Александр Александрович Лукин. Сотрудник ЧК

Александр Александрович Лукин, Дмитрий Поляновский
Сотрудник ЧК

   © Лукин А.А., Поляновский Д.И., 2011
   © ООО «Издательский дом «Вече», 2011
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Часть первая
Восстание фронтовиков

   Весна в Херсоне наступает рано. Уже в начале марта подсыхает земля, а к концу месяца появляется первая зелень. В это время небо над городом становится выше и синей и солнце заметно припекает.
   Но в памятную весну тысяча девятьсот восемнадцатого года март выдался на редкость серый и ненастный. Ветер с Днепра задувал пронзительно, трепал над домами дождевые облака, носил по улицам обрывки плакатов, зашарканные листки прокламаций, гнилую прошлогоднюю листву. Никто этого мусора не убирал, и он собирался под заборами, у рекламных тумб, в подворотнях, путался под ногами.
   Шли грозные времена. Дороги Украины топтали тяжелые, щедро подкованные немецкие и австрийские сапоги, пахло бензиновым перегаром военных автомашин…
   В Херсоне только и разговоров было, что о немцах. Их ждали со дня на день. Газеты выходили с тревожными заголовками: «Что слышно в Одессе?»
   В Одессе были немцы. Были они и в Николаеве. Газеты сообщали о расстрелах на Пересыпи, о трупах, висящих на столбах, о заводах, возвращенных прежним владельцам. Все это у одних херсонцев вызывало радость, в других вселяло страх, а третьих – большинство – заставляло сжимать кулаки…
   И вдруг, как громовой удар, разнеслась весть, что эсеро-меньшевистская городская дума отправила в Николаев делегацию просить австро-немецкое командование не медлить и прислать в Херсон войска для «наведения порядка».
   Союз бывших фронтовиков – а их в Херсоне насчитывалось больше двух тысяч, – возглавляемый большевиками, объявил, что с этих пор не признает власти городской думы и не допустит, чтобы пролетарский Херсон стал немецким. Разоружив боевые дружины городской думы – обывателей, гимназистов и отряды милиции, – фронтовики начали укреплять на городской окраине остатки старинной крепости, которые херсонцы называли «валы». Сюда стали стекаться вооруженные рабочие отряды.
   Город спешно готовился к обороне.
   Днем девятнадцатого марта в Херсон явились немцы, сопровождаемые гайдамаками гетмана Скоропадского. На длинных грузовиках со щелистыми капотами, напоминавшими оскаленные звериные морды, окруженные толпой возбужденных, откровенно ликующих обывателей, они проследовали в городскую думу и тотчас же послали парламентеров на «валы», требуя, чтобы фронтовики сложили оружие…

Лешка Михалев

   В окнах дома Союза фронтовиков только в верхнем этаже уцелели стекла. В нижнем окна были забиты досками; сквозь щели сочился желтый, дымящийся в ночном тумане свет. У входа маячили часовые.
   В низких комнатах Союза вдоль стен тянулись дощатые нары, над жестяными буржуйками змеились черные дымоходные трубы. Здесь пахло незатейливым солдатским варевом, горели развешанные по стенам керосиновые лампы, в коридорах, в комнатах, на лестницах толпились фронтовики в серых, обожженных у походных костров шинелях и мятых папахах, давно утративших свою первоначальную форму.
   На втором этаже в одной из комнат располагался Совет Союза фронтовиков. В широком квадратном зале возле этой комнаты было особенно многолюдно. Ожидая распоряжений, фронтовики толклись у двери, дымили цигарками, переговаривались. В воздухе стоял сдержанный гул голосов.
   Рябой солдат с короткой кавалерийской винтовкой на ремне говорил, жуя козью ножку:
   – Я, к примеру, три года в окопах отбыл и скажу тебе так: немец к концу войны не мечтал по России ходить. Думал только, как шкуру уберечь. А тут – на тебе: пришел и за горло берет. Справедливо это? А? Справедливо?
   – Справедливости захотел? – насмешливо сказал другой фронтовик, бородатый, в нахлобученной до глаз папахе. – У немца одна справедливость: отломить кусок пожирней. Люди из деревень приходят, говорят, начисто немец хлеб сгреб. Скотину угоняет до последней телушки. Справедливость! Ищи ветра!..
   Быстроглазый низкорослый фронтовичок, сидевший на корточках возле стены, заговорил привставая:
   – Мужики-то чешутся! Раньше нос воротили: нам што! Земля нынче, слава богу, есть. То, мол, Киевской раде треба, щоб нимцы бильшевиков прикончилы, а наша хата с краю, хай воны хоть головы друг дружке поотгрызают… А зараз, як старые паны до их земли объявились, другое говорят…
   – Факт! – вздохнул бородатый. – Продали Украину буржуи, им революция вон где сидит. Народа боятся. Видал, немец заявление прислал, чтобы оружие сдавать? Не то – расстрел.
   Вокруг зашумели:
   – Добрый, видать!
   – Как же, сейчас и понесем. Утречком он всю нашу оружию получит, будет доволен!
   – Это точно!.. Жалиться не пойдет!..
   А быстроглазый фронтовичок погладил ладонью темное винтовочное ложе:
   – Ни-и, брат, мне ще вона самому згодится! Ва-ажные у ей будут дела!..
   Стоя возле двери за спинами фронтовиков, к этим разговорам прислушивался паренек лет шестнадцати-семнадцати в старой гимназической шинели, из которой он уже изрядно вырос. По-юношески долговязый и угловатый, он привставал на носки и смотрел в лицо каждому говорившему серыми удивленными глазами. Над пухлым мальчишеским ртом его и на щеках возле ушей темнел пушок. Светлые волосы, курчавясь, выбивались из-под форменной фуражки и жестким чубом налезали на лоб. Видно было, что каждое слово фронтовиков, людей бывалых, полно для паренька особого значения…
   Из комнаты Совета вышел один из его членов, Силин, человек рослый и очень широкий в плечах. На круглой стриженой голове волосы стояли ежиком. Под распахнутой шинелью на поясе висел наган.
   Ему тотчас же придвинули табурет. Силин влез на него.
   Когда установилась тишина, он заговорил ровным негромким басом, взмахивая зажатым в кулаке листом бумаги:
   – Согласно общего постановления, а также Совета Союза фронтовиков, с утра будем выбивать немцев с нашего пролетарского Херсона!
   Фронтовики возбужденно зашумели, придвинулись ближе. Силин поднял руку:
   – Тихо! Митинги отменяются! Все! Поговорили! Договорились до немца!..
   Послышались голоса:
   – Правильно!
   – Кончать надо говорильню!
   – Пора делать дело!..
   – Так, – продолжал Силин, – связь с рабочим классом у нас есть. Наше дело начать, они поддержат. Объявляется особое положение. Ежели какая-нибудь недисциплина, будем рассматривать как измену революции и пролетарскому классу, и по закону военного времени – налево без разговору! Понятно?
   – Чего не понять!
   – Правильно!
   – Теперь слушать команду. Ротам Иваненко и Маренина идти к городской думе сейчас же и занять позицию. Так… Рота Линькова – к вокзалу. Остальные пойдут оцеплять город по берегу. Командирам указания есть… Общая картина будет такая. Начнут Маренин и Иваненко у думы. До них чтобы ни единого выстрела! А как они начнут, тогда всем действовать по сложившейся боевой обстановке. Ясно?.. Которым отрядам есть задание, выполнять! Остальным разойтись по своим местам и ждать приказов, какие поступят. Всё!..
   Раздались слова команды:
   – Становись!..
   – Отряд Павлова, ко мне!..
   Силин соскочил с табурета, поискал глазами, крикнул:
   – Лешка!
   Паренек в гимназической шинели подскочил к нему:
   – Я тут!
   – Вот тебе записка, отнесешь Виговскому на Забалку, в районный штаб, знаешь?
   – Еще бы!
   – Принесешь ответ. Пробирайся осторожно, на немцев не нарвись.
   Лешка побежал к выходу.
   Лешка Михалев, долговязый паренек в гимназической шинели, стал связным Силина совсем недавно, всего несколько часов назад.
   Сначала, когда от своего закадычного друга Пантелея Дымова (в просторечии – Пантюшки), отец которого командовал рабочей дружиной на табачной фабрике Лермана, Лешка узнал о готовящемся восстании, он вместе с приятелем попытался пристроиться в дружину Пантюшкиного отца. Но ребят сразу постигла неудача. Пантюшкин отец даже разговаривать с ними не стал и велел убираться с глаз долой, пока греха не вышло. Пришлось уйти ни с чем.
   Впрочем, Пантюшка надежды не терял.
   – Ты как хочешь, Леш, а я останусь, – сказал он. – Сейчас пойду к бате и при всех скажу: что же ты сына до революции не допускаешь! Пусть попробует не взять, я его на весь город ославлю! Ты, Леш, не обижайся, я пойду, дело, сам понимаешь, какое…
   Лешка понимал. Дело было не шуточное: революция! Это слово – «революция» – с детства ходило рядом с Лешкой…
   Матери Лешка не знал: она умерла от родов. Самой значительной фигурой в его жизни был отец, работавший мастером на верфях Вадона. В Лешкином представлении он был образцом человека сильного, сурового и справедливого. В начале германской войны отца взяли на фронт, а когда грянула революция, стало известно, что он состоит в партии большевиков и находится в Петрограде, чем-то там командует…
   Для Лешки это не было неожиданностью. С детства он знал, что отец – революционер. К отцу тайком ходили рабочие со всех херсонских предприятий. Случалось, что в их квартире подолгу жили незнакомые люди, о которых никому нельзя было рассказывать. Отец прятал их в тайнике, вырытом во дворе, под сараем. По ночам в чулане за кухней Николай Семенович (так звали отца) вел с ними долгие разговоры о царе, о заводчиках, о революции, и Лешка рано начал разбираться в таких вещах, о каких его сверстники и понятия не имели.
   Иногда отец давал ему несложные поручения: сходить туда-то, найти такого-то человека, сказать такие-то слова. Слова были неожиданные и часто непонятные. Их надо было зазубривать, как стихи: «К Степану Петровичу приходили гости, хорошо выпили и разошлись, с чем пришли» или «Семен Васильевич поздравляет с христовым воскресеньем и просит прислать просфорочку»… Лешка с малолетства привык к тайне, к тому, что с людьми следует обходиться осторожно, а язык крепко держать на привязи. Он рос крепким, упрямым и неразговорчивым пареньком – немногословность вообще была семейным качеством Михалевых. Учился в гимназии, где чувствовал себя белой вороной среди обеспеченных сынков херсонских чиновников, адвокатов, торговцев и врачей с частной практикой.
   Когда отец ушел на фронт, Лешка остался с сестрой Екатериной, существом безгласным и добрым. Их тетка Вера Порфирьевна, акушерка, выдала ее замуж за приказчика из магазина готового платья Павла Никодимыча Глущенко, человека «положительного и с будущим»: он копил деньги на собственное «дело» по продаже готового платья. Самодовольный, упитанный, с сытеньким брюшком и ранней плешью, он завел в доме свои порядки, «как в интеллигентных семьях». Лешка сразу и навсегда смертельно невзлюбил его. Каждая стычка с Глущенко слезами отливалась сестре, и Лешка научился отмалчиваться, не замечать зятя. Он еще больше ушел в себя. В глазах у него появился холодный пристальный блеск, точно в светлой, почти прозрачной их глубине мерцали крохотные чешуйки слюды. Екатерина, замечая этот блеск, вздыхала:
   – Совсем ты, Леша, на папу стал похож, даже страшно до чего!
   Лешка в письмах слезно просил отца взять его к себе в Питер, потому что он, Лешка, до последней капли крови за мировую революцию!. Отец отшучивался, велел ждать. Видно, представлял его таким же маленьким двенадцатилетним пацаном, каким оставил, уходя на германский фронт. Посмотрел бы он, в какого детину вымахал сейчас его сынок!..
   В это время и появился Силин.
   Он пришел однажды утром, когда Глущенко не было дома, и сразу, на пороге еще сказал:
   – Ага, ты, должно, и есть сынок Николая? Узнаю, похож. Ну, здоров. Привет тебе привез от бати и письмо.
   – Вы с ним служили, наверно? – спросил Лешка, с уважением глядя на фронтовую шинель и папаху гостя.
   – Служил, – усмехнулся Силин. – Зимний мы с ним вместе брали, такая у нас была служба…
   Лешка провел его в комнату, хотел напоить чаем. Силин от чая отказался. Не раздеваясь, присел к столу и стал рассказывать про отца:
   – …Скоро его не ждите. Дела, брат, завариваются не шуточные. Воевать, видно, придется. Контра нашему брату, рабочему, Россию за здорово живешь не отдаст…
   Он был разговорчив, как все бывшие фронтовики, после долгого отсутствия возвратившиеся в родные места.
   – Николая метили назначить частью командовать, – говорил Силин, – он башковитый, батя твой. А меня, значит, сюда прислали…
   – Кто послал?
   – Кто… Партия послала. Большевистская партия, слышал про такую? Твой-то батя ведь большевик, ты это, брат, помни.
   – А почему вас сюда, а отец там? – чуть не с обидой спросил Лешка.
   – Каждому свое… Здесь дела много, там – еще больше. Люди всюду нужны…
   Силин рассказал о себе. Родом он из-под Херсона. Воевал в Карпатах. Потом попал под полевой суд за большевистскую агитацию, ушел из-под расстрела, добрался до Питера и там встретился с Николаем Семеновичем, Лешкиным отцом. Рассказал, как брали Зимний дворец, как Ленина слушали на II съезде Советов.
   В Херсоне Силин собирался работать в Союзе фронтовиков.
   – Это тоже место ответственное, ты не думай! – сказал он. – Фронтовик нынче неустойчивый. Его, которые за контрреволюцию, легко могут с дороги своротить. А надо, чтобы он свою линию знал, чтобы с нами шел, понял? Это, брат, тоже не пирожки печь! Тут надо тонко, с соображением. – Силин повертел возле головы короткими пальцами с желтыми пятнами от табака.
   Уходя, он сказал:
   – Так что вот, Алексей-друг, ежели чего понадобится, иди прямо ко мне, не сомневайся. Николай велел за тобой приглядывать.
   Лешка хотел поведать ему про свое невеселое положение, но почему-то не сказал, постеснялся.
   Потом он встречал Силина то на митинге, то просто в городе, на улице. Силин расспрашивал про житье-бытье и каждый раз напоминал, чтобы Лешка шел к нему, ежели чего. Лешка говорил: «Хорошо», но так ни разу и не обратился за помощью. Но вот, когда город начал готовиться к обороне, когда друг Пантюшка ушел с боем добывать у своего отца винтовку, Лешка уже не сомневался, что ему следует делать. Он отправился прямо в Союз фронтовиков, к Силину.
   Первый раз за все время Силин встретил его неприветливо:
   – Нашел когда прийти! Чего тебе?
   – Возьмите меня к себе!.. – нахохлившись от волнения, сказал Лешка.
   – Это еще зачем?
   – Как зачем! Что же мне сидеть с Глущенкой, как последнему буржую?
   – А здесь что ты будешь делать?
   – Ну вот! Что я, стрелять не умею?!
   – Ишь ты, воевать захотелось! – протянул Силин. – Шел бы лучше домой, парень.
   – Не пойду! – твердо и отчаянно заявил Лешка. – Будь дома отец, так я бы уж давно… – Про отца Лешка сказал с умыслом: пусть вспомнит, чей он сын.
   Силин, прищурясь, словно впервые видел, оглядел крепкую, не по годам рослую Лешкину фигуру. Прикинув что-то в уме, поколебавшись, он вдруг спросил:
   – Не струсишь?
   У Лешки отчаянно забилось сердце.
   – Не… я не струшу!..
   Силин пожал плечами:
   – Ну, оставайся, коли так, будешь при мне для поручений…
   Так Лешка стал связным.
   Вскоре он уже носился по ночному затаившемуся Херсону, разносил по заводам записки Силина. Он побывал на Забалке, на верфях и всюду видел одно и то же: формировались отряды рабочих и, вооруженные чем попало – винтовками, охотничьими берданами, винчестерами и даже старыми шомпольными ружьями времен турецкой войны, – уходили в ночь, в темноту, на исходные рубежи предстоящего восстания. И было радостно чувствовать себя среди этих людей участником надвигавшихся событий.
   Одно омрачало Лешкино существование: оружия у него не было, а попросить у Силина не представлялся случай…

Начало

   Возвращаясь с верфей Вадона, Лешка едва не наткнулся на немцев.
   Отряд человек в тридцать шел по улице Говарда. Прячась в тени домов, Лешка двинулся следом.
   Немцы свернули на Суворовскую и прошли ее насквозь, туда, где белело двухэтажное здание городского почтамта.
   «Почту идут занимать», – догадался Лешка.
   В конце улицы, чуть наискосок от почты, находился небольшой пустырь, заваленный строительным мусором.
   Притаившись за грудой щебня, Лешка видел, как немцы взломали широкую трехстворчатую дверь почты и вошли внутрь. На улице остался патруль, человек пять. Забранные решетками окна первого этажа осветились.
   Вернувшись в Союз, Лешка рассказал о виденном Силину. Тот нахмурился.
   – Это точно?
   – Точно!
   – А у Вадона был?
   – Как же. Велено передать, что все сделают. И насчет Забалки чтобы не беспокоиться: там будет, как условлено.
   – Добро. А как ты к почтамту попал, это вроде не по пути?
   Лешка рассказал, как наткнулся на немцев и шел за ними до почты. Силин расспросил, сколько было немцев, как вооружены. Потрепал Лешку по плечу:
   – Ишь ты, разведчик! Ну, посиди там, в зале, обожди меня.
   Лешка вышел в зал, где в это время никого не было и только на скамье возле двери в комнату Совета сидел молодой парень-фронтовик и мотал серые, донельзя затрепанные обмотки. Лешка сел рядом с ним. У парня было безусое скуластое лицо, из-за воротника шинели выпятился край старого вафельного полотенца, которым он, как шарфом, обмотал шею. Полотенце было черное от грязи.
   Надежно закрепив шнурок обмотки, парень распрямился, взглянул на Лешку и вдруг сдвинул редкие бесцветные брови.
   – Ты кто такой? – подозрительно спросил он.
   – А ты кто? – в тон ему отозвался Лешка.
   – Я Николай Пахря, меня всякий знает. А ты кто – кадет?
   – Дура ты! С чего взял?
   – Но, но, не дурачись! – угрожающе сказал парень. – Думаешь, не видал я вашего брата?
   – Вот и факт, что не видал. Не кадет я: гимназистом был.
   – Гимназистом? – недоверчиво переспросил Пахря. – А шинелька-то вроде кадетская. Небось врешь? Погоны снял, думаешь, и не видно тебя? Шпионить сюда пришел?
   Пахря был одного роста с Лешкой и, по-видимому, одной с ним силы.
   – Сам ты шпион! – наливаясь злобой, проговорил Лешка. – За такие слова, знаешь…
   – Ты еще угрожать!
   Не успел Лешка опомниться, как Пахря был уже на ногах и держал в руках винтовку.
   – А ну, руки вверх! – заорал он, щелкая затвором. – Руки вверх, говорю, кадетская морда!
   Лешка вскочил, сжимая кулаки… Так они стояли друг против друга, когда в коридор вышел Силин вместе с командиром одного из отрядов – Костюковым, плотным, сутулым фронтовиком, с длинными, концами вниз, рыжими усами.
   – Что у вас тут? – нахмурясь, спросил Силин. – Убери винтовку, Пахря.
   – Подозрительный тип, товарищ Силин, – доложил тот, – кто такой – неведомо.
   – Убери винтовку, тебе говорят. Это свой человек, мой связной.
   – Связной?.. Чего же он молчал?
   – А чего кричать?
   – Ну сказал бы, что свой, а то сразу на дыбки!..
   Силин спросил Лешку:
   – Ты можешь провести людей к почте?
   – М-могу, – с трудом приходя в себя, вымолвил Лешка.
   – Только пройти надо аккуратно, чтобы никто не заметил. Сможешь?
   – Смогу, товарищ Силин.
   – Бери его, Михайло, – сказал Силин Костюкову, – паренек ничего, боевой. – И он дружески подмигнул Лешке.
   И тут Лешка решился:
   – Товарищ Силин, винтовку-то дайте мне.
   Силин перестал улыбаться.
   – Винтовок нет. Какие были, роздали по заводам.
   – А как же я…
   – Что ты? Смотри, Алексей: отведешь людей и сразу назад. Под пули не лезь. Понял?
   – Понял… – Лешка кусал губы.
   Тут басом заговорил Костюков:
   – Что же ты, Петро, посылаешь парня на задание, а оружие не даешь. Нехорошо.
   – Ты-то уж молчи! Тебе бы только лишнего человека.
   – А что: парень не маленький…
   Силин взглянул на Лешкино огорченное лицо.
   – Тьфу, незадача! Иди за мной…
   С заколотившимся сердцем Лешка прошел за ним в комнату Совета. Здесь уже никого не было, только за столом сидел изможденный писарь. В углу лежала груда вещевых мешков. Силин достал свой мешок, порылся в нем и повернулся к Лешке:
   – На, бери.
   В руке он держал большой «смит-вессон». Лешка схватил револьвер.
   – Обращаться умеешь? – спросил Силин. – Дай сюда…
   Он переломил ствол, показал, как заряжать, потом отсыпал Лешке на ладонь длинные, тускло мерцающие медным блеском патроны.
   – Ну, доволен? Теперь все. Жми! Надо успеть дойти затемно…
   Выбирая самые тихие переулки, Лешка вывел отряд Костюкова к «почтовому» пустырю. Они подошли через проходной двор со стороны, противоположной почтамту, где пустырь окаймляли глухие неоштукатуренные стены домов, обращенных фасадами на другую улицу.
   Вместе с Лешкой в отряде было двадцать два человека. Они залегли под стенами.
   Ночь шла на убыль. Рассвет вставал сырой, промозглый, но вверху, над туманом, все ярче голубело небо, обещая впервые за много дней светлую погоду.
   …Это была, возможно, первая в Лешкиной жизни бессонная ночь, но усталости он не чувствовал. Все в нем напрягалось и дрожало от ожидания.
   Он лежал на земле за грудой битого кирпича (было приказано не высовываться), подрагивая от сырости, и крепко сжимал теплую рубчатую рукоятку револьвера, который он как взял у Силина, так до сих нор и не выпускал из руки.
   Рассветная мгла редела. Все отчетливей проступали распластанные на земле неподвижные фигуры фронтовиков. Лешка с удивлением увидел, что некоторые из фронтовиков спят, уткнувшись в рукава шинелей. Костюков, облокотясь, смотрел в сторону почтамта. Рядом с Лешкой, в двух шагах, оказался его давешний знакомец – Пахря. Заметив, что Лешка смотрит на него, Пахря весело подмигнул и зашептал:
   – Эй, связной… Дрожишь?
   – Чего дрожать-то? – словно бы нехотя отозвался Лешка.
   На самом деле он был не прочь сейчас поболтать с парнем. Злобы к нему уже не было, а среди фронтовиков Пахря больше других подходил Лешке по возрасту.
   – Сыро, не приведи бог, – пожаловался Пахря. – Сейчас бы цигарочку…
   Он подполз к Лешке поближе и, улыбаясь широким ртом, зашептал:
   – Ты чего давеча не сказал, что при Силине состоишь? Кабы не он, был бы ты покойник.
   – Ну уж…
   – Вот те и ну. Я, знаешь, какой? Я за революцию кого хошь могу уложить. Правда!
   Его пнули сапогом в бок. Костюков издали грозил им кулаком. Пахря поднял руку, показывая, что все, мол, в порядке, понятно, еще раз подмигнул Лешке и вернулся на свое место…
   Время тянулось медленно. Прошел час. Рассвело. Туман оторвался от земли и стал подыматься вверх, сбиваясь над крышами в серенькое облачко. Невидимое еще солнце подсветило его алым цветом. Холод стал ощутимей, пробирал насквозь. Лешке казалось, что он промерз до последней косточки…
   Но вот наконец издалека, из центра города, со стороны городской думы, донесся неясный шум, словно где-то повалили дерево и оно, с треском ломая ветви, тяжко ухнуло о землю.
   Лешка оглянулся. Фронтовики поднимали головы, прислушиваясь.
   Через несколько секунд шум раздался снова. Теперь было отчетливо слышно, как беспорядочно, вперебой, лопались винтовочные выстрелы, потом коротко стрекотнул пулемет.
   – Началось, – проговорил Пахря и зачем-то вытер рот рукавом.
   «Началось… началось…» – стучало Лешкино сердце.
   – Готовься! – вполголоса бросил Костюков. – Стрелять по команде, залпом.
   Лешка осторожно выглянул из-за своего укрытия.
   Возле почтамта встревоженно суетились патрульные. Из дома, застегивая шинель, выбежал худощавый молоденький офицер. Начальник патруля начал докладывать ему. Офицер закричал высоким пронзительным голосом, и патрульный, козырнув, побежал вдоль улицы в сторону выстрелов. Офицер ушел в дом. «Послал узнать, что там такое», – догадался Лешка.
   Вскоре посланный вернулся. Он мчался со всех ног, подобрав руками полы шинели. Винтовка болталась у него на спине. Он что-то крикнул патрулю и вбежал в дом.
   – Чего ждем? – услышал Лешка голос Пахри. – Атаковать ладо.
   – Цыть! – Костюков, бешено округляя глаза, стукнул кулаком по земле.
   Через несколько минут из дома показался офицер, вслед за ним начали выскакивать солдаты. Резко звучала команда. Солдаты быстро построились. Офицер прошелся перед строем, остановился, широко расставив ноги, и заговорил – слышались клохчущие, непривычные интонации его голоса.
   – Прицел два, – раздался голос Костюкова. – Залпом по германской пехоте… – Мгновение подумал: – За революцию… пли!
   И не успел Лешка осознать слов команды, как грохнул залп.
   В тупой глухоте Лешка расслышал лязг затворов и снова:
   – Пли!
   Немцев точно отмело к стене почтамта. Поднялся Костюков и негромко, деловито сказал:
   – Айда в атаку.
   Лешка бежал вместе со всеми, прыгая через груды мусора, что-то кричал…
   Немцы отступали вдоль улицы. Некоторые стреляли на ходу. Лешка мельком видел, как невысокий пожилой солдат бросил винтовку и, приседая от ужаса, поднял руки. На него набегал Пахря…
   Лешка догонял немца с широкой круглой спиной. Он видел, как под шинелью у того ходили лопатки, как взблескивали подковки на сапогах…
   В конце квартала немец обернулся и выстрелил. Пуля свистнула возле самого Лешкиного лица…
   От этого свирепого свиста, от внезапного сознания, что это сама смерть пронеслась рядом, Лешка оторопело остановился. Немец был уже около угла. Тогда, вспомнив о револьвере, Лешка поднял его и прицелился. Мушка запрыгала, потерялась на серо-зеленой шинели. Тяжелый револьвер дернулся, вырываясь из руки…