- Я ничего не читала.
- Мне казалось, ты говорила про какой-то роман?
- Я не читала никакого романа.
- Музицировала?
- Я давно не играла.
- Идем, сыграй мне что-нибудь. Я давно не слышал музыки... Они вышли в
зал. Эльза уселась за рояль, начала играть "Весну" Грига. Играя, она тихо
говорила:
- Эта вещь напоминает мне Ментону. Тихие вечера... Восходящая из-за
моря луна... Запах тубероз... Как мы были счастливы тогда, в первые дни!
- Разве теперь ты не счастлива?
- Да, но.., я так мало вижу тебя. Ты стал нервным, переутомленным. И я
думала, зачем это богатство? Много ли нужно, чтобы быть счастливым? Уйти
туда, к лазурным берегам, жить среди цветов, упиваться солнцем и любовью.
Штирнер вдруг опять трескуче, резко рассмеялся.
- Завести огород, иметь стадо коз. Я пастушок, ты прекрасная пастушка;
Поль и Виргиния... Любимая белая козочка с серебряным колокольчиком на
голубой ленте. Венки из полевых цветов у ручья. Идиллия!.. Ты еще слишком
много думаешь, Эльза. Идиллия!.. Людвиг Штирнер в роли доброго пастыря
козлиного стада! Хе-хе-хе!.. Ты, может быть, и права, Эльза. С
четвероногим стадом меньше забот, чем с двуногим. Забудь о Ментоне, Эльза!
Надо забыть обо всем и идти вперед, все выше, выше, туда, где орлы, и еще
выше.., достигнуть туч, похитить с неба священный огонь или.., упасть в
пропасть и разбиться. Оставь! Не играй эту сладкую идиллию. Играй
что-нибудь бурное. Играй пламенные "Полонезы" Шопена, играй Листа, играй
так, чтобы трещали клавиши и рвались струны.
Покорная его словам, Эльза заиграла с мощью, превосходящей ее силы,
"Полишинель" Рахманинова. Казалось, мятущаяся душа Штирнера переселилась в
нее.
Штирнер ходил по залу большими шагами, нервно ломая пальцы.
- Так!.. Вот так!.. Крушить! Ломать!.. Так я хочу!.. Я один в мире, и
мир - моя собственность!.. Теперь хорошо... Довольно, Эльза...
Отдохни!..
Эльза в изнеможении опустила руки, тяжело дыша. Она почти теряла
сознание от сверхъестественного напряжения.
Штирнер взял ее под руку, провел в зимний сад и усадил.
- Отдохни здесь! У тебя даже лоб влажный...
Он вытер ей носовым платком лоб и поправил спустившиеся пряди волос.
- Что пишет Эмма? Ты давно получала от нее письма? Эльза несколько
оживилась.
- Да, забыла тебе сказать. Вчера я получила от нее большое письмо.
- Как ее здоровье?
- Лучше. Но врачи говорят, что ей нужно еще пробыть на юге месяца два.
Ребенок тоже здоров.
- Чтобы сообщить это, ей потребовалось большое письмо?
- Она много пишет о муже. Она жалуется, что у Зауера стал портиться
характер. Он сделался мрачен, раздражителен. Он уже не так внимателен к
ней. Эмма боится, что его любовь к ней начинает охладевать...
Штирнер с тревожным любопытством выслушал это сообщение Эльзы.
Казалось, любовь Зауера к Эмме интересует его больше, чем любовь Эльзы к
нему самому. Штирнер задумался, нахмурился и тихо прошептал:
- Не может быть!.. Неужели я ошибся в расчетах? Огромное расстояние...
Но ведь это ошибка... Нет! Не может быть!.. Надо проверить...
Он вдруг быстро встал и, не обращая на Эльзу никакого внимания, не
простившись с нею, быстро вышел из зимнего сада.
- Людвиг, куда же ты? Людвиг! Людвиг!..
В большом зале замирали удаляющиеся шаги.
Эльза опустила голову и задумчиво смотрела на рыбок, плавающих в
аквариуме.
Беззвучно двигались они в зеленом стеклянном кубе, помахивая мягкими
хвостиками и открывая рты. Маленькие пузырьки, блестящие, как капли ртути,
всплывали на поверхность.
Прокурор посетил лично Кранца в его "самовольном" заключении, желая
узнать подробности неудавшегося налета на Штирнера.
- Послушайте, Кранц, - начал прокурор вкрадчиво, - вы всегда были
образцовым служащим. Скажите мне, что произошло у Штирнера и почему вы
подвергли себя одиночному заключению.
Кранц стоял навытяжку, руки по швам, но не поддавался на увещания.
- Преступник, оттого и сижу. А в чем мое преступление, сказать не могу.
Отказаться от дачи показания - мое право. Можете судить!
- Но как же вас судить, если мы не знаем нашего преступления?
- А мне какое дело? Буду сидеть в предварительном заключении, пока не
узнаете. Если Кранц сказал "нет", значит, нет. Дело кончено, не будем
говорить. Но я, заключенный, имею жалобу на тюремный режим.
- В чем дело, Кранц? - заинтересовался прокурор.
- Безобразие! Подали к обеду борщ. Зачерпнул я ложкой и выловил кусок
мяса, граммов на двести. А поверх борща - жирок. Если этакими борщами в
тюрьмах начнут кормить, то и честные люди станут разбойниками. Непорядок!
Я вам заявляю категорически, господин прокурор: если только пищу не
ухудшат, я объявляю голодовку, так и знайте! Или такое, например, здесь
водится: конвойные провожают преступников из одиночных камер в уборную,
расположенную в конце коридора, вместо того чтобы ставить парашу. Разве
это порядок? Им, может быть, параши выносить лень, а я из-за этого сбежать
захочу, а меня при попытке к бегству.., того... Прошу принять меры к
неуклонному выполнению тюремных правил внутреннего распорядка!
Прокурор даже рот приоткрыл от удивления.
Правда куску мяса в двести граммов и жирку в борще он не удивился:
прокурор хорошо знал, что другие заключенные не вылавливают кусков мяса из
жидкой, вонючей похлебки. Но требование об ухудшении пищи! Таких
требований еще никогда не приходилось выслушивать прокурору.
"Бедняга, - подумал прокурор, - у него совсем мозги набекрень после
визита к Штирнеру!" И, желая быть как можно мягче, прокурор заговорил:
- Я вас очень прошу, Кранц, скажите мне обо всем, как старшему
товарищу. Ведь мы так много работали вместе... Ну дайте хоть какое-нибудь
показание!
- Дать вам показание? Вот вы чего захотели! Если преступники будут
давать показания, то что останется делать нам, сыщикам? По миру идти? Вы
хотите оставить нас безработными? Нет-с, я не сделаю подлости против своих
товарищей! Пусть они раскроют мое преступление и получат награду!
Прокурор был ошеломлен этой неожиданной логикой и огорчен неудачей.
Кранц заметил это.
Казалось, ему стало жалко прокурора. Кранц порылся в карманах, извлек
оттуда мелкую серебряную монету и протянул ее прокурору, как нищему.
- Вот все, что могу вам дать!
Прокурор машинально протянул руку, взял монету и с недоумением смотрел
на нее.
- Приобщите к вещественным доказательствам. Деньги, полученные
преступным путем...
Это была монета, полученная Кранцем от Штирнера "на чай".
Прокурор молча удалился, вертя меж пальцами вещественное
доказательство.
"Какого ценного работника мы потеряли! - думал он. - И все Штирнер!
Неужели нам не удастся покончить с ним?"
Когда члены комитета, с нетерпением ожидавшие прокурора, спросили его,
чем кончился его визит к Кранцу, прокурор только рукой махнул и безнадежно
опустился в кресло.
- Что же делать? Неужели Штирнер непобедим? - спросил министр
внутренних дел.
Поднялся начальник военного округа, которого называли "железный
генерал", - сухой, бодрый старик с щетинистыми фельдфебельскими усами.
- Что делать? - начал он неожиданно громким и молодым для его лет
голосом. - Я вам скажу, что делать. Объявить Штирнеру настоящую войну.
Простите мне, старику, господин министр, но у вас, штатских, должно быть,
нервы слишком слабы. Послали пару полицейских, они проворонили дело, и вы
уже говорите о непобедимости какого-то проходимца, едва ли даже нюхавшего
порох. Вот что надо делать, - и "железный генерал" начал кричать, как
будто он уже командовал на поле сражения миллионной армией, - объявить в
городе осадное положение. Оцепить дом Эльзы Глюк сплошным кольцом линейных
войск и идти на приступ. Да, на приступ! На всякий случай подвезти
артиллерию. И если, - чего я не допускаю, - пехотная атака почему-либо не
удастся, смести с лица земли весь дом. Картечи и гранаты еще никому
разговаривать не удалось. Вот что надо делать, а не паникерствовать!
Энергичная речь "железного генерала" внесла струю бодрости и оживления.
Против проекта генерала раздавались отдельные голоса, но и они
возражали не по существу самого проекта.
- Могут пострадать соседние дома...
- Чем виноваты живущие со Штирнером, - хотя бы его жена...
- Я сказал, что до бомбардировки, по всей вероятности, не дойдет, -
отвечал генерал. - Но если бы и так: война без жертв не бывает. Лучше
пусть погибнет несколько сот человек, чем все государство.
- Нельзя ли хоть предупредить граждан и эвакуировать их?
- Нельзя! Предупредить их, значит предупредить врага. Лучше этого дела
не откладывать. Сегодня ночью, если на то будет ваше согласие, я сам
поведу моих обстрелянных солдат, и посмотрим, что запоет этот непобедимый!
- Но только без артиллерийского огня! - сказал военный министр.
- Почему?
- Потому что он уничтожит не только Штирнера, но и его орудие, а оно..,
может пригодиться и нам.
С этим все согласились.
В окрестностях города на совещании штаба "железный генерал" изложил
свой план.
- Перед нами не легкая задача. Мы ограничены директивами правительства
- не прибегать к артиллерийскому огню. Я имею приказ - захватить Штирнера
живым; если это будет невозможно, убить его, но сохранить в
неприкосновенности дом со всеми находящимися в нем предметами. Мы имеем
дело с необычайным врагом. Мы должны вести борьбу в центре города. И тем
не менее тактика уличных боев едва ли здесь применима. Какой же это
уличный бой, когда мы не можем нащупать врага, его слабые стороны? Если же
нам удастся благополучно проникнуть в дом и только там столкнуться со
Штирнером, то это.., гм.., это уже будет "домашний бой". Первое, о чем мы
должны позаботиться, это исключить всякую возможность бегства Штирнера.
Далее. Нам известно, что Штирнер излучает лучи, или направляя их по
известному сектору, или охватывая ими определенную окружность. Притом,
по-видимому, его лучи, - будем так называть его орудие, - не на всех
действуют одинаково. Все это заставляет нас распределить наши силы по
всему району боя и иметь резервы. Пусть пехота движется по улицам к месту
боя сплошной массой. Если первые ряды будут поражены и, скажем, в панике
бросятся назад, задние должны напирать, силою подвигая головные отряды
вперед. Так, может быть, нам удастся попасть к самому дому Штирнера. Кто
знает, может быть, таким путем они окажутся в "мертвой зоне", вне
"обстрела", как это имеет место при артиллерийских боях. Я буду
сопровождать головной отряд.
- Ваше превосходительство, - сказал адъютант Корф, - это было бы крайне
неосмотрительно с вашей стороны.
- Господин полковник, - довольно резко ответил генерал, - разрешите мне
самому определить свое место на поле сражения. Подчеркиваю, для данного
случая.
Полковник, привыкший к грубостям генерала, смолчал и только густо
покраснел.
- Я сам знаю, что это рискованно, - продолжал генерал. - Но всякая
война - риск, а не игра в домино. Чтобы руководить боем, я должен знать
орудие врага. Я должен испытать на себе действие враждебного "огня", чтобы
убедиться, так ли он смертоносен для закаленного бойца, как и для
слабонервного обывателя.
Наступило молчание. Штабные офицеры стояли хмурые. Адъютант прервал это
тяжелое молчание. Он знал, что спорить с упрямым генералом невозможно.
Адъютанту не нравился весь этот план наступления, "с генералом на белом
коне впереди", напоминающий старинные банальные олеографии. Но делать было
нечего. Оставалось только подумать о последствиях.
В двенадцать часов ночи из разных частей города к Банковской улице и
Биржевой площади потянулись отряды солдат в полном боевом снаряжении. С
головным отрядом ехал сам "железный генерал" на прекрасной арабской лошади
золотистой масти.
- Целая армия на одного, да еще на штатского!.. Это позор, но, черт
возьми, лучше такой позор, чем гибель страны!
Генерал проехал улицу, примыкающую к Биржевой площади. Дом Эльзы Глюк
одной стороной выходил на эту площадь, а другой - на Банковскую улицу.
- Посмотрим, что он у нас запоет! - сказал генерал, зорко всматриваясь
в видневшийся дом Эльзы Глюк, и пришпорил коня.
Арабский скакун, красиво перебирая тонкими ногами, пошел на площадь, но
лошадь вдруг без видимой причины захрапела, прижала уши и сразу подалась
корпусом назад, задрожав всем телом. Генерал был озадачен.
Что могло испугать Абрека, который не дрожал даже от рева пушек?
Генерал похлопал лошадь по шее.
- Что ты, Абрек, дурачишься? - сказал он и дал шпоры.
На этот раз Абрек, вступив на площадь, поднялся на дыбы и, повернувшись
на задних ногах, бросился назад. В тот момент, когда лошадь поворачивалась
и задние ноги ее на мгновение переступали черту, отделявшую улицу от
площади, генерал почувствовал, как холодок жути пробежал и по его спине. А
Абрек находился уже в нескольких десятках метров от площади.
- Что за чертовщина? - проворчал генерал. Его вдруг охватил тот порыв
гнева и ярости, который, бывало, находил на него в самые опасные минуты.
Генерал повернул лошадь к площади и изо всех сил вонзил шпоры в бока.
Абрек, не привыкший к такому жестокому обращению, мотнул головой, прижал
уши и бросился вперед полным карьером. С разгона он влетел на площадь и
тут, страшно захрипев, сделал такой прыжок в сторону, что генерал - лучший
кавалерист во всей армии, - как срезанный, свалился с лошади. Но он,
казалось, даже не заметил этого. Его сознание, нервы, весь его организм,
так же как и у его лошади, были потрясены необычайным, сверхъестественным
ужасом. Он пришел в себя только на улице, куда вытащил его Абрек, волоча
за ногу, запутавшуюся в стремени. Отряды пехотинцев уже подошли к этому
месту:
"Видали!.. Какой позор!.." - думал генерал. Он поднялся, отряхнулся и,
подавляя смущение, сказал подъехавшему адъютанту:
- Ничего... Не беспокойтесь, пустяки! Проклятый Абрек, чего-то
испугавшийся, выкинул такой фокус, что сам дьявол не усидел бы.
Генерал не сказал о том паническом ужасе, который испытал он сам, чтобы
"не понижать боевого настроения" и не опозориться еще больше перед
офицерами и солдатами.
- Все части стянуты?
- Все на местах. Улицы, ведущие на площадь, и даже проходные дворы
заняты...
- Банковская улица?
- Вход в эту улицу также занят.
- Хорошо! Ждите сигнала!
Как только по приказу генерала сияющие дуги ракет склонились над домом
Глюк, войска двинулись на приступ.
Тут произошло нечто невероятное.
Такой паники не приходилось видеть генералу за всю свою долгую боевую
жизнь.
Генерал стоял недалеко от площади на площадке автомобиля и кричал своим
громовым голосом:
- Вперед! Вперед! Стрелять буду!..
Но его никто не слушал. С солдатами творилось что-то необыкновенное. В
смертельном ужасе метались они, бросая винтовки, давя друг друга. Стон и
крики стояли над площадью. Задние ряды напирали, вступившие на площадь
рвались назад... Генерал отдал приказ - теснить беглецов. Сплошные ряды
войск, запрудившие улицу, выдавливали на площадь головные колонны. Площадь
превратилась в беснующийся ад, но она понемногу наполнялась.
Вдруг какая-то новая волна разлилась более широким кругом, и паника
охватила также войска, шедшие по улице. Волны эти набегали, как ледяное
дыхание смерти, прокатываясь по рядам, и стройные колонны солдат
превращались в дикое стадо обезумевших животных. Солдаты бросались друг на
друга, спасались в подъездах, воротах домов, а оттуда им навстречу в
паническом ужасе выбегали граждане.
Паника наполнила и дома. Люди прятались под кровати, залезали в шкафы.
Некоторые выбрасывались из окон на головы солдат, на штыки. Женщины
хватали детей и с дикими воплями метались по комнатам, как будто весь дом
был объят пламенем. По коридорам и лестницам домов бурлили потоки людей,
потерявших голову. Одни бежали вверх, другие - вниз, катились по лестнице,
топтали упавших женщин и детей. Ужаснее всего было то, что никто не знал
причин паники, никто не знал, от кого нужно спасаться. Но постепенно в
этом хаотическом, бурлящем потоке образовалось движение в одну сторону;
возможно, что солдаты задних рядов, до которых еще не докатились волны
паники, видя картину всеобщего смятения, побежали назад и увлекли за собой
других. Этот поток обратного движения все рос. Казалось, люди нашли путь к
спасению, и они побежали все в одном направлении с такой бешеной
скоростью, как будто их преследовали тысячи пулеметов.
Пробежав три улицы, адъютант увидал своего "железного генерала" -
человека, не знавшего страха. Генерал без каски, в разорванном мундире, с
безумными глазами, перескакивал через груды упавших тел, пробивая дорогу
огромными кулачищами.
А "заградительная паническая зона", как после назвали это явление, все
ширилась. Она захватила собой и здание, в котором заседал комитет
общественного спасения. Члены комитета и все правительство бежали.
Только к утру паника утихла, но комитет не решался возвращаться в
город.
Столица была потеряна. Оставалось спасать страну. Но в это уже почти
никто не верил. Когда члены комитета разыскали друг друга, в соседней
деревушке был устроен военный совет. "Железный генерал" был совершенно
подавлен неудачей и находился в полном отчаянии...
- Перед чертом штыки бессильны, - сказал он и мрачно опустил голову.
Штирнер победил. Он мог распоряжаться страной по своему желанию, как ни
один деспот в мире.
Иностранные государства с интересом следили за исходом борьбы немецкого
правительства со Штирнером. Французские и английские банкиры не скрывали
своего удовольствия, когда телеграф и радио приносили известия о разорении
и гибели крупнейших немецких банкиров - конкурентов на международном
денежном рынке.
- Отлично! Молодец Штирнер! - говорили иностранные банкиры и уже
подсчитывали будущие барыши.
Они считали Штирнера необычайно удачливым финансистом, но были уверены,
что он в конце концов сорвется, как сорвался когда-то выросший как на
дрожжах концерн Стиннеса. Могущество Штирнера росло, превосходя все
ожидания, всякую меру. История капитализма не знала такой быстрой и
головокружительной карьеры, какою оказалась карьера этого финансового
Наполеона. "Солнце Аустерлица" разгоралось над ним все ярче, и не было
никаких признаков, указывающих на приближающееся "Ватерлоо".
Все чаще, все упорнее стали проникать слухи о том, что успех Штирнера
имеет какие-то необычайные причины, что в его руках есть какие-то
таинственные средства воздействия на людей, которых он обезволивает,
подчиняет своему влиянию, делает игрушкой в своих руках.
Когда Штирнер стал на путь борьбы с правительством, опасливо
зашевелились не только иностранные банкиры, но и государственные деятели.
Поражение "железного генерала" и бегство правительства произвели
ошеломляющее впечатление во всем дипломатическом мире.
Один против всех! Один против государства! Без армии, пушек, без
единого выстрела - и он вышел победителем из борьбы!..
Оставаться пассивными зрителями больше было нельзя. Иностранным
государствам приходилось определить свое отношение к узурпатору.
Во Франции Штирнер на время заслонил собой вопросы и внутренней
политики и даже колониальных войн. Событиям в Германии выли посвящены
специальные закрытые заседания совета министров и палаты депутатов.
Собрания эти носили бурный характер.
Незначительным большинством голосов в конце концов было принято
решение: принципиально участие в борьбе со Штирнером признать необходимым,
предложив свою помощь Германии, но активно выступить, только обезопасив
себя со стороны Англии.
Англия относилась к событиям в Европе более спокойно, хотя внимательно
наблюдала за ходом борьбы со Штирнером. Английский кабинет министров
довольно скоро установил единство мнения.
- Германия достаточно обессилена европейской войной, и дальнейший
развал Германии может нарушить европейское равновесие. Штирнер, по мнению
кабинета, непосредственной угрозы для других стран в настоящий момент не
представляет, может быть, его властолюбие не идет так далеко. Если во
Франции смотрят иначе, это их дело. Но нельзя допускать, чтобы Франция
единолично вмешалась во внутренние дела Германии, хотя бы и с согласия
последней. Кроме того, хотя Штирнер и узурпатор, но он, по-видимому, не
плохой хозяйственник. Нужно посмотреть, как он поведет дело. А как вывод
изо всего этого: следует предложить Франции обождать с выступлением. Если
же Штирнер проявит намерение вмешаться в дела иностранных государств или
затронет их интересы, выступить совместно с Францией.
Ответ этот, сообщенный Франции, вызвал негодование среди милитаристов,
которые взывали к достоинству нации.
- Нельзя вечно идти на поводу Англии! - говорили они, призывая к
немедленному выступлению, хотя бы уже только для того, чтобы доказать
независимость французской политики.
Однако к немедленному выступлению встретились препятствия
дипломатического свойства. Германское правительство, не без основания
опасавшееся, что "искренняя помощь" со стороны Франции обойдется слишком
дорого, не торопилось принять руку этой помощи.
Притом немецкое правительство еще не теряло надежды покончить со
Штирнером собственными силами.
Несмотря на неудачный исход сражения, "железный генерал" пользовался
еще большим авторитетом в военных и министерских кругах, а он был
решительным противником иностранного вмешательства.
- Что нам даст это вмешательство, - говорил он, - кроме нового унижения
и новых налогов? Я уже предлагал на военном совете пустить в ход
дальнобойные пушки, чтобы снести с лица земли проклятое гнездо... Но мне
возражали: это поведет к напрасной гибели, быть может, нескольких тысяч
наших граждан, ни в чем не повинных мирных жителей. Такой сентиментализм
вреден! Лучше обречь на гибель несколько тысяч, чем все государство!
- И не только это, ваше превосходительство, - прервал его речь военный
министр, в душе завидовавший популярности "железного генерала". - Решающим
мотивом, который заставил нас отказаться от применения артиллерийского
огня, было выдвинутое мною соображение, что, уничтожив тяжелой артиллерией
до основания дом Готлиба, мы вместе со Штирнером начисто уничтожим и его
изобретение. А оно... Его жалко уничтожить! Если бы нам удалось овладеть
орудием Штирнера, ого! - министр даже мечтательно закрыл глаза. - Мы
посчитались бы с Францией, мы уничтожили бы всех наших врагов, мы...
- Правили бы миром? - резко ответил "железный генерал". - Остановка за
малым: захватить живьем Штирнера. Я уже пробовал. Пусть попробуют другие!
После долгих прений атака Штирнера из тяжелых дальнобойных орудий была
решена.
И когда огромная дальнобойная пушка выпустила из чудовищного жерла
снаряд в два человеческих роста длиною и он, разрезая воздух с потрясающим
шумом, понесся по направлению столицы, "железный генерал" не мог скрыть
своего восторга. Для него этот громовой удар был сладок, как симфония.
- Ого! - и он расхохотался. - Летит! Ну-те, господин Штирнер, заставьте
свернуть этот гостинец с пути!
- Теперь огонь батареи! Скорее, пока он там не одумался, если еще не
переселился на небо.
Казалось, обрушилась земля. От сотрясения воздуха солдаты не могли
устоять на ногах. И только "железный генерал", как бог войны, стоял с
сияющим лицом. Казалось, он стал еще выше. Морщины около глаз собрались в
хищно-веселую улыбку.
- Огонь! - крикнул он. Но, несмотря на звучный голос, его никто не
услышал: потрясенные барабанные перепонки отказывались воспринимать слабые
звуки человеческого голоса.
Генерал в нетерпении махнул рукой, показывая на орудия. Прислуга
занялась подготовкой к следующему выстрелу, но вдруг, будто обессилев,
артиллеристы склонились и стояли неподвижно на своих местах.
- Что же вы? - крикнул "железный генерал". - Огонь! Солдаты не
двигались.
"Железный генерал" подбежал к одному из них и дернул за плечо, но
солдат как будто даже не заметил этого.
"Железный генерал" стал неистово ругаться и топать ногами. Его сознание
леденила мысль о том, что Штирнер жив и уже пустил в ход свое невидимое
орудие Так же неожиданно артиллеристы ожили и стали вдруг поворачивать
орудия, стоявшие на круглых площадках, в обратную сторону. Никогда еще они
не делали этого так четко, автоматично и быстро. Ошеломленный генерал не
успел прийти в себя, как пушки были повернуты и грянул залп, один, другой,
третий... Залпы не смолкали, пока не был расстрелян весь запас снарядов И
снаряды летели один за другим, неся смерть соседним городам и мирным
селениям.
"Железный генерал" уже не кричал, не волновался. Он понял все, понял,
что его приказы напрасны перед этой неведомой силой, сковавшей волю
солдат. Сознание катастрофы подавило, ошеломило его Он сам чувствовал себя
скованным неведомой силой. В изнеможении опустился он на землю и низко
склонил побледневшее лицо.
А когда последний залп замолк и наступила звенящая тишина, генерал
вынул из кобуры револьвер и приставил к виску Кто-то выбил револьвер из
его рук - Стыдно, ваше превосходительство! - сказал адъютант Генерал как
будто даже не заметил этого. Он продолжал сидеть, тупо глядя на землю.
Кругом, как трупы, валялись упавшие от Изнеможения солдаты.
Вечерело. Молодой месяц пробирался по светлому еще небу между клубами
облаков. Но люди не видали месяца, не слышали свиста птицы в соседнем
лесу. Они были полумертвы.
Только адъютант еще бодрился. Он даже нашел в себе силы послать из
походной радиостанции телеграмму правительству об исходе сражения, хотя в
- Мне казалось, ты говорила про какой-то роман?
- Я не читала никакого романа.
- Музицировала?
- Я давно не играла.
- Идем, сыграй мне что-нибудь. Я давно не слышал музыки... Они вышли в
зал. Эльза уселась за рояль, начала играть "Весну" Грига. Играя, она тихо
говорила:
- Эта вещь напоминает мне Ментону. Тихие вечера... Восходящая из-за
моря луна... Запах тубероз... Как мы были счастливы тогда, в первые дни!
- Разве теперь ты не счастлива?
- Да, но.., я так мало вижу тебя. Ты стал нервным, переутомленным. И я
думала, зачем это богатство? Много ли нужно, чтобы быть счастливым? Уйти
туда, к лазурным берегам, жить среди цветов, упиваться солнцем и любовью.
Штирнер вдруг опять трескуче, резко рассмеялся.
- Завести огород, иметь стадо коз. Я пастушок, ты прекрасная пастушка;
Поль и Виргиния... Любимая белая козочка с серебряным колокольчиком на
голубой ленте. Венки из полевых цветов у ручья. Идиллия!.. Ты еще слишком
много думаешь, Эльза. Идиллия!.. Людвиг Штирнер в роли доброго пастыря
козлиного стада! Хе-хе-хе!.. Ты, может быть, и права, Эльза. С
четвероногим стадом меньше забот, чем с двуногим. Забудь о Ментоне, Эльза!
Надо забыть обо всем и идти вперед, все выше, выше, туда, где орлы, и еще
выше.., достигнуть туч, похитить с неба священный огонь или.., упасть в
пропасть и разбиться. Оставь! Не играй эту сладкую идиллию. Играй
что-нибудь бурное. Играй пламенные "Полонезы" Шопена, играй Листа, играй
так, чтобы трещали клавиши и рвались струны.
Покорная его словам, Эльза заиграла с мощью, превосходящей ее силы,
"Полишинель" Рахманинова. Казалось, мятущаяся душа Штирнера переселилась в
нее.
Штирнер ходил по залу большими шагами, нервно ломая пальцы.
- Так!.. Вот так!.. Крушить! Ломать!.. Так я хочу!.. Я один в мире, и
мир - моя собственность!.. Теперь хорошо... Довольно, Эльза...
Отдохни!..
Эльза в изнеможении опустила руки, тяжело дыша. Она почти теряла
сознание от сверхъестественного напряжения.
Штирнер взял ее под руку, провел в зимний сад и усадил.
- Отдохни здесь! У тебя даже лоб влажный...
Он вытер ей носовым платком лоб и поправил спустившиеся пряди волос.
- Что пишет Эмма? Ты давно получала от нее письма? Эльза несколько
оживилась.
- Да, забыла тебе сказать. Вчера я получила от нее большое письмо.
- Как ее здоровье?
- Лучше. Но врачи говорят, что ей нужно еще пробыть на юге месяца два.
Ребенок тоже здоров.
- Чтобы сообщить это, ей потребовалось большое письмо?
- Она много пишет о муже. Она жалуется, что у Зауера стал портиться
характер. Он сделался мрачен, раздражителен. Он уже не так внимателен к
ней. Эмма боится, что его любовь к ней начинает охладевать...
Штирнер с тревожным любопытством выслушал это сообщение Эльзы.
Казалось, любовь Зауера к Эмме интересует его больше, чем любовь Эльзы к
нему самому. Штирнер задумался, нахмурился и тихо прошептал:
- Не может быть!.. Неужели я ошибся в расчетах? Огромное расстояние...
Но ведь это ошибка... Нет! Не может быть!.. Надо проверить...
Он вдруг быстро встал и, не обращая на Эльзу никакого внимания, не
простившись с нею, быстро вышел из зимнего сада.
- Людвиг, куда же ты? Людвиг! Людвиг!..
В большом зале замирали удаляющиеся шаги.
Эльза опустила голову и задумчиво смотрела на рыбок, плавающих в
аквариуме.
Беззвучно двигались они в зеленом стеклянном кубе, помахивая мягкими
хвостиками и открывая рты. Маленькие пузырьки, блестящие, как капли ртути,
всплывали на поверхность.
Прокурор посетил лично Кранца в его "самовольном" заключении, желая
узнать подробности неудавшегося налета на Штирнера.
- Послушайте, Кранц, - начал прокурор вкрадчиво, - вы всегда были
образцовым служащим. Скажите мне, что произошло у Штирнера и почему вы
подвергли себя одиночному заключению.
Кранц стоял навытяжку, руки по швам, но не поддавался на увещания.
- Преступник, оттого и сижу. А в чем мое преступление, сказать не могу.
Отказаться от дачи показания - мое право. Можете судить!
- Но как же вас судить, если мы не знаем нашего преступления?
- А мне какое дело? Буду сидеть в предварительном заключении, пока не
узнаете. Если Кранц сказал "нет", значит, нет. Дело кончено, не будем
говорить. Но я, заключенный, имею жалобу на тюремный режим.
- В чем дело, Кранц? - заинтересовался прокурор.
- Безобразие! Подали к обеду борщ. Зачерпнул я ложкой и выловил кусок
мяса, граммов на двести. А поверх борща - жирок. Если этакими борщами в
тюрьмах начнут кормить, то и честные люди станут разбойниками. Непорядок!
Я вам заявляю категорически, господин прокурор: если только пищу не
ухудшат, я объявляю голодовку, так и знайте! Или такое, например, здесь
водится: конвойные провожают преступников из одиночных камер в уборную,
расположенную в конце коридора, вместо того чтобы ставить парашу. Разве
это порядок? Им, может быть, параши выносить лень, а я из-за этого сбежать
захочу, а меня при попытке к бегству.., того... Прошу принять меры к
неуклонному выполнению тюремных правил внутреннего распорядка!
Прокурор даже рот приоткрыл от удивления.
Правда куску мяса в двести граммов и жирку в борще он не удивился:
прокурор хорошо знал, что другие заключенные не вылавливают кусков мяса из
жидкой, вонючей похлебки. Но требование об ухудшении пищи! Таких
требований еще никогда не приходилось выслушивать прокурору.
"Бедняга, - подумал прокурор, - у него совсем мозги набекрень после
визита к Штирнеру!" И, желая быть как можно мягче, прокурор заговорил:
- Я вас очень прошу, Кранц, скажите мне обо всем, как старшему
товарищу. Ведь мы так много работали вместе... Ну дайте хоть какое-нибудь
показание!
- Дать вам показание? Вот вы чего захотели! Если преступники будут
давать показания, то что останется делать нам, сыщикам? По миру идти? Вы
хотите оставить нас безработными? Нет-с, я не сделаю подлости против своих
товарищей! Пусть они раскроют мое преступление и получат награду!
Прокурор был ошеломлен этой неожиданной логикой и огорчен неудачей.
Кранц заметил это.
Казалось, ему стало жалко прокурора. Кранц порылся в карманах, извлек
оттуда мелкую серебряную монету и протянул ее прокурору, как нищему.
- Вот все, что могу вам дать!
Прокурор машинально протянул руку, взял монету и с недоумением смотрел
на нее.
- Приобщите к вещественным доказательствам. Деньги, полученные
преступным путем...
Это была монета, полученная Кранцем от Штирнера "на чай".
Прокурор молча удалился, вертя меж пальцами вещественное
доказательство.
"Какого ценного работника мы потеряли! - думал он. - И все Штирнер!
Неужели нам не удастся покончить с ним?"
Когда члены комитета, с нетерпением ожидавшие прокурора, спросили его,
чем кончился его визит к Кранцу, прокурор только рукой махнул и безнадежно
опустился в кресло.
- Что же делать? Неужели Штирнер непобедим? - спросил министр
внутренних дел.
Поднялся начальник военного округа, которого называли "железный
генерал", - сухой, бодрый старик с щетинистыми фельдфебельскими усами.
- Что делать? - начал он неожиданно громким и молодым для его лет
голосом. - Я вам скажу, что делать. Объявить Штирнеру настоящую войну.
Простите мне, старику, господин министр, но у вас, штатских, должно быть,
нервы слишком слабы. Послали пару полицейских, они проворонили дело, и вы
уже говорите о непобедимости какого-то проходимца, едва ли даже нюхавшего
порох. Вот что надо делать, - и "железный генерал" начал кричать, как
будто он уже командовал на поле сражения миллионной армией, - объявить в
городе осадное положение. Оцепить дом Эльзы Глюк сплошным кольцом линейных
войск и идти на приступ. Да, на приступ! На всякий случай подвезти
артиллерию. И если, - чего я не допускаю, - пехотная атака почему-либо не
удастся, смести с лица земли весь дом. Картечи и гранаты еще никому
разговаривать не удалось. Вот что надо делать, а не паникерствовать!
Энергичная речь "железного генерала" внесла струю бодрости и оживления.
Против проекта генерала раздавались отдельные голоса, но и они
возражали не по существу самого проекта.
- Могут пострадать соседние дома...
- Чем виноваты живущие со Штирнером, - хотя бы его жена...
- Я сказал, что до бомбардировки, по всей вероятности, не дойдет, -
отвечал генерал. - Но если бы и так: война без жертв не бывает. Лучше
пусть погибнет несколько сот человек, чем все государство.
- Нельзя ли хоть предупредить граждан и эвакуировать их?
- Нельзя! Предупредить их, значит предупредить врага. Лучше этого дела
не откладывать. Сегодня ночью, если на то будет ваше согласие, я сам
поведу моих обстрелянных солдат, и посмотрим, что запоет этот непобедимый!
- Но только без артиллерийского огня! - сказал военный министр.
- Почему?
- Потому что он уничтожит не только Штирнера, но и его орудие, а оно..,
может пригодиться и нам.
С этим все согласились.
В окрестностях города на совещании штаба "железный генерал" изложил
свой план.
- Перед нами не легкая задача. Мы ограничены директивами правительства
- не прибегать к артиллерийскому огню. Я имею приказ - захватить Штирнера
живым; если это будет невозможно, убить его, но сохранить в
неприкосновенности дом со всеми находящимися в нем предметами. Мы имеем
дело с необычайным врагом. Мы должны вести борьбу в центре города. И тем
не менее тактика уличных боев едва ли здесь применима. Какой же это
уличный бой, когда мы не можем нащупать врага, его слабые стороны? Если же
нам удастся благополучно проникнуть в дом и только там столкнуться со
Штирнером, то это.., гм.., это уже будет "домашний бой". Первое, о чем мы
должны позаботиться, это исключить всякую возможность бегства Штирнера.
Далее. Нам известно, что Штирнер излучает лучи, или направляя их по
известному сектору, или охватывая ими определенную окружность. Притом,
по-видимому, его лучи, - будем так называть его орудие, - не на всех
действуют одинаково. Все это заставляет нас распределить наши силы по
всему району боя и иметь резервы. Пусть пехота движется по улицам к месту
боя сплошной массой. Если первые ряды будут поражены и, скажем, в панике
бросятся назад, задние должны напирать, силою подвигая головные отряды
вперед. Так, может быть, нам удастся попасть к самому дому Штирнера. Кто
знает, может быть, таким путем они окажутся в "мертвой зоне", вне
"обстрела", как это имеет место при артиллерийских боях. Я буду
сопровождать головной отряд.
- Ваше превосходительство, - сказал адъютант Корф, - это было бы крайне
неосмотрительно с вашей стороны.
- Господин полковник, - довольно резко ответил генерал, - разрешите мне
самому определить свое место на поле сражения. Подчеркиваю, для данного
случая.
Полковник, привыкший к грубостям генерала, смолчал и только густо
покраснел.
- Я сам знаю, что это рискованно, - продолжал генерал. - Но всякая
война - риск, а не игра в домино. Чтобы руководить боем, я должен знать
орудие врага. Я должен испытать на себе действие враждебного "огня", чтобы
убедиться, так ли он смертоносен для закаленного бойца, как и для
слабонервного обывателя.
Наступило молчание. Штабные офицеры стояли хмурые. Адъютант прервал это
тяжелое молчание. Он знал, что спорить с упрямым генералом невозможно.
Адъютанту не нравился весь этот план наступления, "с генералом на белом
коне впереди", напоминающий старинные банальные олеографии. Но делать было
нечего. Оставалось только подумать о последствиях.
В двенадцать часов ночи из разных частей города к Банковской улице и
Биржевой площади потянулись отряды солдат в полном боевом снаряжении. С
головным отрядом ехал сам "железный генерал" на прекрасной арабской лошади
золотистой масти.
- Целая армия на одного, да еще на штатского!.. Это позор, но, черт
возьми, лучше такой позор, чем гибель страны!
Генерал проехал улицу, примыкающую к Биржевой площади. Дом Эльзы Глюк
одной стороной выходил на эту площадь, а другой - на Банковскую улицу.
- Посмотрим, что он у нас запоет! - сказал генерал, зорко всматриваясь
в видневшийся дом Эльзы Глюк, и пришпорил коня.
Арабский скакун, красиво перебирая тонкими ногами, пошел на площадь, но
лошадь вдруг без видимой причины захрапела, прижала уши и сразу подалась
корпусом назад, задрожав всем телом. Генерал был озадачен.
Что могло испугать Абрека, который не дрожал даже от рева пушек?
Генерал похлопал лошадь по шее.
- Что ты, Абрек, дурачишься? - сказал он и дал шпоры.
На этот раз Абрек, вступив на площадь, поднялся на дыбы и, повернувшись
на задних ногах, бросился назад. В тот момент, когда лошадь поворачивалась
и задние ноги ее на мгновение переступали черту, отделявшую улицу от
площади, генерал почувствовал, как холодок жути пробежал и по его спине. А
Абрек находился уже в нескольких десятках метров от площади.
- Что за чертовщина? - проворчал генерал. Его вдруг охватил тот порыв
гнева и ярости, который, бывало, находил на него в самые опасные минуты.
Генерал повернул лошадь к площади и изо всех сил вонзил шпоры в бока.
Абрек, не привыкший к такому жестокому обращению, мотнул головой, прижал
уши и бросился вперед полным карьером. С разгона он влетел на площадь и
тут, страшно захрипев, сделал такой прыжок в сторону, что генерал - лучший
кавалерист во всей армии, - как срезанный, свалился с лошади. Но он,
казалось, даже не заметил этого. Его сознание, нервы, весь его организм,
так же как и у его лошади, были потрясены необычайным, сверхъестественным
ужасом. Он пришел в себя только на улице, куда вытащил его Абрек, волоча
за ногу, запутавшуюся в стремени. Отряды пехотинцев уже подошли к этому
месту:
"Видали!.. Какой позор!.." - думал генерал. Он поднялся, отряхнулся и,
подавляя смущение, сказал подъехавшему адъютанту:
- Ничего... Не беспокойтесь, пустяки! Проклятый Абрек, чего-то
испугавшийся, выкинул такой фокус, что сам дьявол не усидел бы.
Генерал не сказал о том паническом ужасе, который испытал он сам, чтобы
"не понижать боевого настроения" и не опозориться еще больше перед
офицерами и солдатами.
- Все части стянуты?
- Все на местах. Улицы, ведущие на площадь, и даже проходные дворы
заняты...
- Банковская улица?
- Вход в эту улицу также занят.
- Хорошо! Ждите сигнала!
Как только по приказу генерала сияющие дуги ракет склонились над домом
Глюк, войска двинулись на приступ.
Тут произошло нечто невероятное.
Такой паники не приходилось видеть генералу за всю свою долгую боевую
жизнь.
Генерал стоял недалеко от площади на площадке автомобиля и кричал своим
громовым голосом:
- Вперед! Вперед! Стрелять буду!..
Но его никто не слушал. С солдатами творилось что-то необыкновенное. В
смертельном ужасе метались они, бросая винтовки, давя друг друга. Стон и
крики стояли над площадью. Задние ряды напирали, вступившие на площадь
рвались назад... Генерал отдал приказ - теснить беглецов. Сплошные ряды
войск, запрудившие улицу, выдавливали на площадь головные колонны. Площадь
превратилась в беснующийся ад, но она понемногу наполнялась.
Вдруг какая-то новая волна разлилась более широким кругом, и паника
охватила также войска, шедшие по улице. Волны эти набегали, как ледяное
дыхание смерти, прокатываясь по рядам, и стройные колонны солдат
превращались в дикое стадо обезумевших животных. Солдаты бросались друг на
друга, спасались в подъездах, воротах домов, а оттуда им навстречу в
паническом ужасе выбегали граждане.
Паника наполнила и дома. Люди прятались под кровати, залезали в шкафы.
Некоторые выбрасывались из окон на головы солдат, на штыки. Женщины
хватали детей и с дикими воплями метались по комнатам, как будто весь дом
был объят пламенем. По коридорам и лестницам домов бурлили потоки людей,
потерявших голову. Одни бежали вверх, другие - вниз, катились по лестнице,
топтали упавших женщин и детей. Ужаснее всего было то, что никто не знал
причин паники, никто не знал, от кого нужно спасаться. Но постепенно в
этом хаотическом, бурлящем потоке образовалось движение в одну сторону;
возможно, что солдаты задних рядов, до которых еще не докатились волны
паники, видя картину всеобщего смятения, побежали назад и увлекли за собой
других. Этот поток обратного движения все рос. Казалось, люди нашли путь к
спасению, и они побежали все в одном направлении с такой бешеной
скоростью, как будто их преследовали тысячи пулеметов.
Пробежав три улицы, адъютант увидал своего "железного генерала" -
человека, не знавшего страха. Генерал без каски, в разорванном мундире, с
безумными глазами, перескакивал через груды упавших тел, пробивая дорогу
огромными кулачищами.
А "заградительная паническая зона", как после назвали это явление, все
ширилась. Она захватила собой и здание, в котором заседал комитет
общественного спасения. Члены комитета и все правительство бежали.
Только к утру паника утихла, но комитет не решался возвращаться в
город.
Столица была потеряна. Оставалось спасать страну. Но в это уже почти
никто не верил. Когда члены комитета разыскали друг друга, в соседней
деревушке был устроен военный совет. "Железный генерал" был совершенно
подавлен неудачей и находился в полном отчаянии...
- Перед чертом штыки бессильны, - сказал он и мрачно опустил голову.
Штирнер победил. Он мог распоряжаться страной по своему желанию, как ни
один деспот в мире.
Иностранные государства с интересом следили за исходом борьбы немецкого
правительства со Штирнером. Французские и английские банкиры не скрывали
своего удовольствия, когда телеграф и радио приносили известия о разорении
и гибели крупнейших немецких банкиров - конкурентов на международном
денежном рынке.
- Отлично! Молодец Штирнер! - говорили иностранные банкиры и уже
подсчитывали будущие барыши.
Они считали Штирнера необычайно удачливым финансистом, но были уверены,
что он в конце концов сорвется, как сорвался когда-то выросший как на
дрожжах концерн Стиннеса. Могущество Штирнера росло, превосходя все
ожидания, всякую меру. История капитализма не знала такой быстрой и
головокружительной карьеры, какою оказалась карьера этого финансового
Наполеона. "Солнце Аустерлица" разгоралось над ним все ярче, и не было
никаких признаков, указывающих на приближающееся "Ватерлоо".
Все чаще, все упорнее стали проникать слухи о том, что успех Штирнера
имеет какие-то необычайные причины, что в его руках есть какие-то
таинственные средства воздействия на людей, которых он обезволивает,
подчиняет своему влиянию, делает игрушкой в своих руках.
Когда Штирнер стал на путь борьбы с правительством, опасливо
зашевелились не только иностранные банкиры, но и государственные деятели.
Поражение "железного генерала" и бегство правительства произвели
ошеломляющее впечатление во всем дипломатическом мире.
Один против всех! Один против государства! Без армии, пушек, без
единого выстрела - и он вышел победителем из борьбы!..
Оставаться пассивными зрителями больше было нельзя. Иностранным
государствам приходилось определить свое отношение к узурпатору.
Во Франции Штирнер на время заслонил собой вопросы и внутренней
политики и даже колониальных войн. Событиям в Германии выли посвящены
специальные закрытые заседания совета министров и палаты депутатов.
Собрания эти носили бурный характер.
Незначительным большинством голосов в конце концов было принято
решение: принципиально участие в борьбе со Штирнером признать необходимым,
предложив свою помощь Германии, но активно выступить, только обезопасив
себя со стороны Англии.
Англия относилась к событиям в Европе более спокойно, хотя внимательно
наблюдала за ходом борьбы со Штирнером. Английский кабинет министров
довольно скоро установил единство мнения.
- Германия достаточно обессилена европейской войной, и дальнейший
развал Германии может нарушить европейское равновесие. Штирнер, по мнению
кабинета, непосредственной угрозы для других стран в настоящий момент не
представляет, может быть, его властолюбие не идет так далеко. Если во
Франции смотрят иначе, это их дело. Но нельзя допускать, чтобы Франция
единолично вмешалась во внутренние дела Германии, хотя бы и с согласия
последней. Кроме того, хотя Штирнер и узурпатор, но он, по-видимому, не
плохой хозяйственник. Нужно посмотреть, как он поведет дело. А как вывод
изо всего этого: следует предложить Франции обождать с выступлением. Если
же Штирнер проявит намерение вмешаться в дела иностранных государств или
затронет их интересы, выступить совместно с Францией.
Ответ этот, сообщенный Франции, вызвал негодование среди милитаристов,
которые взывали к достоинству нации.
- Нельзя вечно идти на поводу Англии! - говорили они, призывая к
немедленному выступлению, хотя бы уже только для того, чтобы доказать
независимость французской политики.
Однако к немедленному выступлению встретились препятствия
дипломатического свойства. Германское правительство, не без основания
опасавшееся, что "искренняя помощь" со стороны Франции обойдется слишком
дорого, не торопилось принять руку этой помощи.
Притом немецкое правительство еще не теряло надежды покончить со
Штирнером собственными силами.
Несмотря на неудачный исход сражения, "железный генерал" пользовался
еще большим авторитетом в военных и министерских кругах, а он был
решительным противником иностранного вмешательства.
- Что нам даст это вмешательство, - говорил он, - кроме нового унижения
и новых налогов? Я уже предлагал на военном совете пустить в ход
дальнобойные пушки, чтобы снести с лица земли проклятое гнездо... Но мне
возражали: это поведет к напрасной гибели, быть может, нескольких тысяч
наших граждан, ни в чем не повинных мирных жителей. Такой сентиментализм
вреден! Лучше обречь на гибель несколько тысяч, чем все государство!
- И не только это, ваше превосходительство, - прервал его речь военный
министр, в душе завидовавший популярности "железного генерала". - Решающим
мотивом, который заставил нас отказаться от применения артиллерийского
огня, было выдвинутое мною соображение, что, уничтожив тяжелой артиллерией
до основания дом Готлиба, мы вместе со Штирнером начисто уничтожим и его
изобретение. А оно... Его жалко уничтожить! Если бы нам удалось овладеть
орудием Штирнера, ого! - министр даже мечтательно закрыл глаза. - Мы
посчитались бы с Францией, мы уничтожили бы всех наших врагов, мы...
- Правили бы миром? - резко ответил "железный генерал". - Остановка за
малым: захватить живьем Штирнера. Я уже пробовал. Пусть попробуют другие!
После долгих прений атака Штирнера из тяжелых дальнобойных орудий была
решена.
И когда огромная дальнобойная пушка выпустила из чудовищного жерла
снаряд в два человеческих роста длиною и он, разрезая воздух с потрясающим
шумом, понесся по направлению столицы, "железный генерал" не мог скрыть
своего восторга. Для него этот громовой удар был сладок, как симфония.
- Ого! - и он расхохотался. - Летит! Ну-те, господин Штирнер, заставьте
свернуть этот гостинец с пути!
- Теперь огонь батареи! Скорее, пока он там не одумался, если еще не
переселился на небо.
Казалось, обрушилась земля. От сотрясения воздуха солдаты не могли
устоять на ногах. И только "железный генерал", как бог войны, стоял с
сияющим лицом. Казалось, он стал еще выше. Морщины около глаз собрались в
хищно-веселую улыбку.
- Огонь! - крикнул он. Но, несмотря на звучный голос, его никто не
услышал: потрясенные барабанные перепонки отказывались воспринимать слабые
звуки человеческого голоса.
Генерал в нетерпении махнул рукой, показывая на орудия. Прислуга
занялась подготовкой к следующему выстрелу, но вдруг, будто обессилев,
артиллеристы склонились и стояли неподвижно на своих местах.
- Что же вы? - крикнул "железный генерал". - Огонь! Солдаты не
двигались.
"Железный генерал" подбежал к одному из них и дернул за плечо, но
солдат как будто даже не заметил этого.
"Железный генерал" стал неистово ругаться и топать ногами. Его сознание
леденила мысль о том, что Штирнер жив и уже пустил в ход свое невидимое
орудие Так же неожиданно артиллеристы ожили и стали вдруг поворачивать
орудия, стоявшие на круглых площадках, в обратную сторону. Никогда еще они
не делали этого так четко, автоматично и быстро. Ошеломленный генерал не
успел прийти в себя, как пушки были повернуты и грянул залп, один, другой,
третий... Залпы не смолкали, пока не был расстрелян весь запас снарядов И
снаряды летели один за другим, неся смерть соседним городам и мирным
селениям.
"Железный генерал" уже не кричал, не волновался. Он понял все, понял,
что его приказы напрасны перед этой неведомой силой, сковавшей волю
солдат. Сознание катастрофы подавило, ошеломило его Он сам чувствовал себя
скованным неведомой силой. В изнеможении опустился он на землю и низко
склонил побледневшее лицо.
А когда последний залп замолк и наступила звенящая тишина, генерал
вынул из кобуры револьвер и приставил к виску Кто-то выбил револьвер из
его рук - Стыдно, ваше превосходительство! - сказал адъютант Генерал как
будто даже не заметил этого. Он продолжал сидеть, тупо глядя на землю.
Кругом, как трупы, валялись упавшие от Изнеможения солдаты.
Вечерело. Молодой месяц пробирался по светлому еще небу между клубами
облаков. Но люди не видали месяца, не слышали свиста птицы в соседнем
лесу. Они были полумертвы.
Только адъютант еще бодрился. Он даже нашел в себе силы послать из
походной радиостанции телеграмму правительству об исходе сражения, хотя в