Страница:
Читатели, интересующиеся прошлым Москвы, могут спросить: а где жили Ходаковский и Калайдович? Относительно первого ничего сказать не могу. Адреса второго указаны его биографом П. А. Бессоновым. После войны 1812 года молодой историк жил у своего учителя М. Т. Каченовского «у Пимена в Ратниках», в 1813–1814 годах – на Пятницкой улице в доме Матвеева, в 1814– в казенной квартире Университетского благородного пансиона на Тверской, после заточения в Николо-Песношском монастыре – сперва в отстроенном доме отца, «у Рождества в Палашах», потом на Мясницкой, против церкви Евпла, в доме купца Свешникова, затем на Глебовском подворье, на Плющихе в приходе Смоленской церкви и, наконец, вплоть до смерти – в Столовом переулке (на месте нынешнего дома № 5).[38]
Приведенными сведениями исчерпывается то, что мы знаем о начале археологического изучения Москвы и Подмосковья. Начало, как видим, весьма скромное. У Ходаковского – два года кратких экскурсий в окрестностях города и выездов в ближайшие уезды. У Калайдовича – недельная поездка с осмотром нескольких памятников по дороге из Москвы в Рязань и однодневные раскопки в Микулине. Да и вообще оба они занимались историей совсем недолго, менее десяти лет каждый.
Не исключаю, что все рассказанное вызовет у кого-нибудь недоуменные вопросы: а стоит ли изображать Ходаковского основоположником славяно-русской археологии? Ведь научная подготовка его была слабой, а построения оказались ошибочными. Городища вовсе не языческие святилища, и далеко не все они раннеславянские. Дьяковское и Кунцевское возникли в начале железного века, когда славяне в Подмосковье еще не жили. Валы и рвы в Звенигороде, Дмитрове, Радонеже, Микулине относятся, напротив, не к долетописной эпохе, а к развитому средневековью, времени русских феодальных княжеств. Калайдович, опровергая Ходаковского, тоже не сказал чего-либо существенного. В народе на городища искони смотрели как на остатки укрепленных поселков. Значит, после долгих споров ученые пришли к самоочевидному выводу, опрометчиво отвергнутому в начале. Круг замкнулся.
Нет, такое рассуждение было бы неправильным. Нужно различать эмпирические знания и научное исследование. В каком-либо глухом углу вы встретите порой неграмотного старика, помнящего десятки названий местных растений. Заезжий молодой биолог может не знать все эти виды, ошибиться при определении одного из них, но из этого не следует, что старик более эрудированный ботаник, чем еще неопытный специалист. Первый унаследовал от отцов и дедов только некоторый запас сведений о травах, растущих в окрестностях родной деревни, второму доступны не единичные факты, а целая система их, умение рассматривать любой из них в сложном контексте.
То же и с городищами. Да, в народе их помнили как приметные урочища, считали древними укреплениями, передавали о них какие-то легенды. Но лишь Ходаковский увидел в городищах своеобразный исторический источник, позволяющий восстановить начальные этапы отечественного прошлого. Такая формулировка принадлежит уже не обыденному сознанию, а науке. Ее вполне разделял и споривший с Ходаковским Калайдович, разделяют и современные историки. Ходаковский создал картотеку и карту городищ Европейской России, привлек к ним внимание ученых, снял планы некоторых памятников. Важен его призыв к комплексному исследованию прошлого, с использованием помимо летописей данных археологии, этнографии, топонимики, фольклористики. Верны были и его отдельные наблюдения. Среди городищ-поселений изредка встречаются и святилища. Размещены городища не на равных расстояниях друг от друга (этого и не могло быть, поскольку возникали они в разное время, и строителям очередной крепости не к чему было учитывать положение более старых, заброшенных), но все же не совсем бессистемно. Иногда они образуют гнезда, группы, отделенные от соседних скоплений пустыми участками. Это хорошо проследил на Верхней Волге наш выдающийся археолог П. Н. Третьяков. Он же дал принятое в науке объяснение этого явления: в каждом пункте обитала некогда отдельная родовая община. Роды объединялись в племена. Кусты городищ соответствуют древним племенным территориям.[39]
Значителен вклад Ходаковского в разработку истории самой Москвы. Он первым указал на то, что на ее площади находились городища, стертые позднейшей застройкой. Об одном упомянуто в губной грамоте XV века, цитированной в примечаниях к пятому тому «Истории государства Российского» И. М. Карамзина. Оно было на Яузе, недалеко от устья.[40] Другое фигурирует в грамоте митрополита Иоакима 1682 года, разысканной Ходаковским в церкви Николы на Драчах. Это урочище «на старом городище» было в районе Самотеки.[41]
В итоге мы вправе утверждать, что Ходаковскому русская археология обязана целым направлением исследований, успешно развивающимся до сих пор. Многие положения статей 1818–1820 годов не выдержали испытания временем, но намеченное там направление осталось. Это и есть самое ценное в науке. «Ученый – не тот, кто дает нужные ответы, а тот, кто ставит нужные вопросы» – удачно сказал однажды французский этнолог Клод Леви-Стросс. Ответы специалистов представляют собой абсолютную истину в последней инстанции лишь в случаях, касающихся сугубых частностей. Археологи могут раз и навсегда решить, что какой-то тип орудий раньше другого, а такие-то горшки характерны только для одного четко очерченного региона. Но большие проблемы – происхождение человека или происхождение славян – окончательно решены быть не могут. Над ними будут работать еще поколения наших преемников. В этой работе им пригодятся сотни мелких частных наблюдений, сделанных предшественниками, тысячи фактов, добытых ими, но важнее того и другого мысли – идеи, направления поисков. Ходаковский в этой сфере себя и проявил.
Могут возникнуть сомнения иного рода: а почему, собственно, мы говорим о Ходаковском как о представителе русской науки? Ведь по национальности он был поляк и первую статью напечатал на польском языке. В развитие русской культуры вносили свой вклад и люди, родившиеся за рубежом. Итальянцы Б. Растрелли, Д. Кваренги и О. Бове стали русскими архитекторами, немцы П. С. Паллас и К. М. Бэр – русскими учеными, французы Ш. Дидло и М. Петипа – классиками русской хореографии. Проблему раннего славянства Ходаковский исследовал в Центральной России, собирая материалы о древностях в Новгородской, Тверской, Московской губерниях, а не в Царстве Польском. Как мы помним, католическая Варшава оттолкнула его, возмутившись интересом историка к язычеству, а в Москве и Петербурге определенную поддержку он получил. Из пяти статей, вышедших при жизни автора, четыре написаны по-русски. На том же языке составлены и записи, изданные посмертно. Пополнялась картотека городищ с помощью многих любителей старины. По Псковской губернии сведения сообщал митрополит Евгений Болховитинов, по Харьковской – В. Н. Каразин. К сожалению, мы не знаем, кто указал Ходаковскому на городища Подмосковья (кроме случая с Дьяковым). Так или иначе, труд его в значительной мере коллективный, созданный в русле русской науки.
Но то, что археологические памятники ранних славян первым принялся искать именно поляк, было вполне закономерно. В конце XVIII – начале XIX века целая плеяда польской интеллигенции вдохновлялась идеей: «Наша родина лежит в могиле. Мы… должны трудиться над тем, чтобы сбросить наваленный над нею холм и извлечь лежащий под ним пепел Феникса – нашего отечества» (слова историка Иоахима Лелевеля, сказанные им еще студентом в 1800 году).[42] Передовые круги русского общества думали не столько о прошлом, сколько о будущем. Но они внимательно следили за открытиями и теориями ученых братского народа. Свидетельство тому – переводы всех основных публикаций Я. Потоцкого, И. Раковецкого, В. Суровецкого, И. Лелевеля. Благодарную аудиторию нашел в России и Ходаковский.
Не забудем еще одно обстоятельство. Движение Ренессанса затронуло Польшу в большей мере, чем Московскую Русь. В частности, коллекции древностей появились там уже в XVI веке, а книги с рисунками археологических находок – в XVII.[43] Поэтому за поисками Ходаковского стояла трехсотлетняя традиция, какой в России тогда еще не было.
И все же мы убедились, что «теория славянского городства» Ходаковского не была воспринята в Москве и Петербурге как что-то чужеродное. К ней близко подходил уже М. Н. Макаров. Поэтому она и смогла получить у нас такой отклик и такое развитие.
Глава 2
Приведенными сведениями исчерпывается то, что мы знаем о начале археологического изучения Москвы и Подмосковья. Начало, как видим, весьма скромное. У Ходаковского – два года кратких экскурсий в окрестностях города и выездов в ближайшие уезды. У Калайдовича – недельная поездка с осмотром нескольких памятников по дороге из Москвы в Рязань и однодневные раскопки в Микулине. Да и вообще оба они занимались историей совсем недолго, менее десяти лет каждый.
Не исключаю, что все рассказанное вызовет у кого-нибудь недоуменные вопросы: а стоит ли изображать Ходаковского основоположником славяно-русской археологии? Ведь научная подготовка его была слабой, а построения оказались ошибочными. Городища вовсе не языческие святилища, и далеко не все они раннеславянские. Дьяковское и Кунцевское возникли в начале железного века, когда славяне в Подмосковье еще не жили. Валы и рвы в Звенигороде, Дмитрове, Радонеже, Микулине относятся, напротив, не к долетописной эпохе, а к развитому средневековью, времени русских феодальных княжеств. Калайдович, опровергая Ходаковского, тоже не сказал чего-либо существенного. В народе на городища искони смотрели как на остатки укрепленных поселков. Значит, после долгих споров ученые пришли к самоочевидному выводу, опрометчиво отвергнутому в начале. Круг замкнулся.
Нет, такое рассуждение было бы неправильным. Нужно различать эмпирические знания и научное исследование. В каком-либо глухом углу вы встретите порой неграмотного старика, помнящего десятки названий местных растений. Заезжий молодой биолог может не знать все эти виды, ошибиться при определении одного из них, но из этого не следует, что старик более эрудированный ботаник, чем еще неопытный специалист. Первый унаследовал от отцов и дедов только некоторый запас сведений о травах, растущих в окрестностях родной деревни, второму доступны не единичные факты, а целая система их, умение рассматривать любой из них в сложном контексте.
То же и с городищами. Да, в народе их помнили как приметные урочища, считали древними укреплениями, передавали о них какие-то легенды. Но лишь Ходаковский увидел в городищах своеобразный исторический источник, позволяющий восстановить начальные этапы отечественного прошлого. Такая формулировка принадлежит уже не обыденному сознанию, а науке. Ее вполне разделял и споривший с Ходаковским Калайдович, разделяют и современные историки. Ходаковский создал картотеку и карту городищ Европейской России, привлек к ним внимание ученых, снял планы некоторых памятников. Важен его призыв к комплексному исследованию прошлого, с использованием помимо летописей данных археологии, этнографии, топонимики, фольклористики. Верны были и его отдельные наблюдения. Среди городищ-поселений изредка встречаются и святилища. Размещены городища не на равных расстояниях друг от друга (этого и не могло быть, поскольку возникали они в разное время, и строителям очередной крепости не к чему было учитывать положение более старых, заброшенных), но все же не совсем бессистемно. Иногда они образуют гнезда, группы, отделенные от соседних скоплений пустыми участками. Это хорошо проследил на Верхней Волге наш выдающийся археолог П. Н. Третьяков. Он же дал принятое в науке объяснение этого явления: в каждом пункте обитала некогда отдельная родовая община. Роды объединялись в племена. Кусты городищ соответствуют древним племенным территориям.[39]
Значителен вклад Ходаковского в разработку истории самой Москвы. Он первым указал на то, что на ее площади находились городища, стертые позднейшей застройкой. Об одном упомянуто в губной грамоте XV века, цитированной в примечаниях к пятому тому «Истории государства Российского» И. М. Карамзина. Оно было на Яузе, недалеко от устья.[40] Другое фигурирует в грамоте митрополита Иоакима 1682 года, разысканной Ходаковским в церкви Николы на Драчах. Это урочище «на старом городище» было в районе Самотеки.[41]
В итоге мы вправе утверждать, что Ходаковскому русская археология обязана целым направлением исследований, успешно развивающимся до сих пор. Многие положения статей 1818–1820 годов не выдержали испытания временем, но намеченное там направление осталось. Это и есть самое ценное в науке. «Ученый – не тот, кто дает нужные ответы, а тот, кто ставит нужные вопросы» – удачно сказал однажды французский этнолог Клод Леви-Стросс. Ответы специалистов представляют собой абсолютную истину в последней инстанции лишь в случаях, касающихся сугубых частностей. Археологи могут раз и навсегда решить, что какой-то тип орудий раньше другого, а такие-то горшки характерны только для одного четко очерченного региона. Но большие проблемы – происхождение человека или происхождение славян – окончательно решены быть не могут. Над ними будут работать еще поколения наших преемников. В этой работе им пригодятся сотни мелких частных наблюдений, сделанных предшественниками, тысячи фактов, добытых ими, но важнее того и другого мысли – идеи, направления поисков. Ходаковский в этой сфере себя и проявил.
Могут возникнуть сомнения иного рода: а почему, собственно, мы говорим о Ходаковском как о представителе русской науки? Ведь по национальности он был поляк и первую статью напечатал на польском языке. В развитие русской культуры вносили свой вклад и люди, родившиеся за рубежом. Итальянцы Б. Растрелли, Д. Кваренги и О. Бове стали русскими архитекторами, немцы П. С. Паллас и К. М. Бэр – русскими учеными, французы Ш. Дидло и М. Петипа – классиками русской хореографии. Проблему раннего славянства Ходаковский исследовал в Центральной России, собирая материалы о древностях в Новгородской, Тверской, Московской губерниях, а не в Царстве Польском. Как мы помним, католическая Варшава оттолкнула его, возмутившись интересом историка к язычеству, а в Москве и Петербурге определенную поддержку он получил. Из пяти статей, вышедших при жизни автора, четыре написаны по-русски. На том же языке составлены и записи, изданные посмертно. Пополнялась картотека городищ с помощью многих любителей старины. По Псковской губернии сведения сообщал митрополит Евгений Болховитинов, по Харьковской – В. Н. Каразин. К сожалению, мы не знаем, кто указал Ходаковскому на городища Подмосковья (кроме случая с Дьяковым). Так или иначе, труд его в значительной мере коллективный, созданный в русле русской науки.
Но то, что археологические памятники ранних славян первым принялся искать именно поляк, было вполне закономерно. В конце XVIII – начале XIX века целая плеяда польской интеллигенции вдохновлялась идеей: «Наша родина лежит в могиле. Мы… должны трудиться над тем, чтобы сбросить наваленный над нею холм и извлечь лежащий под ним пепел Феникса – нашего отечества» (слова историка Иоахима Лелевеля, сказанные им еще студентом в 1800 году).[42] Передовые круги русского общества думали не столько о прошлом, сколько о будущем. Но они внимательно следили за открытиями и теориями ученых братского народа. Свидетельство тому – переводы всех основных публикаций Я. Потоцкого, И. Раковецкого, В. Суровецкого, И. Лелевеля. Благодарную аудиторию нашел в России и Ходаковский.
Не забудем еще одно обстоятельство. Движение Ренессанса затронуло Польшу в большей мере, чем Московскую Русь. В частности, коллекции древностей появились там уже в XVI веке, а книги с рисунками археологических находок – в XVII.[43] Поэтому за поисками Ходаковского стояла трехсотлетняя традиция, какой в России тогда еще не было.
И все же мы убедились, что «теория славянского городства» Ходаковского не была воспринята в Москве и Петербурге как что-то чужеродное. К ней близко подходил уже М. Н. Макаров. Поэтому она и смогла получить у нас такой отклик и такое развитие.
Глава 2
Первые исследователи подмосковных курганов
Исследовательский интерес к подмосковным курганам возник позже, чем к городищам. Разумеется, в народе знали и о тех, и о других. В Центральной России почти у каждого старого села есть свое древнее кладбище – курганная группа. Особенно высокие насыпи, как и городища, служили для окрестного населения ориентирами. Так, в писцовой книге XVII века упомянута «Великая могила» у села Чернева на Сходне.[44]
В научной литературе на подобные памятники первым обратил внимание петербургский академик ботаник Иоганн Петер Фальк (1727–1774), швед по происхождению, приглашенный на русскую службу по рекомендации его учителя – знаменитого Карла Линнея. Отправившись в 1768 году из Петербурга в Западную Сибирь, Фальк отметил в своем дневнике: «От прежних жителей сей страны и теперь еще видны по берегу реки Москвы рассеянные полукруглые могилы (курганы), вышиною до трех сажен. У Боровского переезда на правом берегу реки на холме, вышиною в шесть сажен, стоит столп, грубо выработанный из песчаного камня. Близ оного видны следы рва и вала укрепленного места».[45]
Об этой достопримечательности в окрестностях Москвы уже говорилось мельком в предшествующей главе. В 1820 году туда советовал съездить Ходаковскому М. Н. Макаров. В 1822 году там побывал К.Ф.Калайдович, а в 1824– другой знакомый Пушкина, первый ректор Киевского университета биолог и филолог Михаил Александрович Максимович (1804–1873).[46] Известность этого пункта связана с тем, что возвышение около села Мячково находилось у переезда через Москву-реку по дороге в Рязань, отчего запомнилось многим. Отсюда за тридцать верст была видна панорама Москвы.
В 1805 году этот памятник вдохновил видного поэта (автора песни «Среди долины ровныя…»), профессора Московского университета Алексея Федоровича Мерзлякова (1778–1830). В «Вестнике Европы» он напечатал тогда стихотворение «Мячковский курган». В примечании автор пояснял, что это братская могила россиян, павших при защите столицы от набегов татар, поныне почитаемая народом. Поэт восклицал:
Через десять лет после Мерзлякова, когда Наполеон уже пал, другой поэт, еще один знакомый Пушкина Николай Дмитриевич Иванчин-Писарев (1799–1849)[48] «всходил на этот холм, глядел на белеющуюся полосу, которую казала ему Москва, и посвятил следующие четыре стиха почившим тут праотцам:
Действительно, ни одна из насыпей в Подмосковье еще не была раскопана, и что они содержат, никто толком не знал. «Мячковский курган», например, вовсе не братская могила, а типичное городище с валами и рвами. В литературе начала XIX века мы все время встречаемся с такой путаницей. «Курганы, рассыпанные во множестве по ровным степям здешним, делались для передовых страж и сигналов», – писал о Молдавии издатель «Отечественных записок», знакомый Пушкина П. П. Свиньин.[50] Значит, на его взгляд, это не земляные надгробия, а сторожевые вышки. О том же районе у Пушкина сказано: «Чрез всю Бессарабию проходит ряд курганов, памятник римских укреплений, известный под названием Троянова вала».[51] И тут, следовательно, речь идет не о древних погребениях, а об укреплениях.
Путаница была порождена не только тем, что археологические раскопки в России еще не развернулись, но и неточным применением термина. «Курган» – слово тюркского, а не славянского происхождения, в современном значении употребляющееся в русской письменности лишь с XVI века.[52] Раньше вместо него пользовались словом «могила». У тюрок же «курган» означает не насыпь над захоронением, а именно крепость (отсюда названия нескольких среднеазиатских городов: Талды-Курган и т. п.). В начале XIX века этот смысл еще не забылся.
Русские крестьяне до недавнего времени слова «курган» не знали. К. Ф. Калайдович отмечал в 1821 году: «Верстах в двух от Микулина городища на правом нагорном берегу реки Шоши я осмотрел курганы, которых насчитал до двадцати, там называемые сопками. Они все принадлежат к могильным памятникам, насыпанным во времена польских и литовских набегов»[53] (на самом деле они гораздо древнее). В Тверской губернии, по свидетельству декабриста Федора Николаевича Глинки (1786–1880), в ходу были слова: «копны», «сопки», «западни», «бата~ реи».[54] Но батарея опять же ассоциировалась с укреплениями – путаница усугублялась. Раскопки самого Глинки в Бежецком уезде не дали четкой картины, и в 1837 году он признавал: «Первоначальная цель и назначение курганов… остаются тайною не разгаданною. Были ли они предметом защиты от неприятелей или предметом религии, теперь не известной».[55]
В «Очерках Бородинского сражения» участник его Ф. Н. Глинка писал в 1839 году: «Поле Бородинское… силится рассказать вам какую-то легенду заветную, древнее предание… Курганы Горецкий, Шевардинский и другие, встречаемые в каком-то симметричном порядке в этих окрестностях, были холмами священными, на которых совершались тризны. Народы, утомленные видом зачахшей гражданственности (может быть, дряхлевшей Индии), ведомые тайным влечением судьбы, покорно следовали за путеводного звездою и текли с дальнего Востока – колыбели рода человеческого – с семенами жизни на девственную почву нашего Севера, тогда еще пустынного, задернутого завесою неизвестности. На путях их великого шествия остались городища и курганы, на которых зажигались огни и сожигались жертвы. Но когда это было? Человек моложе истории. История моложе событий этого разряда».[56] Перед нами явный отголосок теорий Ходаковского. Бывавший в Бородине Лев Толстой верил Глинке и в черновиках «Войны и мира» говорил: «Большую часть сражения… Пьер провел… на кургане (тоже старинном, как и курган Горок, насыпном)».[57] Между тем, и Шевардинский редут, и Горки вовсе не искусственные сооружения, а естественные возвышенности.
Надо было провести раскопки значительного числа насыпей, чтобы понять, какие из них служили надгробиями, а какие – фортификационными сооружениями, где братские могилы, появившиеся после кровопролитных сражений, а где – холмы над обычными индивидуальными погребениями, а то и части природного рельефа.
В «Истории государства Российского» Н. М. Карамзин несколько раз ссылался на подмосковные древности. Рассказав о разгроме войска Девлет-Гирея у Молодей 1 августа 1572 года, историограф заключал: русские «надолго уняли крымцев, наполнив их трупами недра земли между Лопаснею и Рожаем, где доныне стоят высокие курганы – памятник знаменитой победы и славы князя Михаила Воротынского». В следующем томе «Истории» повторено: «высокие курганы – славные памятники незабываемой победы 1572 года».[58] После раскопок абсолютно ясно, что эти насыпи скрывают древнерусские захоронения XIII, а не XVI века.[59]
С тех пор, как на Руси вышел из употребления обычай возводить земляные холмы над могилами, миновало около пятисот лет, и крестьяне, как правило, видели в таких холмах дело рук не собственных предков, а каких-то чужеземцев. В Молодях толковали о татарах, в Микулине – о Литве, а кое-где – даже о французах 1812 года.
В «Грозе» А. И. Островского (1859) обыватели города Калинова (не то Кострома, не то Кинешма) толкуют: «1-й. Что же это такое Литва? 2-й. Так она Литва и есть. 1-й. А говорят… она на нас с неба упала… Женщина… Все знают, что с неба; и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны».[60]
Люди книжные думали иначе. Еще цитата из Карамзина: в последнем томе своей «Истории» он повествовал о сражении 1608 года под Зарайском: «Хованский… был наголову разбит паном Лисовским, который оставил там памятник своей победы, видимый и доныне, – высокий курган, насыпанный над могилою убитых в сем деле россиян».[61] В данном случае Карамзин не ошибся, но так же трактовали, как мы помним, и Боровское городище.
Даже в 1844 году Н. Д. Иванчин-Писарев повторил старое мнение: у погоста Боршевского «множество курганов: это следы несчастной битвы князя Масальского… От двух сел Троицких… до Покровского все поля уставлены множеством курганов… Местоположения самые побоищные: большие, но отлогие возвышения, а между ними узкие и глубокие овраги. Никто не описал имена героев, сложивших главы свои под этими холмами. Но Россия должна хранить от заступа и плуга эти священные насыпи, ей должно слышаться:
Мы не знаем, кем и когда был нарушен этот негласный запрет в Подмосковье. Тот, кто на это пошел, не обязательно вел записи о своих изысканиях. Наиболее ранняя попытка, нашедшая отражение в печати, связана с совершенно неожиданным, но дорогим для нас именем. Проводя лето 1827 года в селе Васильевском под Звенигородом, юный Александр Иванович Герцен (1812–1870) писал оттуда своей любимой «корчевской кузине» Татьяне Петровне Кучиной (в будущем Пассек): «Версты полторы за оврагом есть старые курганы, неизвестно кем и на чьих могилах насыпанные. На них растут высокие сосны и покрывают своей погребальной непроницаемой тенью. В народе ходит слух, что там находят ржавые вещи, которые принадлежали каком-то древнему воинственному народу. Я рылся в этих курганах и ничего не нашел. Народ уверяет меня, что страшно ходить мимо их, и без крайности никто не ходит… Что-то нечистое да есть тут».[63] Дальше пятнадцатилетний Герцен рассказывает, как он захотел преодолеть чувство страха и однажды ночью отправился на курганы.
Почему эти поиски оказались бесплодными, догадаться нетрудно. Неопытные раскопщики чаще всего вырывают в середине холма яму небольшого диаметра. Эту яму или не доводят до уровня захоронения, или она проходит где-то в стороне, не задев его. Копать курганы надо целиком, на снос.
В 1830 году на окраине Керчи в кургане Куль-оба были обнаружены золотые вещи, изготовленные в IV веке до нашей эры античными ювелирами для одного из скифских царей. С этого момента на Юге России началась настоящая золотая лихорадка. Украинские помещики наспех, без всяких записей и зарисовок принялись рыть землю около своих имений. Возникла опасность, что так могут быть утрачены ценные для истории материалы. Нужно было спасти курганы от грабительских раскопок, создать программу их научного исследования.
В этом направлении действовало двое ученых – петербургский академик Петр Иванович Кёппен (1793–1864) и молодой московский писатель, этнограф и статистик Вадим Васильевич Пассек (1808–1842).
Кёппен в 1837 году издал «Список известнейшим курганам в России», составлявшийся им с 1818 года. Учтены тут и подмосковные памятники, но помимо подлинных курганов в список попало и немало городищ. Раскопками сам Кёппен не занимался. Наиболее важен в его статье призыв к читателям: «сведения [о курганах. – А. Ф.] должны почитаться общественным имуществом, и оставлять их ненапечатанными почти столь же непростительно, как и раскапывать могилы по бессовестной корысти или по одному легкомысленному любопытству. Как дни минувшие, так и самые могилы принадлежат истории, и только достойные ее служители вправе обследовать прах, некогда одушевленный».[64]
В том же 1837 году друг Герцена В. В. Пассек предложил Обществу истории и древностей Российских план изучения курганов нашей страны, дабы «открыть новый путь для исторических исследований о тех веках, для которых не существуют и летописи».[65] Пассек имел определенное представление об археологических памятниках Харьковской губернии. В степной Украине насыпи над захоронениями возводили на протяжении очень долгого времени – с III тысячелетия до нашей эры по середину II тысячелетия нашей эры Поэтому рядом со скелетами здесь лежат вещи самого разного возраста – каменные и медные орудия первобытной эпохи, изделия из железа и драгоценных металлов, принадлежавшие скифам, уздечные наборы и костяные накладки на луки, использовавшиеся печенегами и половцами. Пассек стремился расчленить эти находки на несколько хронологических групп. С большим или меньшим успехом эту работу продолжали и позже. Вставал вопрос: аналогичны ли подмосковные курганы южным, степным, или по составу находок и характеру захоронений они образуют особую группу древних погребений? Даже в 1865 году археолог-дилетант Дмитрий Петрович Сонцов (1803–1875) писал, что около Москвы могут встретиться курганы каменного века и надмогильные изваяния, подобные приднепровским (ни тех, ни других тут никогда не было).[66]
В научной литературе на подобные памятники первым обратил внимание петербургский академик ботаник Иоганн Петер Фальк (1727–1774), швед по происхождению, приглашенный на русскую службу по рекомендации его учителя – знаменитого Карла Линнея. Отправившись в 1768 году из Петербурга в Западную Сибирь, Фальк отметил в своем дневнике: «От прежних жителей сей страны и теперь еще видны по берегу реки Москвы рассеянные полукруглые могилы (курганы), вышиною до трех сажен. У Боровского переезда на правом берегу реки на холме, вышиною в шесть сажен, стоит столп, грубо выработанный из песчаного камня. Близ оного видны следы рва и вала укрепленного места».[45]
Об этой достопримечательности в окрестностях Москвы уже говорилось мельком в предшествующей главе. В 1820 году туда советовал съездить Ходаковскому М. Н. Макаров. В 1822 году там побывал К.Ф.Калайдович, а в 1824– другой знакомый Пушкина, первый ректор Киевского университета биолог и филолог Михаил Александрович Максимович (1804–1873).[46] Известность этого пункта связана с тем, что возвышение около села Мячково находилось у переезда через Москву-реку по дороге в Рязань, отчего запомнилось многим. Отсюда за тридцать верст была видна панорама Москвы.
В 1805 году этот памятник вдохновил видного поэта (автора песни «Среди долины ровныя…»), профессора Московского университета Алексея Федоровича Мерзлякова (1778–1830). В «Вестнике Европы» он напечатал тогда стихотворение «Мячковский курган». В примечании автор пояснял, что это братская могила россиян, павших при защите столицы от набегов татар, поныне почитаемая народом. Поэт восклицал:
Пожалуй, это первое в нашей поэзии стихотворение об археологическом памятнике. Появление его в 1805 году не случайно. В те дни русские войска сражались с Наполеоном под Шенграбеном. Впереди был Аустерлиц. В обществе наметился патриотический подъем, подготовивший почву для триумфа в Отечественной войне 1812 года. С жадностью читали книги по истории России, вспоминали пережитые ею тяжкие испытания и светлые периоды. Сведения летописей хотелось дополнить впечатлениями о вещественных остатках старины. Их стали разыскивать и описывать. Вот тогда-то подмосковные курганы начали воспринимать как национальные реликвии.
Где ж те, которых кровь дала нам
жизнь и свет?
Где ж те, которых кровь нам славу искупила?
Мать нежная своих героев не забыла.
Се высится гора на месте их побед.
…Сюда приди, о Росс,
Свой сан и долг узнать…[47]
Через десять лет после Мерзлякова, когда Наполеон уже пал, другой поэт, еще один знакомый Пушкина Николай Дмитриевич Иванчин-Писарев (1799–1849)[48] «всходил на этот холм, глядел на белеющуюся полосу, которую казала ему Москва, и посвятил следующие четыре стиха почившим тут праотцам:
Но у Иванчина-Писарева зародились и сомнения: а на могиле ли он? «Не было ли это местом языческих торжеств или поклонения одному из важнейших кумиров, которые всегда стояли на холмах, не было ли тут капища, замененного христианским храмом».[49] Иными словами, не городище ли это (в том понимании, что предложил Ходаковский)?
В виду священных стен здесь храбрые легки.
Алтарь Отечества! Прославься над холмами,
Как славится оно сынами
Пред всеми царствами земли».
Действительно, ни одна из насыпей в Подмосковье еще не была раскопана, и что они содержат, никто толком не знал. «Мячковский курган», например, вовсе не братская могила, а типичное городище с валами и рвами. В литературе начала XIX века мы все время встречаемся с такой путаницей. «Курганы, рассыпанные во множестве по ровным степям здешним, делались для передовых страж и сигналов», – писал о Молдавии издатель «Отечественных записок», знакомый Пушкина П. П. Свиньин.[50] Значит, на его взгляд, это не земляные надгробия, а сторожевые вышки. О том же районе у Пушкина сказано: «Чрез всю Бессарабию проходит ряд курганов, памятник римских укреплений, известный под названием Троянова вала».[51] И тут, следовательно, речь идет не о древних погребениях, а об укреплениях.
Путаница была порождена не только тем, что археологические раскопки в России еще не развернулись, но и неточным применением термина. «Курган» – слово тюркского, а не славянского происхождения, в современном значении употребляющееся в русской письменности лишь с XVI века.[52] Раньше вместо него пользовались словом «могила». У тюрок же «курган» означает не насыпь над захоронением, а именно крепость (отсюда названия нескольких среднеазиатских городов: Талды-Курган и т. п.). В начале XIX века этот смысл еще не забылся.
Русские крестьяне до недавнего времени слова «курган» не знали. К. Ф. Калайдович отмечал в 1821 году: «Верстах в двух от Микулина городища на правом нагорном берегу реки Шоши я осмотрел курганы, которых насчитал до двадцати, там называемые сопками. Они все принадлежат к могильным памятникам, насыпанным во времена польских и литовских набегов»[53] (на самом деле они гораздо древнее). В Тверской губернии, по свидетельству декабриста Федора Николаевича Глинки (1786–1880), в ходу были слова: «копны», «сопки», «западни», «бата~ реи».[54] Но батарея опять же ассоциировалась с укреплениями – путаница усугублялась. Раскопки самого Глинки в Бежецком уезде не дали четкой картины, и в 1837 году он признавал: «Первоначальная цель и назначение курганов… остаются тайною не разгаданною. Были ли они предметом защиты от неприятелей или предметом религии, теперь не известной».[55]
В «Очерках Бородинского сражения» участник его Ф. Н. Глинка писал в 1839 году: «Поле Бородинское… силится рассказать вам какую-то легенду заветную, древнее предание… Курганы Горецкий, Шевардинский и другие, встречаемые в каком-то симметричном порядке в этих окрестностях, были холмами священными, на которых совершались тризны. Народы, утомленные видом зачахшей гражданственности (может быть, дряхлевшей Индии), ведомые тайным влечением судьбы, покорно следовали за путеводного звездою и текли с дальнего Востока – колыбели рода человеческого – с семенами жизни на девственную почву нашего Севера, тогда еще пустынного, задернутого завесою неизвестности. На путях их великого шествия остались городища и курганы, на которых зажигались огни и сожигались жертвы. Но когда это было? Человек моложе истории. История моложе событий этого разряда».[56] Перед нами явный отголосок теорий Ходаковского. Бывавший в Бородине Лев Толстой верил Глинке и в черновиках «Войны и мира» говорил: «Большую часть сражения… Пьер провел… на кургане (тоже старинном, как и курган Горок, насыпном)».[57] Между тем, и Шевардинский редут, и Горки вовсе не искусственные сооружения, а естественные возвышенности.
Надо было провести раскопки значительного числа насыпей, чтобы понять, какие из них служили надгробиями, а какие – фортификационными сооружениями, где братские могилы, появившиеся после кровопролитных сражений, а где – холмы над обычными индивидуальными погребениями, а то и части природного рельефа.
В «Истории государства Российского» Н. М. Карамзин несколько раз ссылался на подмосковные древности. Рассказав о разгроме войска Девлет-Гирея у Молодей 1 августа 1572 года, историограф заключал: русские «надолго уняли крымцев, наполнив их трупами недра земли между Лопаснею и Рожаем, где доныне стоят высокие курганы – памятник знаменитой победы и славы князя Михаила Воротынского». В следующем томе «Истории» повторено: «высокие курганы – славные памятники незабываемой победы 1572 года».[58] После раскопок абсолютно ясно, что эти насыпи скрывают древнерусские захоронения XIII, а не XVI века.[59]
С тех пор, как на Руси вышел из употребления обычай возводить земляные холмы над могилами, миновало около пятисот лет, и крестьяне, как правило, видели в таких холмах дело рук не собственных предков, а каких-то чужеземцев. В Молодях толковали о татарах, в Микулине – о Литве, а кое-где – даже о французах 1812 года.
В «Грозе» А. И. Островского (1859) обыватели города Калинова (не то Кострома, не то Кинешма) толкуют: «1-й. Что же это такое Литва? 2-й. Так она Литва и есть. 1-й. А говорят… она на нас с неба упала… Женщина… Все знают, что с неба; и где был какой бой с ней, там для памяти курганы насыпаны».[60]
Люди книжные думали иначе. Еще цитата из Карамзина: в последнем томе своей «Истории» он повествовал о сражении 1608 года под Зарайском: «Хованский… был наголову разбит паном Лисовским, который оставил там памятник своей победы, видимый и доныне, – высокий курган, насыпанный над могилою убитых в сем деле россиян».[61] В данном случае Карамзин не ошибся, но так же трактовали, как мы помним, и Боровское городище.
Даже в 1844 году Н. Д. Иванчин-Писарев повторил старое мнение: у погоста Боршевского «множество курганов: это следы несчастной битвы князя Масальского… От двух сел Троицких… до Покровского все поля уставлены множеством курганов… Местоположения самые побоищные: большие, но отлогие возвышения, а между ними узкие и глубокие овраги. Никто не описал имена героев, сложивших главы свои под этими холмами. Но Россия должна хранить от заступа и плуга эти священные насыпи, ей должно слышаться:
Хотя древние сибирские кладбища пробовали раскапывать уже академические экспедиции в начале XVIII века, а в 1763 году генерал А. П. Мельгунов сделал интересные находки, разрыв скифскую Литую могилу в Приднепровье, до тридцатых годов XIX века земляные холмы, разбросанные по лесам и степям Европейской и Азиатской России, мало кто решался тревожить.
Здесь пали мы, к тебе любовью пламенея,
Здесь каждый холм есть гроб защитников твоих».[62]
Мы не знаем, кем и когда был нарушен этот негласный запрет в Подмосковье. Тот, кто на это пошел, не обязательно вел записи о своих изысканиях. Наиболее ранняя попытка, нашедшая отражение в печати, связана с совершенно неожиданным, но дорогим для нас именем. Проводя лето 1827 года в селе Васильевском под Звенигородом, юный Александр Иванович Герцен (1812–1870) писал оттуда своей любимой «корчевской кузине» Татьяне Петровне Кучиной (в будущем Пассек): «Версты полторы за оврагом есть старые курганы, неизвестно кем и на чьих могилах насыпанные. На них растут высокие сосны и покрывают своей погребальной непроницаемой тенью. В народе ходит слух, что там находят ржавые вещи, которые принадлежали каком-то древнему воинственному народу. Я рылся в этих курганах и ничего не нашел. Народ уверяет меня, что страшно ходить мимо их, и без крайности никто не ходит… Что-то нечистое да есть тут».[63] Дальше пятнадцатилетний Герцен рассказывает, как он захотел преодолеть чувство страха и однажды ночью отправился на курганы.
Почему эти поиски оказались бесплодными, догадаться нетрудно. Неопытные раскопщики чаще всего вырывают в середине холма яму небольшого диаметра. Эту яму или не доводят до уровня захоронения, или она проходит где-то в стороне, не задев его. Копать курганы надо целиком, на снос.
В 1830 году на окраине Керчи в кургане Куль-оба были обнаружены золотые вещи, изготовленные в IV веке до нашей эры античными ювелирами для одного из скифских царей. С этого момента на Юге России началась настоящая золотая лихорадка. Украинские помещики наспех, без всяких записей и зарисовок принялись рыть землю около своих имений. Возникла опасность, что так могут быть утрачены ценные для истории материалы. Нужно было спасти курганы от грабительских раскопок, создать программу их научного исследования.
В этом направлении действовало двое ученых – петербургский академик Петр Иванович Кёппен (1793–1864) и молодой московский писатель, этнограф и статистик Вадим Васильевич Пассек (1808–1842).
Кёппен в 1837 году издал «Список известнейшим курганам в России», составлявшийся им с 1818 года. Учтены тут и подмосковные памятники, но помимо подлинных курганов в список попало и немало городищ. Раскопками сам Кёппен не занимался. Наиболее важен в его статье призыв к читателям: «сведения [о курганах. – А. Ф.] должны почитаться общественным имуществом, и оставлять их ненапечатанными почти столь же непростительно, как и раскапывать могилы по бессовестной корысти или по одному легкомысленному любопытству. Как дни минувшие, так и самые могилы принадлежат истории, и только достойные ее служители вправе обследовать прах, некогда одушевленный».[64]
В том же 1837 году друг Герцена В. В. Пассек предложил Обществу истории и древностей Российских план изучения курганов нашей страны, дабы «открыть новый путь для исторических исследований о тех веках, для которых не существуют и летописи».[65] Пассек имел определенное представление об археологических памятниках Харьковской губернии. В степной Украине насыпи над захоронениями возводили на протяжении очень долгого времени – с III тысячелетия до нашей эры по середину II тысячелетия нашей эры Поэтому рядом со скелетами здесь лежат вещи самого разного возраста – каменные и медные орудия первобытной эпохи, изделия из железа и драгоценных металлов, принадлежавшие скифам, уздечные наборы и костяные накладки на луки, использовавшиеся печенегами и половцами. Пассек стремился расчленить эти находки на несколько хронологических групп. С большим или меньшим успехом эту работу продолжали и позже. Вставал вопрос: аналогичны ли подмосковные курганы южным, степным, или по составу находок и характеру захоронений они образуют особую группу древних погребений? Даже в 1865 году археолог-дилетант Дмитрий Петрович Сонцов (1803–1875) писал, что около Москвы могут встретиться курганы каменного века и надмогильные изваяния, подобные приднепровским (ни тех, ни других тут никогда не было).[66]