Страница:
– Нашла кого слушать! Дядюшку! Да его за слова такие плетью побить надобно, как пса поганого! – бухнул кулаком по столу Григорий Григорьевич. – Чтоб я от тебя никогда подобных речей впредь не слыхивал! Ты своим языком точно беду на нас накличешь!
Катерина умолкла и за весь вечер больше не проронила ни слова, а Григорий Григорьевич никак не мог успокоиться. Слухам о происхождении государя он никогда не верил. Всегда был убеждён в избранности императора, который своими неустанными трудами Русь сонную разбудил, встряхнул и переродил. А что касательно иноземцев, какие при Петре Алексеевиче на русскую службу приглашены были, так это от нужды великой, от нехватки своих умельцев ратного да корабельного дела, от непрестанного стремления к преодолению вящей лености в народе. Однако ж тех русских людей, кто душой разделял его помыслы, государь всегда производил в такой градус, который сходен был с интересами Отечества. Не зря в конце своей земной жизни он установил давать в службе первенство русским офицерам перед иноземцами. Это теперь немчура опять в силу вошла, стала судьбы русских столбовых дворян решать: ссылать или миловать, возвышать или предавать забвению…
Обида снова вскипела в душе Григория Григорьевича. Он так же, как надысь, громыхнул кулаком, чуть не сбросив на пол коптящую плошку. Тихо стало в избе. Перестала двигать горшки в куте Катерина. Даже сверчок в щели примолк.
Григорий Григорьевич долго сидел, уставясь в одну точку. Желваки ходили на небритых щеках. А он как будто заново переживал известие о том, что его собственная судьба решилась по слову иноземца. И снова сердце бешено колотилось в груди, как в тот момент, когда в якутской канцелярии ему сообщили, что именно капитану Берингу обязан он своим назначением в Охотск.
Кто сей Беринг? Заштатный датчанин, сиречь тот же немчин! Кем он был при Петре Великом? Даже имени его Григорий Григорьевич тогда не слыхивал. Другие на слуху были имена…
Вспомнился август 1723‑го. Салют расцветил небо над Невой. Трепещут праздничные вымпелы на мачтах кораблей, выстроившихся для торжества. Государь лично представляет свой старый переяславльский ботик новым величественным фрегатам.
Вот от пирса к ботику отчалила шлюпка. В ней за рулевого сам Петр Алексеевич. Лицом к нему, строго по рангу сидят на веслах самые близкие сподвижники: князь Меншиков, адмиралы Апраксин, Сенявин, Крюйс, Головин. Среди них на почетном месте и Григорий Григорьевич…
Он не удержал улыбки, припомнив, как старательно и бестолково гребли тогда и он сам, и его сановные соседи: за чинами и регалиями уже позабыли, как сие простое дело делается. Но все понимали значимость момента, его символику – гребли, не обращая внимания на вспухшие волдырями руки…
Громыхали тысячи пушек. Пётр весело кричал соратникам, и глас монарший гремел, как иерихонская труба, заглушая рёв орудий и порывы балтийского ветра:
– Смотрите, как дедушку внучата веселят, как поздравляют! От него при Божеской помощи флот наш на юге и на севере, страх неприятелю, польза и оборона Отечеству!..
А где был в тот памятный день Беринг? Да стоял, должно быть, на палубе одного из многих кораблей, среди прочих, ничем не знаменитых командиров и в зрительную трубку с почтением разглядывал тех, кому посчастливилось находиться в сей знаменательный час рядом с императором. Вытягивался небось во фрунт, орал «ура» во всю глотку, когда ботик с перебравшимися на него царем и адмиралами проплывал мимо…
Григорий Григорьевич крепко потер лицо ладонью, отгоняя видение. Да, много воды утекло. Нынче Беринг в силе и тысячи людей вверены ему в подчинение. В том числе и он сам, потомственный дворянин и петровский любимец.
Тут же непокорная память подкинула ещё воспоминание. Неприятное. В двадцать седьмом году в Якутске столкнулись они с Берингом нос к носу, когда тот ещё первую свою экспедицию приготовлял. Григория Григорьевича под конвоем вели тогда по двору острожка. Датчанин сделал вид, что не знает того, с кем прежде за счастье посчитал бы просто раскланяться. Отвернулся, с гордым видом прошел мимо. После этого разве не унижением выглядят его хлопоты о назначении Григория Григорьевича в Охотск…
Григорий Григорьевич сжал кулаки, задумался: ведь не свят же сей Беринг? В Якутске сказывали, что в прошлую экспедицию хорошо нажился, приторговывая хлебом и мехами. Да и сама экспедиция была не такой уж удачной: место, где сходится земля Сибирская с Ост-Индией, так и не нашли…
Он взял лист с показаниями геодезиста. Повертел его и аккуратно отложил в сторону – может пригодиться для нанесения ответного удара по выскочке-датчанину. Тут и сам геодезист Гвоздев лишним не будет, коли сумеет оклематься…
Снова, в который раз за нынешний день, припомнился покойный государь. Он как-то с досадой выговаривал Григорию Григорьевичу за неудачу на Ладожском канале:
– Есть, Григорий, два рода ошибок: первый, когда кто погрешает по незнанию, а другой, самый непростительный, когда кто не пользуется своими пятью чувствами. Зачем берег канала не укрепил? Зачем на нем столько извилин?
– Из-за бугров, государь.
– Так где же ты бугры увидел, такой-сякой?
И то верно: не было вдоль канала никаких бугров. Зато сейчас, вспоминая государев разнос, напряг Григорий Григорьевич все свои мозговые бугры и извилины, да вдобавок к пяти поминаемым царем чувствам присоединил шестое – интуицию, и вот что надумал: «Геодезиста надо перевести подальше от Охотска, но так, чтобы живот его соблюсти. Вовсе не надобно, чтобы он в Тайной канцелярии очутился. И в Якутске, и в Тобольске, и в Иркутске у Беринга могут оказаться свои люди… Отошлю-ка я Гвоздева обратно на Камчатку, в какой-нибудь из дальних острожков. Пускай командует! Край там медвежий. Пока Гвоздев туда прибудет, пока освоится, может статься, что-то переменится и в моей планиде. Вдруг да потребуется какие-то афронты и на Беринга представить. А у меня козырь в рукаве! Не напрасно говорят, что Бог любит праведника, а царь ябедника…»
Опыт подсказывал Григорию Григорьевичу: верноподданническое доношение о нерадивости начальника Камчатской экспедиции в столице оценят куда скорее, нежели победный рапорт о заведении в никому не ведомом Охотске порта и земледелия.
Воочию представил Скорняков-Писарев, как по его доносу будет назначена ревизия, как по её результатам возвратят его с почетом в Санкт-Петербург, а всех его недругов прижмут к ногтю…
Ход собственных мыслей так ему понравился, что он пришёл в благостное расположение духа. Рывком поднялся из-за стола. Потянулся до хруста в костях и неожиданно для себя истово перекрестился на образа. Крикнул:
– Катерина, подавай щи! Дневать будем!
Глава третья
Внук курляндского конюха, сын лесничего, а теперь – титулованная особа двух могучих империй: рейсхсграф Священной Римской и граф Российской, обер-камергер двора Ея Императорского Величества Эрнст Иоганн Бирон нынешним утром, в очередной раз, утвердился в этом.
А ведь не первый год служит Анне Иоанновне, в недавнем прошлом вдовствующей герцогине и хозяйке Митавского двора – одного из самых захудалых европейский уделов, а теперь единственной владетельнице неохватной ни взором, ни разумом России. Казалось бы, всё повидал! И ревность – даже к собственной супруге, некрасивой, побитой оспой, но преданной ему душой и телом Бенигне, урожденной Готтлиб фон Тотта-Тройден. И конкурентов за место в сердце государыни. И приступы её неудовольствия, вызванные то ли непреодолимой скукой, то ли, напротив, пресыщенностью от удовлетворения всех капризов…
Что только не приходилось вытворять ему, чтобы не потерять доверие милой Аннет! Перво-наперво, надо было удалить с глаз правительницы всех претендентов на сердечную привязанность, начиная от сластолюбивого старца Петра Бестужева-Рюмина, заканчивая молодым красавцем Карлом Густавом Левенвольде и волевым солдафоном фон Минихом. Бирон всеми правдами и неправдами сумел этого добиться. Одного лишил высочайшего доверия анонимным доносом, другого при помощи вице-канцлера Остермана отправил послом в Берлин, третьего, якобы на повышение, спровадил командующим войсками в Малороссию. А послушную Бенигну умудрился сделать наперсницей императрицы – теперь они почти не расстаются, и даже обедают всегда только втроём. Что же касается утех высочайшей особы, так он уже заполонил весь дворец шутами и карлицами, четыре вечера в неделю устраивает для владычицы театральные зрелища, вдобавок ко всему научил Её Величество ездить верхом…
О нарядах и говорить нечего. Не далее как накануне Анна Иоанновна примеряла новое платье, доставленное по его заказу из Парижа. Чтобы его заполучить (в Митаве такое и представить было немыслимо), пришлось продать две деревни. Желая доставить милой Аннет радость, нарочно нынче утром надел он изумрудный камзол и жёлтые панталоны под цвет нового наряда Ея Величества и… не угадал – вызвал высочайшее неудовольствие.
– Майн либер фройнд[16], когда вы наконец построите манеж? Я желаю лично быть на его открытии! – надула императрица и без того пухлые щеки и, озирая его с головы до пят выпуклыми, карими, как переспевшие вишни, глазами, добавила сердито: – И попрошу вас, граф, переоденьтесь. Негоже, чтобы ваши цвета перемешивались с моими…
Присутствовавшая при этом пассаже Бенигна поджала и без того тонкие губы и скромно потупила взор, а он учтиво поклонился и, пятясь, вышел из покоев императрицы.
В своих апартаментах Бирон дал волю гневу: сорвал затрещавший по швам камзол и швырнул в лицо камердинеру, запустил чашкой в слугу, подвернувшегося под горячую руку.
– О, майн Гот! Что за неудачное утро! – он метался по покоям, не находя себе места. Постепенно к нему вернулось хладнокровие – самое важное из качеств, необходимых придворному в «случае», то самое, без которого и «случай»-фавор никогда бы не наступил.
Бирон прошёл в кабинет, уселся за стол, стал перелистывать бумаги, которые необходимо нынче представить императрице. Бумаг было много. Это только злые языки судачат, что удел фаворита – ублажать свою метрессу, игнорируя дела государственные. На самом деле забот у Бирона столько, что пять подручных писцов и столько же канцеляристов уже не справляются, переводя для него с русского на немецкий язык всю приходящую почту и отвечая корреспондентам после его резолюций.
По каким только надобностям ему не пишут! Тут и сношения с гоф-комиссарами – главными поставщиками двора, и указы о назначениях на придворные должности, и дипломатическая почта, прежде всего из родной Курляндии – от русского уполномоченного князя Черкасского, а уж после – от остальных резидентов: из Берлина от графа Ягужинского, с Украины от генерал-лейтенанта князя Шаховского… А сколько служебных донесений из Адмиралтейства, из Военной коллегии, из Соляной конторы, от губернаторов Салтыкова, Чернышева, Волынского. В отдельной стопке письма от начальника Тайной канцелярии Андрея Ивановича Ушакова – короткие и деловые, без витиеватых уверений в преданности. Это вполне объяснимо: Ушаков – старый служака, пользуется особым доверием императрицы, имеет прямой доступ в её покои.
А вот послания другого рода – прошения из разных углов империи: от бывшего сослуживца по Митавскому двору камер-юнкера Брылкина – с просьбой оплатить его долги и разрешить жениться; от княгини Прасковьи Голицыной – с жалобой на свойственника князя Василия, взявшего у нее алмазный складень и до сих пор не вернувшего; от совершенно незнакомых: армейского капитана Потапова и бургомистра Выборга, просивших уплатить жалованье за прошлые годы…
Всё это может подождать! Бирон отыскал и придвинул к себе выделенные в особую стопку письма тех, кто поставлял ко двору лошадей.
Начальник его личной канцелярии хорошо знает главное пристрастие своего господина. У Бирона в конюшне стоят семьдесят лучших лошадей, привезённых из разных стран, и эта коллекция должна ежемесячно пополняться. Ежедневно особые служители ведут переписку с торговыми агентами. Важнейшие из писем представляют патрону.
Бирон прочитал донесение берейтора Фиринга о приобретении пары немецких жеребцов. Наложил резолюцию на прошение о посылке Соломона Гиндрика в Митаву за гишпанскими рысаками. Задержался взглядом на письме обер-секретаря Сената Ивана Кириллова, извещавшего о посылке верных людей за лошадьми киргиз-кайсацкой породы к казахскому хану Абдульхаиру. Бирон вспомнил, что обещал обер-секретарю представить императрице его проект освоения Дальнего Востока.
С Кирилловым у Бирона сложились доверительные отношения. Иван Кириллович – старый и опытный служитель, замеченный ещё Петром Великим, сразу признал в Бироне натуру неординарную и в первые же дни его пребывания в России явился к нему на прием, постарался понравиться, оказаться полезным. Таковым он и оказался. Бирону льстило, что обер-секретарь первым информирует его обо всём, что происходит в Сенате, советуется по разным вопросам. В свою очередь, войдя в силу, Бирон не упускал случая помочь ловкому и энергичному чиновнику. Но, как говорится, одно дело, когда тебя просят ускорить высочайший указ о назначении какого-то генерала, о взимании налогов с купечества и мещан, и совсем иное – убедить Её Величество в необходимости новой затратной экспедиции, польза от коей вовсе не очевидна…
Порывшись в бумагах, Бирон нашёл этот кирилловский проект и приложенный к нему перевод, сделанный нарочно для него. Медленно, вникая в суть, прочёл рассуждения Кириллова: «…ждать же пользы той надлежит, что Россия в восточную сторону в соседи свои владением к Калифорнии и Мексике достигнет, где хотя богатых металлов, какие имеют гишпанцы, вскоре не получим, однако ж со временем и готовое без войны ласкою доставать сможем, хотя ведаю, что гишпанцам сие любо не будет… И хотя нигде на такой обширности Бог не откроет того, чем японцы богаты, точию не отринут оне здешнего торгу, ибо лучше им из первых рук надобные товары покупать, нежели у китайцов перекупныя дороже доставать… К размножению же сей новой восточной коммерции Россия особливо от Бога одарена, что через всю Сибирь натуральные каналы, то есть реки великия прилегли, по которым суда с товарами способно ходить могут…»
Бирон нахмурился.
Где Калифорния, Мексика и Япон расположены, что такое пролив Аниан и на кой ляд они короне российской сдались – он из прочитанного не уяснил. Да и к чему ему это? Для всяких мудреных изысканий Академия наук в столице имеется и служители, наподобие Кириллова. Однако практическим умом немецкого помещика Бирон хорошо понимал: всякая вотчина должна иметь свои границы. Если не поставишь веху ты, захватит землю и назовет её своею твой сосед. А этого допускать нельзя уже по той причине, что такой вотчиной его покровительницы оказалась Россия – хозяйство большое и богатое. И эту вотчину надо огородить и развивать, хотя бы для собственного блага. Отец учил его, что хозяйство, которое не развивается, приходит в упадок. Потому для развития его коммерция – дело первостепенное…
«А может, в тех неведомых краях есть и скакуны неведомых пород?» – подумал он о приятном и, отправляясь на обед к императрице, положил в красную сафьяновую папку проект высочайшего указа, подготовленный Кирилловым.
Помня утреннюю сцену, Бирон не забыл переодеться. Он выбрал из своего огромного гардероба розовый, шитый золотом, камзол и панталоны из серебряной парчи.
Анна Иоанновна и Бенигна были уже в столовой. Императрица была уже в другом платье – бирюзово-голубом, обильно украшенном перлами и кружевами. Глубокое декольте подчеркивало её пышные формы, а ярко-голубая лента ордена Святого равноапостольного Андрея Первозванного удачно контрастировала с цветом её смуглой кожи и смоляных волос, уложенных высокой короной.
– Прошу простить меня, Ваше Императорское Величество, я, кажется, опоздал… – нарочито официально произнес Бирон, склоняясь в элегантном полупоклоне.
Императрица оглядела его ласково, улыбнулась, давая понять, что на этот раз он не ошибся: надел костюм, который ей по нраву.
– Полноте дуться, граф, прошу к столу, мы с милой Бенигной уже заждались вас, – примирительно произнесла она, давая знак обер-гофмаршалу подавать кушанья.
Первая половина обеда протекала в чинном молчании. Но после третьей смены блюд Бирон разговорился. Прихлебывая из резного бокала любимое им и императрицей токайское и смакуя нежную буженину, он сообщил:
– Для вящего удовольствия Вашего Величества я распорядился нынче вечером призвать во дворец академика Делиля. Сей ученый муж покажет астрономические обсервации и, если будет угодно Вашему Величеству, – пневматические опыты…
– О, да, мне нравится смотреть за звездочками…
– Они так же высоки и прекрасны, как вы, Ваше Императорское Величество…
– Настолько же прекрасны, как и недоступны… – вставила свой комплимент Бенигна.
От Бирона не ускользнуло, что от выпитого вина его супруга чуть заметно покраснела, а Анна Иоанновна, напротив, сделалась бледнее. Как всегда, после выражения восторгов в её адрес императрица оживилась. «Принимает все за чистую монету, – с неожиданным раздражением подумал Бирон. – А ведь давно не девица…»
С его лица не сходила самая очаровательная улыбка, а стальные глаза, обращенные к повелительнице, так и светились восхищением.
– Пущай Делиль непременно захватит свою «невтонову трубу» да определит на будущую седмицу, какая планета как выстраивается и будет ли оная нам благоволить… – распорядилась Анна Иоанновна.
– Ваше Величество, даже солнце не смеет перечить вашим желаниям… – подлила елея Бенигна.
– Я немедленно распоряжусь, Ваше Величество, – тут же откликнулся Бирон.
Трапеза тем временем подошла к концу. Императрица вкушала сладости. Бирону показалось, что наступил подходящий момент для изложения проекта Кириллова.
– Ваше Величество, позвольте заметить. При помощи трубы вашего придворного астронома мы могли бы не токмо наблюдать за звездочками, но и обозреть самые дальние границы вашей империи. Поверьте, Ваше Величество, там можно отыскать ничуть не меньше занятного, чем среди небесных светил…
– В какую же сторону вы предлагаете повернуть зрительную трубу, граф? – императрице явно не хотелось переходить от звездных забав к делам государственным, но она не стала снова огорчать своего любимца. – Так куда же: к полудню или на запад?
– Позвольте сообщить вам это в приватной беседе…
При этих словах супруга Бенигна вскинула на него неодобрительный взгляд и тут же потупилась, а императрица театрально всплеснула руками, мол, никуда не спрячешься от этих государственных забот.
Она улыбнулась Бенигне и приказала:
– Оставьте нас ненадолго, милочка…
Бенигна молча встала из-за стола, сделала книксен и вслед за лакеями вышла из столовой, плотно прикрыв за собой двери. Но, как только прислуга покинула приемный покой, она припала к двери ухом, силясь расслышать, что за ней происходит.
До неё донёсся глуховатый голос мужа:
– Ваше Величество, эдак мы и до самой Сибири доберёмся…
– O, да! Доберёмся! А это что такое? Это же настоящая «невтонова труба»…
Последовал короткий глухой смешок. Раздалось шуршание кринолина. И на какое-то время всё смолкло. Бенигна ещё более напрягла слух.
– Ну а теперь, Ваше Величество, нам и до Камчатки рукой подать… – услышала она снова голос Бирона. – Ну а это… это – уже сама Ост-Индия, Аннет! Вы ещё узнаете, что такое Ост-Индия… Очень жаркая страна!
– О, майн фройнд, майн либе фройнд!
Бенигна отпрянула от двери, услышав за спиной приближающиеся шаги. В приёмную впорхнули несколько юных фрейлин. Они с почтением поприветствовали Бенигну и замерли в ожидании выхода императрицы.
Через час дверь столовой распахнулась. В приёмную вышел Бирон. Его лицо, как обычно, ничего, кроме холодного презрения к окружающим, не выражало. Под мышкой он держал ту же красную папку, с которой явился на обед.
Впрочем, даже проницательной Бенигне было не ясно, удалось ли ему заполучить высочайшую резолюцию.
Не зря говорится, когда Господь подаёт, так уж двумя руками! Тут же приспел и долгожданный чин капитан-командора, а это хотя и не адмиральский ранг, но уже почти…
Как музыка клавикорда, ласкает слух новое обращение – «ваше высокородие». И задолженность по жалованью погашена, да не в старом звании, а в нынешнем! И Анна Матвеевна перестала кукситься, стала добрее и после долгого перерыва допустила к себе в спальню.
От всех этих радостных событий Беринг, может быть, впервые за тридцать лет службы в России ощутил себя вполне русским. Не зря же звали его морские служители во времена хождения к Аниану на «Святом Гаврииле» – Витязем Ивановичем. Нынче и впрямь он почувствовал себя витязем – всадником на белом коне, который, точно Георгий-Победоносец на гербе Российской империи, пронзает длинным копием извивающегося змея.
Расчувствовавшись, капитан-командор вознамерился зайти в православный храм неподалёку от новой квартиры в Морской слободе, дабы поставить пудовые свечи святому Георгию, покровителю русского воинства, и Николаю-угоднику, радетелю всех моряков, да передумал – отправился в маленькую протестантскую церковь, открытую для иностранцев еще Петром Первым, где и молился усердно битый час.
Затем, взяв извозчика, он поехал в Сенат, засвидетельствовать свое почтение обер-секретарю Ивану Кирилловичу Кириллову, своему благодетелю и ходатаю.
Невысокий, склонный к полноте и в обычный-то день улыбчивый Кириллов, на сей раз просто лучился от радости.
– Примите мои поздравления, господин капитан-командор! Вот и остались позади чёрные дни! – он крепко пожал Берингу руку и, расчувствовавшись, порывисто обнял его.
– Все вашими молитвами, милостивый государь Иван Кириллович! – Беринг чуть не прослезился, полез в карман мундира за платком и тут же засунул его обратно. – Страшно и представить, что было бы, ежели б не вы…
– Не стоит преувеличивать, мой друг, мои скромные заслуги… На всё мудрая воля правительницы нашей, всемилостивейшей государыни, решившей продолжить дело своего покойного дядюшки, Петра Великого… Да и господа Сенат проявили удивительную покладистость… Впрочем, мне ведомо, по какой причине… – Кириллов лукаво усмехнулся.
– Конечно, благодаря вашим благородным усилиям, – Беринг, часто помаргивая белёсыми ресницами, смотрел на Кириллова влюблёнными глазами.
– Увы, всё куда прозаичней. На решающем заседании присутствовал их сиятельство граф Бирон. Он недвусмысленно дал понять, какова воля императрицы да и его личное желание. А нынче, вы сами понимаете, вряд ли кто дерзнёт поспорить с графом.
– И всё же, ваше превосходительство, – не хотел соглашаться Беринг, – без вас меня с предложением о второй экспедиции и слушать бы никто не стал… Вспомните, что было после появления в столице казачьего атамана Шестакова с его сказками о неисчислимых богатствах, якобы обретённых у Ледяного мыса.
Кириллов поморщился:
– Да, немало было хлопот с атаманом. И отряд ему дали в четыре сотни сабель, и право взимать ясак со всех племен, пожелавших встать под руку матушки-императрицы. Денег, я вам доложу, затратили немало, ан толку никакого не добились. Не зря, вероятно, некоторые из его же сотоварищей называли сего атамана изрядным плутом. Впрочем, о мёртвых плохо не говорят… – Кириллов перехватил недоумённый взгляд Беринга и пояснил: – Третьего дни пришла весть, что Шестаков убит. Была стычка с немирными чукчами. Якутский воевода сообщает, что из-за дурного нрава покойного атамана тамошние племена против нас стали настроены так, что ни о каком ясаке теперь и говорить не приходится…
– Печальная новость… – сказал Беринг, хотя было заметно, что известие о смерти Шестакова у него особой скорби не вызвало.
– Не будем сводить счеты с покойным, лучше сравняемся с ним по счетам и простим… – задумчиво произнёс Кириллов и перекрестился.
Они некоторое время помолчали. Словно оправдываясь, Беринг сказал:
– На Шестакова я зла не держу, ваше превосходительство. Однако и забыть не могу, какую смуту своими вымышленными картами он в умах посеял, и в Академии наук, и в Адмиралтействе… Мнится мне, что сия смута, произведенная в головах, будет пострашнее, нежели казённые протори и даже само кровопролитие.
Кириллов понимающе кивнул:
– Верно. Смута в головах – явление куда как страшное, ибо от оной и денежные растраты, и утраты людские учиняются. Что тут скрывать! С этой смутой и пришлось мне, грешному, перво-наперво разбираться. И вспоминать неохота, сколько аргументаций потребовалось, чтобы токмо сенатора Ушакова переубедить в его упорстве по поводу вашей экспедиции, я не говорю уже об их сиятельстве графе Остермане, у коего всегда и на все своё особое мнение…
Катерина умолкла и за весь вечер больше не проронила ни слова, а Григорий Григорьевич никак не мог успокоиться. Слухам о происхождении государя он никогда не верил. Всегда был убеждён в избранности императора, который своими неустанными трудами Русь сонную разбудил, встряхнул и переродил. А что касательно иноземцев, какие при Петре Алексеевиче на русскую службу приглашены были, так это от нужды великой, от нехватки своих умельцев ратного да корабельного дела, от непрестанного стремления к преодолению вящей лености в народе. Однако ж тех русских людей, кто душой разделял его помыслы, государь всегда производил в такой градус, который сходен был с интересами Отечества. Не зря в конце своей земной жизни он установил давать в службе первенство русским офицерам перед иноземцами. Это теперь немчура опять в силу вошла, стала судьбы русских столбовых дворян решать: ссылать или миловать, возвышать или предавать забвению…
Обида снова вскипела в душе Григория Григорьевича. Он так же, как надысь, громыхнул кулаком, чуть не сбросив на пол коптящую плошку. Тихо стало в избе. Перестала двигать горшки в куте Катерина. Даже сверчок в щели примолк.
Григорий Григорьевич долго сидел, уставясь в одну точку. Желваки ходили на небритых щеках. А он как будто заново переживал известие о том, что его собственная судьба решилась по слову иноземца. И снова сердце бешено колотилось в груди, как в тот момент, когда в якутской канцелярии ему сообщили, что именно капитану Берингу обязан он своим назначением в Охотск.
Кто сей Беринг? Заштатный датчанин, сиречь тот же немчин! Кем он был при Петре Великом? Даже имени его Григорий Григорьевич тогда не слыхивал. Другие на слуху были имена…
Вспомнился август 1723‑го. Салют расцветил небо над Невой. Трепещут праздничные вымпелы на мачтах кораблей, выстроившихся для торжества. Государь лично представляет свой старый переяславльский ботик новым величественным фрегатам.
Вот от пирса к ботику отчалила шлюпка. В ней за рулевого сам Петр Алексеевич. Лицом к нему, строго по рангу сидят на веслах самые близкие сподвижники: князь Меншиков, адмиралы Апраксин, Сенявин, Крюйс, Головин. Среди них на почетном месте и Григорий Григорьевич…
Он не удержал улыбки, припомнив, как старательно и бестолково гребли тогда и он сам, и его сановные соседи: за чинами и регалиями уже позабыли, как сие простое дело делается. Но все понимали значимость момента, его символику – гребли, не обращая внимания на вспухшие волдырями руки…
Громыхали тысячи пушек. Пётр весело кричал соратникам, и глас монарший гремел, как иерихонская труба, заглушая рёв орудий и порывы балтийского ветра:
– Смотрите, как дедушку внучата веселят, как поздравляют! От него при Божеской помощи флот наш на юге и на севере, страх неприятелю, польза и оборона Отечеству!..
А где был в тот памятный день Беринг? Да стоял, должно быть, на палубе одного из многих кораблей, среди прочих, ничем не знаменитых командиров и в зрительную трубку с почтением разглядывал тех, кому посчастливилось находиться в сей знаменательный час рядом с императором. Вытягивался небось во фрунт, орал «ура» во всю глотку, когда ботик с перебравшимися на него царем и адмиралами проплывал мимо…
Григорий Григорьевич крепко потер лицо ладонью, отгоняя видение. Да, много воды утекло. Нынче Беринг в силе и тысячи людей вверены ему в подчинение. В том числе и он сам, потомственный дворянин и петровский любимец.
Тут же непокорная память подкинула ещё воспоминание. Неприятное. В двадцать седьмом году в Якутске столкнулись они с Берингом нос к носу, когда тот ещё первую свою экспедицию приготовлял. Григория Григорьевича под конвоем вели тогда по двору острожка. Датчанин сделал вид, что не знает того, с кем прежде за счастье посчитал бы просто раскланяться. Отвернулся, с гордым видом прошел мимо. После этого разве не унижением выглядят его хлопоты о назначении Григория Григорьевича в Охотск…
Григорий Григорьевич сжал кулаки, задумался: ведь не свят же сей Беринг? В Якутске сказывали, что в прошлую экспедицию хорошо нажился, приторговывая хлебом и мехами. Да и сама экспедиция была не такой уж удачной: место, где сходится земля Сибирская с Ост-Индией, так и не нашли…
Он взял лист с показаниями геодезиста. Повертел его и аккуратно отложил в сторону – может пригодиться для нанесения ответного удара по выскочке-датчанину. Тут и сам геодезист Гвоздев лишним не будет, коли сумеет оклематься…
Снова, в который раз за нынешний день, припомнился покойный государь. Он как-то с досадой выговаривал Григорию Григорьевичу за неудачу на Ладожском канале:
– Есть, Григорий, два рода ошибок: первый, когда кто погрешает по незнанию, а другой, самый непростительный, когда кто не пользуется своими пятью чувствами. Зачем берег канала не укрепил? Зачем на нем столько извилин?
– Из-за бугров, государь.
– Так где же ты бугры увидел, такой-сякой?
И то верно: не было вдоль канала никаких бугров. Зато сейчас, вспоминая государев разнос, напряг Григорий Григорьевич все свои мозговые бугры и извилины, да вдобавок к пяти поминаемым царем чувствам присоединил шестое – интуицию, и вот что надумал: «Геодезиста надо перевести подальше от Охотска, но так, чтобы живот его соблюсти. Вовсе не надобно, чтобы он в Тайной канцелярии очутился. И в Якутске, и в Тобольске, и в Иркутске у Беринга могут оказаться свои люди… Отошлю-ка я Гвоздева обратно на Камчатку, в какой-нибудь из дальних острожков. Пускай командует! Край там медвежий. Пока Гвоздев туда прибудет, пока освоится, может статься, что-то переменится и в моей планиде. Вдруг да потребуется какие-то афронты и на Беринга представить. А у меня козырь в рукаве! Не напрасно говорят, что Бог любит праведника, а царь ябедника…»
Опыт подсказывал Григорию Григорьевичу: верноподданническое доношение о нерадивости начальника Камчатской экспедиции в столице оценят куда скорее, нежели победный рапорт о заведении в никому не ведомом Охотске порта и земледелия.
Воочию представил Скорняков-Писарев, как по его доносу будет назначена ревизия, как по её результатам возвратят его с почетом в Санкт-Петербург, а всех его недругов прижмут к ногтю…
Ход собственных мыслей так ему понравился, что он пришёл в благостное расположение духа. Рывком поднялся из-за стола. Потянулся до хруста в костях и неожиданно для себя истово перекрестился на образа. Крикнул:
– Катерина, подавай щи! Дневать будем!
Глава третья
1
Трудно бывает угодить молоденькой женщине, но куда сложнее нравиться женщине зрелой, к тому же облечённой властью, тем паче властью верховной, царской, над которой – один только Бог.Внук курляндского конюха, сын лесничего, а теперь – титулованная особа двух могучих империй: рейсхсграф Священной Римской и граф Российской, обер-камергер двора Ея Императорского Величества Эрнст Иоганн Бирон нынешним утром, в очередной раз, утвердился в этом.
А ведь не первый год служит Анне Иоанновне, в недавнем прошлом вдовствующей герцогине и хозяйке Митавского двора – одного из самых захудалых европейский уделов, а теперь единственной владетельнице неохватной ни взором, ни разумом России. Казалось бы, всё повидал! И ревность – даже к собственной супруге, некрасивой, побитой оспой, но преданной ему душой и телом Бенигне, урожденной Готтлиб фон Тотта-Тройден. И конкурентов за место в сердце государыни. И приступы её неудовольствия, вызванные то ли непреодолимой скукой, то ли, напротив, пресыщенностью от удовлетворения всех капризов…
Что только не приходилось вытворять ему, чтобы не потерять доверие милой Аннет! Перво-наперво, надо было удалить с глаз правительницы всех претендентов на сердечную привязанность, начиная от сластолюбивого старца Петра Бестужева-Рюмина, заканчивая молодым красавцем Карлом Густавом Левенвольде и волевым солдафоном фон Минихом. Бирон всеми правдами и неправдами сумел этого добиться. Одного лишил высочайшего доверия анонимным доносом, другого при помощи вице-канцлера Остермана отправил послом в Берлин, третьего, якобы на повышение, спровадил командующим войсками в Малороссию. А послушную Бенигну умудрился сделать наперсницей императрицы – теперь они почти не расстаются, и даже обедают всегда только втроём. Что же касается утех высочайшей особы, так он уже заполонил весь дворец шутами и карлицами, четыре вечера в неделю устраивает для владычицы театральные зрелища, вдобавок ко всему научил Её Величество ездить верхом…
О нарядах и говорить нечего. Не далее как накануне Анна Иоанновна примеряла новое платье, доставленное по его заказу из Парижа. Чтобы его заполучить (в Митаве такое и представить было немыслимо), пришлось продать две деревни. Желая доставить милой Аннет радость, нарочно нынче утром надел он изумрудный камзол и жёлтые панталоны под цвет нового наряда Ея Величества и… не угадал – вызвал высочайшее неудовольствие.
– Майн либер фройнд[16], когда вы наконец построите манеж? Я желаю лично быть на его открытии! – надула императрица и без того пухлые щеки и, озирая его с головы до пят выпуклыми, карими, как переспевшие вишни, глазами, добавила сердито: – И попрошу вас, граф, переоденьтесь. Негоже, чтобы ваши цвета перемешивались с моими…
Присутствовавшая при этом пассаже Бенигна поджала и без того тонкие губы и скромно потупила взор, а он учтиво поклонился и, пятясь, вышел из покоев императрицы.
В своих апартаментах Бирон дал волю гневу: сорвал затрещавший по швам камзол и швырнул в лицо камердинеру, запустил чашкой в слугу, подвернувшегося под горячую руку.
– О, майн Гот! Что за неудачное утро! – он метался по покоям, не находя себе места. Постепенно к нему вернулось хладнокровие – самое важное из качеств, необходимых придворному в «случае», то самое, без которого и «случай»-фавор никогда бы не наступил.
Бирон прошёл в кабинет, уселся за стол, стал перелистывать бумаги, которые необходимо нынче представить императрице. Бумаг было много. Это только злые языки судачат, что удел фаворита – ублажать свою метрессу, игнорируя дела государственные. На самом деле забот у Бирона столько, что пять подручных писцов и столько же канцеляристов уже не справляются, переводя для него с русского на немецкий язык всю приходящую почту и отвечая корреспондентам после его резолюций.
По каким только надобностям ему не пишут! Тут и сношения с гоф-комиссарами – главными поставщиками двора, и указы о назначениях на придворные должности, и дипломатическая почта, прежде всего из родной Курляндии – от русского уполномоченного князя Черкасского, а уж после – от остальных резидентов: из Берлина от графа Ягужинского, с Украины от генерал-лейтенанта князя Шаховского… А сколько служебных донесений из Адмиралтейства, из Военной коллегии, из Соляной конторы, от губернаторов Салтыкова, Чернышева, Волынского. В отдельной стопке письма от начальника Тайной канцелярии Андрея Ивановича Ушакова – короткие и деловые, без витиеватых уверений в преданности. Это вполне объяснимо: Ушаков – старый служака, пользуется особым доверием императрицы, имеет прямой доступ в её покои.
А вот послания другого рода – прошения из разных углов империи: от бывшего сослуживца по Митавскому двору камер-юнкера Брылкина – с просьбой оплатить его долги и разрешить жениться; от княгини Прасковьи Голицыной – с жалобой на свойственника князя Василия, взявшего у нее алмазный складень и до сих пор не вернувшего; от совершенно незнакомых: армейского капитана Потапова и бургомистра Выборга, просивших уплатить жалованье за прошлые годы…
Всё это может подождать! Бирон отыскал и придвинул к себе выделенные в особую стопку письма тех, кто поставлял ко двору лошадей.
Начальник его личной канцелярии хорошо знает главное пристрастие своего господина. У Бирона в конюшне стоят семьдесят лучших лошадей, привезённых из разных стран, и эта коллекция должна ежемесячно пополняться. Ежедневно особые служители ведут переписку с торговыми агентами. Важнейшие из писем представляют патрону.
Бирон прочитал донесение берейтора Фиринга о приобретении пары немецких жеребцов. Наложил резолюцию на прошение о посылке Соломона Гиндрика в Митаву за гишпанскими рысаками. Задержался взглядом на письме обер-секретаря Сената Ивана Кириллова, извещавшего о посылке верных людей за лошадьми киргиз-кайсацкой породы к казахскому хану Абдульхаиру. Бирон вспомнил, что обещал обер-секретарю представить императрице его проект освоения Дальнего Востока.
С Кирилловым у Бирона сложились доверительные отношения. Иван Кириллович – старый и опытный служитель, замеченный ещё Петром Великим, сразу признал в Бироне натуру неординарную и в первые же дни его пребывания в России явился к нему на прием, постарался понравиться, оказаться полезным. Таковым он и оказался. Бирону льстило, что обер-секретарь первым информирует его обо всём, что происходит в Сенате, советуется по разным вопросам. В свою очередь, войдя в силу, Бирон не упускал случая помочь ловкому и энергичному чиновнику. Но, как говорится, одно дело, когда тебя просят ускорить высочайший указ о назначении какого-то генерала, о взимании налогов с купечества и мещан, и совсем иное – убедить Её Величество в необходимости новой затратной экспедиции, польза от коей вовсе не очевидна…
Порывшись в бумагах, Бирон нашёл этот кирилловский проект и приложенный к нему перевод, сделанный нарочно для него. Медленно, вникая в суть, прочёл рассуждения Кириллова: «…ждать же пользы той надлежит, что Россия в восточную сторону в соседи свои владением к Калифорнии и Мексике достигнет, где хотя богатых металлов, какие имеют гишпанцы, вскоре не получим, однако ж со временем и готовое без войны ласкою доставать сможем, хотя ведаю, что гишпанцам сие любо не будет… И хотя нигде на такой обширности Бог не откроет того, чем японцы богаты, точию не отринут оне здешнего торгу, ибо лучше им из первых рук надобные товары покупать, нежели у китайцов перекупныя дороже доставать… К размножению же сей новой восточной коммерции Россия особливо от Бога одарена, что через всю Сибирь натуральные каналы, то есть реки великия прилегли, по которым суда с товарами способно ходить могут…»
Бирон нахмурился.
Где Калифорния, Мексика и Япон расположены, что такое пролив Аниан и на кой ляд они короне российской сдались – он из прочитанного не уяснил. Да и к чему ему это? Для всяких мудреных изысканий Академия наук в столице имеется и служители, наподобие Кириллова. Однако практическим умом немецкого помещика Бирон хорошо понимал: всякая вотчина должна иметь свои границы. Если не поставишь веху ты, захватит землю и назовет её своею твой сосед. А этого допускать нельзя уже по той причине, что такой вотчиной его покровительницы оказалась Россия – хозяйство большое и богатое. И эту вотчину надо огородить и развивать, хотя бы для собственного блага. Отец учил его, что хозяйство, которое не развивается, приходит в упадок. Потому для развития его коммерция – дело первостепенное…
«А может, в тех неведомых краях есть и скакуны неведомых пород?» – подумал он о приятном и, отправляясь на обед к императрице, положил в красную сафьяновую папку проект высочайшего указа, подготовленный Кирилловым.
Помня утреннюю сцену, Бирон не забыл переодеться. Он выбрал из своего огромного гардероба розовый, шитый золотом, камзол и панталоны из серебряной парчи.
Анна Иоанновна и Бенигна были уже в столовой. Императрица была уже в другом платье – бирюзово-голубом, обильно украшенном перлами и кружевами. Глубокое декольте подчеркивало её пышные формы, а ярко-голубая лента ордена Святого равноапостольного Андрея Первозванного удачно контрастировала с цветом её смуглой кожи и смоляных волос, уложенных высокой короной.
– Прошу простить меня, Ваше Императорское Величество, я, кажется, опоздал… – нарочито официально произнес Бирон, склоняясь в элегантном полупоклоне.
Императрица оглядела его ласково, улыбнулась, давая понять, что на этот раз он не ошибся: надел костюм, который ей по нраву.
– Полноте дуться, граф, прошу к столу, мы с милой Бенигной уже заждались вас, – примирительно произнесла она, давая знак обер-гофмаршалу подавать кушанья.
Первая половина обеда протекала в чинном молчании. Но после третьей смены блюд Бирон разговорился. Прихлебывая из резного бокала любимое им и императрицей токайское и смакуя нежную буженину, он сообщил:
– Для вящего удовольствия Вашего Величества я распорядился нынче вечером призвать во дворец академика Делиля. Сей ученый муж покажет астрономические обсервации и, если будет угодно Вашему Величеству, – пневматические опыты…
– О, да, мне нравится смотреть за звездочками…
– Они так же высоки и прекрасны, как вы, Ваше Императорское Величество…
– Настолько же прекрасны, как и недоступны… – вставила свой комплимент Бенигна.
От Бирона не ускользнуло, что от выпитого вина его супруга чуть заметно покраснела, а Анна Иоанновна, напротив, сделалась бледнее. Как всегда, после выражения восторгов в её адрес императрица оживилась. «Принимает все за чистую монету, – с неожиданным раздражением подумал Бирон. – А ведь давно не девица…»
С его лица не сходила самая очаровательная улыбка, а стальные глаза, обращенные к повелительнице, так и светились восхищением.
– Пущай Делиль непременно захватит свою «невтонову трубу» да определит на будущую седмицу, какая планета как выстраивается и будет ли оная нам благоволить… – распорядилась Анна Иоанновна.
– Ваше Величество, даже солнце не смеет перечить вашим желаниям… – подлила елея Бенигна.
– Я немедленно распоряжусь, Ваше Величество, – тут же откликнулся Бирон.
Трапеза тем временем подошла к концу. Императрица вкушала сладости. Бирону показалось, что наступил подходящий момент для изложения проекта Кириллова.
– Ваше Величество, позвольте заметить. При помощи трубы вашего придворного астронома мы могли бы не токмо наблюдать за звездочками, но и обозреть самые дальние границы вашей империи. Поверьте, Ваше Величество, там можно отыскать ничуть не меньше занятного, чем среди небесных светил…
– В какую же сторону вы предлагаете повернуть зрительную трубу, граф? – императрице явно не хотелось переходить от звездных забав к делам государственным, но она не стала снова огорчать своего любимца. – Так куда же: к полудню или на запад?
– Позвольте сообщить вам это в приватной беседе…
При этих словах супруга Бенигна вскинула на него неодобрительный взгляд и тут же потупилась, а императрица театрально всплеснула руками, мол, никуда не спрячешься от этих государственных забот.
Она улыбнулась Бенигне и приказала:
– Оставьте нас ненадолго, милочка…
Бенигна молча встала из-за стола, сделала книксен и вслед за лакеями вышла из столовой, плотно прикрыв за собой двери. Но, как только прислуга покинула приемный покой, она припала к двери ухом, силясь расслышать, что за ней происходит.
До неё донёсся глуховатый голос мужа:
– Ваше Величество, эдак мы и до самой Сибири доберёмся…
– O, да! Доберёмся! А это что такое? Это же настоящая «невтонова труба»…
Последовал короткий глухой смешок. Раздалось шуршание кринолина. И на какое-то время всё смолкло. Бенигна ещё более напрягла слух.
– Ну а теперь, Ваше Величество, нам и до Камчатки рукой подать… – услышала она снова голос Бирона. – Ну а это… это – уже сама Ост-Индия, Аннет! Вы ещё узнаете, что такое Ост-Индия… Очень жаркая страна!
– О, майн фройнд, майн либе фройнд!
Бенигна отпрянула от двери, услышав за спиной приближающиеся шаги. В приёмную впорхнули несколько юных фрейлин. Они с почтением поприветствовали Бенигну и замерли в ожидании выхода императрицы.
Через час дверь столовой распахнулась. В приёмную вышел Бирон. Его лицо, как обычно, ничего, кроме холодного презрения к окружающим, не выражало. Под мышкой он держал ту же красную папку, с которой явился на обед.
Впрочем, даже проницательной Бенигне было не ясно, удалось ли ему заполучить высочайшую резолюцию.
2
Витус Ионансен Беринг ликовал. Наконец-то свершилось! 17 апреля 1732 года был обнародован Указ кабинета Сенату об организации новой экспедиции на Камчатку, а 2 мая того же года соответствующий Указ Сената. Сняты все обвинения в казённых растратах с него, как с начальника прежней экспедиции. Мигом примолкли все упрекавшие его в неисполнении инструкций. Сразу появилось столько новых «друзей», ни один из коих слова в защиту не вымолвил, когда он, как неприкаянный, скитался по сенатским департаментам и обивал пороги в Адмиралтействе.Не зря говорится, когда Господь подаёт, так уж двумя руками! Тут же приспел и долгожданный чин капитан-командора, а это хотя и не адмиральский ранг, но уже почти…
Как музыка клавикорда, ласкает слух новое обращение – «ваше высокородие». И задолженность по жалованью погашена, да не в старом звании, а в нынешнем! И Анна Матвеевна перестала кукситься, стала добрее и после долгого перерыва допустила к себе в спальню.
От всех этих радостных событий Беринг, может быть, впервые за тридцать лет службы в России ощутил себя вполне русским. Не зря же звали его морские служители во времена хождения к Аниану на «Святом Гаврииле» – Витязем Ивановичем. Нынче и впрямь он почувствовал себя витязем – всадником на белом коне, который, точно Георгий-Победоносец на гербе Российской империи, пронзает длинным копием извивающегося змея.
Расчувствовавшись, капитан-командор вознамерился зайти в православный храм неподалёку от новой квартиры в Морской слободе, дабы поставить пудовые свечи святому Георгию, покровителю русского воинства, и Николаю-угоднику, радетелю всех моряков, да передумал – отправился в маленькую протестантскую церковь, открытую для иностранцев еще Петром Первым, где и молился усердно битый час.
Затем, взяв извозчика, он поехал в Сенат, засвидетельствовать свое почтение обер-секретарю Ивану Кирилловичу Кириллову, своему благодетелю и ходатаю.
Невысокий, склонный к полноте и в обычный-то день улыбчивый Кириллов, на сей раз просто лучился от радости.
– Примите мои поздравления, господин капитан-командор! Вот и остались позади чёрные дни! – он крепко пожал Берингу руку и, расчувствовавшись, порывисто обнял его.
– Все вашими молитвами, милостивый государь Иван Кириллович! – Беринг чуть не прослезился, полез в карман мундира за платком и тут же засунул его обратно. – Страшно и представить, что было бы, ежели б не вы…
– Не стоит преувеличивать, мой друг, мои скромные заслуги… На всё мудрая воля правительницы нашей, всемилостивейшей государыни, решившей продолжить дело своего покойного дядюшки, Петра Великого… Да и господа Сенат проявили удивительную покладистость… Впрочем, мне ведомо, по какой причине… – Кириллов лукаво усмехнулся.
– Конечно, благодаря вашим благородным усилиям, – Беринг, часто помаргивая белёсыми ресницами, смотрел на Кириллова влюблёнными глазами.
– Увы, всё куда прозаичней. На решающем заседании присутствовал их сиятельство граф Бирон. Он недвусмысленно дал понять, какова воля императрицы да и его личное желание. А нынче, вы сами понимаете, вряд ли кто дерзнёт поспорить с графом.
– И всё же, ваше превосходительство, – не хотел соглашаться Беринг, – без вас меня с предложением о второй экспедиции и слушать бы никто не стал… Вспомните, что было после появления в столице казачьего атамана Шестакова с его сказками о неисчислимых богатствах, якобы обретённых у Ледяного мыса.
Кириллов поморщился:
– Да, немало было хлопот с атаманом. И отряд ему дали в четыре сотни сабель, и право взимать ясак со всех племен, пожелавших встать под руку матушки-императрицы. Денег, я вам доложу, затратили немало, ан толку никакого не добились. Не зря, вероятно, некоторые из его же сотоварищей называли сего атамана изрядным плутом. Впрочем, о мёртвых плохо не говорят… – Кириллов перехватил недоумённый взгляд Беринга и пояснил: – Третьего дни пришла весть, что Шестаков убит. Была стычка с немирными чукчами. Якутский воевода сообщает, что из-за дурного нрава покойного атамана тамошние племена против нас стали настроены так, что ни о каком ясаке теперь и говорить не приходится…
– Печальная новость… – сказал Беринг, хотя было заметно, что известие о смерти Шестакова у него особой скорби не вызвало.
– Не будем сводить счеты с покойным, лучше сравняемся с ним по счетам и простим… – задумчиво произнёс Кириллов и перекрестился.
Они некоторое время помолчали. Словно оправдываясь, Беринг сказал:
– На Шестакова я зла не держу, ваше превосходительство. Однако и забыть не могу, какую смуту своими вымышленными картами он в умах посеял, и в Академии наук, и в Адмиралтействе… Мнится мне, что сия смута, произведенная в головах, будет пострашнее, нежели казённые протори и даже само кровопролитие.
Кириллов понимающе кивнул:
– Верно. Смута в головах – явление куда как страшное, ибо от оной и денежные растраты, и утраты людские учиняются. Что тут скрывать! С этой смутой и пришлось мне, грешному, перво-наперво разбираться. И вспоминать неохота, сколько аргументаций потребовалось, чтобы токмо сенатора Ушакова переубедить в его упорстве по поводу вашей экспедиции, я не говорю уже об их сиятельстве графе Остермане, у коего всегда и на все своё особое мнение…