Страница:
Тут ничего не поделаешь, говорит он, ведь пыль, ежели ее убрать, тотчас опять возвращается.
Теперь я расположен был к веселию в разговоре с ним: стало быть, пыль, то бишь, прах, спросил я его, бессмертен, и мы можем видеть, как он летит по ветру через века? Но коль скоро Вальтер ответа не давал, я вновь принялся шутить с ним, дабы развеять его меланхолическое настроенье: что же есть прах, мастер Пайн?
А он поразмышлял немного: несомненно, что частицы материи.
Так, значит, все мы суть прах, не правда ль?
Он же притворным голосом пробормотал: ибо прах ты, и в прах возвратишься[12], а за сим состроил кислую мину, но тем лишь сильнее рассмешил меня.
Я подошел к нему и положил руки на плечи ему, от чего он несколько задрожал. Успокойтесь, говорю, у меня хорошия новости имеются.
Что же за новости?
Теперь я с Вами согласен, отвечал я. Я расположу гробницу чуть поодаль от Спиттль-фильдской церкви. Притом ради Вас, Вальтер, не по совету сэра Христ., но единственно ради Вас. И позвольте сообщить Вам тайну (тут он склонил голову): строить ее мы будем большею частию под землей.
Я об этом мечтал, сказал он. Более он не разговаривал и держался ко мне спиною, занимаясь своими трудами; правда, довольно скоро, когда он склонился над своими листами, услыхал я его негромкое насвистывание.
Нам надлежит поторапливаться, окликнул я его, беря перо и чернила, ибо церковь должно построить сим же годом.
А годы сменяются куда как быстро, прибавляет Вальтер, и вот уж он исчез, а я возвратился во времена Напасти, когда отправился странствовать средь множества ходячих остовов, источающих отраву. Поначалу меня словно бы швыряло то кверху, то книзу от злокозненных происшествий Фортуны, я сделался добычей игры случая, покуда однажды ночью не отыскал нить в своем лабиринте трудностей. Стояла последняя неделя Июля, около девяти часов вечера, я проходил мимо шляпной лавки близь Таверны Трех бочонков на Редкросс-стрите. Ночь была лунная, однако Луна, находясь позади домов, сияла лишь косыми лучами, и небольшой поток света ея исходил из маленькой улочки, одной из тех, что шли поперек дороги. Я приостановился, дабы взглянуть на сей свет, как тут из улочки вышел худощавый человек, высокой и недурной собою, одетый в бархатный камзол, перевязь и черный плащ; с ним вместе выступали две женщины, у коих вокруг нижней части лица повязаны были белые льняные платки (с тем, чтобы оберечь их носы от чумных запахов). Мущина шел споро, спутницы же его силились за ним поспевать, и тут, к невыразимому моему изумленью, он указал на меня (одетого в рваный плащ и разбитые башмаки): вот она, рука, яснее не бывает, говорит он, видите ли вы ее над самою его головою? Возбудившись до крайности, он стал меня звать: мальчик! Мальчик! Поди сюда ко мне! Поди сюда ко мне! Тут одна из женщин сказала: не приближайтесь к нему, ибо откуда Вам знать, нет ли у него Чумы? На что он отвечал: не бойтесь его. А я в ответ на сии слова подошел к ним поближе.
Кто ты таков? говорит он.
Я бедный мальчишка.
Что ж, у тебя и имени нету?
И тут мне, странное дело, припомнилось мое школьное чтение: Фаустус, говорю я.
Осмелюсь заметить, отвечает он, что Диаволу тебя не поймать; услыхавши сии слова, обе женщины от души рассмеялись. За сим он дал мне монету: будет тебе шестипенсовик, говорит, естьли с нами пойдешь. Поразмысли, крошка Фаустус, какия времена нынче стоят, деньги немалыя, а мы тебе дурного не причиним.
Я прижал ее к себе, так крепко, как школьник прижимает птичье гнездо, однако уговорить меня было не просто: что, если сии суть зловонные призраки, Духи мора, или же они являют собою переносчиков заразы? Но тут на мысль мне снова пришли слова женщины – не приближайтесь к нему, – и я предположил, что предо мною человеческия создания, не тронутые тленом. Я пройду с вами по пути небольшое расстоянье, говорю я, коли вы мне укажете надлежащую на то причину. Тут я заметил, что выраженье лица мущины переменилось, он же отвечал: коли пойдешь со мною, крошка Фаустус, то я спасу тебя от погибели, в сем не сомневайся.
И вот я зашагал вместе с ними, и мы уж прошли немалый путь по Фенчерч-стриту, как вдруг задул сильный ветер, так что с самых кровель начала падать наземь черепица. Дороги были до того темны, что я испытывал смятенье, точно паломник в пустыне, но вот наконец мы подошли к узкой улочке (то бишь, к Блек-степ-лену). Тут меня повели длинным неосвещенным проходом, где я ощупью отыскивал дорогу, будто подземный работник в пещерах угольной ямы; не было там ни фонарщика, ни стражника, что освещал бы дорогу, однако сопутники мои двигались шагом спорым, покуда мущина не добрался до деревянной дверцы, в каковую трижды постучал и прошептал Мирабилис (то, как я узнал, было его имя). Войдя в сие жилище, я огляделся вокруг и увидал, что предо мною хлибкой домишко, стены стары и развалены, комнаты жалки и тесны, в них горят лишь тусклыя свечи. Тут были мущины и женщины, числом не менее тридцати; притом люди не самого худшего роду, но, так сказать, из среднего сословия. Поперву они глядели на меня странно, однако Мирабилис подвел меня к ним за руку с такими словами: у него над головой был знак, он есть зерно, отделенное от плевел, и протчее в сем роде. Поначалу меня охватило великое смущенье, однако, увидавши, что собрание мне от всего сердца улыбается и принимает меня в свои ряды, мысли мои несколько успокоились. Мирабилис усадил меня на низенький стул, за сим принес мне деревянную посудину с мутным вином и предложил мне выпить его, назвавши сердечною настойкою; я проглотил его без разбору, и меня прошиб страшный пот, так что сердце мое заколотилось. После Мирабилис спросил меня, кого я желаю видеть. Я сказал, что никого не желал бы видеть столь сильно, сколь мать свою, покуда не засмердела (спутанныя речи мои показывали, что вино совершало свое дело у меня в нутри). Тогда он взял зеркало, бывшее в комнате, и, снова его поставивши, предложил мне заглянуть в него, что я и сделал, и там увидал точный образ матери – в том одеянии, какое она обыкновенно носила, за работою со своей иглой. Воистину, сие было до того поразительно, что, будь у меня шапка на голове, слетела бы от вставших дыбом волос.
Я поставил стакан, и самыя мысли мои будто остановились: я не в силах был поворотить взора никуда, кроме как на лицо Мирабилиса, который теперь держал речь пред собранием, рассуждаючи о пламени, погибели, опустошении, о дожде, жаркому ветру подобном, о Солнце, красном, что кровь, о том, как мертвые, и те сгорят в могилах своих (таким образом пророчествовал он о том, что городу суждено сгореть). Общество было не чета Квакерам: те знай себе: спешу поведать, да дозвольте испросить, да внемлите слову моему; эти же, как мне в моем растерянном состояньи мнилось, смеялись и шутили друг с дружкою. После помазали они свои лбы и запястия, чем – сие мне неведомо, и как будто собрались уходить. Я поднялся, чтобы итти, но Мирабилис положил свою ладонь на мою руку: сиди на месте, говорит, а я к тебе еще подойду. Тут я немного напугался, что останусь один, и он это заметил: не бойся, крошка Фаустус, продолжал он, ничто тебе не причинит вреда, ниже заговорит с тобою, а естьли услышишь какой шум, то не шелохнись, но сиди тихонько на месте. Итак, он взял одну из свечей, и они отправились в другую комнату через дверцу в роде двери чулана; когда же он затворил за собою дверь, то я заметил оконце, сделанное из одного лишь широкого куска стекла, что смотрело в ту комнату, в которую они взошли. Меня тянуло подглядывать, однако я не смел пошевелиться ни за что на свете, и под конец, утомленный и изможденный удивительными событиями сей ночи, погрузился в крепкой сон; а прежде того до меня будто бы донесся визг, в роде кошачьего.
Так и началась странная моя судьба. Я отдыхал у Мирабилиса семь дней, и ежели какому читателю вздумается осведомиться, для чего я так поступил, я отвечу: во-первых, был я всего лишь бедным мальчишкою и увидал в зеркале свою мать; во-вторых, Учение Мирабилиса истинно, как я разъясню далее в сем сочиненьи; в-третьих, самым замечательным обстоятельством в Чумной год было то, что все его общество спасли от заразы его отправленья и пророчества; в-четвертых, все вышеизложенное вызывало во мне любопытство, а голод и жажда суть желанья, с коими ничто не сравнится по ярости и силе. Нынче я и рад был бы разучиться тому, чему научился, однако память моя мне сего не дозволяет.
Теперь войду в подробности: подобно пияному, Мирабилису случалось кружиться и плясать, оборачиваясь кругом по нескольку раз, под конец же он падал наземь, потрясенный, и несколько времени лежал, словно мертвый; меж тем собрание всячески заботилось о том, чтобы ни один комар, мушка или другое животное до него не прикасалось; после он, внезапно вскочивши, сообщал им сведения, относящиеся до истинного положения их дел. Порою, упавши наземь, он принимался шептать неразборчиво какому-то существу, которого было не видно и не слышно. После же оборачивался и говорил: дайте пить, скорее, что угодно. Несколько раз он, бывало, повертывал лицо к стене, неотрывно и жадно в оную вглядываясь, подавая оной знаки рукою, как будто бы вел беседу с неким существом; пот его прошибал такой, что проникал сквозь одежды и выступал на нем, словно роса, после же, поднявшись и оправившись от потрясенья, он желал выкурить трубку табаку. А в час пред сумерками он шептал мне, что тех, кого он избрал (как был избран я), должно очистить и освятить жертвою, и что в причастии нашем хлебу должно смешиваться с кровью младенца. Однако подобныя вещи не следует предавать бумаге, но изъяснять устною речью, что я, быть может, сделаю, когда мы наконец увидимся.
На сей раз скажу лишь, что я, строитель церквей, не являюсь ни Пуританином, ни Роялистом, ни Кальвинистом, ни Католиком, ни Иудеем, но принадлежу к той старейшей вере, что заставляет плясать тех, которые сходятся в Блек-степ-лене. И верование сие есть то, в коем наставлял меня Мирабилис: Тот, Кто создал мир, есть также и Создатель смерти, и гнева злых Духов нам возможно избегнуть, единственно совершая зло. Из недостатков сего Создателя произрастают различные виды зла: так, тьма рождается из его страха, тени из его невежества, а из слез его вытекают воды мира сего. Адам после грехопадения не заслужил помилования, и все живущие на земле прокляты. Грех есть вещество, а не качество, и передается от родителей к детям; души людей телесны, и бытием своим обязаны распространению или передаче из одного колена в другое, а сама жизнь есть укоренившаяся смертная зараза. Крестим мы во имя Неизвестного Отца, ибо истина в том, что Господь неизвестен. Христос был Змием, обманувшим Еву, и в облике Змия вошел в лоно Девы; он притворился, будто умер и снова восстал, однако поистине распят был Диавол. Далее мы учим, что Дева Мария после рождения Христа раз вышла замуж и что Каин принес человечеству много добра. Вместе со стоиками полагаем мы, что грешим неизбежно или же в содействии, а вместе с астрологами – что все события в жизни человеческой зависят от Звезд. Молимся же мы так: что есть печаль? То, что питает мир. Что есть человек? Неизменное зло. Что есть тело? Сплетенье невежества, первопричина всякого безобразия, узы тлена, темное укрытие, живая смерть, гробница, какую несем мы в нутри себя. Что есть Время? Избавление человеческое. Сии суть Древния Учения, и я не стану утруждать себя перечислением многочисленных тех, которые сие положение толковали, а вместо того посредством своих церквей верну их нынче назад, в память сего и будущих веков. Ибо, когда я познакомился с Мирабилисом и его собранием, то стал познавать музыку Времени, что, подобно барабанной дроби, слышна издалека тем, которые держат уши навостренными.
Но двинемся несколько далее: тому, что Сатана есть Господь мира сего и достоин поклонения, я предоставлю непреложные доказательства, и первое есть полновластие поклонения ему. Обитатели Гишпании поклоняются Гоблинам, живущие в Калькутте поклоняются статуям Диавола, Молох был Богом Аммонитян, Карфагеняне поклонялись своему Божеству под именем Сатурна, а это есть Соломенный Человек наших Друидов. Главным Богом Сирийцев был Бааль-Зебуб или Беель-Зевул, Повелитель мух; другое имя его Бааль-Фегор, Повелитель Зияющий или Нагой, а Храм его зовется Бет-Пеор. Среди Финикийцев зовется он Бааль-Саман, под каковым именем понимают они Солнце. Среди Ассирийцев он зовется Адрамелехом, а также зовется Иисусом, братом Иуды. Даже на Британских островах Бааль-Саману поклонялись в подражание Финикийцам, и обычай сей продолжали Друиды, которые ни единого слова не предавали бумаге, но таинство свое воплощали посредством тайной Каббалы. Они приносили в жертву мальчиков, будучи такого мнения, что жизнь человеческую – в болезни ли отчаянной, в опасности войны ли – невозможно спасти, естьли за нее не будет страдать невинный мальчик. И далее: Демон происходит от Деймона, каковое слово без разбору используют вместе с Тео как обозначение Божества; Персияне зовут Диавола Дивом, что несколько походит на Divus или Deus; также ex sacramenti[13] разъясняется у Тертуллиана как exacramentum или экскремент. Таким образом и возникают следующие вирши:
Ничего я, Вальтер, не слыхал, кроме Ваших звуков, а из них какая уж музыка.
Все же мне не померещилось, говорит он после перерыва, не иначе кто из рабочих.
Вы сами работайте, отвечал я, да пользуйтесь не толико ушами, колико глазами, иначе Вы причудами своими все время, какое у нас есть, в дребезги разбиваете. И от сих слов он слегка залился краскою.
Теперь слышу, как он царапает пером, делает копию чертежа моего, и, покидая сферу воспоминаний, слышу шумы мира, в коем того гляди потону: дверь скрыпит на петле, ворона кричит, чей-то голос раздается, и я снова обращаюсь в ничто, ибо тяжкой это труд – противостоять тем, протчим звукам Времени, что подымаются и опадают, будто биенье сердца, и несут нас вперед, к нашей могиле.
Но оставимте сей предмет и заглянемте в начало событий и в их далекий конец: сии Друиды устраивали свои ежегодные сборища в Лондоне, близь места, что нынче зовется Блек-степ-леном, и священныя таинства их передавались избранным Христианам. Иосиф Ариматейский, кудесник, что бальзамировал тело Господа их Христа, послан был в Британию, где Друиды оказывали ему большие почести; он-то и основал первую церковь Христиан в Гластонбури, где святой Патрик, первый Аббат, погребен был под каменною пирамид-дою. Ведь утвердиться в Британии столь скоро Христианам сим позволила власть Друидов, обладавших немалым влиянием, а также способствовали им преданья о волшебствах. Итак, под тем местом, где ныне возвышается Батский кафедральный собор, был Храм, возведенный в честь Молоха, или же Соломенного Человека; там, где теперь Св. Павел, был Храм Астарты, к коему Бриты относились с великим почитанием; там же, где ныне стоит Вестминстерское аббатство, возведен был Храм Анубис. Со временем же и собственныя мои церкви поднимутся с ними рядом, и тьма станет взывать ко тьме еще более великой. В сей рациональный, машинный век попадаются такие, что называют Демонов простыми жуками или Химерами, и коли сии люди желают верить в господина Гоббеса[14], Грешемитов[15] и протчие им подобные пустяки, то разве возможно им помочь? Противуречить им не следует, коли они решились не поддаваться убеждениям; я же обращаюсь к таинствам безмерно более священным и, объединившись с Духами-Хранителями сей земли, кладу камень на камень в Спиттль-фильдсе, в Лаймгаусе и в Ваппинге.
Стало быть, каждую часть мне надлежит описывать по порядку: в мыслях у меня было дать вам предисловие к моей Спиттль-фильдской церкви, ибо путь сей долог и цели не имеет, ведет же нас в сем случае к гробнице или лабиринту, каковой я построю подле сей величественной церкви. Рядом со мною лежит донесение о Коттской дыре (или доме под землей, как его называют), недавно обнаруженной в двух милях от Циренцестера, в участке земли, известном в округе под именем Кольтонова поля. Двое рабочих копали могильную яму у подножия холма (каковую вырыли уже на четыре фута в глубину), как вдруг заметили, что земля на той стороне, рядом с холмом, неплотно засыпана, и тут обнаружили вход в чрево холма, показавшийся им весьма странным – скорее произведением Искусства, нежели Натуры; взявши фонарь, они взошли в нутрь. Там попали они в ужаснейшой проход, не более ярда в ширину и четырех футов в высоту, жаркий, словно пещь. Запах в нем стоял, как в могиле, и проход наполовину заполнен был обломками; также имелись на стене таблички, и не успели рабочие до них прикоснуться, чтобы пощупать, из чего они сделаны, как те рассыпались в прах. Оттуда открывался другой проход в квадратную комнату, в которую взошедши, они увидали в дальнем конце, естьли смотреть поперек комнаты, скелет мальчика или малорослого мущины; рабочие в ужасе поспешно покинули сие темное помещение, как тотчас, не успели они выбраться на воздух, холм снова провалился под землю.
Мне же по прочтении сего отчета в голову пришло следующее: сие было место таинств, о каких некогда рассказывал мне Мирабилис. Здесь мальчика, которого надлежит принести в жертву, заключают в камеру под землей, вход в кою загороживают большим камнем; здесь сидит он во Тьме семь дней и семь ночей, за каковое время ему надлежит пройти через Врата Смерти, а после, на восьмой день, труп его выносят из камеры с бурным ликованием; самую сию камеру называют после того священным местом, Храмом, поставленным во имя Повелителя Смерти. Итак, когда я сказывал Вальтеру о нашей новой гробнице, или же укрытии, мысли мои погребены были глубоко в низу: собственный мой дом под землей будет вправду темен – истинный лабиринт для тех, кому суждено быть тут положенными. Притом не будет он и столь пуст, сколь Коттова дыра: могильных камней или склепов здесь нету, но рядом находится яма, нынче совсем заложенная и позабытая, куда сброшены были мои родители, а также многия сотни (вернее сказать, тысячи) трупов. Сие есть огромный курган смерти и мерзости, и церкви моей от сего будет немалое преимущество; сие мне некогда описал Мирабилис, сиречь, то, что зерно, когда умирает и гниет в земле, снова прорастает и живет, от того, сказал он, там, где много мертвых, людей, положенных в землю, похороненных, и только, – там средоточие власти. Коли приложить ухо к земле, то я слышу, как они лежат, перемешаны друг с дружкой, и слабые голоса их отзываются эхом в моей церкви – они для меня суть и колонны, и основанье.
Вальтер, вскричал я, будет Вам спать, возьмите перо! Время не дает нам роздыху, а потому пишите в Комиссию так. Милостивые государи, дозвольте сообщить Совету, что Спиттль-фильдской церковный двор, каковым он первоначально изображен был в Инспекторской бумаге, выйдет столь мал, что погребения сделаются чрезвычайно трудны. Мне пришлось бы занять стояк колокольни и подножье колонн во внутренности церкви, дабы создать больше пространства, однакожь я замыслил гробницу, отделенную от главного сооружения (по желанию самого сэра Х-фора). Подобный способ построения гробницы имел хождение в четвертом веке, в чистейшие времена Христианства, как вы можете видеть из приложенного чертежа. Кроме того, на земле я возвел белую пирамидду, на манер Гластонбурийской церкви, только малую и выложенную нетесаным камнем без извести, сие тожде на манер ранних Христиан. Все вышеперечисленное нижайше предоставляю, да скорее пишите, Вальтер, покуда горячая пора не прошла.
Так скрываю я свое намеренье лицемерием, подобно плутовскому мошеннику, и сими временными подмостками слов пользуюсь, дабы не выказывать своей цели. Что же до самой камеры: она будет сплошной в тех лишь частях, что поддерживают вес, а в нутри задумана будет так, чтобы ей образовывать весьма хитроумный лабиринт. В толще стен разместил я полости, где сделаю такие знаки: Нергал, то бишь, Могильный Свет, Ашима, то бишь, Изъян, Нибас, то бишь, Виденье, и Тартак, то бишь, Прикованный. Сии подлинные верования и таинства не следует надписывать простыми буквами, ибо чернь, пребывая в невежестве, сорвет их в страхе. Однако ежели разгромления не произойдет и сие останется схоронено от обычных глаз, лабиринт сей продержится тыщу лет.
Теперь же послушайте о том, как мертвые взывают к живым; произошло сие, когда творение мое поднялось над погребалищем. Обычай нашего народа таков, чтобы сыну каменщика возлагать самый высокой, последний камень на верхушку колокольни, там, где фонарь. Сей мальчишка, Томас, сын г-на Гилла, был резвой сорванец, которому пошел десятый или одиннадцатый год, и до того ладно сложен: лицо его было светло и покрыто цветущим румянцем, а волос на голове, густой, спускался много ниже плеч. В утро своего восхождения пребывал он в отличнейшем расположении духа и видел в том веселую забаву, когда вылезал на деревянные леса и легко направлял стопы свои к колокольне. Рабочие и каменщик, отец его, глядели в верх и окликали его: что, Том, тяжко? и давай, шагай выше! и протчия замечания в таком роде, я же молча стоял у своей пирамидды, лишь недавно поставленной. Но тут налетел внезапной порыв ветра, и мальчик, уже приближившийся к фонарю, словно бы пал духом, когда облака пронеслись у него над головою. Мгновение он неотрывно глядел на меня, и я крикнул: вперед! вперед! И в самый сей миг, когда он подходил к башенке со шпилем, доски лесов, расположенныя ненадежно или же гнилыя, с треском разошлись, и мальчик, оступившись, упал с колокольни. Он не закричал, однако лицо его, казалось, выразило удивленье; кривыя линии красивее прямых, подумал я про себя, когда он полетел с главного сооружения и свалился, будто спелый плод, к самым моим ногам.
Отец его, каменщик, зовя на помощь, кинулся в сторону пирамидды, где лежал теперь Томас, а рабочие последовали за ним, пораженные. Однако кончился он не сразу. В голове его была контузия, которой я не мог не заметить, склонившись над его телом; кровь бежала из его рта, будто из миски, и лилась наземь. Все собравшиеся вокруг стояли, застывши, как изваяние, неподвижно и безмолвно, и я едва сдержался, чтобы не улыбнуться при виде сего; однако сокрылся, придавши лицу горестное выражение, и направился к отцу, который готов был рухнуть от горя (смерть сына и вправду дурно воздействовала на его внутренности и мало-помалу затащила в могилу в след за ним). Небольшая толпа народу собралась поглазеть с выкриками что случилось? да неужто совсем помер? да бедняжка!, но я взмахом отогнал их. За сим я, крепко обнявши г-на Гилла, помолчал, дабы помочь ему обрести присутствие духа; он бежал из тюрьмы, произнес я наконец, однако тот взглянул на меня странно, и я остановил себя. Тут каменщик совершенно одурел от горя; он и всегда был малым угрюмым и нелюдимым, но в нещастьи своем накинулся на Господа и Небо, да с такими бещинствами, что я не мало порадовался. Я хранил молчание, однако в голове моей, глядючи на маленькой труп, крутилось сие размышленье: он прекрасен в смерти, ибо не страшился ее. Тут отец принялся-было расстегивать сыну пряжки на башмаках, с какою целью – сие мне неизвестно, но я отвел его прочь и заговорил с ним ласково. Как бы то ни было, сказал я, дозвольте похоронить его там, где он упал, и в соответствии с обычаем – на что тот в мучениях своих дал согласие. После начал он громко блевать.
Вот так все и предоставилось мне для достижения моей цели. Существует эдакая смехотворная мудрость, мол, церковь крови не любит, однако она тут никак не уместна, ибо причастию должно смешиваться с кровью. Так обрел я жертву, которой недоставало Спиттль-фильдсу, притом не от собственной руки: убивши, так сказать, двух зайцев, я, едучи в карете от Вайтчапеля, чрезвычайно ликовал. Я в яме, однако забрался столь глубоко, что могу видеть сияние Звезд в полдень.
2
Теперь я расположен был к веселию в разговоре с ним: стало быть, пыль, то бишь, прах, спросил я его, бессмертен, и мы можем видеть, как он летит по ветру через века? Но коль скоро Вальтер ответа не давал, я вновь принялся шутить с ним, дабы развеять его меланхолическое настроенье: что же есть прах, мастер Пайн?
А он поразмышлял немного: несомненно, что частицы материи.
Так, значит, все мы суть прах, не правда ль?
Он же притворным голосом пробормотал: ибо прах ты, и в прах возвратишься[12], а за сим состроил кислую мину, но тем лишь сильнее рассмешил меня.
Я подошел к нему и положил руки на плечи ему, от чего он несколько задрожал. Успокойтесь, говорю, у меня хорошия новости имеются.
Что же за новости?
Теперь я с Вами согласен, отвечал я. Я расположу гробницу чуть поодаль от Спиттль-фильдской церкви. Притом ради Вас, Вальтер, не по совету сэра Христ., но единственно ради Вас. И позвольте сообщить Вам тайну (тут он склонил голову): строить ее мы будем большею частию под землей.
Я об этом мечтал, сказал он. Более он не разговаривал и держался ко мне спиною, занимаясь своими трудами; правда, довольно скоро, когда он склонился над своими листами, услыхал я его негромкое насвистывание.
Нам надлежит поторапливаться, окликнул я его, беря перо и чернила, ибо церковь должно построить сим же годом.
А годы сменяются куда как быстро, прибавляет Вальтер, и вот уж он исчез, а я возвратился во времена Напасти, когда отправился странствовать средь множества ходячих остовов, источающих отраву. Поначалу меня словно бы швыряло то кверху, то книзу от злокозненных происшествий Фортуны, я сделался добычей игры случая, покуда однажды ночью не отыскал нить в своем лабиринте трудностей. Стояла последняя неделя Июля, около девяти часов вечера, я проходил мимо шляпной лавки близь Таверны Трех бочонков на Редкросс-стрите. Ночь была лунная, однако Луна, находясь позади домов, сияла лишь косыми лучами, и небольшой поток света ея исходил из маленькой улочки, одной из тех, что шли поперек дороги. Я приостановился, дабы взглянуть на сей свет, как тут из улочки вышел худощавый человек, высокой и недурной собою, одетый в бархатный камзол, перевязь и черный плащ; с ним вместе выступали две женщины, у коих вокруг нижней части лица повязаны были белые льняные платки (с тем, чтобы оберечь их носы от чумных запахов). Мущина шел споро, спутницы же его силились за ним поспевать, и тут, к невыразимому моему изумленью, он указал на меня (одетого в рваный плащ и разбитые башмаки): вот она, рука, яснее не бывает, говорит он, видите ли вы ее над самою его головою? Возбудившись до крайности, он стал меня звать: мальчик! Мальчик! Поди сюда ко мне! Поди сюда ко мне! Тут одна из женщин сказала: не приближайтесь к нему, ибо откуда Вам знать, нет ли у него Чумы? На что он отвечал: не бойтесь его. А я в ответ на сии слова подошел к ним поближе.
Кто ты таков? говорит он.
Я бедный мальчишка.
Что ж, у тебя и имени нету?
И тут мне, странное дело, припомнилось мое школьное чтение: Фаустус, говорю я.
Осмелюсь заметить, отвечает он, что Диаволу тебя не поймать; услыхавши сии слова, обе женщины от души рассмеялись. За сим он дал мне монету: будет тебе шестипенсовик, говорит, естьли с нами пойдешь. Поразмысли, крошка Фаустус, какия времена нынче стоят, деньги немалыя, а мы тебе дурного не причиним.
Я прижал ее к себе, так крепко, как школьник прижимает птичье гнездо, однако уговорить меня было не просто: что, если сии суть зловонные призраки, Духи мора, или же они являют собою переносчиков заразы? Но тут на мысль мне снова пришли слова женщины – не приближайтесь к нему, – и я предположил, что предо мною человеческия создания, не тронутые тленом. Я пройду с вами по пути небольшое расстоянье, говорю я, коли вы мне укажете надлежащую на то причину. Тут я заметил, что выраженье лица мущины переменилось, он же отвечал: коли пойдешь со мною, крошка Фаустус, то я спасу тебя от погибели, в сем не сомневайся.
И вот я зашагал вместе с ними, и мы уж прошли немалый путь по Фенчерч-стриту, как вдруг задул сильный ветер, так что с самых кровель начала падать наземь черепица. Дороги были до того темны, что я испытывал смятенье, точно паломник в пустыне, но вот наконец мы подошли к узкой улочке (то бишь, к Блек-степ-лену). Тут меня повели длинным неосвещенным проходом, где я ощупью отыскивал дорогу, будто подземный работник в пещерах угольной ямы; не было там ни фонарщика, ни стражника, что освещал бы дорогу, однако сопутники мои двигались шагом спорым, покуда мущина не добрался до деревянной дверцы, в каковую трижды постучал и прошептал Мирабилис (то, как я узнал, было его имя). Войдя в сие жилище, я огляделся вокруг и увидал, что предо мною хлибкой домишко, стены стары и развалены, комнаты жалки и тесны, в них горят лишь тусклыя свечи. Тут были мущины и женщины, числом не менее тридцати; притом люди не самого худшего роду, но, так сказать, из среднего сословия. Поперву они глядели на меня странно, однако Мирабилис подвел меня к ним за руку с такими словами: у него над головой был знак, он есть зерно, отделенное от плевел, и протчее в сем роде. Поначалу меня охватило великое смущенье, однако, увидавши, что собрание мне от всего сердца улыбается и принимает меня в свои ряды, мысли мои несколько успокоились. Мирабилис усадил меня на низенький стул, за сим принес мне деревянную посудину с мутным вином и предложил мне выпить его, назвавши сердечною настойкою; я проглотил его без разбору, и меня прошиб страшный пот, так что сердце мое заколотилось. После Мирабилис спросил меня, кого я желаю видеть. Я сказал, что никого не желал бы видеть столь сильно, сколь мать свою, покуда не засмердела (спутанныя речи мои показывали, что вино совершало свое дело у меня в нутри). Тогда он взял зеркало, бывшее в комнате, и, снова его поставивши, предложил мне заглянуть в него, что я и сделал, и там увидал точный образ матери – в том одеянии, какое она обыкновенно носила, за работою со своей иглой. Воистину, сие было до того поразительно, что, будь у меня шапка на голове, слетела бы от вставших дыбом волос.
Я поставил стакан, и самыя мысли мои будто остановились: я не в силах был поворотить взора никуда, кроме как на лицо Мирабилиса, который теперь держал речь пред собранием, рассуждаючи о пламени, погибели, опустошении, о дожде, жаркому ветру подобном, о Солнце, красном, что кровь, о том, как мертвые, и те сгорят в могилах своих (таким образом пророчествовал он о том, что городу суждено сгореть). Общество было не чета Квакерам: те знай себе: спешу поведать, да дозвольте испросить, да внемлите слову моему; эти же, как мне в моем растерянном состояньи мнилось, смеялись и шутили друг с дружкою. После помазали они свои лбы и запястия, чем – сие мне неведомо, и как будто собрались уходить. Я поднялся, чтобы итти, но Мирабилис положил свою ладонь на мою руку: сиди на месте, говорит, а я к тебе еще подойду. Тут я немного напугался, что останусь один, и он это заметил: не бойся, крошка Фаустус, продолжал он, ничто тебе не причинит вреда, ниже заговорит с тобою, а естьли услышишь какой шум, то не шелохнись, но сиди тихонько на месте. Итак, он взял одну из свечей, и они отправились в другую комнату через дверцу в роде двери чулана; когда же он затворил за собою дверь, то я заметил оконце, сделанное из одного лишь широкого куска стекла, что смотрело в ту комнату, в которую они взошли. Меня тянуло подглядывать, однако я не смел пошевелиться ни за что на свете, и под конец, утомленный и изможденный удивительными событиями сей ночи, погрузился в крепкой сон; а прежде того до меня будто бы донесся визг, в роде кошачьего.
Так и началась странная моя судьба. Я отдыхал у Мирабилиса семь дней, и ежели какому читателю вздумается осведомиться, для чего я так поступил, я отвечу: во-первых, был я всего лишь бедным мальчишкою и увидал в зеркале свою мать; во-вторых, Учение Мирабилиса истинно, как я разъясню далее в сем сочиненьи; в-третьих, самым замечательным обстоятельством в Чумной год было то, что все его общество спасли от заразы его отправленья и пророчества; в-четвертых, все вышеизложенное вызывало во мне любопытство, а голод и жажда суть желанья, с коими ничто не сравнится по ярости и силе. Нынче я и рад был бы разучиться тому, чему научился, однако память моя мне сего не дозволяет.
Теперь войду в подробности: подобно пияному, Мирабилису случалось кружиться и плясать, оборачиваясь кругом по нескольку раз, под конец же он падал наземь, потрясенный, и несколько времени лежал, словно мертвый; меж тем собрание всячески заботилось о том, чтобы ни один комар, мушка или другое животное до него не прикасалось; после он, внезапно вскочивши, сообщал им сведения, относящиеся до истинного положения их дел. Порою, упавши наземь, он принимался шептать неразборчиво какому-то существу, которого было не видно и не слышно. После же оборачивался и говорил: дайте пить, скорее, что угодно. Несколько раз он, бывало, повертывал лицо к стене, неотрывно и жадно в оную вглядываясь, подавая оной знаки рукою, как будто бы вел беседу с неким существом; пот его прошибал такой, что проникал сквозь одежды и выступал на нем, словно роса, после же, поднявшись и оправившись от потрясенья, он желал выкурить трубку табаку. А в час пред сумерками он шептал мне, что тех, кого он избрал (как был избран я), должно очистить и освятить жертвою, и что в причастии нашем хлебу должно смешиваться с кровью младенца. Однако подобныя вещи не следует предавать бумаге, но изъяснять устною речью, что я, быть может, сделаю, когда мы наконец увидимся.
На сей раз скажу лишь, что я, строитель церквей, не являюсь ни Пуританином, ни Роялистом, ни Кальвинистом, ни Католиком, ни Иудеем, но принадлежу к той старейшей вере, что заставляет плясать тех, которые сходятся в Блек-степ-лене. И верование сие есть то, в коем наставлял меня Мирабилис: Тот, Кто создал мир, есть также и Создатель смерти, и гнева злых Духов нам возможно избегнуть, единственно совершая зло. Из недостатков сего Создателя произрастают различные виды зла: так, тьма рождается из его страха, тени из его невежества, а из слез его вытекают воды мира сего. Адам после грехопадения не заслужил помилования, и все живущие на земле прокляты. Грех есть вещество, а не качество, и передается от родителей к детям; души людей телесны, и бытием своим обязаны распространению или передаче из одного колена в другое, а сама жизнь есть укоренившаяся смертная зараза. Крестим мы во имя Неизвестного Отца, ибо истина в том, что Господь неизвестен. Христос был Змием, обманувшим Еву, и в облике Змия вошел в лоно Девы; он притворился, будто умер и снова восстал, однако поистине распят был Диавол. Далее мы учим, что Дева Мария после рождения Христа раз вышла замуж и что Каин принес человечеству много добра. Вместе со стоиками полагаем мы, что грешим неизбежно или же в содействии, а вместе с астрологами – что все события в жизни человеческой зависят от Звезд. Молимся же мы так: что есть печаль? То, что питает мир. Что есть человек? Неизменное зло. Что есть тело? Сплетенье невежества, первопричина всякого безобразия, узы тлена, темное укрытие, живая смерть, гробница, какую несем мы в нутри себя. Что есть Время? Избавление человеческое. Сии суть Древния Учения, и я не стану утруждать себя перечислением многочисленных тех, которые сие положение толковали, а вместо того посредством своих церквей верну их нынче назад, в память сего и будущих веков. Ибо, когда я познакомился с Мирабилисом и его собранием, то стал познавать музыку Времени, что, подобно барабанной дроби, слышна издалека тем, которые держат уши навостренными.
Но двинемся несколько далее: тому, что Сатана есть Господь мира сего и достоин поклонения, я предоставлю непреложные доказательства, и первое есть полновластие поклонения ему. Обитатели Гишпании поклоняются Гоблинам, живущие в Калькутте поклоняются статуям Диавола, Молох был Богом Аммонитян, Карфагеняне поклонялись своему Божеству под именем Сатурна, а это есть Соломенный Человек наших Друидов. Главным Богом Сирийцев был Бааль-Зебуб или Беель-Зевул, Повелитель мух; другое имя его Бааль-Фегор, Повелитель Зияющий или Нагой, а Храм его зовется Бет-Пеор. Среди Финикийцев зовется он Бааль-Саман, под каковым именем понимают они Солнце. Среди Ассирийцев он зовется Адрамелехом, а также зовется Иисусом, братом Иуды. Даже на Британских островах Бааль-Саману поклонялись в подражание Финикийцам, и обычай сей продолжали Друиды, которые ни единого слова не предавали бумаге, но таинство свое воплощали посредством тайной Каббалы. Они приносили в жертву мальчиков, будучи такого мнения, что жизнь человеческую – в болезни ли отчаянной, в опасности войны ли – невозможно спасти, естьли за нее не будет страдать невинный мальчик. И далее: Демон происходит от Деймона, каковое слово без разбору используют вместе с Тео как обозначение Божества; Персияне зовут Диавола Дивом, что несколько походит на Divus или Deus; также ex sacramenti[13] разъясняется у Тертуллиана как exacramentum или экскремент. Таким образом и возникают следующие вирши:
Вальтер поднимает взор и говорит: Вы слыхали, что человек какой-то пел?
Плутон, Иегова, Сатана, Дагон, Любовь,
Молох, Дева, Фетис, Диавол, Иов,
Пан, Яхве и Волкан, разящ огнем,
Иисус, Друиды – все едины в Нем.
Ничего я, Вальтер, не слыхал, кроме Ваших звуков, а из них какая уж музыка.
Все же мне не померещилось, говорит он после перерыва, не иначе кто из рабочих.
Вы сами работайте, отвечал я, да пользуйтесь не толико ушами, колико глазами, иначе Вы причудами своими все время, какое у нас есть, в дребезги разбиваете. И от сих слов он слегка залился краскою.
Теперь слышу, как он царапает пером, делает копию чертежа моего, и, покидая сферу воспоминаний, слышу шумы мира, в коем того гляди потону: дверь скрыпит на петле, ворона кричит, чей-то голос раздается, и я снова обращаюсь в ничто, ибо тяжкой это труд – противостоять тем, протчим звукам Времени, что подымаются и опадают, будто биенье сердца, и несут нас вперед, к нашей могиле.
Но оставимте сей предмет и заглянемте в начало событий и в их далекий конец: сии Друиды устраивали свои ежегодные сборища в Лондоне, близь места, что нынче зовется Блек-степ-леном, и священныя таинства их передавались избранным Христианам. Иосиф Ариматейский, кудесник, что бальзамировал тело Господа их Христа, послан был в Британию, где Друиды оказывали ему большие почести; он-то и основал первую церковь Христиан в Гластонбури, где святой Патрик, первый Аббат, погребен был под каменною пирамид-дою. Ведь утвердиться в Британии столь скоро Христианам сим позволила власть Друидов, обладавших немалым влиянием, а также способствовали им преданья о волшебствах. Итак, под тем местом, где ныне возвышается Батский кафедральный собор, был Храм, возведенный в честь Молоха, или же Соломенного Человека; там, где теперь Св. Павел, был Храм Астарты, к коему Бриты относились с великим почитанием; там же, где ныне стоит Вестминстерское аббатство, возведен был Храм Анубис. Со временем же и собственныя мои церкви поднимутся с ними рядом, и тьма станет взывать ко тьме еще более великой. В сей рациональный, машинный век попадаются такие, что называют Демонов простыми жуками или Химерами, и коли сии люди желают верить в господина Гоббеса[14], Грешемитов[15] и протчие им подобные пустяки, то разве возможно им помочь? Противуречить им не следует, коли они решились не поддаваться убеждениям; я же обращаюсь к таинствам безмерно более священным и, объединившись с Духами-Хранителями сей земли, кладу камень на камень в Спиттль-фильдсе, в Лаймгаусе и в Ваппинге.
Стало быть, каждую часть мне надлежит описывать по порядку: в мыслях у меня было дать вам предисловие к моей Спиттль-фильдской церкви, ибо путь сей долог и цели не имеет, ведет же нас в сем случае к гробнице или лабиринту, каковой я построю подле сей величественной церкви. Рядом со мною лежит донесение о Коттской дыре (или доме под землей, как его называют), недавно обнаруженной в двух милях от Циренцестера, в участке земли, известном в округе под именем Кольтонова поля. Двое рабочих копали могильную яму у подножия холма (каковую вырыли уже на четыре фута в глубину), как вдруг заметили, что земля на той стороне, рядом с холмом, неплотно засыпана, и тут обнаружили вход в чрево холма, показавшийся им весьма странным – скорее произведением Искусства, нежели Натуры; взявши фонарь, они взошли в нутрь. Там попали они в ужаснейшой проход, не более ярда в ширину и четырех футов в высоту, жаркий, словно пещь. Запах в нем стоял, как в могиле, и проход наполовину заполнен был обломками; также имелись на стене таблички, и не успели рабочие до них прикоснуться, чтобы пощупать, из чего они сделаны, как те рассыпались в прах. Оттуда открывался другой проход в квадратную комнату, в которую взошедши, они увидали в дальнем конце, естьли смотреть поперек комнаты, скелет мальчика или малорослого мущины; рабочие в ужасе поспешно покинули сие темное помещение, как тотчас, не успели они выбраться на воздух, холм снова провалился под землю.
Мне же по прочтении сего отчета в голову пришло следующее: сие было место таинств, о каких некогда рассказывал мне Мирабилис. Здесь мальчика, которого надлежит принести в жертву, заключают в камеру под землей, вход в кою загороживают большим камнем; здесь сидит он во Тьме семь дней и семь ночей, за каковое время ему надлежит пройти через Врата Смерти, а после, на восьмой день, труп его выносят из камеры с бурным ликованием; самую сию камеру называют после того священным местом, Храмом, поставленным во имя Повелителя Смерти. Итак, когда я сказывал Вальтеру о нашей новой гробнице, или же укрытии, мысли мои погребены были глубоко в низу: собственный мой дом под землей будет вправду темен – истинный лабиринт для тех, кому суждено быть тут положенными. Притом не будет он и столь пуст, сколь Коттова дыра: могильных камней или склепов здесь нету, но рядом находится яма, нынче совсем заложенная и позабытая, куда сброшены были мои родители, а также многия сотни (вернее сказать, тысячи) трупов. Сие есть огромный курган смерти и мерзости, и церкви моей от сего будет немалое преимущество; сие мне некогда описал Мирабилис, сиречь, то, что зерно, когда умирает и гниет в земле, снова прорастает и живет, от того, сказал он, там, где много мертвых, людей, положенных в землю, похороненных, и только, – там средоточие власти. Коли приложить ухо к земле, то я слышу, как они лежат, перемешаны друг с дружкой, и слабые голоса их отзываются эхом в моей церкви – они для меня суть и колонны, и основанье.
Вальтер, вскричал я, будет Вам спать, возьмите перо! Время не дает нам роздыху, а потому пишите в Комиссию так. Милостивые государи, дозвольте сообщить Совету, что Спиттль-фильдской церковный двор, каковым он первоначально изображен был в Инспекторской бумаге, выйдет столь мал, что погребения сделаются чрезвычайно трудны. Мне пришлось бы занять стояк колокольни и подножье колонн во внутренности церкви, дабы создать больше пространства, однакожь я замыслил гробницу, отделенную от главного сооружения (по желанию самого сэра Х-фора). Подобный способ построения гробницы имел хождение в четвертом веке, в чистейшие времена Христианства, как вы можете видеть из приложенного чертежа. Кроме того, на земле я возвел белую пирамидду, на манер Гластонбурийской церкви, только малую и выложенную нетесаным камнем без извести, сие тожде на манер ранних Христиан. Все вышеперечисленное нижайше предоставляю, да скорее пишите, Вальтер, покуда горячая пора не прошла.
Так скрываю я свое намеренье лицемерием, подобно плутовскому мошеннику, и сими временными подмостками слов пользуюсь, дабы не выказывать своей цели. Что же до самой камеры: она будет сплошной в тех лишь частях, что поддерживают вес, а в нутри задумана будет так, чтобы ей образовывать весьма хитроумный лабиринт. В толще стен разместил я полости, где сделаю такие знаки: Нергал, то бишь, Могильный Свет, Ашима, то бишь, Изъян, Нибас, то бишь, Виденье, и Тартак, то бишь, Прикованный. Сии подлинные верования и таинства не следует надписывать простыми буквами, ибо чернь, пребывая в невежестве, сорвет их в страхе. Однако ежели разгромления не произойдет и сие останется схоронено от обычных глаз, лабиринт сей продержится тыщу лет.
Теперь же послушайте о том, как мертвые взывают к живым; произошло сие, когда творение мое поднялось над погребалищем. Обычай нашего народа таков, чтобы сыну каменщика возлагать самый высокой, последний камень на верхушку колокольни, там, где фонарь. Сей мальчишка, Томас, сын г-на Гилла, был резвой сорванец, которому пошел десятый или одиннадцатый год, и до того ладно сложен: лицо его было светло и покрыто цветущим румянцем, а волос на голове, густой, спускался много ниже плеч. В утро своего восхождения пребывал он в отличнейшем расположении духа и видел в том веселую забаву, когда вылезал на деревянные леса и легко направлял стопы свои к колокольне. Рабочие и каменщик, отец его, глядели в верх и окликали его: что, Том, тяжко? и давай, шагай выше! и протчия замечания в таком роде, я же молча стоял у своей пирамидды, лишь недавно поставленной. Но тут налетел внезапной порыв ветра, и мальчик, уже приближившийся к фонарю, словно бы пал духом, когда облака пронеслись у него над головою. Мгновение он неотрывно глядел на меня, и я крикнул: вперед! вперед! И в самый сей миг, когда он подходил к башенке со шпилем, доски лесов, расположенныя ненадежно или же гнилыя, с треском разошлись, и мальчик, оступившись, упал с колокольни. Он не закричал, однако лицо его, казалось, выразило удивленье; кривыя линии красивее прямых, подумал я про себя, когда он полетел с главного сооружения и свалился, будто спелый плод, к самым моим ногам.
Отец его, каменщик, зовя на помощь, кинулся в сторону пирамидды, где лежал теперь Томас, а рабочие последовали за ним, пораженные. Однако кончился он не сразу. В голове его была контузия, которой я не мог не заметить, склонившись над его телом; кровь бежала из его рта, будто из миски, и лилась наземь. Все собравшиеся вокруг стояли, застывши, как изваяние, неподвижно и безмолвно, и я едва сдержался, чтобы не улыбнуться при виде сего; однако сокрылся, придавши лицу горестное выражение, и направился к отцу, который готов был рухнуть от горя (смерть сына и вправду дурно воздействовала на его внутренности и мало-помалу затащила в могилу в след за ним). Небольшая толпа народу собралась поглазеть с выкриками что случилось? да неужто совсем помер? да бедняжка!, но я взмахом отогнал их. За сим я, крепко обнявши г-на Гилла, помолчал, дабы помочь ему обрести присутствие духа; он бежал из тюрьмы, произнес я наконец, однако тот взглянул на меня странно, и я остановил себя. Тут каменщик совершенно одурел от горя; он и всегда был малым угрюмым и нелюдимым, но в нещастьи своем накинулся на Господа и Небо, да с такими бещинствами, что я не мало порадовался. Я хранил молчание, однако в голове моей, глядючи на маленькой труп, крутилось сие размышленье: он прекрасен в смерти, ибо не страшился ее. Тут отец принялся-было расстегивать сыну пряжки на башмаках, с какою целью – сие мне неизвестно, но я отвел его прочь и заговорил с ним ласково. Как бы то ни было, сказал я, дозвольте похоронить его там, где он упал, и в соответствии с обычаем – на что тот в мучениях своих дал согласие. После начал он громко блевать.
Вот так все и предоставилось мне для достижения моей цели. Существует эдакая смехотворная мудрость, мол, церковь крови не любит, однако она тут никак не уместна, ибо причастию должно смешиваться с кровью. Так обрел я жертву, которой недоставало Спиттль-фильдсу, притом не от собственной руки: убивши, так сказать, двух зайцев, я, едучи в карете от Вайтчапеля, чрезвычайно ликовал. Я в яме, однако забрался столь глубоко, что могу видеть сияние Звезд в полдень.
2
В полдень они приближались к церкви в Спиталфилдсе.
Экскурсовод, остановившись перед ее ступенями, звала:
– Скорее! Скорее! – Дождавшись, она повернулась к ним лицом и заговорила (при этом ее левое веко подергивал нервный тик). – Со зданием вроде этого требуется воображение. Видите, в каком оно состоянии? А должно быть хорошенько отделано и почищено, как верхушка.
Она неопределенно указала на шпиль, после чего наклонилась отряхнуть грязь или пыль с кромки своего белого плаща.
– Что это там такое упало? – спросил кто-то из группы, заслоняя глаза от света правой рукой, чтобы яснее видеть небо вокруг церковной колокольни, но голос его затерялся в дорожном шуме, стихшем лишь на мгновение.
Рев грузовиков, которые выезжали из ворот рынка перед церковью, и грохот дрелей, взрывавших поверхность Коммершл-роуд чуть поодаль, сотрясали всю округу, так что казалось, будто земля под ногами у них дрожит.
Экскурсовод, остановившись перед ее ступенями, звала:
– Скорее! Скорее! – Дождавшись, она повернулась к ним лицом и заговорила (при этом ее левое веко подергивал нервный тик). – Со зданием вроде этого требуется воображение. Видите, в каком оно состоянии? А должно быть хорошенько отделано и почищено, как верхушка.
Она неопределенно указала на шпиль, после чего наклонилась отряхнуть грязь или пыль с кромки своего белого плаща.
– Что это там такое упало? – спросил кто-то из группы, заслоняя глаза от света правой рукой, чтобы яснее видеть небо вокруг церковной колокольни, но голос его затерялся в дорожном шуме, стихшем лишь на мгновение.
Рев грузовиков, которые выезжали из ворот рынка перед церковью, и грохот дрелей, взрывавших поверхность Коммершл-роуд чуть поодаль, сотрясали всю округу, так что казалось, будто земля под ногами у них дрожит.