диких зверей.
Работа подвигалась медленно. Первою была готова лестница. Но когда
Морель попытался поставить ее, он убедился, что не в силах этого сделать.
Она была слишком тяжела. Морель часами ломал голову над трудной задачей.
Если бы можно было подтянуть ее на блоке веревкой! Но для этого надо было
сперва влезть на дерево, чего нельзя было сделать без лестницы, так как
ствол был толстый и гладкий. Однако Морель не падал духом. Он соорудил ряд
подпорок, и в конце концов ему удалось водрузить лестницу на место. Дальше
пошло легче. Правда, ему пришлось попотеть, втаскивая наверх тяжелые
балки, но когда они были уложены на разветвления сучьев, половина дела
была сделана. Морель, как птица, вил свое гнездо, принося ветку за веткой.
И дом вышел на славу. Морель умудрился сделать две комнаты. Маленькая
служила спальней, а большая - кабинетом, лабораторией и музеем. Здесь были
сооружены стол, покрытый поверх бамбуковых палок листьями, и полки для
коллекций.
Когда все было окончено, Морель подошел к открытому окну и с видом
победителя посмотрел на расстилавшийся внизу лес. Морель мог гордиться.
Это была победа. Морель больше не был беззащитным существом. Он сожалел,
что у него нет фотографического аппарата, чтобы увековечить свое жилище и
показать его потом своим ученым товарищам.
Морель вызывал в своем воображении лица друзей и знакомых и с
удивлением заметил, что фамилии некоторых из них он не может вспомнить.
"Что за странное ослабление памяти? - подумал Морель. - Может быть, это
последствие болезни? Так и говорить разучусь..."
Морель решил чаще говорить вслух. Он читал лекции своим воображаемым
слушателям, и в дебрях тропического леса слышались мудреные латинские
слова, которые, видимо, очень нравились попугаям. Казалось, это отражало
его речь в искаженном до неузнаваемости виде.
- Паук мигалес, - говорил Морель.
- А у наес, - вторили попугаи, заливаясь хохотом.
- Кыш вы, горластые! - кричал Морель на своих недисциплинированных
слушателей. Но они продолжали усердно повторять его лекцию, пока он не
замолкал.
Морель усердно упражнялся в произнесении речей. Но постепенно эти
занятия становились все реже. Заботы дня и научная работа по собиранию и
классификации насекомых отвлекали его. Не замечал он и другого: с каждым
днем его лексикон становился все беднее, речь суше, бледнее. Она все
больше была испещрена научными терминами, и его лекции напоминали уже
латынь средневекового ученого. Только раз, тщетно стараясь вспомнить
забытое слово, он обратил внимание на этот "распад личности" и несколько
обеспокоился: "Да, я дичаю", - подумал он, но к этому факту подошел как
натуралист.
"Естественный биологический закон, подмеченный еще Дарвином. Сложный
организм, попавший в простейшую среду, должен или погибнуть, или
"упроститься". То, что в культурном обществе было необходимо и составляло
мою силу, теперь в лучшем случае является ненужным балластом, так же как в
Париже мне не нужны были собачья острота обоняния и слух пумы. И если во
мне пробудились инстинкты, дремавшие в человеке сотни тысяч лет, то,
конечно, вернутся и мои "культурные" приобретения, когда я возвращусь в
свою среду".
Так успокаивал он себя, и все же где-то в подсознании шевелились
тревожные, едва оформившиеся мысли: "Я дичаю, возвращаюсь на низшую
ступень биологической лестницы. Если я проживу здесь несколько лет, то
превращусь в дикаря".
Морель привык к одиночеству, был всегда углублен в себя, поэтому не
очень страдал от отсутствия общества. Ему не приходило в голову приручить
собаку или попугая, чтобы иметь общение с живым существом. Его
единственным, но зато многочисленным обществом были насекомые и в
особенности пауки. Он мог часами неподвижно сидеть, уставившись на
какого-нибудь паука, и наблюдать за его работой. По-своему Морель был даже
счастлив. Среди пауков, ос, муравьев он чувствовал себя в "своем
обществе".
Бразилия в этом отношении была настоящим раем для ученого. Едва ли на
всем земном шаре можно найти второе такое место, где волны жизни бушевали
бы с такой неистощимой, ничем не сдерживаемой энергией. И Морель
погрузился в этот безграничный океан; каждый день приносил ему что-нибудь
новое, изумительно интересное. Морель был похож на золотоискателя и целыми
днями, забывая о еде, подбирал свои "самородки" или бродил по лесам в
поисках новых сокровищ. Морель-ученый спасал Мореля-человека от полного
одичания, и все же в Мореле происходил незаметный для него, но огромный
внутренний процесс упрощения психики. В его мозгу оставались нетронутыми
только клетки, принимавшие участие в его научной работе. Во всем остальном
он действительно дичал. Он был нетребователен, как дикарь, в пище,
запустил свою внешность. Его волосы отросли до плеч. Костюм давно висел на
нем лохмотьями. Только ногти он остригал маленькими ножницами или чаще
откусывал зубами, чтобы они не мешали ему при работе над насекомыми.
Главное изменение его психики заключалось в том, что у него постепенно
угасало само чувство общественности. Ему не только не нужно было общество
людей, но и научная работа как бы потеряла для него общественную ценность.
Она стала самоцелью. Он делал величайшие открытия, которые привели бы в
восторг не только натуралистов, но и химиков. Он находил новые красящие
вещества, растения, содержащие огромное количество эфирных масел,
ароматических смол, или такие, сок которых обладал свойствами каучуковых
деревьев. Всего этого имелись здесь колоссальные, неистощимые запасы. Но
ему ни разу не пришла мысль об эксплуатации находящихся здесь богатств.
Он только отмечал, регистрировал эти факты как интересные научные
открытия. Если бы Морель узнал, что все человечество, до последнего
человека, погибло от какой-нибудь катастрофы и на безлюдной Земле остался
только он один, - это едва ли потрясло бы его и он продолжал бы заниматься
своими научными работами по-прежнему. Даже честолюбие угасло в нем. Он уже
не мечтал о славе. Мысль о возвращении к людям все реже посещала его.
Только когда вторично наступил период дождей, Мореля охватило смутное
беспокойство. Но он объяснил его тем, что дожди мешают ему совершать
обычные экскурсии. Тогда он начал усиленно заниматься в своей лаборатории,
приводя в порядок коллекции.
Морель почти не замечал течения времени. Часы его давно стали.
Календарь, который он вел одно время, вырезывая на палочках зарубки, был
заброшен. Он стал отмечать только годы по периодам дождей, но вскоре
оставил и это. К чему? Единственным измерителем времени мог служить его
музей, который все пополнялся. Но и этот измеритель был неточен. Когда
полки, стены и даже пол его рабочего кабинета переполнялись собранными им
насекомыми, как поле, покрытое саранчой, Морель начал выбрасывать
одинаковые экземпляры, оставляя ЯЬ одному каждого семейства или
подсемейства. Но так как экспонаты все продолжали прибывать, ему пришлось
выбрасывать одних насекомых, чтобы положить на их место других, более
редких или впервые открытых им. Только феноменальная память Мореля
сохранила всю историю его научных исследований. Однако эти драгоценные
знания были затеряны вместе с их обладателем в дебрях бразильских лесов.
Морель давно уже не говорил вслух и не читал лекций своим воображаемым
слушателям. Незаметно для себя он утрачивал речь и превращался в
бессловесное существо.
Однажды целый день его преследовало слово, значение которого он не мог
припомнить:
"Морель!.. Что бы это значило? Морель... Морель..."
Его бесило, что он не может припомнить значения слова, которое казалось
таким привычным, знакомым. Эти усилия припоминания мешали ему, вносили
беспорядок в работу мысли, и он постарался запрятать надоедливое слово в
глубокий ящик подсознания. Морель не знал, что в этот день он стал
человеком без имени.
- Здесь мы не найдем красных ибисов, - сказал Джон своему спутнику. -
Ибис любит болота.
Джон был индейцем. Он прекрасно говорил по-английски и по-португальски,
сын его учился в университете. Жил он в Рио-де-Жанейро, где имел
собственный дом и магазин, обслуживавший главным образом туристов и
путешественников, приезжавших в Бразилию из Старого и Нового Света, чтобы
поохотиться в лесах или собрать коллекции. Ни одна научная экскурсия или
экспедиция не миновала его магазина. Здесь можно было найти ружья,
палатки, сетки для москитов, складные кровати, фляжки - словом, все
необходимое для путешествия. Главной же приманкой был сам Джон. Никто
лучше его не знал малоисследованные области Бразилии. К его советам
прислушивались профессора. Одетый по-европейски, сухой, подвижной, он мог
сойти за испанца-коммерсанта. В его крови не умерло только одно наследие
предков: склонность к приключениям бродячей жизни в лесах. Как дикая
перелетная птица в неволе, каждый год он испытывал приступ тоски, желание
расправить крылья и лететь... И ежегодно перед наступлением дождей он
отправлялся с каким-нибудь путешественником к верховьям родной Амазонки.
На этот раз он оказал эту честь Арману Сабатье, богатому французу из
Бордо, натуралисту-любителю и страстному охотнику.
Они поднялись по Амазонке на океанском пароходе до Манауса, пересели на
плоскодонный речной пароход, по Риу-Негру поднялись до Сан-Педро, затем
пешком отправились на север. Через два дня пути они миновали низменный
бассейн реки и взобрались на возвышенность, поросшую густым лесом. По
мнению Джона, в этом месте не могло быть красных ибисов.
- Ну что же, - сказал Сабатье, - нет красных, будем охотиться на белых.
Здесь чудесно, Джон! Какая растительность... Те...
Собака Сабатье, Диана, сделала стойку.
Арман Сабатье осторожно раздвинул кусты.
У ручья он увидел какое-то странное существо - получеловека-полузверя,
сидевшего на земле. Длинные седые волосы дикаря - если только это был
человек - ниспадали на плечи. Чрезвычайно худые, но жилистые руки и ноги
были голые, а туловище неизвестного покрывали обрывки серой ткани, словно
он намотал на себя паутину. Дикарь сидел спиной к Сабатье и, видимо, был
погружен в какие-то наблюдения.
Как ни тихо Сабатье раздвинул кусты, дикарь услышал приближение людей.
Он повернул голову, из-за его плеча показалась длинная, всклокоченная
борода, достигавшая согнутых колен. Старик сделал неожиданный прыжок и
бросился в кусты с такой стремительностью, как будто он увидел не людей, а
ягуара. Диана взвизгнула и с отчаянным лаем погналась за убегающей
"дичью". Сабатье и Джон поспешили за собакой. Без сомнения, она живо
догнала бы беглеца, не будь на его стороне значительного преимущества: он,
очевидно, прекрасно знал местность и с необычайной ловкостью пробирался
сквозь лианы и папоротники, тогда как Диана с разбегу не раз попадала в
петли и узлы лиан и принуждена была останавливаться, чтобы освободиться.
Она давно упустила из виду двуногого зверя, но шла по следу,
руководствуясь обонянием и инстинктом. Сабатье и Джон следовали за нею,
прислушиваясь к ее удалявшемуся лаю. Наконец они нагнали собаку у большого
дерева. Подняв морду, Диана яростна лаяла. Джон посмотрел на вершину
дерева.
- Вот где он! Сидит в ветвях, видите? Сабатье не сразу заметил в густых
ветвях дерева спрятавшегося старика, который смотрел на них молча и
враждебно.
- Слезайте! - крикнул Сабатье по-французски.
- Слезайте, мы не причиним вам вреда! - в свою очередь крикнул Джон
по-английски и еще раз по-португальски.
Но старик сидел неподвижно, как будто не слышал или не понимал их.
- Вот дьявол-то! - выбранился Джон. - Он глухой или немой. Что, если я
влезу на дерево и сброшу оттуда этого лесовика?
- Нет, лучше подождемте его здесь, - ответил Сабатье. - Когда он
убедится, что мы твердо решили познакомиться с ним, то, быть может, и сам
спустится к нам.
Охотники расположились у дерева. Джон вынул из походного мешка чайник,
консервы и сухари, разложил костер и вскипятил воду. Сабатье, сделав
аппетитные бутерброды, высоко поднял руки и показал бутерброды старику,
причмокивая губами, как будто приглашал есть кошку или собаку. Дикарь
зашевелился. Вид пищи, видимо, возбуждал его аппетит. Приглашение к столу
говорило о мирных намерениях неизвестных людей, так неожиданно нарушивших
его одиночество. Однако старик еще долго не мог побороть чувства неприязни
и недоверия. Он тихо замычал, как немой, и спустился ниже.
- Клюет, - весело сказал Сабатье, раскладывая на траве все содержимое
своего мешка с продовольствием. Прошел еще добрый час, пока старик,
спускаясь с ветки на ветку, оказался над самой головой охотников Диана
вновь неистово залаяла, но Сабатье заставил ее замолчать, и с недовольным
ворчанием она улеглась у его ног.
Старик соскочил на траву, не говоря ни слова, подошел к охотникам,
схватил несколько кусков вяленого мяса и стоя начал с жадностью поглощать
мясо, почти не разжевывая и давясь.
- Видно, у него во рту давно не было мяса. Смотрите, как уплетает, -
одобрительно сказал Джон, протягивая старику новый кусок.
Насытившись, старик внимательно посмотрел на Сабатье и Джона, как бы
изучая их, и кивнул головой. Этот простой жест доказывал, что охотники
имеют дело с существом сознательным, хотя и крайне диким. Сабатье, со
своей стороны, внимательно изучал внешность старика. Это лицо, безусловно
принадлежало европейцу, хотя тропическое солнце и придало коже
темно-бронзовый оттенок. Главное же, старик носит очки. Значит, когда-то
он был знаком с цивилизацией. Сквозь стекла очков на Сабатье смотрели
странные глаза. В этих выцветших голубых глазах горел огонек дикости или
безумия, но вместе с тем взгляд старика отличался сосредоточенностью
мысли, которая говорила о сложном интеллекте.
Старик, продолжая разглядывать Сабатье, как будто решал какой-то важный
вопрос. Брови его нахмурились, почти прикрыв внимательные, зоркие глаза.
Потом он подошел к Сабатье и, тронув его за руку, удалился, как бы
приглашая следовать за собой.
Сильно заинтересованные, Сабатье и Джон быстро уложили свои вещи и
пошли за стариком.
Они вышли на большую поляну, среди которой поднималась группа деревьев,
а на них среди сучьев и зелени виднелось воздушное жилище лесного
отшельника.
Старик обернулся, еще раз кивнул головой и начал карабкаться по некоему
подобию лестницы.
- Однако для своих лет он недурно лазит! - сказал Джон, удивляясь
легкости, с которой старик поднимался вверх.
Старик полез ползком в небольшую дверь.
Когда Сабатье и Джон вошли в его жилище, старик пригласил их в соседнюю
комнату, так как спальня, где едва помещалась кровать, была слишком мала
для трех посетителей. Сабатье не без опаски ступал по полу, сделанному из
бамбуковых палок на высоте сотни футов. Войдя во вторую комнату и
оглядевшись, Сабатье и Джон замерли на месте от изумления... На столе
аккуратно были разложены инструменты, употребляемые для препарирования
насекомых и изготовления коллекций, - ланцеты, пинцеты, крючки, булавки,
шприцы.
На полках, потолке и полу были расположены коллекции насекомых, образцы
волокон каких-то тканей, краски в деревянных сосудах. Пораженный Сабатье,
прикинув в уме, решил, что за такую коллекцию любой университет не пожалел
бы сотен тысяч франков. Один угол комнаты был заткан паутиной. Маленькие
паучки, как трудолюбивые работники, сновали взад и вперед, натягивая
паутину на небольшие деревянные рамы.
Пока гости были заняты осмотром комнаты, старик принялся раскладывать
добычу своего трудового дня. Потом он взял со стола птичье перо и обмакнул
его в выдолбленный кусок дерева, в котором были налиты чернила, очевидно
сделанные из каких-то зерен или стеблей.
Сабатье заинтересовался этими приготовлениями. Старик собирался писать,
но на чем? Однако "бумага" лежала тут же на столе - это были высушенные
листья дикой кукурузы.
Старик написал несколько слов и протянул лист Сабатье.
Письмо было написано на латинском языке, которого Сабатье не знал.
- Латынь мне не далась, - сказал он, обращаясь к Джону:
- Может быть, вы прочтете?
Джон посмотрел на желтый лист с черными иероглифами.
- Если бы здесь было написано даже по-португальски, я не прочел бы
этого почерка, - сказал он, кладя лист на стол. Сабатье посмотрел на
хозяина и развел руками:
- Не понимаем!
Старик был огорчен. Он попытался издать какие-то звуки, но, кроме
мычания, у него ничего не получилось.
- Разумеется, он немой, - сказал Джон.
- Похоже на то, что он разучился говорить, - заметил Сабатье.
- Что же, попробуем обучить его. Интересно, на каком языке он говорил,
прежде чем его язык заржавел, - ответил Джон.
И они усиленно начали заниматься "чисткой ржавчины" языка старика. Они
по очереди называли по-французски, по-английски и по-португальски
различные предметы, показывая на них: стол, рука, голова, нож, дерево.
Старик понял их намерение и, казалось, очень заинтересовался.
Английские и португальские слова, видимо, не доходили до сознания старика.
Он как будто не слышал их. Но когда Сабатье произносил французское слово,
оно, словно искрой, зажигало какую-то клеточку в мозгу старика, пробуждая
уснувшую память. У старика на лице появлялось более сознательное
выражение, глаза его вспыхивали, он усиленно кивал головой.
Но как только дело доходило до речи, почти страдальческие морщины
покрывали его лоб; язык и губы не повиновались, и изо рта исходило лишь
нечленораздельное бормотание, весьма похожее на те звуки, которые издавали
попугаи, повторявшие его лекции.
- Без сомнения, французский - его родной язык, - сказал Сабатье. -
Старикашка - прилежный ученик, из него выйдет толк. Мне кажется, он уже
вспомнил все слова, которые я произнес, но не может повторить их, потому
что его язык, губы и горло совершенно отвыкли от нужной артикуляции.
Попробуем сначала поупражнять их.
И Сабатье начал обучать старика по новому методу. Он заставлял своего
ученика отчетливо произносить отдельные гласные: а, о, у, е, и. Это далось
легче. Потом перешли к согласным. Джон с трудом удерживался от смеха,
наблюдая за гримасами, которые делал старик в попытках произнести
какую-нибудь согласную. Он выпячивал губы, вертел языком вбок, вверх и
вниз, подражая учителю, свистел, трещал, шипел.
Успех этого метода превзошел ожидания учителя. К концу урока старик
довольно отчетливо и вполне удобопонимаемо произнес несколько слов.
- Ему нужно поставить голос, он слишком кричит, - сказал Сабатье. - Но
на сегодня довольно. С него пот льет градом от напряжения. К тому же
темнеет. Здесь слишком тесно, чтобы разместиться втроем. Мы будем ночевать
внизу.
Гости еще не могли свободно изъясняться с хозяином. Пришлось прибегнуть
к мимике и жестам, чтобы объяснить, что они не покидают его совсем.
Распростившись со стариком, Сабатье и Джон спустились по зыбкой лестнице.
- Ну, что вы скажете? Пошли за ибисами, а попали на дикобраза!
Удивительная находка! Без всякого сомнения, старик - ученый. Но как попал
он в этот лес? Хоть бы он скорее научился говорить!
- Вы прекрасный учитель, - заметил Джон, располагаясь на ночлег, - но
все же на обучение должны уйти недели.
- Ради этого стоит пожертвовать несколько недель. Пожелав друг другу
спокойной ночи, они положили около себя ружья и улеглись спать.
Превращение старика в "словесное" существо пошло довольно быстро. В
конце недели с ним уже можно было вести довольно продолжительные
разговоры, хотя он еще путал слова. Но Сабатье ждало некоторое
разочарование. Если старик овладел речью настолько, что его можно было
понять, то его память, по выражению Джона, заржавела более основательно,
чем язык, и никакие методы тут не помогали. Старик мог рассказать немало
интересного о своей жизни в лесу, но все, что относилось к прошлому, он
забыл. Он не мог вспомнить даже своего имени.
- Сколько же лет пробыли вы в лесу? - спросил его Сабатье. Старик
посмотрел на палочки с зарубками и пожал плечами.
- Не знаю, должно быть, не меньше пятнадцати лет. - Старик наморщил лоб
и, силясь припомнить, продолжал:
- Примерно в тысяча девятьсот двенадцатом году я отправился в научную
экспедицию...
- Значит, вы ничего не знаете о великой европейской войне? Да, он
ничего этого не знал. Он с недоверием слушал рассказы Сабатье и, видимо,
не чувствовал к ним большого интереса.
- Да, не менее пятнадцати лет. Я заблудился в лесу, гоняясь за
редкостной бабочкой. Совершенно неизвестный вид "мертвой головы".
И ученый подробнейшим образом описал все особенности насекомого.
- За все эти годы мне так и не удалось встретить второго экземпляра, -
сказал он с неподдельной печалью.
Для него эта бабочка была важнее, чем все события, потрясавшие мир за
последние пятнадцать лет. Он забыл свое имя, но не забыл, какого цвета
была переднекрайняя жилка на внешнем крыле бабочки.
- Я долго искал моих спутников, конечно, и они меня. Они, наверно,
решили, что я съеден зверями или что меня проглотила змея. Но я уцелел,
как видите. Вы - первые люди, каких я вижу.
- От такого страшилища, как он, вероятно, все звери бежали! - сказал
по-английски Джон. - Ему надо придать более человеческий вид.
- Вы были женаты? - продолжал расспросы Сабатье.
- Не помню... Кажется, что да, - продолжал Морель после долгой паузы. -
Я вспоминаю в своей жизни женщину, которую я любил. Да, женщина... Но я не
знаю, была это моя жена или мать. Наука и занятия настолько меня съели...
- Поглотили, - поправил Сабатье.
- Да, проглотили, что я уже не могу припомнить, как жил на свете.
- Но города вы представляете себе?
Старик, неопределенно разведя руками вокруг, кратко ответил:
- Шум.
- Неужто уши ваши помнят дольше, чем глаза? - удивился Джон и, подойдя
к старику, спросил:
- Не разрешите ли вы мне вас остричь?
- Стричь?
Джон взял прядь его волос и показал пальцами, как стрижет парикмахер.
- Снять ваши волосы, - пояснил и Сабатье по-французски. Старик не
отвечал ни да ни нет. Ему было безразлично.
- Молчание - знак согласия. - Джон взял маленькие ножницы с рабочего
стола и, усадив старика на самодельную табуретку, принялся стричь бороду и
волосы на голове.
Окончив, Джон остался чрезвычайно доволен своей работой, хотя ему
пришлось немало потрудиться: густые, свалявшиеся, как войлок, грязные
волосы старика было трудно резать маленькими ножницами.
- Отлично. Я пройду в лагерь, возьму запасную палатку и сошью нашему
старику костюм. К тому же нам надо как-нибудь окрестить его. Ведь он
человек ученый, профессор. Кратко это будет "Фессор". Фес-сор - очень
хорошая фамилия.
Когда Сабатье перевел старику предложение Джона, старик охотно
согласился:
- Фессор - это хорошо. Я буду Фессор.
С тех пор за ним закрепилось это имя.
Костюм был скоро сшит. Правда, он напоминал погребальный саван, но зато
не стеснял Фессора, привыкшего к удобной, легкой звериной шкуре.
- Ну что вы еще хотите с ним сделать? - с улыбкой спросил Сабатье,
видя, что Джон критически оглядывает своего помолодевшего клиента.
- Подкормить, - ответил Джон. - Уж больно он худ?
- Вы чем питались? - спросил Сабатье Фессора.
- Зерна, ягоды, птичьи яйца, насекомые, - ответил Фессор.
- Ну разумеется, - сказал Джон, услышав ответ. - Не мудрено, что он
тощ, как комар в засуху.
И они начали кормить старика чем могли из своих запасов и тем, что
добывали охотой.
Однажды Джон, страстный рыболов, решил наловить Фессору рыбы, оглушая
ее.
Он взял бутылку из-под виски, влил в нее четверть углерода, который у
него был в запасе, и бросил в воду. Бутылка взорвалась, и от взрыва кругом
была оглушена рыба. Все, в том числе и Фессор, начали поспешно вылавливать