Страница:
- Нет, трудно в наше время быть "собственным корреспондентом". Я, как
говорится, выбит из седла и не знаю, о чем теперь писать. Вы помните мой
рождественский фельетон? Я сделал любопытный подсчет сколько десятков
миллионов бутылок вина и шампанского выпили берлинцы за праздники и
сколько сотен миллионов килограммов съели свинины и гусей. Немцам это
показалось обидно. "А, он хочет доказать, что нам совсем не плохо живется,
и что, следовательно, мы можем гораздо аккуратнее платить поенные долги?"
Дело дошло до дипломатических осложнений. Мне пришлось объясняться и
извиняться [случай, имевший место в действительности в 1927 году].
- На таких фельетонах журналисты делают имя, - сказал Лайль, отпивая
кофе.
- Разные бывают имена, - ответил Марамбалль. - Меня едва не отозвала
редакция обратно в Париж. И я теперь решительно в затруднении. Нельзя же
все время писать о новых постановках и выставках картин!
Приятели замолчали, занявшись завтраком. Каждое утро они встречались
здесь, в Тиргартене [Тиргартен - общественный парк в Берлине], занимали
столик под старой тенистой липой, пили кофе и делились новостями.
Марамбалль - собственный корреспондент газеты "Тан" - двадцатипятилетний
молодой человек с черными усами и живыми, веселыми глазами, очень
подвижный, беспечный и жизнерадостный, и Лайль - корреспондент лондонской
газеты "Дейли Телеграф", замкнутый, сухой, бритый, с неразлучной трубкой в
зубах. Несмотря на разность в характерах, они были большими друзьями. Даже
профессиональное соперничество не портило этой дружбы. Лайль допил кофе,
выпустил клуб дыма и сказал:
- Ну что же, облюбуйте какой-нибудь берлинский Чарнинг-Кросс
[колоссальная арка в Лондоне, у которой собираются бездомные] и напишите
теперь о бедноте.
- Благодарю вас. Меня, чего доброго, заподозрят в большевизме, и
редакция уж наверное отзовет меня после такого фельетона.
- Все зависит от того, как вы построите фельетон.
- Ах, надоело мне это!.. Вы слыхали новую негритянскую певицу мисс
Глоу? Она выступает в цирке Буша. Уж действительно Глоу [Glow (англ ) -
"жар, яркость, пыл"]. От ее пения несет зноем африканской пустыни.
Траляляляля! Изумительно! Непременно пойдите. И зачем только столь
очаровательный голос она держит в черном теле! Эй, эфемерида, пожалуйте
сюда!
Молодой грек, в белом костюме и соломенной шляпе, с черными, грустными,
маслянистыми, большими глазами и орлиным носом, подошел к столику,
раскланялся, церемонно подняв шляпу, и присел на край стула.
- Жарко, - сказал Метакса - так звали грека, - обтирая влажный лоб
шелковым платком.
- Как называется газета, в которой вы работаете? - спросил Марамбалль,
подмигивая Лайлю.
- "Имера".
- Химера?
- "Имера", что значит "день". Хорошая газета, афинская, шестьдесят
тысяч тираж.
- Ого! И вы посылаете туда эфемериды? [эфемеридами в Древней Греции
назывались ежедневные отчеты о деятельности царей и полководцев] Вот мы
тут спорили с Лайлем, - и Марамбалль опять подмигнул Лайлю, - каково
первоначальное значение слова "комедия"?
- "Космос" значит "разгул", - серьезно отвечал Метакса, - "оди" -
"песнь". "Комодоя" - веселое пение в честь Вакха-Дионисия [Вакх или Дионис
- в греческой мифологии - бог плодородия, вина и веселья]. Так произошло
слово "комедия". - И, окинув журналистов ласковым взглядом, Метакса
спросил: - Вы не знаете последней новости? Говорят, вчера подписано тайное
соглашение между Германией и Советской Россией. О! Делиани! - Наскоро
простившись, Метакса нагнал своего соотечественника, шедшего по дорожке с
большой корзиной, наполненной шелковыми тканями.
- Из него никогда не выйдет хорошего журналиста, - сказал Марамбалль,
глядя вслед удалявшемуся греку.
- Почему вы так думаете? - процедил сквозь зубы, не выпуская трубки,
Лайль.
- Разве настоящий журналист станет говорить о такой крупной новости,
как подписание тайного соглашения между державами, если уж ему удалось
кое-что пронюхать первым? Да и журналист ли он?
- Метакса приехал в Берлин учиться, а для того, чтобы иметь
материальные средства, он корреспондирует какую-то греческую газету. - И,
посопев угасавшей трубкой, Лайль продолжал:
- Но вы ошибаетесь, считая его глупым. Он умнее, чем кажется, и хитрее
нас двоих, вместе взятых. Если он разбалтывает, как вы полагаете, о
дипломатической тайне, то у него, очевидно, своя цель.
Марамбалль задумался. Если бы ему первому удалось добыть сведения о
тайном соглашении! Это сразу выдвинуло бы Марамбалля. До сих пор ему
приходилось играть вторые роли: "аккредитованным" [аккредитованный - на
дипломатическом языке - уполномоченный, облеченный доверием]
представителем и корреспондентом газеты "Тан" был некто Эрмет, старый
журналист и политический деятель. Он писал корреспонденции по наиболее
важным политическим вопросам; на долю же Марамбалля оставались мелочи:
театр, искусство, спорт, судебные процессы. Но Марамбалль был честолюбив;
притом он любил широко пожить. Не мудрено, что он спал и видел во сне
сенсации первостепенной важности, которые он, Марамбалль, сообщает
изумленному миру. Фраза, мельком брошенная Метаксой о тайном соглашении,
взволновала его. Это было в его духе. Если бы удалось вырвать эту тайну из
недр министерства! Впервые за все время его дружбы с Лайлем Марамбалль
посмотрел на своего товарища с опасением и тревогой.
"Только бы ему не пришла в голову мысль добывать эту чертову грамоту!"
Лайль поймал взгляд Марамбалля и, улыбаясь углами глаз, спросил:
- Что, задел вас Метакса за живое?
- Глупости, - равнодушно ответил Марамбалль. Он был смущен и зол на
Лайля за то, что тот отгадал его мысль. Марамбалль повернулся на стуле,
рассеянно посмотрел вдоль аллеи и вдруг весь встрепенулся. Широкая улыбка
открыла его прекрасные белые зубы.
Мимо их столика шла девушка в легком сером костюме, с открытой головой,
остриженной "мальчиком".
- Здравствуйте, господин Марамбалль, - приветливо ответила она на
поклон. - Отец сегодня уезжает на заседание к министру, - и, весело
улыбнувшись, ока удалилась, помахивая стеком.
Лайль, едва заметно улыбаясь, наблюдал за взглядом Марамбалля,
следившим за удалявшейся девушкой. И Марамбалль был вознагражден: она еще
раз обернулась и кивнула ему головой.
- Какая вольность для немки, не правда ли? - сказал сияющий Марамбалль,
поворачивая лицо к Лайлю. - Дочь первого секретаря министра иностранных
дел Рупрехта Леера.
- Ого!
- Тип новой немецкой женщины послевоенной формации. Костюм, прическа,
манеры, вы видели? Чемпион плавания, лаун-тенниса, поло. Тело Валькирии и
голос Лорелеи! [Валькирии - в скандинавской мифологии - молодые,
прекрасные девы, живущие в чертогах бога Одина, решающие судьбы битв
Лорелея - по древнему немецкому сказанию - нимфа, живущая на рейнской
скале того же названия и пением своим завлекающая путешественников с целью
погубить их.] Прекрасно поет. Имеет один только физический недостаток:
тяжелую поступь. Вы заметили? Берлинка, ничего не поделаешь! Если бы сто
первых красавиц Берлина прошли по этой дорожке церемониальным маршем, их
ноги подняли бы не меньше шума, чем рота солдат.
- С этим недостатком можно помириться, если через сердце фрейлейн Леер
лежит путь к тайнам кабинета ее отца, - глубокомысленно сказал Лайль.
"И зачем только такие догадливые люди бывают на свете!" - с досадой
подумал Марамбалль. - Для француза женщина всегда самоцель, - напыщенно
ответил он. - Нас сблизила общая любовь...
Лайль выпустил густой клуб из заново набитой трубки.
- Любовь к спорту и пению. Представьте, она обожает Равеля, Метнера,
Стравинского [Равель, Метнер, Стравинский - композиторы левого
направления] и... французские шансонетки. И я обильно снабжаю ее этим
легкомысленным жанром [жанр - род, манера художественного творчества]. -
Посмотрев на часы, Марамбалль сказал:
- Однако мне пора. Музы призывают меня. Иду писать очередной фельетон.
- Так не забудьте же посетить цирк Буша! Глоу! Огонь, жар, пламя, зной
и кожа, блестящая, как ботинки, только что вычищенные компатриотом
Метаксы.
Марамбалль писал так же легко и непринужденно, как и жил: не углубляясь
и не задумываясь о том, что выйдет. Иногда он удивлял редактора и самого
себя блестящим фельетоном, иногда попадал впросак, как это было с его
злополучным фельетоном о выпитых морях вина и горах съеденной берлинцами
свинины. В работе для него было трудным только одно: сесть за стол. Вся
его слишком живая, экспансивная [экспансивный - стремительно проявляющий
свои чувства, не умеющий владеть собой] натура протестовала, и ему было
так же трудно засадить себя за стол, как ввести в оглобли необъезженную
лошадь.
В этот день с ним было как всегда. Усилием воли он заставлял себя
подойти к столу, но тотчас увертывался, проходил мимо, подходил к окну, и,
напевая веселую шансонетку, барабанил пальцами по стеклу. Потом он
открывал окно: душно. Потом закрывал его: мешает уличный шум. И при этом
курил одну папиросу за другой.
Измерив комнату бесчисленное количество раз вдоль и поперек, он,
наконец, перехитрил свою норовистую натуру: сделал посреди комнаты резкий
поворот, подбежал к столу с видом человека, бросающегося в омут, и уселся
в кресло, преисполненный решимостью.
Марамбалль взял в рот новую папироску и зажег спичку. Но тут случилось
нечто, заставившее его забыть о фельетоне и повергшее его сначала в
недоумение, а потом и в ужас.
Спичка зажглась с треском, как ей полагается, но Марамбалль не увидел
огня, хотя слух не мог обмануть его, что спичка зажглась. Раздумывая над
этим непонятным явлением, он продолжал держать спичку меж пальцев и вдруг
вскрикнул от ожога. Марамбалль бросил спичку, отдернув руку. Теперь он тер
рукой обожженный палец, и в то же время продолжал видеть свою протянутую
над столом руку со спичкой. Марамбалль в ужасе откинулся на спинку кресла
и наблюдал эту "третью руку", в то время как его дрожащие руки покоились
уже на коленях. Он сидел так неподвижно минут пять, пока новое явление не
поразило его: он увидел, как вспыхнула, наконец, спичка в призрачной руке,
как догорела и как отдернулась рука после ожога пальцев. Словом, он увидел
то, что должен был видеть, когда зажег спичку, но видел это с опозданием в
пять минут. Марамбалль протянул руку и зажег лампу на письменном столе.
Выключатель щелкнул, но огня не было, не видел Марамбалль и своей
протянутой к лампе руки. Он почувствовал, как зашевелились волосы на его
голове.
"Неужели я сошел с ума и так неожиданно?" - холодея подумал он. Быстро
поднявшись с кресла, Марамбалль зашагал по комнате. Только теперь он
обратил внимание на то, что из окна падал странный оранжевый свет.
Марамбалль подошел к окну и взглянул на небо. Всего несколько минут тому
назад он видел это летнее, голубое, безоблачное небо. Теперь от ласкающей
глаза голубизны не осталось следа. Небо было страшного, оранжевого цвета.
Улица погрузилась в сероватый полумрак, как это бывает во время неполного
солнечного затмения. Листва деревьев почернела, а белизна домов покрылась
густым синеватым оттенком, и дома показались Марамбаллю страшными, как
лицо трупа. Марамбалль вернулся от окна и остолбенел от удивления,
смешанного с ужасом.
Он увидел себя сидящим за столом. Двойник протянул руку к лампе и зажег
ее. Вспыхнул синеватый свет под черным абажуром, - хотя абажур был из
зеленого стекла. Потом призрак Марамбалля поднялся из-за стола и бесшумно
зашагал по комнате, повторяя все движения Марамбалля номер первый,
произведенные им за несколько минут до этого. Марамбалль-первый в ужасе
всматривался в зеленоватое, растерянное лицо Марамбалля-второго и
инстинктивно прыгнул в сторону, когда Марамбалль-второй, шагая по комнате,
направился прямо на него.
"Галлюцинация!.. Увы, я сошел с ума. Но неужели сумасшедшие сознают
свое безумие и мыслят так ясно, как я?" - думал Марамбалль, следя за своим
двойником, который в это время остановился в задумчивости посреди комнаты.
Поразительно! Этот призрак выглядит так реально. И если бы не
зеленовато-синеватый оттенок его лица, призрак ничем не отличался бы от
живого человека.
"Не заговорить ли мне с ним?" - подумал Марамбалль. Но это было бы уже
полным безумием. Марамбалль решился на иное. Он стремительно двинулся
вперед, на своего двойника, и... прошел его насквозь. Теперь уже сомнения
не было: Марамбалль галлюцинирует. Молодой человек постарался овладеть
собой. Острота ужаса прошла, на смену явилось любопытство. Марамбалль
обошел вокруг своего двойника и вдруг всунул свою голову внутрь оболочки
призрака. Там было совершенно темно.
"Если бы я не сошел уже с ума, от всего этого можно еще раз
помешаться", - подумал Марамбалль, вынырнув из тьмы призрака в багровый
полумрак комнаты.
Из коридора раздался отчаянный крик хозяйки гостиницы, фрау Нейкирх,
сорокалетней вдовы. Она кричала так, будто ее резали. Марамбалль, забыв о
своей горестной судьбе, выбежал в коридор, сделал несколько шагов и
ударился в невидимую мягкую преграду. Он протянул руки. Кто-то невидимый
схватил его за плечи, и голос фрау Нейкирх простонал у самого его уха.
- О-оо! - в то же время он почувствовал, как грузное тело фрау Нейкирх
упало на него. Марамбалль ощупью подхватил невидимую, но весьма
ощутительную вдову за талию, и, задыхаясь под непомерной тяжестью, потащил
потерявшую сознание Нейкирх в свой номер. Он усадил ее на стул, но стула
не оказалось там, где он его видел, и тело Нейкирх мягко щлепнулось на
пол. Несчастная вдова, по-видимому, даже не заметила этого и не издала ни
звука. Марамбалль ощупью нашел кресло, разыскал на полу тело Нейкирх и,
наконец, усадил невидимую гостью в невидимое кресло. Потом он подбежал к
столу и налил в стакан воды из графина. Несмотря на всю необычность
положения, Марамбалль отметил, что вещи, которые не были сдвинуты с места,
были хорошо видны и оказывались непризрачными. Но довольно было стакан
поставить на новое место, как он исчезал из поля зрения, глаз же продолжал
видеть его там, где он стоял несколько минут тому назад.
"Во всяком случае, в моем безумии, как у Гамлета, есть какая-то
система", - подумал Марамбалль уже не без юмора, стараясь найти стаканом
рот бесчувственной вдовы. К Марамбаллю уже возвращалась его обычная
жизнерадостность.
Пролив полстакана воды на невидимые рыжие завитушки волос и на широкую
грудь Нейкирх, Марамбалль, наконец, бесцеремонно провел по лицу хозяйки
ладонью, нащупал ее рот и влил ей воду. Столь энергичное наружное и
внутреннее лечение оказало свое действие. Нейкирх икнула, - это было
первым проявлением жизни, и, продолжая икать, видимо, приходила в себя. И
вдруг она опять истерически закричала:
- А-а-а! Вот, вот!.. Меня несут! меня несут!.. О-о-о!..
Марамбалль оглянулся и увидал, что из двери Марамбалль-второй тащит в
номер Нейкирх-вторую. Ее посиневшее лицо было откинуто назад, рыжие
волосы, завитые у висков, растрепались и были уже не рыжими, а синими,
толстые ноги беспомощно волоклись по ковру, а Марамбалль-второй тянул ее
грузное тело, как муравей, взваливший на себя непосильную ношу.
"Как ему, должно быть, тяжело, бедняге!" - посочувствовал
Марамбалль-первый Марамбаллю-второму.
Но Марамбалль уже не удивлялся. Он умел делать выводы и применяться к
обстоятельствам. Главное же - он убедился, что не с ним одним приключилось
такое несчастье: фрау Нейкирх проявляла то же безумие, что и он, но еще в
более резкой форме. Судя же по необычайному шуму, который доносился из
коридора и с улицы, помешательство должно быть всеобщим. Как будто весь
мир сразу превратился в сумасшедший дом. Отовсюду слышались крики, стоны и
даже смех, не оставлявший никакого сомнения в том, что он исходил от
безумного. От времени до времени с улицы, через открытое окно, слышался
какой-то треск и новые взрывы криков и стонов. Марамбалль мельком заглянул
в окно и увидел страшные картины: лежавшие на боку трамваи, обломки
перевернутых автомобилей, темную кровь, разлитую по асфальту, и груды тел
- мертвых и изувеченных; причем Марамбалль отметил, что крики слышатся не
только в местах этих катастроф, но и там, где глаз ничего не видел.
"Еще не проявилось", - подумал Марамбалль.
А фрау Нейкирх продолжала кричать и всхлипывать.
"Нет, это не безумие, - подумал Марамбалль, - скорее какая-то
необычайная катастрофа, если только все, вместе взятое, не кошмар, не
безумный бред моего расстроенного воображения".
- Боже мой, боже мой! - причитала фрау Нейкирх. - Что со мною? Что это
делается?..
- Успокойтесь, фрау, - пытался ее утешить Марамбалль. - Поверьте, что
это пройдет. Не могут же все люди сразу сойти с ума. Это не безумие, а
просто так... чертовщина какая-то. Мы просто начали видеть не то, что
есть, а то, что было пять - десять минут тому назад... Да, да, вот именно!
- обрадовался Марамбалль, когда ему удалось свести все явления к одной
причине. - Может быть, какой-нибудь новый газ появился в воздухе и изменил
свойства нашего глаза, - пытался Марамбалль уяснить себе и Нейкирх
необычайность происшедшей перемены.
- Нет, нет, - упорно говорила Нейкирх, - это конец... Конец света...
Это светопреставление!.. Да, да. Какой ужас!.. Какой ужас!.. Я вышла из
своей комнаты и вдруг увидала себя идущей по коридору в мою комнату. Я
думала, что мое сердце лопнет от страха. Это к смерти! В нашем роду все
видят своего двойника перед смертью...
- Но ведь вы видели и моего двойника. Да вот, посмотрите, сейчас вы
видите, как я поливаю вам на голову воду и ищу ваш рот. А между тем вот
пощупайте мои руки, в них нет стакана воды.
- Значит, и вы умрете. Все умрут... Это светопреставление. Я не могу
жить в этом мире, среди призраков, видеть своего двойника, всюду
следующего за мною. - И вдова Нейкирх разразилась истерическим смехом.
Марамбалль безнадежно махнул рукой.
- Вы слышите эти крики? - сказал он. - Там гибнут люди, и там моя
помощь нужнее. Возьмите себя в руки.
- Нет, нет, не уходите! - вскрикнула Нейкирх, хватая воздух там, где
она видала Марамбалля, ставящего на столик стакан воды.
Прислушиваясь к шумному дыханию фрау Нейкирх, Марамбалль обошел то
место, где она должна быть по его расчетам, снял с вешалки шляпу и,
осторожно пробравшись вдоль стены по коридору, вышел на улицу и немедленно
был сбит с ног каким-то невидимым существом.
- Однако можно быть повежливее, - сказал он призраку, поднимаясь с
тротуара.
- Вежливость - призрак в этом мире призраков, - услышал Марамбалль
чей-то голос, и вслед за тем истерический смех.
- Иду! Иду! Иду! - предупреждал чей-то голос.
И Марамбалль посторонился.
"Публика быстро начинает приспособляться", - подумал он и пошел по
тротуару, громко стуча подошвами и беспрерывно повторяя, как гудок
автомобиля:
- Иду, иду, иду!..
Отовсюду слышались эти предупредительные голоса, и улица гудела
встревоженным шмелиным роем.
Несмотря на эти предупредительные голоса, прохожие то и дело
наскакивали друг на друга.
Мимо Марамбалля без единого звука промчался переполненный публикой
трамвай. Марамбалль уже знал, что это - "призрак" трамвая, прошедшего
несколько минут тому назад.
Вслед за этим он услышал рев рожка и предупредительные крики:
- Осторожнее! Едет карета скорой помощи!
Судя по звукам, она двигалась очень медленно. Марамбалль не слышал
грохота невидимых трамваев, - очевидно, всякое движение было прекращено
вскоре после наступления "светопреставления". Но оно наступило так
внезапно, что не обошлось без катастроф.
Марамбалль видел столкнувшиеся трамвай и автобус. Трамвай сошел с рельс
и наехал на фонарный столб, а автобус лежал на боку. Марамбалль осторожно
пересек улицу и подошел к месту катастрофы, чтобы помочь раненым; однако
это оказалось очень трудным делом. Несколько раненых, к которым он
участливо наклонялся, оказались пустым местом: раненые уже отползли в
сторону. Марамбаллю пришлось рассчитывать не на зрение, а на слух и
осязание. По стонам он разыскал несколько раненых и принес их к карете
скорой помощи. Она, вероятно, стояла здесь уже несколько минут и была не
призрачной.
Марамбалль чувствовал на своих руках теплую кровь, но не видел ни себя,
ни раненых. Он мог только любоваться своим призраком, пробирающимся еще
через улицу к месту катастрофы.
Какой-то мужчина стонал на его руках.
"Несчастный, - подумал Марамбалль, - как-то ему будут делать операцию,
если необходима немедленная помощь? Он может изойти кровью, прежде чем
"проявится" на операционном столе".
Это слово "проявляться", заимствованное у фотографов, очень нравилось
Марамбаллю, так как оно точно передавало явление: все предметы делались
видимыми только через несколько минут, как изображение на проявляемой
фотографической пластинке.
Марамбалль почувствовал, что проголодался. Он жил на Доротеенштрассе, в
нескольких минутах ходьбы от Тиргартена. Но на этот раз ему пришлось идти
довольно долго, пробираясь ощупью. Он извинялся, задевая плечом призраки,
и наталкивался на невидимых живых людей.
"Однако который теперь может быть час?" - подумал Марамбалль, глядя на
потускневшее солнце на багровом небе, склонявшееся к западу. По привычке
он вынул часы и посмотрел на циферблат.
"Фу, черт возьми, никак не привыкнешь к этому сумасшествию!" - бранился
он, глядя в пустоту. Он оглянулся и увидел большие часы на углу улицы.
Стрелки стояли на пяти. Он сделал всего несколько шагов вперед, вновь
взглянул на часы и удивленно остановился. Минутная стрелка указывала уже
пять минут шестого. Еще несколько шагов вперед - и часы показывали десять
минут шестого, как будто время начало бежать с неимоверной быстротой.
Марамбалль был так заинтересован этим странным поведением часов, что решил
проверить их, отойдя назад. И что же? Время тоже как будто пошло назад.
Пять минут шестого. Ровно пять. Марамбалль отошел на метр и увидел, что
часы показывают уже без пяти минут пять.
Марамбалль свистнул.
"Ловко! Прогуливаясь взад и вперед, я могу по своему желанию
распоряжаться временем: посетить прошлое, заглянуть в будущее и вернуться
в настоящее. Но почему же я не видал своих карманных часов? Не потому ли,
что в кармане темно?" - Марамбалль еще раз вынул свои часы и поднес их
очень близко к глазам. Всего через две-три секунды он увидел циферблат и
стрелки, которые показывали двадцать минут шестого. Он подошел к большим
уличным часам и посмотрел на них. Они показывали четверть шестого.
Пользуясь тем, что его никто не видит, Марамбалль влез по столбу к
самому циферблату и мог убедиться, что теперь и эти уличные часы
показывали двадцать минут шестого.
- Теперь мне многое становится ясным, - сказал Марамбалль, предпочитая
говорить вслух с самим собой вместо того, чтобы кричать все время "иду,
иду". - Мои глаза видят то, что было примерно пять минут тому назад на
расстоянии метра, десять минут назад - на расстоянии двух метров и так
далее. Это слишком сложно, чтобы быть безумием.
Очевидно, что-то неладное произошло в самой природе.
Когда Марамбалль добрался, наконец, до ресторана, его ждало
разочарование. Ресторан был закрыт. Марамбалль был постоянным посетителем,
и ему удалось выпросить у хозяина только черствый вчерашний пирожок.
- Однако если так пойдет дальше, мы подохнем с голоду, - сказал
Марамбалль, доедая пирожок.
- Последние времена, - вздохнул хозяин. - Это светопреставление.
"И он о том же", - подумал Марамбалль, вспомнив вдову Нейкирх, затем он
спросил:
- Господин Лайль был у вас сегодня к обеду?
- Как всегда. Но он чувствует себя очень плохо. Его сильно помяли в
автобусе. Он выглядит совсем больным.
- Но ведь вы не могли его видеть, - насторожился Марамбалль.
- Ну, разумеется, я видел его после того, как он ушел. Кто бы мог
подумать, господин Марамбалль, что мы доживем...
Но Марамбалль уже не слушал его. Все в порядке. Хозяин ресторана видит
так же, как и он, как и все.
- Сколько стоит пирожок?
Марамбаллю пришлось бы ожидать не менее пяти минут, чтобы увидеть
безнадежный жест хозяина. Но интонация голоса и без этих внешних
проявлений ясно свидетельствовала об угнетенном состоянии владельца
ресторана в Тиргартене, а слова говорили еще яснее.
- Какие тут счеты, господин Марамбалль! - сказал он уныло. - С собой в
могилу не возьмешь пирожков, ни платы за них. Кушайте на здоровье.
Простите, что не могу ничем угостить вас больше. Я даже себе не сумел
изготовить обеда: половина жаркого оказалась сырою, а половина сгорела. -
И он еще раз безнадежно крякнул.
- Телефон действует? Мне нужно переговорить с Лайлем.
- Ничего не действует. Все разваливается. Лакеи перепились, винный
погреб опустошен. Все идет прахом. И я... я, кажется, сам напьюсь, если
только эти подлецы оставили мне хоть каплю вина...
Марамбалль возвращался к себе на Доротеенштрассе. Он уже больше не
сомневался в том, что здоров. "Болен не я, а весь мир", - думал он и не
мог решить, лучше это или хуже. Молодой человек радовался за себя, вернув
уверенность в здравости своего рассудка. Но все же положение
катастрофическое. "Нет, уж лучше бы я сошел с ума. Меня врачи, наверно,
вылечили бы, а удастся ли им вылечить весь мир, заболевший каким-то
странным недугом, - это большой вопрос".
Вернувшись к себе в номер, Марамбалль быстро включил комнатный