Страница:
Лешка впервые в жизни стрелял в человека, и он не сразу уловил связь между своим выстрелом и тем, что произошло.
Немец вдруг метнулся в сторону, припал к стене дома и, прижимаясь к ней спиной, обернулся. Мясистое перекошенное лицо его на Лешкиных глазах обмякло и посерело. Роняя винтовку, он пошарил рукой по стене, нашел водосточную трубу, вцепился в нее и стал медленно садиться на землю. Пальцы его скользили по запотевшей от сырости трубе, оставляя на ней мокрые следы. Потом он упал…
Лешка осторожно подошел к нему.
Немец лежал ничком, подогнув ноги, и на его шинели, между лопатками, где вошла пуля, виднелась маленькая рваная дырочка.
Лешка стоял, потрясенный серьезностью происшедшего. Все, что было до сих пор, казалось теперь мелким, не стоящим внимания. «Игра в революцию» кончилась. Теперь Лешка становился человеком, окончательно и бесповоротно выбравшим свой путь в жизни.
Если Лешка и не сказал себе всего этого, то, во всяком случае, так он чувствовал. А слов было только два: «Вот оно…»
Улица опустела, несколько убитых лежало на мостовой. За углом хлестали выстрелы и слышались крики.
Лешка поднял винтовку убитого им немца и, не оглядываясь, побежал туда, где вели бой его товарищи.
Весь день – двадцатое марта – Лешка пребывал в каком-то лихорадочном, тревожно-радостном угаре. Впоследствии он никак не мог припомнить, что было раньше, что позже. Все смешалось в его памяти в один пестрый, грохочущий клубок. Он был возле думы, врывался в белый особняк херсонского миллионера Соколова, где находился немецкий штаб, громил оружейный магазин Фрикке на Суворовской улице. Потом все с тем же небольшим отрядом Костюкова он попал на улицу Говарда и видел, как фронтовики отбили у немцев десять грузовиков, на которых те пытались вырваться из города. Два подорванных гранатами грузовика образовали баррикаду, перегородившую проезжую часть улицы. Немцы залегли под колесами уцелевших автомобилей и открыли пулеметный огонь. Фронтовики пошли в штыковую атаку… А потом на одном из захваченных грузовиков Лешка носился по городу и вылавливал прятавшихся по дворам и чердакам немецких солдат…
К вечеру Херсон был свободен. Но ненадолго. Уже на следующее утро отступившие к Николаеву остатки немецких и гайдамацких отрядов вернулись с подкреплением.
И все началось сначала. Дрались на Забалке, в Сухарном, у вокзала и на кладбище, у больницы Тропиных и в Военном фортштадте. В портовых мастерских чинили пулеметы и винтовки. Херсонские мальчишки сновали по передовой, собирая расстрелянные гильзы. Во многих дворах чадили жаровни – там отливали пули. По улицам то и дело проходили отряды Красного Креста. Все городские лечебницы были забиты ранеными.
Наконец восставшим удалось выбить немцев из Херсона и отбросить их почти на тридцать километров от города. Власть перешла в руки Совета пяти, созданного из представителей фронтовиков и рабочих.
Было ясно, что нового наступления немцев ждать придется недолго. Однако обстоятельства сложились так, что город получил небольшую передышку. Вспыхнуло восстание в Николаеве. Рабочих и фронтовиков там было значительно больше, чем в Херсоне, но и немецкий гарнизон намного сильней. На подавление николаевского восстания были переброшены германские и австро-венгерские части. Ходили слухи, что ими руководит недавно прибывший с Западного фронта генерал Бем-Ермоли…
События в Николаеве на время отвлекли внимание немцев. В эти дни нельзя было узнать некогда тихий патриархальный Херсон. Он заметно опустел с тех пор, как фронт отодвинулся от города. Оживленно было только в рабочих районах. На центральных улицах царило безлюдье и пугливая тишина. По вечерам сквозь заложенные ставни редко-редко пробивался наружу неосторожный луч света. На дверях магазинов висели пудовые замки. Витрины покрылись черными листами гофрированного железа. В ожидании лучших времен жители предпочитали не показываться на улицах.
С утра за город тянулись угрюмые колонны херсонцев с кирками и лопатами. По приказу оперативного штаба восставших они шли строить укрепления…
Однажды, пробегая мимо одной из таких колонн, Лешка услышал, как его окликнули. Человек тридцать обывателей, одетых так, словно их отправляли в сибирскую ссылку, шли по Кузнечной улице. Их сопровождали двое рабочих с винтовками. В конце колонны Лешка увидел Павла Никодимыча Глущенко. Зять был в высоких болотных сапогах, стеганой телогрейке и старой кепчонке с пуговицей на макушке. Он отчаянно моргал, делая Лешке знаки подойти. Лешка сразу понял, что ему нужно. Глущенко, конечно, будет просить, чтобы Лешка помог ему освободиться от трудовой повинности – с такими просьбами в штаб восстания приходили многие.
«Как же, дождешься ты от меня! – подумал Лешка. – Другим работать, а тебе, значит, дома сидеть? Ничего, потрудись на революцию!»
Он сделал вид, что не понимает сигналов зятя, и убежал.
За все это время Лешка только один раз побывал дома. Он предстал перед домашними опоясанный широким кожаным ремнем, подаренным ему Пахрей; на ремне висел револьвер в желтой скрипящей кобуре – Лешка раздобыл ее в конфискованном фронтовиками оружейном магазине.
Глущенко не стал с ним разговаривать. Он презрительно оглядел Лешку с головы до ног и ушел в другую комнату. За дверью негромко и зло прошипел:
– Папашенькин сынок, ничего не скажешь!..
Лешка ухмыльнулся.
Екатерина, увидев брата, заплакала:
– Что ты делаешь, Лешенька! Убьют тебя где-нибудь! Что я папе скажу?
– То и скажешь, что убили, – жестко ответил Лешка. – Не бойся, ничего тебе не будет. Папа поймет…
Он сказал, что состоит связным при Силине и, если Екатерине понадобится что-нибудь, пусть приходит прямо в штаб, он, Лешка, поможет.
Потом, уступая просьбам Екатерины, съел тарелку борща и сменил белье. Он чувствовал себя взрослым и сильным человеком.
Силин был теперь членом оперативного штаба восставших. Лешка большую часть времени проводил в Ново-Петроградской гостинице на Ганнибалловской улице, где располагался штаб.
С утра и до позднего вечера в штабе не прекращался шумный людской круговорот. Шли рабочие и жены рабочих, крестьяне из окрестных деревень, обыватели. Сюда приводили спекулянтов, сильно набивших базарные цены на продукты, мародеров, воришек и прочий темный элемент, оживившийся в первые дни восстания. Большинство задержанных отпускали, посулив в следующий раз разделаться с ними, как положено, самых заядлых уводили за город и там расстреливали. Возиться с ними было некогда.
Город готовился к обороне.
На помощь восставшему Херсону прибыл из Севастополя военный корабль с отрядом революционных матросов. Их встреча была похожа на праздник.
Лешка прибежал в порт вместе с огромной толпой горожан. Люди наводнили пристанские спуски, ребятишки облепили заборы и крыши портовых сооружений.
Широкий, осадистый военно-морской заградитель «Ксения» медленно и торжественно развернулся и, загнав под пристанские сваи пенную волну, ошвартовался. Молодцеватые, перекрещенные по груди пулеметными лентами матросы сошли на берег. На их поясах угрожающе бряцали гранаты. Похожие друг на друга, точно морские братья, они построились у пирса, красуясь выправкой и вооружением.
Кто-то крикнул:
– Да здравствуют черноморцы!
И толпа, взорвавшись приветственным ревом, кинулась к матросам. Их растащили в разные стороны, обнимали, хлопали по плечам. Командира отряда, коренастого здоровяка в широких брезентовых штанах, затеяли качать. Он взлетел над толпой, одной рукой придерживая гранаты и маузер, другой стараясь ухватиться за шею кого-нибудь из качавших его людей.
– Стой! – сипло кричал он. – Стой, говорю, вашу мать!.. Дай слово бросить!..
Наконец ему удалось облапить высокого вадоновского металлиста. Держась за его могучую шею, матрос сорвал с головы бескозырку, обвитую двухцветной георгиевской лентой, и выкрикнул:
– Привет геройскому Херсону! Дадим немцу жару, ур-ра!..
– Ур-ра-а! – подхватила толпа. В воздух полетели шапки.
Матрос отпустил металлиста и откинулся на спину:
– Качай дальше!..
И снова взметнулись над головами его кирзовые солдатские сапоги, замелькала, разлетаясь на тонком ремешке, деревянная кобура маузера.
После короткого митинга матросы построились и прямо из порта отправились занимать оборону туда, где в ковыльной прихерсонской степи легли линии окопов. Толпа провожала их через весь город.
В тот же день в Херсоне появились оборванные люди с винтовками. Их покрывала копоть и пыль. Некоторых вели под руки, а то и несли на носилках, сооруженных из жердей и шинелей. На запыленных бинтах чернели пятна крови. Это были николаевские повстанцы, которым удалось пробиться к Херсону сквозь кольцо немецких войск…
А на следующее утро на подступах к Херсону прозвучал первый орудийный выстрел – подошли немцы. Началась неравная борьба за город.
На часах
Пантюшка Дымов
Мрачные новости
Немец вдруг метнулся в сторону, припал к стене дома и, прижимаясь к ней спиной, обернулся. Мясистое перекошенное лицо его на Лешкиных глазах обмякло и посерело. Роняя винтовку, он пошарил рукой по стене, нашел водосточную трубу, вцепился в нее и стал медленно садиться на землю. Пальцы его скользили по запотевшей от сырости трубе, оставляя на ней мокрые следы. Потом он упал…
Лешка осторожно подошел к нему.
Немец лежал ничком, подогнув ноги, и на его шинели, между лопатками, где вошла пуля, виднелась маленькая рваная дырочка.
Лешка стоял, потрясенный серьезностью происшедшего. Все, что было до сих пор, казалось теперь мелким, не стоящим внимания. «Игра в революцию» кончилась. Теперь Лешка становился человеком, окончательно и бесповоротно выбравшим свой путь в жизни.
Если Лешка и не сказал себе всего этого, то, во всяком случае, так он чувствовал. А слов было только два: «Вот оно…»
Улица опустела, несколько убитых лежало на мостовой. За углом хлестали выстрелы и слышались крики.
Лешка поднял винтовку убитого им немца и, не оглядываясь, побежал туда, где вели бой его товарищи.
Весь день – двадцатое марта – Лешка пребывал в каком-то лихорадочном, тревожно-радостном угаре. Впоследствии он никак не мог припомнить, что было раньше, что позже. Все смешалось в его памяти в один пестрый, грохочущий клубок. Он был возле думы, врывался в белый особняк херсонского миллионера Соколова, где находился немецкий штаб, громил оружейный магазин Фрикке на Суворовской улице. Потом все с тем же небольшим отрядом Костюкова он попал на улицу Говарда и видел, как фронтовики отбили у немцев десять грузовиков, на которых те пытались вырваться из города. Два подорванных гранатами грузовика образовали баррикаду, перегородившую проезжую часть улицы. Немцы залегли под колесами уцелевших автомобилей и открыли пулеметный огонь. Фронтовики пошли в штыковую атаку… А потом на одном из захваченных грузовиков Лешка носился по городу и вылавливал прятавшихся по дворам и чердакам немецких солдат…
К вечеру Херсон был свободен. Но ненадолго. Уже на следующее утро отступившие к Николаеву остатки немецких и гайдамацких отрядов вернулись с подкреплением.
И все началось сначала. Дрались на Забалке, в Сухарном, у вокзала и на кладбище, у больницы Тропиных и в Военном фортштадте. В портовых мастерских чинили пулеметы и винтовки. Херсонские мальчишки сновали по передовой, собирая расстрелянные гильзы. Во многих дворах чадили жаровни – там отливали пули. По улицам то и дело проходили отряды Красного Креста. Все городские лечебницы были забиты ранеными.
Наконец восставшим удалось выбить немцев из Херсона и отбросить их почти на тридцать километров от города. Власть перешла в руки Совета пяти, созданного из представителей фронтовиков и рабочих.
Было ясно, что нового наступления немцев ждать придется недолго. Однако обстоятельства сложились так, что город получил небольшую передышку. Вспыхнуло восстание в Николаеве. Рабочих и фронтовиков там было значительно больше, чем в Херсоне, но и немецкий гарнизон намного сильней. На подавление николаевского восстания были переброшены германские и австро-венгерские части. Ходили слухи, что ими руководит недавно прибывший с Западного фронта генерал Бем-Ермоли…
События в Николаеве на время отвлекли внимание немцев. В эти дни нельзя было узнать некогда тихий патриархальный Херсон. Он заметно опустел с тех пор, как фронт отодвинулся от города. Оживленно было только в рабочих районах. На центральных улицах царило безлюдье и пугливая тишина. По вечерам сквозь заложенные ставни редко-редко пробивался наружу неосторожный луч света. На дверях магазинов висели пудовые замки. Витрины покрылись черными листами гофрированного железа. В ожидании лучших времен жители предпочитали не показываться на улицах.
С утра за город тянулись угрюмые колонны херсонцев с кирками и лопатами. По приказу оперативного штаба восставших они шли строить укрепления…
Однажды, пробегая мимо одной из таких колонн, Лешка услышал, как его окликнули. Человек тридцать обывателей, одетых так, словно их отправляли в сибирскую ссылку, шли по Кузнечной улице. Их сопровождали двое рабочих с винтовками. В конце колонны Лешка увидел Павла Никодимыча Глущенко. Зять был в высоких болотных сапогах, стеганой телогрейке и старой кепчонке с пуговицей на макушке. Он отчаянно моргал, делая Лешке знаки подойти. Лешка сразу понял, что ему нужно. Глущенко, конечно, будет просить, чтобы Лешка помог ему освободиться от трудовой повинности – с такими просьбами в штаб восстания приходили многие.
«Как же, дождешься ты от меня! – подумал Лешка. – Другим работать, а тебе, значит, дома сидеть? Ничего, потрудись на революцию!»
Он сделал вид, что не понимает сигналов зятя, и убежал.
За все это время Лешка только один раз побывал дома. Он предстал перед домашними опоясанный широким кожаным ремнем, подаренным ему Пахрей; на ремне висел револьвер в желтой скрипящей кобуре – Лешка раздобыл ее в конфискованном фронтовиками оружейном магазине.
Глущенко не стал с ним разговаривать. Он презрительно оглядел Лешку с головы до ног и ушел в другую комнату. За дверью негромко и зло прошипел:
– Папашенькин сынок, ничего не скажешь!..
Лешка ухмыльнулся.
Екатерина, увидев брата, заплакала:
– Что ты делаешь, Лешенька! Убьют тебя где-нибудь! Что я папе скажу?
– То и скажешь, что убили, – жестко ответил Лешка. – Не бойся, ничего тебе не будет. Папа поймет…
Он сказал, что состоит связным при Силине и, если Екатерине понадобится что-нибудь, пусть приходит прямо в штаб, он, Лешка, поможет.
Потом, уступая просьбам Екатерины, съел тарелку борща и сменил белье. Он чувствовал себя взрослым и сильным человеком.
Силин был теперь членом оперативного штаба восставших. Лешка большую часть времени проводил в Ново-Петроградской гостинице на Ганнибалловской улице, где располагался штаб.
С утра и до позднего вечера в штабе не прекращался шумный людской круговорот. Шли рабочие и жены рабочих, крестьяне из окрестных деревень, обыватели. Сюда приводили спекулянтов, сильно набивших базарные цены на продукты, мародеров, воришек и прочий темный элемент, оживившийся в первые дни восстания. Большинство задержанных отпускали, посулив в следующий раз разделаться с ними, как положено, самых заядлых уводили за город и там расстреливали. Возиться с ними было некогда.
Город готовился к обороне.
На помощь восставшему Херсону прибыл из Севастополя военный корабль с отрядом революционных матросов. Их встреча была похожа на праздник.
Лешка прибежал в порт вместе с огромной толпой горожан. Люди наводнили пристанские спуски, ребятишки облепили заборы и крыши портовых сооружений.
Широкий, осадистый военно-морской заградитель «Ксения» медленно и торжественно развернулся и, загнав под пристанские сваи пенную волну, ошвартовался. Молодцеватые, перекрещенные по груди пулеметными лентами матросы сошли на берег. На их поясах угрожающе бряцали гранаты. Похожие друг на друга, точно морские братья, они построились у пирса, красуясь выправкой и вооружением.
Кто-то крикнул:
– Да здравствуют черноморцы!
И толпа, взорвавшись приветственным ревом, кинулась к матросам. Их растащили в разные стороны, обнимали, хлопали по плечам. Командира отряда, коренастого здоровяка в широких брезентовых штанах, затеяли качать. Он взлетел над толпой, одной рукой придерживая гранаты и маузер, другой стараясь ухватиться за шею кого-нибудь из качавших его людей.
– Стой! – сипло кричал он. – Стой, говорю, вашу мать!.. Дай слово бросить!..
Наконец ему удалось облапить высокого вадоновского металлиста. Держась за его могучую шею, матрос сорвал с головы бескозырку, обвитую двухцветной георгиевской лентой, и выкрикнул:
– Привет геройскому Херсону! Дадим немцу жару, ур-ра!..
– Ур-ра-а! – подхватила толпа. В воздух полетели шапки.
Матрос отпустил металлиста и откинулся на спину:
– Качай дальше!..
И снова взметнулись над головами его кирзовые солдатские сапоги, замелькала, разлетаясь на тонком ремешке, деревянная кобура маузера.
После короткого митинга матросы построились и прямо из порта отправились занимать оборону туда, где в ковыльной прихерсонской степи легли линии окопов. Толпа провожала их через весь город.
В тот же день в Херсоне появились оборванные люди с винтовками. Их покрывала копоть и пыль. Некоторых вели под руки, а то и несли на носилках, сооруженных из жердей и шинелей. На запыленных бинтах чернели пятна крови. Это были николаевские повстанцы, которым удалось пробиться к Херсону сквозь кольцо немецких войск…
А на следующее утро на подступах к Херсону прозвучал первый орудийный выстрел – подошли немцы. Началась неравная борьба за город.
На часах
Силин позвал Лешку:
– Вот что, парень, мне с тобой разговаривать недосуг, так без возражений… Людей у нас мало, каждый человек на счету, а штаб тоже надо охранять, правда? Так вот: из связных я тебя списываю, и будешь ты состоять в караульной команде. Ясно тебе?
Лешке было ясно: о том, чтобы попасть на передовую, нечего и думать.
– Как же, товарищ Силин… – начал было он.
Но тот не дал ему продолжать. Придавив ладонью какие-то бумажки на столе, он сказал негромко и решительно:
– Вопрос ясен. Иди к Ващенко, начальнику караульной команды, и доложись. Всё! – Взглянув на покрасневшего от обиды Лешку, он добавил мягче: – Не торопись ты, друг Лешка, на тот свет! Право слово, не торопись. Дела впереди ой-ой!..
Спорить было бесполезно.
– Есть, – сказал Лешка, сжал зубы и отправился в караульную команду.
…Это было просторное помещение на первом этаже, где в ряд стояли дощатые топчаны с соломенными тюфяками и роскошные никелированные кровати, перенесенные сюда из гостиничных номеров. Посередине комнаты были составлены в козлы винтовки. На столах валялись солдатские котелки и огрызки снеди. Трое свободных от караула фронтовиков спали, не раздевшись, на кроватях.
Длинный, худой и добродушный начальник караула Ващенко, увидев Лешку, засмеялся:
– Ага, засадили горобца за железные прутья, а ему бы летать да летать!.. Ничего, ординарец, привыкай к дисциплине, така солдатская доля. Ну, сидай и слухай, яка у тебе буде служба…
Через час Лешка уже стоял часовым у входа в гостиницу.
Издалека, с запада, катился орудийный гул. Там, на подступах к Херсону, было настоящее дело. Там дрались насмерть черноморские матросы, там были Костюков и Пахря, с которыми Лешка успел сдружиться за это время…
А в городе пусто, безлюдно. Ветер нес пыль и песок по притихшим улицам. Редко показывались прохожие. Они шли торопливо, прижимаясь к домам, и испуганно оглядывались каждый раз, когда вздрагивала земля, донося тяжелый артиллерийский удар…
За то время, что Лешка стоял на посту, если не считать запыленных, падающих от усталости ординарцев, к штабу подошло всего несколько человек.
Двое крестьян – один бородач в зимней шапке, другой, помоложе, белобрысый, веснушчатый и вислогубый – спросили:
– Де тут бильшевики, яки керують всим дилом?
Оказалось, что они приехали на баркасах из Алешек, привезли продовольствие и обратным ходом могут захватить раненых.
Лешка направил их в канцелярию штаба.
Заплаканная старая женщина пришла узнать о судьбе своих сыновей. Всхлипывая, прикрывая платком морщинистый рот, она жаловалась Лешке, что вот «ушли ее лайдаки, не сказавшись, а теперь неведомо, вернутся или нет. Где тут начальство, которое знает?..»
Лешка сказал, что из начальства сейчас никого нет, все ушли на передовую, а сыновья женщины в свое время вернутся, пусть не плачет.
Женщина спросила:
– А ты кто, сынок, будешь?
– Часовой я, – ответил Лешка, – штаб охраняю.
– Вот и моих бы поставили, – вздохнула женщина, – они отчаянные…
– Идите, мамаша, домой, – сказал Лешка. – Слышите: стреляют.
И она ушла.
Потом из-за угла, из Успенского переулка, появился коренастый парень в длинной гимназической шинели и фуражке, заломленной, по моде старшеклассников, на манер бескозырки. Он вскользь глянул на Лешку и перешел на другую сторону улицы. Лешка узнал его: это был Виктор Марков, учившийся с ним в одной гимназии на класс старше.
«Чего шляется? – подумал Лешка, проводив его глазами. – Революционер лабазный…»
В гимназии Марков считался силачом и всегда бывал заводилой в драках. Отец его имел мельницу за Днепром и речную баржу. После революции дела Маркова-старшего пошли худо, и он куда-то исчез из города, а Виктор остался в Херсоне с матерью. Лешка иногда встречал его на митингах. Виктор носил черную косоворотку и, случалось, даже выступал с речами от партии социалистов-революционеров. Язык у него был хорошо подвешен; он умел сыпать красивыми словами о спасении революции от анархии и большевиков.
Перейдя улицу, Марков вдруг словно вспомнил что-то, повернулся и направился прямо к Лешке.
– Здорово! – сказал он, подходя и широко улыбаясь. – Старый знакомый!
– Здорово, – буркнул Лешка.
– Ишь ты какой стал! – сказал Марков, окидывая взглядом Лешкину винтовку и желтую кобуру. – Не человек – арсенал!
Он засмеялся, обнажая розовую, усаженную крепкими зубами десну. У него были твердые скулы, выпирающий вперед подбородок. На левом виске небольшое родимое пятно. Он смотрел на Лешку, щуря узкие серые глаза, и, видимо, старался вспомнить его фамилию.
– Иду мимо, думаю: он или не он? Потом смотрю: нет, не ошибся! Так. Значит, караулишь?
– Караулю.
– Что ж, дело нужное. Закуривай. – Он достал из кармана кожаный портсигар.
– Не курю.
– Зря. С папиросой стоять веселей. – Марков закурил, оглянулся и по-простецки спросил осклабясь: – Как же это ты в красные солдаты попал?
– А что мне, с немцами, что ли? – угрюмо проговорил Лешка. Самоуверенный, явно навязывающийся в знакомые Марков раздражал его. «Что ему надо? – думал Лешка. – Чего пристал?..»
– Я не говорю… – Марков пожал плечами, выпустил изо рта струйку дыма. – Но ведь и здесь гиблое дело.
– Что?
– Да все вот это. С немцами нам не совладать. Они одной артиллерией кашу наделают. Слышишь, как дают?
Лешка не вытерпел. Там люди кровь проливают за революцию, а этот здесь болтает на манер Глущенки.
– Вот что, – сказал Лешка и сдавил пальцами винтовочный ствол, – иди отсюда, здесь стоять нельзя.
Марков поднял брови.
– Какие строгости!.. Ну ладно, мне самому некогда с тобой лясы точить. Да, кстати, надо бы зайти сюда, к вам…
– Зачем?
– Есть дельце.
– Какое дельце?
За Лешкиной спиной хлопнула дверь, послышались шаги Ващенко.
– Да так, пустяки, – сказал Марков, – насчет хозяйства. Можно и в другой раз, терпит. Ну, прощай, пойду.
– Прощай.
Марков кивнул Лешке головой и отошел.
– Кто такий? – спросил, проходя, Ващенко.
– Так, один… В гимназии вместе учились. Купеческий сынок. Болтал разное…
– Я его в другий раз примечаю, – сказал Ващенко, – шляется тут! Ну як служба иде?
– Какая это служба!
Ващенко добродушно усмехнулся:
– Не сумуй, горобец, прийде и до нас стояще дило.
Над домами волоклись клочья низких дымных облаков. Вдали тупо и настойчиво долбили землю артиллерийские разрывы.
Ващенко и Лешка долго стояли рядом прислушиваясь.
Свернув за угол, Марков ускорил шаги. В конце квартала он остановился и посмотрел по сторонам. Никого не заметив, он хотел уже идти дальше, но в это время за его спиной раздалось осторожное покашливание.
Высокий поджарый человек в солдатской шинели и кожаной фуражке стоял под извозчичьим навесом в нише большого каменного дома. Можно было подумать, что это один из жильцов вышел покурить на ветерке. Марков подошел к нему.
– Вы здесь, господин…
– Тише! – остановил его человек. – Господа устранены в прошлом году, – сказал он медленно, четко выговаривая каждый слог. – Вы видели нашу знакомую?
– Нет, не удалось.
– Почему?
– Совершенно непредвиденный случай: на часах у входа стоит мальчишка, который знает меня по гимназии. Я не рискнул.
– Так. Что же вы собираетесь теперь делать?
– Я, право же, не знаю. Надо подождать…
Человек в шинели слегка оттянул рукав с кисти. На его запястье, под серым шинельным сукном, оказались дорогие часы на массивном золотом браслете.
– Повидать нашу знакомую есть необходимость в ближайшие два-три часа максимум, – сказал он. – Не уходите далеко. Выберете момент, когда там будет более людей и когда сменят этого… вашего мальчишку. Помните: только два-три часа! – Он погасил папиросу о стену дома, хотел бросить, но, подумав, положил окурок в карман. – Я имею надежду на вас… Вас зовут Виктор, виктори – это значит победа. – Он улыбнулся тонкими и точно завернутыми внутрь губами.
– Я постараюсь… – сказал Виктор.
– Желаю удачи. Вы знаете, где меня разыскивать?
– Да, конечно.
– Хорошо, я жду.
Не поворачивая головы, человек в шинели обвел глазами улицу, сунул одну руку за пазуху и, не прощаясь, неторопливо пошел по тротуару.
Теперь со стороны он казался раненым фронтовиком.
– Вот что, парень, мне с тобой разговаривать недосуг, так без возражений… Людей у нас мало, каждый человек на счету, а штаб тоже надо охранять, правда? Так вот: из связных я тебя списываю, и будешь ты состоять в караульной команде. Ясно тебе?
Лешке было ясно: о том, чтобы попасть на передовую, нечего и думать.
– Как же, товарищ Силин… – начал было он.
Но тот не дал ему продолжать. Придавив ладонью какие-то бумажки на столе, он сказал негромко и решительно:
– Вопрос ясен. Иди к Ващенко, начальнику караульной команды, и доложись. Всё! – Взглянув на покрасневшего от обиды Лешку, он добавил мягче: – Не торопись ты, друг Лешка, на тот свет! Право слово, не торопись. Дела впереди ой-ой!..
Спорить было бесполезно.
– Есть, – сказал Лешка, сжал зубы и отправился в караульную команду.
…Это было просторное помещение на первом этаже, где в ряд стояли дощатые топчаны с соломенными тюфяками и роскошные никелированные кровати, перенесенные сюда из гостиничных номеров. Посередине комнаты были составлены в козлы винтовки. На столах валялись солдатские котелки и огрызки снеди. Трое свободных от караула фронтовиков спали, не раздевшись, на кроватях.
Длинный, худой и добродушный начальник караула Ващенко, увидев Лешку, засмеялся:
– Ага, засадили горобца за железные прутья, а ему бы летать да летать!.. Ничего, ординарец, привыкай к дисциплине, така солдатская доля. Ну, сидай и слухай, яка у тебе буде служба…
Через час Лешка уже стоял часовым у входа в гостиницу.
Издалека, с запада, катился орудийный гул. Там, на подступах к Херсону, было настоящее дело. Там дрались насмерть черноморские матросы, там были Костюков и Пахря, с которыми Лешка успел сдружиться за это время…
А в городе пусто, безлюдно. Ветер нес пыль и песок по притихшим улицам. Редко показывались прохожие. Они шли торопливо, прижимаясь к домам, и испуганно оглядывались каждый раз, когда вздрагивала земля, донося тяжелый артиллерийский удар…
За то время, что Лешка стоял на посту, если не считать запыленных, падающих от усталости ординарцев, к штабу подошло всего несколько человек.
Двое крестьян – один бородач в зимней шапке, другой, помоложе, белобрысый, веснушчатый и вислогубый – спросили:
– Де тут бильшевики, яки керують всим дилом?
Оказалось, что они приехали на баркасах из Алешек, привезли продовольствие и обратным ходом могут захватить раненых.
Лешка направил их в канцелярию штаба.
Заплаканная старая женщина пришла узнать о судьбе своих сыновей. Всхлипывая, прикрывая платком морщинистый рот, она жаловалась Лешке, что вот «ушли ее лайдаки, не сказавшись, а теперь неведомо, вернутся или нет. Где тут начальство, которое знает?..»
Лешка сказал, что из начальства сейчас никого нет, все ушли на передовую, а сыновья женщины в свое время вернутся, пусть не плачет.
Женщина спросила:
– А ты кто, сынок, будешь?
– Часовой я, – ответил Лешка, – штаб охраняю.
– Вот и моих бы поставили, – вздохнула женщина, – они отчаянные…
– Идите, мамаша, домой, – сказал Лешка. – Слышите: стреляют.
И она ушла.
Потом из-за угла, из Успенского переулка, появился коренастый парень в длинной гимназической шинели и фуражке, заломленной, по моде старшеклассников, на манер бескозырки. Он вскользь глянул на Лешку и перешел на другую сторону улицы. Лешка узнал его: это был Виктор Марков, учившийся с ним в одной гимназии на класс старше.
«Чего шляется? – подумал Лешка, проводив его глазами. – Революционер лабазный…»
В гимназии Марков считался силачом и всегда бывал заводилой в драках. Отец его имел мельницу за Днепром и речную баржу. После революции дела Маркова-старшего пошли худо, и он куда-то исчез из города, а Виктор остался в Херсоне с матерью. Лешка иногда встречал его на митингах. Виктор носил черную косоворотку и, случалось, даже выступал с речами от партии социалистов-революционеров. Язык у него был хорошо подвешен; он умел сыпать красивыми словами о спасении революции от анархии и большевиков.
Перейдя улицу, Марков вдруг словно вспомнил что-то, повернулся и направился прямо к Лешке.
– Здорово! – сказал он, подходя и широко улыбаясь. – Старый знакомый!
– Здорово, – буркнул Лешка.
– Ишь ты какой стал! – сказал Марков, окидывая взглядом Лешкину винтовку и желтую кобуру. – Не человек – арсенал!
Он засмеялся, обнажая розовую, усаженную крепкими зубами десну. У него были твердые скулы, выпирающий вперед подбородок. На левом виске небольшое родимое пятно. Он смотрел на Лешку, щуря узкие серые глаза, и, видимо, старался вспомнить его фамилию.
– Иду мимо, думаю: он или не он? Потом смотрю: нет, не ошибся! Так. Значит, караулишь?
– Караулю.
– Что ж, дело нужное. Закуривай. – Он достал из кармана кожаный портсигар.
– Не курю.
– Зря. С папиросой стоять веселей. – Марков закурил, оглянулся и по-простецки спросил осклабясь: – Как же это ты в красные солдаты попал?
– А что мне, с немцами, что ли? – угрюмо проговорил Лешка. Самоуверенный, явно навязывающийся в знакомые Марков раздражал его. «Что ему надо? – думал Лешка. – Чего пристал?..»
– Я не говорю… – Марков пожал плечами, выпустил изо рта струйку дыма. – Но ведь и здесь гиблое дело.
– Что?
– Да все вот это. С немцами нам не совладать. Они одной артиллерией кашу наделают. Слышишь, как дают?
Лешка не вытерпел. Там люди кровь проливают за революцию, а этот здесь болтает на манер Глущенки.
– Вот что, – сказал Лешка и сдавил пальцами винтовочный ствол, – иди отсюда, здесь стоять нельзя.
Марков поднял брови.
– Какие строгости!.. Ну ладно, мне самому некогда с тобой лясы точить. Да, кстати, надо бы зайти сюда, к вам…
– Зачем?
– Есть дельце.
– Какое дельце?
За Лешкиной спиной хлопнула дверь, послышались шаги Ващенко.
– Да так, пустяки, – сказал Марков, – насчет хозяйства. Можно и в другой раз, терпит. Ну, прощай, пойду.
– Прощай.
Марков кивнул Лешке головой и отошел.
– Кто такий? – спросил, проходя, Ващенко.
– Так, один… В гимназии вместе учились. Купеческий сынок. Болтал разное…
– Я его в другий раз примечаю, – сказал Ващенко, – шляется тут! Ну як служба иде?
– Какая это служба!
Ващенко добродушно усмехнулся:
– Не сумуй, горобец, прийде и до нас стояще дило.
Над домами волоклись клочья низких дымных облаков. Вдали тупо и настойчиво долбили землю артиллерийские разрывы.
Ващенко и Лешка долго стояли рядом прислушиваясь.
Свернув за угол, Марков ускорил шаги. В конце квартала он остановился и посмотрел по сторонам. Никого не заметив, он хотел уже идти дальше, но в это время за его спиной раздалось осторожное покашливание.
Высокий поджарый человек в солдатской шинели и кожаной фуражке стоял под извозчичьим навесом в нише большого каменного дома. Можно было подумать, что это один из жильцов вышел покурить на ветерке. Марков подошел к нему.
– Вы здесь, господин…
– Тише! – остановил его человек. – Господа устранены в прошлом году, – сказал он медленно, четко выговаривая каждый слог. – Вы видели нашу знакомую?
– Нет, не удалось.
– Почему?
– Совершенно непредвиденный случай: на часах у входа стоит мальчишка, который знает меня по гимназии. Я не рискнул.
– Так. Что же вы собираетесь теперь делать?
– Я, право же, не знаю. Надо подождать…
Человек в шинели слегка оттянул рукав с кисти. На его запястье, под серым шинельным сукном, оказались дорогие часы на массивном золотом браслете.
– Повидать нашу знакомую есть необходимость в ближайшие два-три часа максимум, – сказал он. – Не уходите далеко. Выберете момент, когда там будет более людей и когда сменят этого… вашего мальчишку. Помните: только два-три часа! – Он погасил папиросу о стену дома, хотел бросить, но, подумав, положил окурок в карман. – Я имею надежду на вас… Вас зовут Виктор, виктори – это значит победа. – Он улыбнулся тонкими и точно завернутыми внутрь губами.
– Я постараюсь… – сказал Виктор.
– Желаю удачи. Вы знаете, где меня разыскивать?
– Да, конечно.
– Хорошо, я жду.
Не поворачивая головы, человек в шинели обвел глазами улицу, сунул одну руку за пазуху и, не прощаясь, неторопливо пошел по тротуару.
Теперь со стороны он казался раненым фронтовиком.
Пантюшка Дымов
Лешка был недоволен жизнью. За три дня, что он нес скучную и, как ему казалось, никому не нужную службу в карауле, у него притупилось ощущение того, что сам он принимает участие в боевом и славном деле обороны города. События двадцатого марта, первый бой у почтамта, разгром оружейного магазина – все это казалось ему теперь далеким, смутным, как во сне, точно происходило не с ним, а с каким-то другим, посторонним человеком.
Между тем положение в Херсоне становилось угрожающим. Покончив с Николаевом, немцы бросили на Херсон две дивизии численностью более двадцати тысяч штыков. Это почти втрое превосходило силы защитников города. Фронт постепенно приближался к городским окраинам, с каждым днем все отчетливей слышалась орудийная канонада.
Несколько раз над Херсоном появлялся немецкий самолет и сбрасывал листовки. Командующий немецкими войсками обещал через несколько дней захватить Херсон и приказывал прекратить сопротивление.
Бои шли жаркие. Станции и деревушки на подступах к Херсону – Снегиревка, Станислав, Бобровый Кут, Александрова – переходили из рук в руки. Ряды защитников Херсона таяли, а немцы становились все наглее. Неожиданным рейдом у станции Копани они захватили большой обоз с фуражом, провиантом и боеприпасами. В городе поговаривали о предательстве.
Обо всем этом Лешка узнавал со слов, оброненных на ходу вечно спешащими ординарцами, да из обрывков случайно услышанных разговоров штабных работников. Он чувствовал себя посторонним, ненужным, и в нем, вместе с обидой на Силина, который отстранил его от настоящего дела, назревало желание плюнуть на все и бежать на передовую, к Костюкову. Уж там бы он показал себя!..
Неожиданно все изменилось. И Лешка оказался в гуще таких событий, о которых и не помышлял.
Началось с того, что к Лешке в штаб явился его старый друг Пантюшка Дымов.
Сменившись с очередного караула, Лешка пошел добывать еду в гостиный двор – там, готовясь ехать на передовую, топилась захваченная у немцев походная кухня. Получив ломоть хлеба и котелок пшенной каши, Лешка уныло съел их, сидя на каменной тумбе в углу двора. Повара задраили котел, погасили огонь и впрягли в кухню пегую лошадь. Потряхивая длинной трубой с железным колпаком наверху, кухня выехала за ворота. Двор опустел. Лешка поплелся в караулку.
Первый человек, которого он увидел, войдя в комнату, был Пантюшка. Он сидел возле стола, держа между колен короткую кавалерийскую драгунку.
– Эге, здорово! – обрадованно сказал Лешка.
Пантюшка поднялся ему навстречу. Лешка сразу заметил в нем значительные перемены. Прежде всего, Пантюшка был ранен. Левый рукав его черной, перешитой из матросского бушлата куртки свободно болтался: рука была подвешена на полосатой косынке. Пантюшка осунулся, под глазом у него темнел сине-желтый кровоподтек.
– Ты откуда взялся? – спросил Лешка.
– Не спрашивай, – хмуро ответил он. – Всюду был – цейхгауз брал, на передовой околачивался, вот пришел…
– Что так?
– Прогнали…
– Из-за руки, что ли?
Пантюшка не ответил. Помолчав, он насупился и сказал:
– Я за делом пришел.
– Ну?
– Устрой меня, Леш, к вам, хотя бы… Хожу как неприкаянный.
– Вот те раз! – удивился Лешка. – Да ты расскажи, что было?
Пантюшка сел на табурет, с подозрением посмотрел на двух спящих в углу фронтовиков.
– Чего рассказывать… – неохотно начал он. – Как мы с тобой разошлись, пошел я к бате и говорю: «Принимай в отряд, и все тут; небось, – говорю, – чужих сыновей тебе не жаль!..» Ты моего батю знаешь. Оскалился и на меня: «Я вот тебе покажу, – говорит, – кого мне жаль, а кого не жаль!..» А кулаки у него известно какие – почище свинчатки. Ну, я связываться не стал, ушел и думаю: «Тоже мне революция, когда человеку ходу не дают. Без вас обойдусь». Стал тебя искать – не нашел. Что делать? Добыл дрын железный, сам, думаю, буду воевать. Всю ночь по городу шатался, приглядывался к немцам. Потом вижу: идут куда-то фронтовики. Я за ними. Они в засаду сели возле цейхгауза, и я недалеко пристроился. На рассвете, когда вся буча заварилась, те фронтовики давай цейхгауз брать. Пальба началась, фронт! Немцы побежали. Я за углом приспособился и, как немец выскочит, я его дрыном по каске-р-раз! Он с карачек. Другой выскочит, я и другого. Штуки четыре немцев уложил!..
– Ты не завирайся, – предупредил Лешка.
– Вот как бог свят! – воскликнул Пантюшка. Впрочем, он не стал задерживаться на доказательствах и продолжал: – Как взяли цейхгауз, я, конечно, винтовку раздобыл и уже от тех фронтовиков не отставал. Ребята хорошие, командир у них – Павленко фамилия, и меня не гнали. Стал я с ними ходить…
– А сюда почему не заглядывал? – спросил Лешка – Не видал я тебя.
– Сюда не ходил, чтобы батю не встретить. Да и почем я знал, что ты здесь… Ну вот. После, значит, ушли мы на передовую. Ох, что там было, Леш! Матросы немцев гранатами глушат, что твоих карасей! Я там, к слову, про тебя узнал, что при Силине состоишь, сказал один фронтовичок, молодой такой, зубастый.
– Пахря, должно быть?
– Пахря, верно! Мы с ним по соседству были. Ну вот. Вчера вечером, как подзатихло, сели вечерять, вдруг откуда ни возьмись – идет!
– Кто идет?
– Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..
– Да-а, – протянул Лешка, разглядывая синяк. – Приложил крепко.
– Это что! – поморщился Пантюшка. – Синяк – это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал, и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.
– Куда они ушли? – с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.
– Точно не знаю, – сказал Пантюшка, – говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?
– Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?
Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал:
– Рука – пустяк! Царапнуло слегка еще в первый день. Я ее для красоты подвесил. Засмеют ведь на нашей улице, если узнают. А так каждому видно: раненый человек. Рука здорова!
Он выпростал руку из повязки и повертел ею в воздухе.
Это значительно меняло дело. Лешка сразу почувствовал себя уверенней: настоящая боевая рана ставила Пантюшку в один ряд с бывалыми фронтовиками. Теперь же они оказывались на равном положении.
– Хитер ты, – засмеялся Лешка. – Тряпку свою сними, Силин увидит, не возьмет.
Пантюшка поспешно – через голову – снял косынку, запихнул ее в карман, встал, надел винтовку.
– Пошли!..
Между тем положение в Херсоне становилось угрожающим. Покончив с Николаевом, немцы бросили на Херсон две дивизии численностью более двадцати тысяч штыков. Это почти втрое превосходило силы защитников города. Фронт постепенно приближался к городским окраинам, с каждым днем все отчетливей слышалась орудийная канонада.
Несколько раз над Херсоном появлялся немецкий самолет и сбрасывал листовки. Командующий немецкими войсками обещал через несколько дней захватить Херсон и приказывал прекратить сопротивление.
Бои шли жаркие. Станции и деревушки на подступах к Херсону – Снегиревка, Станислав, Бобровый Кут, Александрова – переходили из рук в руки. Ряды защитников Херсона таяли, а немцы становились все наглее. Неожиданным рейдом у станции Копани они захватили большой обоз с фуражом, провиантом и боеприпасами. В городе поговаривали о предательстве.
Обо всем этом Лешка узнавал со слов, оброненных на ходу вечно спешащими ординарцами, да из обрывков случайно услышанных разговоров штабных работников. Он чувствовал себя посторонним, ненужным, и в нем, вместе с обидой на Силина, который отстранил его от настоящего дела, назревало желание плюнуть на все и бежать на передовую, к Костюкову. Уж там бы он показал себя!..
Неожиданно все изменилось. И Лешка оказался в гуще таких событий, о которых и не помышлял.
Началось с того, что к Лешке в штаб явился его старый друг Пантюшка Дымов.
Сменившись с очередного караула, Лешка пошел добывать еду в гостиный двор – там, готовясь ехать на передовую, топилась захваченная у немцев походная кухня. Получив ломоть хлеба и котелок пшенной каши, Лешка уныло съел их, сидя на каменной тумбе в углу двора. Повара задраили котел, погасили огонь и впрягли в кухню пегую лошадь. Потряхивая длинной трубой с железным колпаком наверху, кухня выехала за ворота. Двор опустел. Лешка поплелся в караулку.
Первый человек, которого он увидел, войдя в комнату, был Пантюшка. Он сидел возле стола, держа между колен короткую кавалерийскую драгунку.
– Эге, здорово! – обрадованно сказал Лешка.
Пантюшка поднялся ему навстречу. Лешка сразу заметил в нем значительные перемены. Прежде всего, Пантюшка был ранен. Левый рукав его черной, перешитой из матросского бушлата куртки свободно болтался: рука была подвешена на полосатой косынке. Пантюшка осунулся, под глазом у него темнел сине-желтый кровоподтек.
– Ты откуда взялся? – спросил Лешка.
– Не спрашивай, – хмуро ответил он. – Всюду был – цейхгауз брал, на передовой околачивался, вот пришел…
– Что так?
– Прогнали…
– Из-за руки, что ли?
Пантюшка не ответил. Помолчав, он насупился и сказал:
– Я за делом пришел.
– Ну?
– Устрой меня, Леш, к вам, хотя бы… Хожу как неприкаянный.
– Вот те раз! – удивился Лешка. – Да ты расскажи, что было?
Пантюшка сел на табурет, с подозрением посмотрел на двух спящих в углу фронтовиков.
– Чего рассказывать… – неохотно начал он. – Как мы с тобой разошлись, пошел я к бате и говорю: «Принимай в отряд, и все тут; небось, – говорю, – чужих сыновей тебе не жаль!..» Ты моего батю знаешь. Оскалился и на меня: «Я вот тебе покажу, – говорит, – кого мне жаль, а кого не жаль!..» А кулаки у него известно какие – почище свинчатки. Ну, я связываться не стал, ушел и думаю: «Тоже мне революция, когда человеку ходу не дают. Без вас обойдусь». Стал тебя искать – не нашел. Что делать? Добыл дрын железный, сам, думаю, буду воевать. Всю ночь по городу шатался, приглядывался к немцам. Потом вижу: идут куда-то фронтовики. Я за ними. Они в засаду сели возле цейхгауза, и я недалеко пристроился. На рассвете, когда вся буча заварилась, те фронтовики давай цейхгауз брать. Пальба началась, фронт! Немцы побежали. Я за углом приспособился и, как немец выскочит, я его дрыном по каске-р-раз! Он с карачек. Другой выскочит, я и другого. Штуки четыре немцев уложил!..
– Ты не завирайся, – предупредил Лешка.
– Вот как бог свят! – воскликнул Пантюшка. Впрочем, он не стал задерживаться на доказательствах и продолжал: – Как взяли цейхгауз, я, конечно, винтовку раздобыл и уже от тех фронтовиков не отставал. Ребята хорошие, командир у них – Павленко фамилия, и меня не гнали. Стал я с ними ходить…
– А сюда почему не заглядывал? – спросил Лешка – Не видал я тебя.
– Сюда не ходил, чтобы батю не встретить. Да и почем я знал, что ты здесь… Ну вот. После, значит, ушли мы на передовую. Ох, что там было, Леш! Матросы немцев гранатами глушат, что твоих карасей! Я там, к слову, про тебя узнал, что при Силине состоишь, сказал один фронтовичок, молодой такой, зубастый.
– Пахря, должно быть?
– Пахря, верно! Мы с ним по соседству были. Ну вот. Вчера вечером, как подзатихло, сели вечерять, вдруг откуда ни возьмись – идет!
– Кто идет?
– Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..
– Да-а, – протянул Лешка, разглядывая синяк. – Приложил крепко.
– Это что! – поморщился Пантюшка. – Синяк – это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал, и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.
– Куда они ушли? – с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.
– Точно не знаю, – сказал Пантюшка, – говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?
– Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?
Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал:
– Рука – пустяк! Царапнуло слегка еще в первый день. Я ее для красоты подвесил. Засмеют ведь на нашей улице, если узнают. А так каждому видно: раненый человек. Рука здорова!
Он выпростал руку из повязки и повертел ею в воздухе.
Это значительно меняло дело. Лешка сразу почувствовал себя уверенней: настоящая боевая рана ставила Пантюшку в один ряд с бывалыми фронтовиками. Теперь же они оказывались на равном положении.
– Хитер ты, – засмеялся Лешка. – Тряпку свою сними, Силин увидит, не возьмет.
Пантюшка поспешно – через голову – снял косынку, запихнул ее в карман, встал, надел винтовку.
– Пошли!..
Мрачные новости
В маленькой канцелярии, где около окна сидели писаря, их обогнал ординарец. Влетел в штабную комнату и захлопнул дверь. Лешка сунулся было за ним, но оттуда раздался окрик: «Обожди!»
– Садись, – сказал Лешка, указывая на стул. – Освободятся, тогда зайдем.
Вскоре дверь отворилась, из комнаты вышла женщина в черном платье, молодая, сухопарая, с гладкими, расчесанными на пробор желтыми волосами. Мельком взглянув на ребят, она села за стоявший возле двери канцелярский стол, на котором громоздилась пишущая машинка. Лицо у женщины белое, веки приспущены, губы поджаты неприступно и презрительно. Это была машинистка Совета, работавшая здесь с тех пор, как штаб переехал в гостиницу.
– Садись, – сказал Лешка, указывая на стул. – Освободятся, тогда зайдем.
Вскоре дверь отворилась, из комнаты вышла женщина в черном платье, молодая, сухопарая, с гладкими, расчесанными на пробор желтыми волосами. Мельком взглянув на ребят, она села за стоявший возле двери канцелярский стол, на котором громоздилась пишущая машинка. Лицо у женщины белое, веки приспущены, губы поджаты неприступно и презрительно. Это была машинистка Совета, работавшая здесь с тех пор, как штаб переехал в гостиницу.