Алекс Норк. Еще не вечер

   – Кто знал ценность ярославских икон?
   – Я, наш старый служитель, которого уже нет два года на этом свете, сам покойный, – пожилой человек развел руками, – и те неизвестные нам люди, которым он об иконах рассказывал. – Опять в его лице явилась задумчивость с оттенком недоумения. – Однако вот, есть в этом деле с иконами одна непонятность.
   – Какая же?
   – В той церкви имеется значительно большая редкость – псковская икона двенадцатого века, и она, несомненно, дороже любой из тех двух, а скорее – обеих вместе.
   Владимир почувствовал в голове пустоту, и чтобы уйти из этого состояния, быстро спросил:
   – Она тоже из собора?
   – Нет, подарена была церкви одной прихожанкой – незадолго до своей смерти подарила. И об этой иконе в уведомлении, уж во всяком случае, находилось гораздо больше людей.
   – Икона помещалась в иконостасе?
   – Отдельно. В церкви, если помните, два небольших придела.
   – А, такие выпуклости, типа эркеров, слева и справа?
   Видно, невежественность молодого гостя досадила священнику, потому что легкое кривление лица он сдержать не сумел.
   – Н-да, вот в правом приделе она и висела.
   – Это что, можно просто подойти и снять?
   Владимира почти что охватил ужас – не помнил он сейчас, что там висело или уже не висело, ужас прочитался хозяином, который поспешил скорей успокоить:
   – Однако ее не украли. Я ведь выехал в церковь сразу, как пришло сообщение из полиции. Сам полковник, Игорь Петрович, допустил меня, когда еще тело убиенного не было увезено.
   У Владимира завертелись цифры: две сотни тысяч за ярославскую пятнадцатого века, а псковская – двенадцатого – это еще дотатарский период, это вообще что такое, может и миллион?
   – То есть… а если спектакль?
   Он запустил руку в волосы и не сразу ответил, когда хозяин поинтересовался, что гость имеет в виду.
   – Сделали вид, что шли за одними иконами, а взяли другую.
   – Простите, зачем?
   Теперь он не понял вопроса и посмотрел на священника.
   – Зачем делать вид? – пояснил тот.
   – С целью подмены. Отвлечь внимание на другие иконы – следственные органы решат, что кража не удалась, и псковская икона не будет объявлена в розыск. Не будет даже принята во внимание, понимаете?
   Теперь хозяину захотелось поворошить свои волосы.
   – Да-да. Я, конечно, не рассматривал икону, просто взглянул в ту сторону. Хм, за пять месяцев, что она там висит, нетрудно изготовить подделку, – мысль собственная ему не понравилась, брови от этого мрачно сдвинулись. – Потребуется теперь специальная экспертиза… впрочем, если желаете, я мог бы завтра сделать предварительный осмотр, возможно, он что-то скажет.
   – Очень желаем.
   У Владимира, между тем, уже слегка свербело внутри.
   – Святой отец, простите меня, но как же было держать серьезные ценности в маленькой церкви? Человека, вот, и убили!
   Священник, чуть погрустнев, произнес:
   – Попущение Божье.
   Захотелось чего-то вроде – «зачем же на Бога кивать?», но памятуя о вежливости, он сдержался и негромко спросил:
   – «Попущение» – что такое, в каком оно смысле?
   – Попущение разным бывает. Скорбным, когда взирая на нас Господь думает: что же сделаю вам, если сами к хорошему деланью не стремитесь. А бывает и попущение, видимое нами как злое событие, однако не от злого умысла исходящее.
   «Вот заморочки!»
   – Так у нас какой категории попущение, – у него нашлось вдруг нужное слово: – богооставленности?
   – Не могу я о сём судить, сын мой.
   – А по-моему, человеку концом лопаты в висок – зло в чистом виде. Ну как вот такое попущение? Священнику-то за что?
   – Вы не сердитесь, – очень дружелюбно сказали ему. – Зло причиняющего может и не быть злом для претерпевшего.
   – В том числе и убийство?
   – Смерть постигнет всех нас. Разница в том, что неверующие или смутно верующие люди отодвигают ее всеми силами из сознания. Но истинно верующие не страшатся, их сознание измеряет каждый шаг и поступок, как если бы смерть случилась сейчас.
   Владимиру не очень понравилась такая «интерпретация», но возражать было нечего – каждый живет, как ему нравится.
   – И почему, сын мой, вы считаете, что внезапная немучительная смерть от зла была злом для усопшего?
   Это совсем, совсем смешало недоумение и протест. Собственно, от такой психологии всего один шаг до «непротивления злу насилием», а там – и до ликвидации правоохранительных органов недалеко.
   Владимир, желая дать выход негодованию, сосредоточился и сразу нащупал очень верную мысль.
   – Вот вы сказали сейчас «смерть от зла». Заметьте, вы произнесли слово «зло».
   – Заметил! – крайне весело согласился священник.
   – Предположим, смерть от зла не всегда может быть, э… ну неважно. Однако это не ликвидирует само зло. Оно-то, как таковое, зачем нужно Богу?
   – Совершенно не нужно. Но ведь зло идет не от Бога.
   – Ладно, от сатаны. Почему же Бог его в самом начале, как там, когда тот падшим ангелом начал быть…
   Удивительно – его справедливая и такая понятная мысль вызвала у старого человека почти детскую радость.
   – А что Бог должен был с ним сделать? – в глазах неуместная к теме веселость. – Предложите, как сейчас принято говорить, альтернативу.
   – Очень просто, и ничего нет смешного, в пыль его, подлеца, превратить.
   Что же такое, это старика еще больше обрадовало.
   – В пыль, хе-хе-хе? Пыль – всего лишь очередная форма материи. Не материя действует в мире, сын мой, а то, что ее наполняет. Да, но начало мирового действия вы очень правильно угадали, – он ласковым взглядом попросил дать время на продолжение: – Падший ангел… ангелы были Божьим твореньем, а всё сотворенное снабжается силой. Но сила толкает к самостоятельности.
   Владимир все-таки не удержался:
   – Ангелы ведь созданы хорошее делать.
   – Отменно правильно! Только сие означает, что ангелы должны знать, что есть – «хорошее» и что есть – «плохое». Полное же знание об этом имеется только у Бога. Первое знание, таким образом, было получено ангелами, а не человеком, вот один из них и решил, что знает всё обо всём. Тут нет удивительного – любая в мире возможность означает, что это рано или поздно случится. Отправляться в дальний неизведанный путь, ожидая в нем всякого, – таково условие для рожденья истории. Или никуда не отправляться, то есть вообще не начинать ничего.
   – Если я правильно понял, падший ангел был, таким образом, предусмотрен?
   – Неизбежен, точнее сказать.
   – Так, но ясно не до конца. Почему он стал вредить человечеству и сотворил зло?
   Священник сдвинул брови, впрочем, без выражения гнева.
   – Тут страшная путаница, сын мой, – он даже махнул от себя рукой, – падший ангел зло не сотворил – он узнал о нем после собственного сотворения. И наличие в мире зла увеличить вовсе не в его силах – это просто наличие того возможного, что не связано с деланьем доброго. Доброе, – прозвучало громче: – нужно делать. Порой всего лишь небольшими усилиями, но иногда и жертвенными. Всё остальное в жизни, как вам сказать, не белого цвета… немало черного, а больше – серого, оно как сильно разбавленный яд, не чувствуемый, но уничтожающий постепенно. И эта дрянь тоже падшему ангелу не нужна.
   – Так что ж ему надо, для чего он старается?
   – Для себя. Он уже не может выйти из спора с Богом, в этом его трагедия. – Священник словно извлек что-то из памяти: – О, это был когда-то самый умный из ангелов, а ум не желает оставаться покорным. Мир, как хочу я вам донести, может быть сотворен лишь во всей полноте, и кто-то из ангелов должен был получить ум в крайней степени. Но даже простой человеческий ум всегда находится в каком-то конфликте с действительностью, и от этого рождаются недовольство, обида. А полнота мира требует обиды даже на само мироздание или, во всяком случае, на свою в нем судьбу.
   – Ну и диалектика… постойте, ангел, стало быть, был обижен.
   – Почувствовал себя так.
   – А какого этого, ну, не хватало ему?
   – Очень просто – его судьбой распорядились не спрашивая о том. Человек волен в своем жизненном выборе, он может, в конце концов, выбрать смерть в борьбе за свою земную свободу. А ангел, назначенный служить Богу и людям, ничего этого, по замыслу о себе, не может.
   – То есть опять – не может, но должен найтись, который сможет?
   – Который захочет – правильнее сказать. И что ему оставалось в своей борьбе? Раз Бог учит не совершать ничего греховного – значит, он будет искушать грехом человека. Хотя занятие это для него нерадостное совсем.
   – Вот, теперь понял. Нет, маленький еще вопрос: а без ангелов было нельзя? Ну, что называется, «напрямую»?
   – Напрямую… а вы своей волей сюда ко мне пожаловали?
   Ответ подсказался из «классики»:
   – Волею пославшего мя прокурора города.
   – То-то.
   Оба улыбнулись друг другу, Владимир хотел встать-попрощаться, но вспомнил вдруг, что с реалистическим образом сатаны сталкивался в литературе всего один раз, и редкая возможность беседы с таким человеком подтолкнула на, может быть, смелый слишком вопрос:
   – А к Воланду из «Мастера и Маргариты» вы как, простите, относитесь?
   Он даже голову слегка опустил, опасаясь, что сотворил неуместное что-то, бестактное.
   – Ох, интересно вы, сын мой, сейчас спросили! – искренне прозвучало в ответ, и у Владимира, что называется, отлегло. – Да-а, очень в канву нашего разговора.
   Хозяин улыбнулся, показалось – не только гостю, но и себе самому, потер руки, готовя ответ…
   – У Булгакова была гениальная интуиция, – заговорил он. – А что это как не связь с миром, лежащим за пределами наших непосредственных знаний?
   Гостю формулировка понравилась, он согласно кивнул.
   – И вторая черта – непримиримость, стояние на своем. Михаил Афанасьевич на допросе в ОГПУ в 26-м году прямо сказал: советскую власть признаю как исторически состоявшуюся, а в революции был полностью на стороне белых.
   Хозяин приостановился, заметив, что молодой человек этим фактом весьма удивлен.
   – Не понимаю, как оно ему сошло, – растерянно проговорил тот. – И зачем он вот так в открытую?
   – Я вам про готовность к смерти раньше чуть говорил: важно не когда ты умрешь, а каким. У Булгакова, сын мой, была священническая натура, не по жизни, а глубоко родовая – кровная.
   – Я знаю только, отец был профессором богословия.
   – Оба деда священники сельские. Про бабушек нет точных данных, однако известно, что за простых, особенно сельских, священников замуж чаще всего отдавали поповских дочек.
   Опять какая-то товарищеская манера, исходящая от настоятеля, подвинула Владимира на рискованное высказывание.
   – Однако в жизни Михаил Афанасьевич был небезгрешен, а по вашим сейчас вот словам – даже мятежным был человеком.
   Священник взглянул на гостя с показавшимся в глазах уважением.
   – Вы очень точно смысл передали, очень. Мятежность, да, рожденная двумя полюсами: страстью к жизни и финальным ее ощущением. У натур средних тоже есть этот конфликт, но он мало говорит о себе, сокрытый под мелочами жизни. Однако недюжинная натура, слыша все голоса, различает среди них главный. А кровь и семейное воспитание напоминали ему постоянно про главную цель прихода Иисуса Христа в этот мир: показать людям – жизнь человеческая не находится в конфликте со смертью и не заканчивается на ней, показать своим жертвенным ради них претерпением. Собственно, в этом и метафизика романа, который не есть в обычном смысле роман, это раздумья последних двенадцати лет жизни Булгакова, осмысление глубинных своих ощущений, и опять – не для себя самого, а чтобы выразить людям. Это путь, с одним окончанием – и романа и жизни. Но путь, по которому он мог пройти только с Воландом.
   Прозвучало так неожиданно, что гость вздрогнул.
   – Вам это кажется странным?
   – Кажется, – захотелось быть вполне откровенным: – даже очень странным.
   – Я несколько не договорил про падшего ангела, о его обиде на Бога.
   Владимиру, наоборот, представлялось всё завершенным, и он позволил себе:
   – Вы сказали, обида была на служебную роль, на отсутствие выбора, дарованного человеку.
   – Верно. Поэтому, во-первых, он выбор все-таки сделал: сопротивление Богу.
   – Получается – выбор в том смысле, чтобы данное ему не принять.
   – Именно так. И обратите внимание: талантливый человек никогда не принимает вполне данность жизни, его тяготят ее рамки. Мятежность Булгакова – проектность самого Воланда, вы правильно абсолютно почувствовали. А во-вторых, напомню о главном: это был самый умный и сильный ангел. И самый близкий, сначала, к Богу. Какую же судьбу он – избранный – считал вправе себе хотеть? Или спрошу по-другому: к кому мог создателя своего возревновать?
   Подсказка совсем очевидная, однако Владимир почувствовал – он не может произнести Имя, и сказанное священником страшновато ему своей истинностью, от которой на мгновение мир стал много больше привычного.
   Ответ, впрочем, и не понадобился, священник продолжал:
   – А теперь вспомним финальную часть романа Булгакова, когда Воланд глядит на Москву с верхней площадки дома Пашкова.
   – И к нему является…
   – Да, апостол Матвей. В этом месте Булгаков не высказал напрямую словами, но сумел оставить главное впечатление, заложить его в подсознание каждому читателю – едкую, необоримую зависть Воланда ко Христу, и его укор Богу – зачем он, а не я! Но ведь сразу за этим неизбежно возникает вопрос: а смог бы я? И каждый раз, задавая себе этот вопрос, Воланд становится человеком. Вот вам разгадка падшего ангела, понятая до конца гениальным Булгаковым. Здесь же и судьба всей страдальной компании – бесконечный путь звездной печали, ведь и им неведом конец истории – срок Судного дня.
   Ощущение верного, но необычного очень; и угаданное, а не показанное ведь самим Булгаковым.
   – Простите, явного такого в романе я не помню.
   Хотелось еще добавить – роман он зачитал в юности «до почти наизусть», и в классе был среди первых по цитированию и ассоциациям всяким.
   – Вы правы, это домысливание. Но согласитесь, любое сильное произведение тем и сильно, что производит в нас умственные и чувственные движения – они погружают людей не только в сюжет, где мы, иногда, начинаем двигаться сами, но и в авторское ощущение мира, а оно не всегда до конца осознанно самим автором, – священник поднял руку для особенного внимания: – И надо понимать: не всякая глубина ощущения до конца выражается словом.
   Вплоть до этой фразы все выглядело со справедливо претендующим смыслом, здесь же возражение явилось незамедлительно:
   – А как тогда – сначала было Слово, и Слово было Бог.
   – Вы сами сказали – Бог. А мы, в несовершенном к Нему подобии, несовершенны и в Слове.
   Хозяин ласково улыбнулся и назидательно, чуть, добавил:
   – Не бойтесь домысливания, без него далеко не все можно понять.
   – Странно, – помолчав, произнес Владимир, – я и не знал, что Церковь стоит на таких интересных позициях.
   Однако священник несогласно качнул головой:
   – Нет, сын мой, не Церковь – отдельные умы Церкви в ее прошлом и настоящем. Официальная же доктрина опирается на Апокалипсис, где сказано, что все отошедшие от Бога силы объединятся против него в черное войско во главе с Сатаной.
   Владимир быстро потер пальцами переносицу, очень не хотелось, чтобы хозяин заметил пробежавшую по лицу гримасу.
   – Что, сын мой, вам не нравится?
   – Однозначность. Если наперед известно, что дальше будет, исчезает самое ваше главное – выбор.
   – Очень правильное замечание. Поэтому Апокалипсис был включен в Священное писание при многих мнениях против. И правильнее всего к нему относится, как к предупреждению, предупреждению человеку.
   – То есть вы хотите сказать, что человечество своим поведением продиктует тот или иной конец христианской истории?
   – Пять с плюсом, сын мой! Да может ли быть иначе, если из-за человека, ради человека всё замышлялось и строилось? Вот и Сатана, – взгляд священника ушел мимо гостя куда-то в иное пространство, – смотрит на нас и думает: как ему все-таки действовать дальше?
   Владимир на миг сам почувствовал «иное» пространство.
   И образ мелькнул.
   Кого-то очень сильного и чужого.
   Пауза наступила… отстраненная ото всего тишина…
   Ненадолго – сначала в сознании, потом звуками за старинным, заостренным кверху окном, и всем прочим физическим ощущением, объявился тот мир повседневности, откуда Владимир пришел и куда теперь пора возвращаться.
   Прощаясь уже, он спросил о родственниках убиенного и узнал: у того есть двоюродная племянница в Петербурге, ей сообщили, должна вот-вот приехать.
 
   Наружи, на просторной у собора площади, легкий ветерок умыл прохладой лицо, заставив думать о текущем, о делах – прежде всего. Мысли стали выстраиваться от добытой сейчас информации.
   Во-первых, следует обратить внимание шефа на странный переход убитого с должности проректора семинарии в столице губернии на простую, практическую, так сказать, работу – здравый смысл не очень-то соглашается.
   Во-вторых, церковь строил Зубакин, который с убитым священником был на короткой ноге. Тут не Божье попущение, тут расчет, что за иконами в церковь никто из городских не посмеет сунуться. Не учли двух возможностей: наркоманов, которых не остановишь ничем, и «гастролеров», которым на Зубакина десять раз наплевать. Значит, можно доложить шефу, что розыскные направления все-таки имеются.
 
   Прокурор решил не мудрить с одеждой и пойти в кафе так, как приехал: кожаный пиджак, удобные комковатые брюки, кроссовки; только вместо футболки, чтобы не выглядеть слишком уж вольно, приличную рубашку надел.
   Место, куда идти, он посмотрел еще у себя в кабинете по городской карте – минут всего десять от дома, если быстро шагать.
   …
   Завтра к одиннадцати его ждут в губернии, машина подъедет к подъезду в половине десятого – не рано, но все равно в кафе не стоит засиживаться. А часам к трем он в город вернется, будет время еще поработать, и надо самому место преступление осмотреть.
   Странную информацию Володя из собора принес. Третья икона… можно Якову в Москву не звонить, и так понятно, если учесть к тому же хорошую сохранность иконы, – цены огромадной. Володино предположение о подмене он сразу отвергать не стал – во-первых, легко проверяемо, а во-вторых, энтузиазм молодых специалистов – он себя таким хорошо помнит – охлаждать частыми указаниями на ошибки нельзя. Однако по сути ясно – если бы «шли» на эту псковскую, то не с лопатой – убили бы хладнокровно и профессионально. Причем дождались бы, когда священник пойдет домой, точнее – во время выхода. Пуля из ствола с глушителем, труп втаскивают внутрь, икона…
   Прокурор нарисовал в уме общий план, расставил на нем фигуры и заставил двигаться… добавил машину, которая должна была стоять метров за сто, подлететь и забрать преступников…
   Посмотрел на часы – получилось двадцать восемь секунд.
   Еще раз прокрутил…
   Двадцать семь.
   Церковь на охранной сигнализации, но даже если бы она сработала, полиция не успевала на перехват.
   Вне всяких сомнений, преступники просчитали бы всё именно как сейчас он.
   Так что же, действовали непрофессионалы, как изначально предположил Владимир?
   Но почему ярославские, если круг людей, знавших о псковской иконе, был шире? Или-или… круги были разные? Информация именно о ярославских иконах проскочила в чьи надо уши?
   Дьякон этот молодой в первую очередь просится под подозрение.
   Хотя, не менее вероятно – кто-то из «сметливых» прихожан.
 
   Виктор, предположительно, уже достиг нужной точки, глаза стали искать кафе и почти сразу наткнулись на вывеску столбиком – «Для своих» у уходящей вниз лестницы с лакированным деревянным перила.
   Он подошел ближе – вниз несколько ступенек, охранник у двери; Виктор показал карточку-пропуск, его вежливо пропустили.
   Помещение небольшое, аккуратное, стены обиты деревом – обстановка неброская и недорогая.
   Семь круглых столиков – четыре из них свободны, дальше бар… присутствует несколько человек всего, госпожи Шестовой среди них нет.
   Виктор сел за столик, посмотрел на часы – ровно восемь.
   Можно было взять пива в баре – люди пьют разливное – но за стойкой бара нет пока никого.
   Он просидел минуты три без малейшего к себе с чьей-нибудь стороны внимания – за спиной у входной двери раздались голоса и смех.
   Две молодые женщины, двое мужчин… нет ее среди них.
   Прокурор вернулся в прежнюю позу и увидел, к столику идет женщина… то есть вот она и идет.
   Блуза белая с коротким, приспущенным синим галстуком, юбка такого же цвета. Юбка чуть выше колен.
   Не так давно на служебной выпивке, с начавшимся уже перебором, заговорили про баб, кто-то поставил вопрос – чем отличается женщина от бабы? – и стали сходиться, что это всего лишь культура речи, но Яша заявил: «Нет, женщина от бабы отличается» – «Чем?» – «Благородством!». Победоносно у него получилось, и остальным вышел упрек – дескать, простого не разумеете. «А в физическом выражении, – пояснил он снисходительно, – у женщины это часто наблюдается в “хорошей породе”». Толстого еще привел – кусочек из «Воскресенья».
   – Здравствуйте, очень рада вас видеть.
   – И я, – он встал и слегка пожал ее руку.
   Вот у Маши вся привлекательность именно в этом – не красота, а эстетичность – «порода».
   – Вы сегодня в гостях. Не скажу, что каждый раз будем вас баловать, но сегодня – карт-бланш.
   – Радость, которую не способен скрыть. Если б вы знали, до чего редко нашему брату-прокурору удается попользоваться на дармовщинку.
   Весело блеснули ее глазами, на секунду явился ровный ряд белых зубов, он успел рассмотреть сейчас – глаза все-таки карие, но оригинально-светлого тона.
   – Так что для начала?
   – По скромному – пиво.
   Она быстро встала и направилась к бару.
   Ноги на небольшом каблучке, не то чтобы очень красивые, но с правильными пропорциями. А правильное – уже этим самим эстетично.
   Она зашла за стойку бара, покрутилась там чуть и скоро явилась с большим бокалом пива для гостя и небольшим, с вином, для себя.
   – У вас тут самообслуживание?
   – Наше заведение зарегистрировано как одно из подразделений газеты. Мы некоммерческий клуб. Продукты и напитки покупаются в торговой сети, микроволновка позволяет всегда иметь горячие блюда, овощные салаты быстро делаем сами – у нас даже соревновательность в этой сфере.
   – Прекрасное заведение: ни кассового аппарата, ни разрешения санитарной службы. Ваше счастье, что у прокураторы хватает дел и не хватает кадров.
   – Ой, не желаю никому зла, но значит, вы до нас доберетесь очень нескоро. – Опять блеснули красивые зубы: – А правильнее, ха-ха, никогда.
   – Вы выросли в этом городе, Маша?
   – Нет. Я выросла в столице губернии. Там же закончила университет. Журналистику. Жила с дедушкой и бабушкой. Мама давно вторым браком в Москве, папы нет на свете. И когда мои старики умерли – почти в один год – присмотрела этот городок, где дешевле и можно завести свое дело.
   – Квартиру продали?
   – Четырехкомнатную, в сталинском доме. А здесь – однокомнатная, мне больше зачем? – прокурор кивнул, она договорила: – Половина времени на работе, досуг – здесь в кафе, – и улыбнулась с оттенком смущения.
   – Судя по количеству рекламы в вашей газете, коммерчески вы неплохо движетесь?
   – Неплохо. А как движется дело с убийством священника?
   Прокурор усмехнулся, вспомнив газетную публикацию.
   – И завтра появится: «По сведениям от информированного источника из нашей городской прокуратуры…»
   – Напишем: «По некоторым данным…». И потом, мы можем с пользой для обеих сторон обмениваться информацией.
   – На что вы меня толкаете?
   – Виктор, не упрямьтесь. Мы опросили прихожан, соседей его по подъезду. Сэкономите время, при вашей нехватке кадров.
   Пришла мысль – некоторой информации полезно дать «утечь».
   – Священник помешал при попытке ограбления церкви.
   – Там есть, что грабить?
   – Есть дорогие иконы.
   – Иконы были «заказаны»?
   – Почти что наверняка.
   – Однако преступники ничего не забрали, – ее голос прозвучал намеренно утвердительно.
   – Значит, вы расспросили дьякона. Ну, собственно, мы с него подписку о неразглашении не брали. Да, кто-то спугнул преступников.
   – Могу добавить: две иконы пятнадцатого века, ярославская школа.
   Сразу мелькнула мысль: «Дьякон не знал о третьей иконе? Покойный священник сказал ему о двух и не сказал про очень старинную псковскую? Это почему?»
   – Прихожане, которых мои сотрудники опрашивали, считают, что батюшка не мог открыть дверь незнакомым людям. Дверь после службы, когда задерживался, он запирал. В двери есть глазок, с улицы над входом яркий фонарь – закрытый, лампочку с него не свинтишь.
   – А многих прихожан опрашивали?
   – Не очень многих. Но свидетели важные. Там несколько бабушек, проживающих поблизости, которые на все службы ходили, со священником общались. Эти всё знают.
   Сейчас их взгляды часто пересекались, и он вдруг почувствовал в глубине ее глаз контролера, следящего за его впечатлениями.
   – Что еще они знают?
   Опять за спиной у прокурора раздались голоса входящих – публика прибывала, Маша, поверх его головы, поздоровалась с кем-то.
   – Еще?.. Батюшка жил один в небольшой городской квартире. А месяца уже полтора, когда стало тепло, засиживался допоздна в своей задней комнатке в церкви. Его ведь садовой лопаткой убили, верно?
   – Вот об этом писать не надо, – прокурор, чуть досадуя, поиграл по столу пальцами: – Полиции следовало, все-таки, взять с дьякона подписку о неразглашении.
   – Он, как мне сказали, безобидный молодой парень.
   – Это мы тоже выясним.
   – Обещаю, что про лопатку не будет пока ни строки. Со мной можно дело иметь, прокурор?
   В ее зрачках заиграли крошечные бесята.
   – И даже хочется.
   Подошла и поцеловалась с Машей девица в пестрой рубахе и джинсах с дырками у колен. Еще какая-то в одежде «отвязанная» атрибутика… однако чистое всё – даже края белых у рубахи рукавчиков.
   Серые большие глаза под высокими бровными дугами уставились на него:
   – Ой, а вы наш новый прокурор! Мочить будете? Могу порекомендовать отличный недалеко отсюда туалет. Или как там в Москве у вас говорят – сортир.
   Нагловатая морда, хотя симпатичная, приятно подросткового стиля.
   Девица хлопнулась на стул напротив и в задумчивости взглянула сначала на бокал пива Виктора, потом на Машин с вином.
   – Яна – художник газеты, – представила та, – дизайнер, фотограф и всё на свете, очень талантливый ребенок.
   – Я не р-ребенок! – рычание прозвучало скорее радостно, чем агрессивно, и сразу последовало тихо-задумчивое: – Чего б, это, кинуть внутрь, чем успокоить душу?
   Манера разговаривать не очень считаясь с собеседником проявила себя и дальше, не решив алкогольную проблему, она спросила серьезным, как показалось, тоном:
   – Вы верите в справедливость, прокурор? – и тут же: – Или, по-вашему, это детский вопрос?
   – Какой же он детский, справедливость – фундаментальное понятие, без которого человеческие отношения не развивались бы дальше биологических.
   – Зато сейчас прекрасно обходятся без такого понятия, я постоянно сталкиваюсь.
   – А я ни разу не сталкивался с человеком, которому неизвестно понятие «несправедливость».
   – Доказательство от противного?
   – Вроде того. А что касается веры, она здесь вообще не причем. Верить в факт присутствия в человеке базовых представлений не нужно – они просто есть. Другое дело – справедливость как человеческая практика – она зависит от нас.
   – От нас?! – Яна уткнула в него взгляд как в маленького ребенка. – Там в Москве сидит несколько пацанов, и только от них всё зависит, и на нас им – ть-фу!
   Ответ понравился близкому кругу, а прокурор почувствовал себя в неуютном одиночестве.
   Но разговор резко сдвинулся в философскую плоскость и открылись дебаты – а что есть вообще такое «мы»?
   И очень скоро – как это «мы» способно влиять на нас же самих.
   Прокурор, испытав облегчение, решил не вмешиваться, а подождать затишья.
   Оно скоро и наступило – оттого что эта же самая Яна разрушила диспут, объявив: ей нужны два помощника, готовить на всех салат.
   Однако не преминула, уже отойдя от их столика, повернуться и погрозить прокурору пальцем.