Алекс Норк. Не уходи

   – Ты, Андрюша, застал ту неприятность с Павлом Михайловичем Третьяковым, с поделками «малых голландцев»?
   – Застал, незадолго до моего отъезда она приключилось.
   Я знал, что богатый купец Третьяков собирает современную русскую живопись, и от товарищей по любительскому театру слышал: намерение его очень серьезное, и даже государственного значения: национальный музей хочет создать. Но причем тут «малые голландцы» – живописцы Голландии XVII века, писавшие небольшого формата картины бытового жанра и всевозможнейшие пейзажи.
   – А притом, Серж, что Третьяков свое собирательство с них именно начал и получил сразу в рыло.
   Граф, улыбнувшись дядиной грубости, сообщил:
   – Я ведь остерегал его – много в Европе сейчас подделок, целая компания немецких художников с десяток лет этим грешила. Да молодость его была не очень внимательна.
   – А сколько Рембрандтов фальшивых гуляет! – дядя даже хлопнул себя ладонями по коленям. – Сотнями исчисляются, сотнями!
   Опять пришлось удивиться, что нечестное ремесло не есть продукт только лихого нашего времени.
   – И когда же их делали?
   – Почему ты в прошедшем времени? – поправил дядя. – И сейчас вовсю мастерят. В Америку активно доставлять стали, там богатых профанов хоть отбавляй.
   – Примерно через сто лет после смерти Рембрандта начали под него писать, – пояснил граф, – причем одно время завели даже артельное производство. А до того подделывали, главным образом, итальянское возрождение, но начались массовые подделки с самого Альбрехта Дюрера и выполнено по нему работ не меньше, чем написал сам Дюрер.
   Граф прервал интересную тему, предложив еще выпить замечательного портвейна…
   На несколько минут они – истинные ценители – обо всём забыли, я, однако, с сожалением о себе подумал: «не в коня корм».
   И успел задать себе вопрос, на который почти сразу ответил: «Почему даже в средневековые времена, когда любой суверен легко мог расправиться в своих владениях со всяким преступником, почему при этом процветали подделки искусств? Да к тому же, обману подвергалась богатая знать, именно и покупавшая эти произведения». Ответ не потребовал долгого размышления: «Однако как уличать? Любой продавец подделок заранее готовит легенду о том, как вещь попала к нему. Он сам, например, купил ее у другого, и так оно тоже бывало. Но главное – подделка разоблачается не сразу, а там – ищи свищи: продал в Германии, а через месяц жулик уже во Франции – или наоборот».
   Старшее поколение, меж тем, «возвратилось к теме» – дядя спросил: как бы граф охарактеризовал тех трех визитеров типологически?
   – Я и сам хотел об этом высказать впечатление. В них та между собою похожесть, которая свидетельствует об одинаковой общественной принадлежности. – Граф посмотрел на нас: – Понятно ли я сказал?
   Мы оба кивнули, а дядя добавил:
   – Торговые люди? Из состоятельных вполне?
   – Верно-верно. Всем трем, этак, за сорок. Значит, делом своим занимаются уже много лет. Но не купечество, мне показалось, а что-то от современных доходных дел… – Граф подумал. – Юркие, речь быстрая, не простонародная, но и без следов хорошего образованья. – Граф снова подумал. – Из породы, про которую говорят, что «рвут на ходу подметки».
   – Маклеры, перекупщики?
   – В этом роде, Андрюша. Хищность заметна в глазах.
   Проведя в гостях у графа еще полчаса, мы поблагодарили хозяина и откланялись, с обещаньем вновь навестить его дня через два. Граф должен был сделать кое-какие дела в Московском археологическом обществе, председателем которого продолжал оставаться, а главное – участвовать в мероприятиях памяти Петра Яковлевича Чаадаева, чье пятилетие со дня смерти знакомые его желали отметить.
   Часы показывали лишь начало девятого вечера, свет дневной еще не собирался сменяться на сумрак.
   Ах, как прекрасна Москва в эти весенне-летние дни, как радостен лишившийся холода воздух, и улыбчивыми становятся люди – это счастье предвкушения лета: тепла, зелени, бесхитростной неги по вечерам. Как замечательны кроны деревьев по московским бульварам, которые недавно совсем были уныло-голыми, – будто хотят сейчас сказать они человеку об обновлении жизни, о неконечности ее вообще и для каждого.
   Дядя махнул тростью, подзывая извозчика, и приказал, когда мы устроились:
   – В Замоскворечье.
   – Черемуху нюхать, дядя?
   – А куда там, барин?
   – На Ордынку.
   Ордынка – дорога, по которой в татарскую орду везли дань, печально известная еще с ранних времен.
   Да, впрочем, все названия в Замоскворечье исторические: от поселявшихся там ремесленных групп – Новокузнецкая улица, Кожевническая, Овчинниковские переулки, названия от Татарской и Казачьей слободы, а позже – со второй половины XVIII – место это, с хорошей землей, Москвою-рекой с двух сторон – пришлось очень по вкусу дворянству для городских усадеб, богатому, и не очень, купечеству, и очутилась в Замоскворечье вся разношерстная Москва, всё ее старое и новое представительство.
   – Может быть, к Александру Островскому заедем? – пришло вдруг в голову дяде.
   – К драматургу?
   – Однако, – усомнившись, отказался он от намерения, – хоть и приятели, а без предупрежденья нехорошо – оторвем, чего доброго, от работы. Слышал я, он за три последние года в литературе большую силу набрал?
   Дядина молодость проходила в гуще художественной и умственной жизни, и вряд ли не большая часть известных людей Москвы состояла в его приятелях либо хороших знакомцах.
   – Да, Островский популярен сейчас весьма. И даже нашим русским Шекспиром зовут, а Аполлон Григорьев утверждает – что превзойдет.
   – Ох, Аполлон! Талантище, а меры не знает ни в чем никакой. И художество и ум развиты чрезвычайно, вся наша литературная и идейная молодежь рядом с ним казалась, – дядя ткнул большим пальцем за спину в прошлое, – казалась в чем-нибудь недостаточной, именно на его фоне. У него и прекрасная теория органичности была, так и не прописанная до сих пор.
   – А что она из себя такое? И я не полагал, что Аполлон Григорьев серьезный интеллектуал.
   – Интеллектуал. И в самом высоком смысле слова. А органическая теория Григорьева заключается прежде всего в том, что любое идейное подчинение человека есть вредная секулярность, очень недолговечная по очередному историческому сроку.
   – Что же, у него, долговечно?
   – А оно одно единственное, друг мой: борьба добра со злом, с целью всё-таки победить последнее. Ум и душа для этого должны находиться в постоянном союзе, а мироощущение – говорит Аполлон – не может быть сокращено до идеи.
   Однако в голосе дяди не прозвучало ноток будущей той победы, но скорее наоборот – выдал себя оттенок печали.
   А я задумался о действительно странном изобилии идей и идеек, с которыми носится сейчас русский человек – вот подай каждому на его манер!
   Разобщенность людская у нас чрезвычайная.
   Не связанность с прошлым.
   И будущее не по-разному даже видится, а скрыто оно за какой-то завесой.
   Отвлекшись, я лишь следом уже впустил в сознание, что коляска наша остановилась и дядя с кем-то ведет разговор.
   Рядом на тротуаре стоял человек лет сорока в зеленом мундире с синим обшитым золотом воротником – форма Канцелярии Его императорского величества. Дядя успел сойти к этому своему знакомцу.
   Сейчас они глядели друг на друга после объятий.
   Из сбивчивых слов обоих делалось ясно – не виделись много лет… да, с самой Кавказской войны.
   А через минуту их разговор продолжался в коляске – представленный мне Дмитрий Петрович Казанцев жил на Садовнической, через которую было нам по пути.
   – Так где ты именно, Митя?
   – Я, Андрей, два года как служу во Второй экспедиции.
   – Ух, как интересно! – дядя обратился ко мне: – Вторая экспедиция Третьего отделения, Сергей, занимается уголовными преступлениями.
   – Вряд ли уж так интересно, – улыбнулся сидевший напротив.
   Приятное лицо, «очень офицерское» – так бы и сказал почти каждый взглянувший.
   В этот вечер мы всё-таки попали в Замоскворечье, но позже, просидев до того полчаса в Троицком трактире на Ильинке, оказавшемся у нас по дороге.
   Старые товарищи сначала ударились в воспоминания, и я уж начал скучать – близкие им, живые детали мало что значат для «третьего человека», – однако, по дядиной манере делать вдруг поворот, разговор поменялся.
   Он, как об уже вполне состоявшемся, сообщил Казанцеву про наше частное детективное агентство.
   От удивления у работника Третьего отделения было открылся рот – и удивление это походило реакцией на поступок детей…
   Но дядя быстро сообщил про свой американский опыт, знакомство с европейской полицейской системой.
   Взгляд нашего визави стал серьезным, и пауза показала – идет обдумывание.
   Дядя мне потом рассказал, что Казанцев отличался от остальных младших командиров большой тактической тренированностью своих солдат, разыгрывал с ними различные ситуации и совместно искал, как в математике говорят, «нестандартные решения». К сожалению, старшие офицеры относились к упражнениям его пренебрежительно, пока не оказалось – потери у Казанцева заметно меньшие, чем у других.
   – А дело, наверное, стоящее, – наконец, произнес он. – Я скажу тебе, Андрей, и вам, Сережа: компетентность у наших работников – и у руководителей многих – очень невысока. А законы наши, – он чуть повел глазами на посторонних и сбавил голос, – государевы, н-да, расплывчаты и от того произвольно трактуемы.
   – Позволь, Митя, это же, напротив, дает свободу.
   – А вот и нет. Конечно, с нижнею частью общества можно не церемониться. Однако согласись, это для будущего плохая метода, когда при дознаниях, – он покрутил кулаком, – разное применяют.
   – Плохая, – не замедлился дядя, – у Алана однажды при захвате главаря банды погибла семья этого главаря.
   – И с другой стороны – аферисты сейчас как поганки после дождя родятся. Они, однако, большей частью, не из низов – права свои понимают, адвоката сразу зовут, некоторые влиятельных знакомых имеют, и даже вплоть до министра. Так что размытость законов сковывает нас часто.
   – Как бы чего не вышло?
   – Вот именно. Мне что интересно в затее вашей – совместно можно работать. Сочетать наше законно-силовое с приемами, которые мы применять не можем.
   Дядя обрадовано улыбнулся, Казанцев поднял ладонь вперед, желая еще досказать:
   – Во всяких аферных делах страдают часто обеспеченные очень люди, желающие помочь сыску деньгами, но мы взять их прав не имеем. А вы, пожалуйста, можете нанять на них штат филеров.
   Тут мне только в голову пришло – сыск ведь дело затратное.
   – Внедрение к преступникам нам также почти недоступно, не предусмотрено-с.
   – А вербовка людей той среды?
   – Это дело плохо очень поставлено. Нет специальной статьи расходов, требуется докладная записка начальству с объяснением необходимости выделить средства, потом примут решение, и ежели положительное – время-время, – досадуя, он махнул рукой.
   – Ну-у, брат, – протянул дядя, – нескладно у вас.
   – У нас, Андрей, как и по всей России.
   – Одичали вы, дядя, совсем на чужбине!
   И мы с Казанцевым засмеялись, а дядя снисходительно покивал головой:
   – Да, братцы, многое из того, что у нас, у них давно невозможно, и главное – ничего нельзя делать как попало.
   А через минуту, выпив со старым другом по рюмке Мартеля, рассказывал уже историю графа Строганова.
   Казанцев, мне показалось, не очень заинтересовался подделками старых монет, но вдруг встрепенулся к концу рассказа с выражением беспокойства, брови его сдвинулись, глаза ушли вверх, чтоб окружающее не мешало думать.
   Дядя тоже заметил.
   Мы ожидали…
   – Да-с, господа, скорее, убийство это никакого отношения к фальшивым монетам и не имеет, – начал, всё еще хмуря брови, Казанцев, – но рассказать об нём надо.
   Он, сделав паузу, заговорил короткими фразами, языком служебного протокола.
   – Художник двадцати семи лет. Жил в Кадашах, снимал мансардное помещение. Задушен веревкой, наброшенной сзади. Борьбы, пристав считает, не было. Произошло у входа на лестницу в мансардное помещение. Лестница пристроена к боковой стороне дома, больше она никуда не ведет.
   Я легко себе представил такую конструкцию, имевшуюся у каждого третьего московского строения, особенно у домов деревянных, мещанско-купеческих.
   – Прости, Митя, а давно ли убийство случилось?
   – Забыл сказать, вот позавчера. Причина преступленья – грабеж. Рядом с убитым валялся его вывернутый пустой бумажник.
   – Еще раз прости. У лестницы ты сказал…
   – Да-да, – догадался докладчик, о чем досказать, – лестница крытая, вход к ней через дверь, замочек у которой был предварительно взломан. Художник вошел, а там поджидал грабитель.
   – Стало быть, внутри за дверкой, – дядя кивком попросил продолжать.
   – Хозяева дома, сами понимаете, за толстыми стенами ничего не слышали.
   – А в котором, примерно, часу?
   – Вечером… или поздним вечером, но не ночью – по мненью врача. А обнаружила утром женщина, убиравшая у него.
   – Она интересный может оказаться источник для показаний.
   – Хм, да, сам я, впрочем, на осмотр не выезжал, – Казанцев заметил наши удивленные взгляды: – По рангу не положено мне на такие случаи.
   По мундирному обозначенью имел он чин действительного статского советника, сиречь генерала.
   – И ежели по правде, лишь одно такое убийство из трех нам удается раскрыть, – Казанцев с недовольною гримасой уточнил: – даже из трех-четырех. – Но сразу лицо оживилось: – А вот деталька одна засветилась сейчас, после, Андрей, твоего рассказа.
   Мы оба насторожились.
   – В протоколе осмотра приставом сказано, что в кармане среди нескольких медных монет оказалась одна золотая, и по всему судя – старинная.
   – В кармане с медью носил, а где она? – спешно проговорил дядя.
   – Погоди. Пристав местный сообразил – и послал помощника с этой монетой на Моховую в библиотеку Университета. Достали какой-то европейский каталог. Быстро разобрались – испанский пистоль 1537 г.
   Я было хотел сказать, но дядя опередил:
   – Помню-помню, Серж, граф называл такую монету.
   – А монета сейчас у нас на хранении, – закончил Казанцев.
   – Как взять ее на экспертизу?
   – Выдам тебе под расписку.
   – Серж, отвезешь с утра показать ее графу. Митя, а мы осмотрим всё завтра на месте?
   – Разумеется. Мансарда эта опечатана.
   – Женщину нужно вызвать – что убирала.
   – Само собой. И пристав с помощником будут.
   Я вдруг понял, что могу оказаться «за бортом» этих событий и волнение так отразилось в моем лице, что оба моих старших товарища улыбнулись.
   – Значит, завтра в 9 утра у меня в Экспедиции, – Казанцев протянул дяде визитную карточку. – Оттуда недалеко в Кадаши, а после, Сергей, поедете с монетою к графу.
 
   И вот мы в Замоскворечье, идем по Большой Ордынке в половине десятого вечера – день выдался многими впечатлениями, но не театральными, не увеселительными, как несколько предыдущих, а впечатлениями живыми и к деятельному зовущими.
   Однако когда много всего, хочется после спокойного.
   Прошли Храм иконы Божьей матери «Всех скорбящих радость», построенном при Екатерине замечательным нашим Баженовым.
   Свернули в переулок.
   Здесь вот она – черемуха! Разливает себя вдоль переулка тонким запахом, кроясь за высокими купеческими заборами.
   – Ах, Серж, ну какие там французские одеколоны! – дядя показал мне рукой идти медленней. – Знаешь, все эстетические ощущения связаны обязательно с какими-то смыслами.
   – Вербализируются, говоря по латыни?
   – Совершенно так.
   – И что тогда аромат черемухи?
   – Аромат мечты, друг мой, мечты!
   Я даже вздрогнул от его слов, вспомнив сразу, как младшая моя сестричка, в несознательные свои еще годы, спросила матушку: «А Россия какая?» Матушка удивилась такой «проблемной» постановке вопроса, но принялась объяснять – и прежде всего про необъятные наши просторы от морей до морей, от северов до горячих пустынь… и скоро глаза ребенка обрели отсутствующий вид. Отец, сидевший в стороне со стаканом вина, тоже сначала слушал, потом, недовольно вздохнув, поманил сестру пальцем… «Россия – это мечта». Эффект неожиданный самый – радость охватила малышку: «мечта-мечта!» – закричала она и побежала внутрь дома оповещать кого встретит; со странным чувством слушал я тот убегающий крик.
   – А здесь по соседству Аполлон провел свое детство, – произнес дядя. – Откуда у него такая чувственная тонкость поэзии?.. И от черемухи этой – тоже.
   Он приостановился:

 
– Две гитары зазвенев,
Жалобно заныли…
С детства памятный напев —
Старый друг мой – ты ли?
Пусть больнее и больней
Завывают звуки,
Чтобы сердце поскорей
Лопнуло от муки!
 

   «Венгерка» Григорьева, которую чаще называют «Цыганкой», меня всегда задевала последними строчками, молодой князь Саша Гагарин часто пел ее на любительских театральных вечерах наших, брал гитару…
   Гитарные аккорды зазвенели вдруг в саду за забором и складный тенор запел первый, не сказанный дядей, куплет:

 
– О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лун-ная!
 

   И вслед уже нам, зазвучали, многими чувствами, гитарные переборы.
 
   Небольшая золотая монетка покоилась у меня в защелкнутом отсеке бумажника, который сам находился в застегнутом внутреннем кармане летнего пиджака. Монетка оказалась грязноватой, замечена была внимательным глазом пристава, но отличить ее среди нескольких медных монет не вглядываясь, было бы трудно. К тому же, преступников интересовал бумажник художника, а не мелочь в кармане, общею суммой менее пятнадцати копеек.
   Да…
   А почему я произнес про себя «преступников», откуда взялось множественное это число?
   Мы ехали от Никитской к Большому Каменному мосту, а там, налево, уже недалеко совсем Кадаши.
   Откуда взялось «преступники»?
   Вот надо чтоб этак выскакивало из головы!
   Вчера, засыпая, я думал об рассказанных Казанцевым обстоятельствах, и странным мне показалось, что у убийцы не было сообщника, который бы дал знать ему, что жертва приближается – ну, странно как-то предполагать, что убийца томился за дверью в постоянной напряженной готовности; в уголовном мире нетрудная вовсе задача – найти для такого дела мелкого себе помощника.
   Вспомнив и обрадовавшись, я быстро изложил свою логику старшим.
   – Хм, дело говорит, – признал Казанцев.
   Дядя отреагировал скорее нейтрально:
   – Ну что ты хочешь от математика, им по профессии до́лжно непротиворечивые конструкции создавать.
   И чувствовалось: дяде не мысли сейчас нужны, а место преступного происшествия.
   Скоро совсем мы там оказались.
   Точнее, подъехали к дому, где всё произошло, и где сейчас нас ожидали пристав с помощником и шагах в трех позади женщина – молодая, непримечательная какая-то.
   Полицейские чины вытянулись перед прибывшим начальником, тот быстро вылез из коляски и поздоровался с каждым за руку, кивнул женщине со словами, что долго ее не задержат, представил нас, еще сидевших в коляске, своим подчиненным.
   Дядя, тем временем, использовал высоту коляски для осмотра ближайшей вокруг территории.
   Дом стоял в переулке, метрах в сорока от угла Полянки – второй по этой стороне, и тут с боковой части дома как раз и находилась ведущая вверх на мансарду лестница, обшитая сбоку и сверху струганными еще светлыми досками, отличавшимися от темно-серого цвета бревен дома.
   Женщина, оказалось, – родственница хозяина дома, здесь же и проживающая, не было надобности, посему, звать самого хозяина.
   Между этим и первым от улицы домом было бесхозное метров в двадцать пространство с деревом – старой липой – и дикой травой. Я заметил: с угла улицы движение сюда человека отлично просматривается, и даже поздним вечером, так как неподалеку стоит фонарь. Заметил и дядя, однако, по словам его – «весьма любопытно», направленным в сторону мансардной лестницы, он заметил что-то еще.
   – Что ж, господа, пойдемте наверх осматривать помещение, – пригласил всех Дмитрий Петрович.
   Пристав достал ключ от мансарды художника, Казанцев пошел следом за ним и помощником, дядя галантно пригласил вперед женщину, мне оставалось только замкнуть процессию.
   Лестница оказалась совсем не темной благодаря окну наверху перед входом в мансарду, что я увидел несколько позже, но прежде пришлось постоять наружи из-за застрявшего в открытой двери дяди.
   Внимание его вызвал замочек двери к лестнице – взломанный…
   Дядя, отчего-то, остался очень им недоволен.
   Поднявшись вверх по ступенькам, прошли вслед за прочими в помещение, кое внимательным взглядом уже обводил Казанцев.
   – Полагаю, – начал он, – следует, прежде всего, проверить, не похищено ли что-нибудь из жилища покойного. Убийца, имея доступ к карманам жертвы, мог вынуть ключ и подняться сюда для грабежа. – Он обратился к женщине: – Осмотрите, будьте любезны, не спеша помещение.
   – Дозвольте доложить, что собрать удалось о художнике, – начал пристав.
   – А где бумажник? – спросил вдруг дядя. – Пустой, что был брошен.
   Помощник указал место, приподняв небольшой, поношенный изрядно портфель.
   – Дмитрий Петрович, – обратился дядя к Казанцеву, – а нельзя ли этот бумажник на время мне? Тоже под расписку.
   – Не надо тут никакой расписки, – он знаком показал помощнику передать бумажник и обратился к приставу: – Слушаем вас.
   – Тэк-с, – тот, для верности, держал пред собою блокнот, – приехал он полгода назад из заграницы. Неизвестно, где первые две месяца в Москве жил, но затем переселился сюда. – Женщина, открывавшая шкаф, покивала утвердительно головой. – Происхождение имеет из мещанского сословия, обучался два года в Императорской Академии художеств в Петербурге. Прервал учебу, взяв отпуск, и уехал заграницу.
   Меня задело несовмещение фактов: происхождение из мещан по заграницам ездить не позволяет, а «недоучившегося» от Академии на казенный счет не пошлют.
   Задело не меня одного – дядя, поймав мой взгляд, показал кивком, что того же мнения, а Казанцев полувопросительно произнес:
   – На какие это деньги он по заграницам шастал.
   – Помощник мой обошел вчера вечером ближайшие трактиры, – продолжил пристав, уже не глядя в блокнот, – в двух его опознали. И время теперь понятное – вышел он из трактира около одиннадцати.
   – А опознали как – по устному описанию? – удивился Казанцев.
   – По автопортрету, – он показал помощнику на портфель, – достань.
   Сейчас только я начал осматривать помещение.
   Просторное… светлое очень…
   А-а, кроме двух боковых окошек в крыше, на французский манер, еще два окна проделаны – изрядно больших.
   Помощник достал из портфеля картонную папочку.
   Я ощутил вдруг внутри себя удивление – пара секунд ушла, чтобы понять отчего… картины, станок для писания маслом с многоцветьем мелких на нем мазков, кисти, карандаши – ничего этого не находили мои глаза, знакомые с обстановкой студий художников – двое из них были моими товарищами по любительскому театру.
   Апропо, один из них закончил Императорскую Академию художеств в Петербурге и по возрасту почти как убитый – надо его спросить, возможно, они были знакомы.
   Дядя с Казанцевым уже рассматривали автопортрет.
   Передали мне.
   Работа карандашом: суженное вниз лицо, волосы не то чтобы длинные, правильнее – разбросанные… глаза привлекают, темные, наверное, от природы, с выразительным взглядом, но… но… подчеркнутость проступает, романтическая подача… и эстетичность образа – воротничок хорошей недешевой рубахи, не играющий роли в портрете, тщательно, тем не менее, обрисован, волосы не просто слегка растрепаны, а так именно, чтобы выгодно отличали детали лица…
   Я тут поймал себя на придирчивости, взявшейся откуда-то неприязни, а это всегда не нравственно и критически пресекаться должно. Вернул портрет помощнику пристава, и заметил – мы стоим с ним вдвоем, а остальные разошлись по помещению.
   Стол темного дерева у одного из боковых окон – длинный с округлыми краями, не накрытый ничем явно назначен был для работы, такое следовало из его высоты – значительной слишком в сравнении с обычном столом «для сиденья». Но вот опять ощущенье малой занятости его предметами.
   Я подошел ближе.
   Карандаши, две пачки бумаги – видно, что разной плотности, кусок картона – что-то из него вырезалось, линейки две, угольник, лекала, баночка с клеем, еще какая-то…
   – А вы когда здесь убирали? – услышал я голос Казанцева.
   – Вот второго дня, утром, – голос ее звучал от волнения приглушенным.
   – То есть – в день убийства. При нем шла уборка?
   – Нет, я всегда… когда он кушать в трактир уходил.
   – Понятно. Продолжайте смотреть – не пропало ли что.
   Женщина попыталась что-то ответить, я повернулся в их сторону.
   – Как? – переспросил Казанцев.
   – Да вроде и не пропало.
   Дядя, стоявший в конце помещения у открытого шкафа, поманил меня пальцем.
   – Взгляни, есть на что.
   Шкаф оказался довольно вместительным, и плотным от помещавшихся там вещей.
   Лисий полушубок сразу бросился мне в глаза – дорогой, совершенно новый, вот и торговая бирка на нем.