Страница:
При анализе возможных причин эффективности воздействия средств массовой информации необходимо учитывать некоторые ментальные особенности большинства российской аудитории. Хотя этнокультурные стереотипы мышления и поведения сегодня обсуждаются и истолковываются (причем зачастую не специалистами) в многочисленных публикациях, но результаты таких наблюдений во многих случаях оказываются будто бы прогнозируемыми заранее, причем русский менталитет обнаруживает заметные «порочные» отклонения от некоей «общечеловеческой» нормы (кстати, до сих пор, кажется, еще никто внятно не объяснил семантику и не доказал непреложность мелиоративности прилагательного «общечеловеческий», равно как и то, почему и в чьих интересах абсолютно все должны отречься от национальной самобытности и собственных приоритетов, чтобы раствориться в общечеловеческой массе[16]).
«Ментальность – это миросозерцание в категориях и формах родного языка, соединяющее интеллектуальные, духовные и волевые качества национального характера в типичных его проявлениях» [6. С. 14]; основной же единицей ментальности выступает концепт данной культуры, содержательные формы воплощения которого заключены в границах словесного знака и который может быть представлен в виде имени, выражающего обобщенный признак [6. С. 15–16].
Одними из наиболее интересных в контексте нашего исследования следует считать вербальные модификации концепта «вера» в русском языке. Основываясь на данных ряда исторических и толковых словарей, можно сказать, что слово-концепт вера на протяжении длительного времени (с начала письменной эпохи, по крайней мере) является центром концептуального поля, смысловые связи между элементами которого функционируют посредством некоего «механизма», где «вера» фигурирует как нечто субстанциональное: как известно с древнерусской эпохи, ее можно принимать, иметь, утратить. Механизм реализации концепта константен, вне зависимости от того, идет ли речь о собственно религиозном веровании или о доверии к человеку, социальному или политическому институту и т. д.: доверить что-либо – значит передать другому (другим) нечто, являющееся исключительной личной прерогативой, естественной способностью – и правом личности, – и при этом не сомневаться в правильности этого действия, в конечном счете безусловно благотворного для доверившегося), верящего, верующего: разные фрагменты поля концепта демонстрируются и эксплицируются также в типичных словосочетаниях взять (принять) на веру, потерять веру, оказать доверие, пользоваться доверием, встретить недоверие и т. п.
Лексикографические данные показывают также, например, расширение семантики вѣрити – и сужение семантики вѣровата (с концентрацией последней в конфессиональной сфере) в XV–XVII вв.; все большую религиозную ориентированность вѣрить в XVIII в., а затем – недифференцированность значений этих глаголов в [Сл. Даля]; указанным процессам во многом подобна динамика существительного вѣра.
Материалы толковых словарей русского языка советской эпохи демонстрируют заметные изменения в иерархии дефиниций слов этого поля и иллюстраций к ним (вроде «вера в победу всемирной советской власти», «верить в мировую революцию» [СУ], «вера в революцию», «верить в построение коммунистического общества» [БАСJ и т. п.). Таким образом, в государстве, основанном на атеистических принципах, обнаруживается почти мистическое отношение к доминирующей идеологии, обретающей статус чуть ли не государственной религии: сменился объект «веры». Иногда считают, что «русская душа» сходна с детской: «Главным и действительно уникальным достоянием ребенка является его способность верить. Именно русская детскость, способность поверить в существование несбыточного, в возможность построить коммунистический рай на земле и оказалась условием, благодаря которому «русская идея» стала социалистической практикой» [4. С. 12]. Но эти явления могут быть объяснены и несколько иначе: существование универсальной оппозиции сакральное – профанное поддерживается сбалансированностью бинарных компонентов; в случае возникновения лакуны в правой или левой части она заполняется – и соответствующая ниша общественного сознания не пустует. Такие процессы, вплоть до перемены мест аксиологических полюсов, происходят при радикальных идеологических и социально-политических трансформациях, и сопровождающихся, и имеющих своей целью утверждение новых ценностных установок в качестве господствующих.
Впоследствии, по мере развития перестройки и постперестроечных преобразований, исторически быстро сменялись объекты веры (доверия и т. п.), как и их источники (подлинные или предполагаемые). Проиллюстрируем эту динамику цитатами из выступлений политических лидеров в газетах «Правда» (далее – П.) и «Российские вести» (далее – РВ) соответствующих периодов. Так, объектами веры выступали «творческие силы и способности советских людей»; «творческие силы рабочих, крестьян, интеллигенции; высокий моральный дух и воля народа» [М. Горбачев. П. 12.6.85]; «социализм; наш выбор» [М. Горбачев. П. I. 11.88]; «наши идеалы и ценности» [М. Горбачев. П. 26.2.86]; «перестройка» [М. Горбачев. П. 3.6.90]; «силы своего народа»; «новые структуры власти России» [Б. Ельцин. РВ. 17.2.95]; «успех; созидательная сила нашего характера» [Б. Ельцин. РВ. 17.2.95].
Призывали верить «в наш народ» [М. Горбачев. П. 28.3.89]; «в молодежь» [М. Горбачев. П. 17.4.87]; «в инициативную роль и вклад нашей партии в исторические сдвиги, происходящие в советском обществе»; «в интегрирующую силу идей перестройки» [М. Горбачев. П. 26.12.89]. Сами политические деятели – по их словам – верили «в СНГ» [Б. Ельцин. РВ. 3.92]; «в разум и ответственность соотечественников» [Б. Ельцин. РВ. 7.93]; «в будущее России, в будущее российской демократии» [Б. Ельцин. РВ. 15.12.93]; «в свою программу» [Б. Ельцин. РВ. 1.6.96]; «в правильный выбор (избирателей)» [Б. Ельцин. РВ. 8.6.96], а также «верили, любили, надеялись» [Б. Ельцин. РВ. 14.6.96] – тем более, что тех же избирателей призывали «голосовать сердцем».
Сменявшие друг друга руководители и правительства были уверены в том, что «цели, которые ставит партия, будут достигнуты» [М. Горбачев. П. 14.3.85]; что «дело перестройки необратимо» [М. Горбачев. П. 30.1.87]; что «линия XXVII съезда правильная» [М. Горбачев. П. 11.5.88]; что «рабочий класс, интеллигенция, трудящиеся всех союзных республик видят свое будущее на путях развития Страны Советов» [М. Горбачев. П. 12.12.89]; что «вопрос о частной собственности решит сам народ» и что «колхозы еще скажут свое слово» [М. Горбачев. П. 16.11.90]; что «подобное (войне в Афганистане) никогда больше не повторится» [М. Горбачев. П. 17.2.91]; что «Россия возродится» [Б. Ельцин. РВ. II. 7.91]; что «к концу года начнется стабилизация экономики» [Б. Ельцин. РВ. 1.2.92].
Выражалась уверенность в том, что «цели партии будут достигнуты» [М. Горбачев. П. 9.3.86]; что «преобразования в экономической, социальной и духовной сферах советского общества будут нарастать и углубляться» [М. Горбачев. П. 31.1.87]; что «перестройка в конечном счете победит» [М. Горбачев. П. 4.6.88].
Адресатом доверия (кроме «политики партии» – М. Горбачев. П. 21.3.89) выступают «президент СССР» [М. Горбачев. П. 2.10.88], а затем – «президент России» [Б. Ельцин. РВ. 11.7.91; 24.4.93; 7.5.93; 15.12.93], «новая Конституция» [Б. Ельцин. РВ. 4.6.93], «новое правительство России» [РВ. 27.11.91]; вообще же «реформы… требуют от населения доверия правительству» [Г. Бурбулис. РВ. 1. 92] и т. д.
Как показывают эти примеры (а также десятки и сотни им подобных), и во время перестройки, и после нее – равно как и в советскую эпоху – агитационно-пропагандистские политические тексты, в которых на правах ключевых присутствуют лексикализованные элементы поля «вера», обращаются не к разуму аудитории, но, напротив, предлагают (предписывают?) ей верить и доверять кому– или чему-либо, опираясь вовсе не на знание, а на некую смутно ощущаемую веру, почти мистическую, не основанную ни на каком логическом фундаменте. Справедливо, что если «в канонических случаях знание предполагает существование некоего рационального источника истинной информации», то вера таковым не обладает: «это ментальное состояние человека, мотивированное не столько фактами, сколько имеющейся в его сознании цельной картиной мира, в которой предмет его веры просто не может не существовать» [1. С. 48]. Заметим, кстати, что противопоставление веры и знания некоторые исследователи считают «общечеловеческим» (а не узко национальным – например, исключительно русским): «…Нет ничего более характерного и симптоматичного, нежели бездна между верой и знанием, разверзшаяся в Новейшее время. Противоречие между ними настолько велико, что приходится говорить о несоотносимости обеих категорий и соответствующих им образах мира» [10. С. 222]. И все же традиционно «веру» считают отличительной чертой именно русской ментальности: «Простодушная, а иногда даже слепая вера нашего народа в слово (особенно печатное или авторитетно передаваемое средствами массовой информации) делает его особенно предрасположенным ко всевозможным идеологическим заразам. Умелое оперирование определенной (лживой по замыслу) системой слов и жесткая изоляция людей от других «систем» позволяют идеологам превращать общество самостоятельно мыслящих людей в послушное стадо» [3. С. 372].
Обратимся теперь к хронологически близким цитатам из телевизионных передач, также содержащим лексические элементы рассматриваемого поля.
Не всякая вера приветствуется, ср.: «Чтобы они (инвалиды войны) жили с верой, что есть люди, что есть добро, что им помогут» [Тема. ОРТ. 9.2.99], но: «Мне жаль этих… людей, которые сохранили веру (в коммунистические идеалы). Их обманули» [А.Н. Яковлев, бывш. секретарь ЦК КПСС. Вести. РТР. 8.11.93]. По-прежнему предлагается верить: «Если вы свято [!] верите в необходимость реформ, вы должны быть в новом парламенте» [ТВ-1. 10.10.93]. «Я верю в потенциал премьера» [А. Лившиц. Обозреватель. ТВ-6. 17.1.99]. «Рабочие Магнитогорского комбината могут позволить себе удовольствие [!] не митинговать, не бастовать, а верить в будущее Магнитки» [Федерация. РТР. 7.2.99]. «Обманутому поколению все-таки хочется верить, что реформы принесут плоды» [Доброе утро. ОРТ. 17.2.99]. «Я верю в Россию! Я верю, что незаконный капитал действительно вернется к нам (в связи с «налоговой амнистией»)» [Е. Строев. РТР. 23.10.97].
Еще совсем недавно представители власти почти постоянно говорили о необходимости доверия к ней со стороны прочих граждан: «Мы пытаемся объяснить студентам, что новому правительству нужна стабильность в обществе, хотя бы полгода доверия» [В. Матвиенко. ТВ-6. 30.10.98]. «Все упирается в доверие – в доверие граждан к государству, в котором мы живем» [Федерация. РТР. 29.11.98], видимо, потому, что «экономика – это прежде всего такая «неэкономическая» вещь, как доверие – доверие к правительству, к государству» [Н. Шмелев. Прима-ТВ. 17.1.99].
Однако ср. следующие констатации положения дел (особенно после так называемого «августовского кризиса» 1998 г.): «Самая главная причина отсутствия экономических успехов – потеря доверия людей к власти» [С. Кириенко. ОРТ. 10.4.98] – и: «У нас всеобъемлющий кризис недоверия, нет доверия – поэтому страну вытащить из кризиса невозможно» [РТР. 6.10.98]. «Нет доверия между государством и народом, как в XVI веке» [А. Михалков-Кончаловский. Взгляд. ОРТ. 19.10.98]. «Проблема взаимного недоверия власти и народа» [Н. Михалков. Мы. ОРТ. 19.10.98]. «В силу обстоятельств в России можно констатировать утрату доверия народа к власти» [Парламентский час. РТР. 6.12.98]. «Самое страшное последствие августовского кризиса – потеря доверия к власти. Это – самое опасное…» [Е. Примаков. Новости. ОРТ. 4.12.98]. «Какое же может быть доверие к демократии, замешенной на деньгах?» [Ю. Афанасьев. Взгляд. ОРТ. 30.11.98]. «Люди потеряли веру во власть. Мало того [!], что большинство людей в России – атеисты…» [Г. Явлинский. Обозреватель. ТВ-6. 21.3.99]. «У нас нет никаких оснований верить этому государству» [Человек и закон. ОРТ. 10.3.99] (ср. также употребление ассоциативно близкого слова, связывающего пропагандистские кампании и финансовые операции с областью магии: «Заклинания о незыблемости курса реформ (на Международный валютный фонд) не действуют» [Новости. ТВ-6. 5.10.98]).
Обратим также внимание на то, что, согласно данным ТС-XX, в наши дни происходит активизация употребления существительного вера в религиозно ориентированном значении; это, возможно, свидетельствует не столько о действительном росте религиозных настроений, сколько об отторжении прежних официальных духовных ценностей и неприятии новопровозглашенных.
Следует согласиться с тем, что при делении окружающих на «своих» и «чужих» проявляется «иррациональность наших современников, может быть, большая, чем у древних людей» [5. С. 15] об этом свидетельствуют многие события последних полутора десятилетий, и телевидение сыграло здесь весьма активную роль: «Люди смотрят, слушают – и верят» [Ю. Левада. Вести. РТР. 27.9.98]; это относится к самым разнообразным фактам – от политических кампаний до строительства финансовых «пирамид». Воистину: «Любой человек, научившись безусловно подчиняться коллективной вере…, сможет… с такой же сильной верой и некритичностью замаршировать в прямо противоположном направлении, стоит только его мнимые идеалы подменить другими, как можно более ясными и «хорошими» убеждениями» [10. С. 200] (кстати, несмотря на то, что степень приверженности самих харизматических личностей ранее декларировавшимся ими идеалам иногда довольно сомнительна; ср., например, уведомление американскому президенту: «Я давно сбросил красный пиджак» – т. е. отказался от коммунистических «убеждений». [Интервью Б. Ельцина. Останкино. 11.7.94]).
Вряд ли можно считать, что лингвистическое изучение текстов средств массовой информации в СНГ по сравнению с Западом сложилось лишь недавно [8]. И в СССР велись лингвистически разноаспектные разработки этой проблематики, правда, направленность их во многих случаях оказывалась довольно односторонней, что, очевидно, диктовалось политическими реалиями той эпохи: «Если в условиях буржуазного общества главной функцией массовой коммуникации является социальная манипуляция общественным сознанием, адаптация населения к стандартам и канонам буржуазного образа жизни, то в условиях социализма массовая коммуникация становится важнейшим рычагом массовой информации и пропаганды, коммунистического воспитания и, в конечном счете, эффективным средством самоориентации» [7. С. 8].
Радикальные перемены, происходящие в России, и роль, которую в них играет телевидение, подчеркивают необходимость исследования фактов телевизионной речи, в том числе и (в недалеком будущем) как материала для исторической лексикологии; как известно, исторический анализ семантических изменений слова – «лишь производная форма непосредственного анализа самих говорящих субъектов» [2. С. 33], что вполне справедливо и применительно к микродиахронии.
Библиография
1. Апресян Ю.Д. Проблема фактивности: знать и его синонимы // Вопросы языкознания. – 1995. № 4. С. 43–63.
2. Виноградов В.В. Слово и значение как предмет историко-лексикологического исследования // Вопросы языкознания. – 1995. № 1. С. 5—34.
3. Григорьев А.Б. Утешение филологией // Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. – М., 1998. С. 365–376.
4. Дмитриев А.Н. Русская душа, русская идея и общественное бессознательное // Провинциальная ментальность России в прошлом и настоящем. Тезисы докладов. – Самара, 1994. С. 11–13.
5. Дьяконов И.М. Архаические мифы Востока и Запада. – М., 1990.
6. Колесов В.В. Ментальные характеристики русского слова в языке и в философской интуиции // Язык и этнический менталитет. – Петрозаводск, 1995. С. 13–24.
7. Ножин Е.А. Проблема определения массовой коммуникации // Психолингвистические проблемы массовой коммуникации. – М., 1974. С. 5–10.
8. Попова А.В. Отражение субъективной ситуации в текстах СМИ: теоретический аспект // Язык и социум. Ч. I. – Минск, 1998. С. 128–129.
9. Сковородников А.П. Языковое насилие в современной российской прессе // Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Вып. 2. – Красноярск – Ачинск, 1997. С. 10–15.
10. Юнг К.Г. Настоящее и будущее // Юнг К.Г. Божественный ребенок. – М… 1997. С. 177–247.
2. Виноградов В.В. Слово и значение как предмет историко-лексикологического исследования // Вопросы языкознания. – 1995. № 1. С. 5—34.
3. Григорьев А.Б. Утешение филологией // Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. – М., 1998. С. 365–376.
4. Дмитриев А.Н. Русская душа, русская идея и общественное бессознательное // Провинциальная ментальность России в прошлом и настоящем. Тезисы докладов. – Самара, 1994. С. 11–13.
5. Дьяконов И.М. Архаические мифы Востока и Запада. – М., 1990.
6. Колесов В.В. Ментальные характеристики русского слова в языке и в философской интуиции // Язык и этнический менталитет. – Петрозаводск, 1995. С. 13–24.
7. Ножин Е.А. Проблема определения массовой коммуникации // Психолингвистические проблемы массовой коммуникации. – М., 1974. С. 5–10.
8. Попова А.В. Отражение субъективной ситуации в текстах СМИ: теоретический аспект // Язык и социум. Ч. I. – Минск, 1998. С. 128–129.
9. Сковородников А.П. Языковое насилие в современной российской прессе // Теоретические и прикладные аспекты речевого общения. Вып. 2. – Красноярск – Ачинск, 1997. С. 10–15.
10. Юнг К.Г. Настоящее и будущее // Юнг К.Г. Божественный ребенок. – М… 1997. С. 177–247.
Лексикографическиеисточники
БАС1 – Словарь современного русского литературного языка. Т. 1 17. – М.; Л., 1948–1965.
Сл. Даля – Даль В. К Толковый словарь живого великорусского языка. Изд. 2-е. Т. I–IV. – М., 1955.
СУ – Толковый словарь русского языка под ред. Д.Н. Ушакова. Т. 1–4. – М., 1935–1940.
ТС-XX – Толковый словарь русского языка конца XX века. Языковые изменения. – СПб., 1998.
ФС – Фразеологический словарь русского языка. – М., 1987.
Сл. Даля – Даль В. К Толковый словарь живого великорусского языка. Изд. 2-е. Т. I–IV. – М., 1955.
СУ – Толковый словарь русского языка под ред. Д.Н. Ушакова. Т. 1–4. – М., 1935–1940.
ТС-XX – Толковый словарь русского языка конца XX века. Языковые изменения. – СПб., 1998.
ФС – Фразеологический словарь русского языка. – М., 1987.
От «новояза» – к «постновоязу»
Высшая честность языка не токмо бежит лжи, но тех неопределенных полузакрытых выражений, которые как будто скрывают вовсе не то, что ими выражается,
А.И. Герцен
– Когда Я беру слово, оно означает то, что Я хочу, не больше и не меньше, – сказал Шалтай высокомерно.
– Вопрос в том, подчинится ли оно вам, – сказала Алиса,
– Вопрос в том, кто из нас здесь Хозяин, – сказал Шалтай-Болтай. – Вот в чем вопрос!
Льюис Кэрролл
Лексика как наиболее подвижный, динамичный уровень языковой системы реагирует на происходящие в обществе перемены весьма чутко и исторически быстро. Особенно явно это можно наблюдать в периоды радикальных трансформаций государственного, социального, экономического устройства, которые сопрягаются с ломкой стереотипов поведения, переориентацией морально-этических установок, ремаркацией рубрик аксиологической шкалы. Связь между изменениями словарного состава и
феноменами внешнего и внутреннего мира человека зачастую оказывается очевидно взаимнонаправленной. Слова и устойчивые словосочетания, отражающие и запечатлевающие многообразные явления в сознании людей, способны при определенных условиях воздействовать на носителей языка, выступая стимуляторами, которые вызывают довольно прогнозируемые реакции, т. е. моделируют мышление и поступки членов этносоциума – объекта языковых манипуляций. Следует особо отметить, что во многих подобных случаях денотативная основа слов и целых словесных блоков-микротекстов размыта. Как правило, это происходит вследствие либо отсутствия референта в реальной действительности, либо вариативности его оценок разными членами или группами социума. В широком историческом контексте такие факты можно рассматривать как примеры вербальной магии, выступающей в различных модификациях (обычно в формах религиозных или политических учений). При внимательном и непредвзятом рассмотрении обнаруживается глубокая преемственность стадий мифотворчества, даже при их кажущейся и/или культивируемой противопоставленности.
Одна из самых популярных тем, активно разрабатываемых и обсуждаемых русистами в течение нескольких последних лет, – это некоторые лексико-фразеологические особенности русского языка советской эпохи: внимание исследователей сосредоточивается в основном на пропагандистских клише, служивших для внедрения в сознание носителей языка идеологических стереотипов. Совокупность этих клише и приемов их употребления именуется по-разному: «язык тоталитарного общества», «советский «новояз», «советский язык», «язык советского общества», «тоталитарный язык», «ложный язык», «казенный язык», «русский советский язык», «ритуальный язык», «деревянный язык», «русский тоталитарный язык», «тоталитарный язык советской эпохи», «тоталитарный язык в русском варианте», «советский брат «новояза», «советский вариант русского языка», «язык тоталитарного советского общества», «язык лжи», «жаргон власти» и др. (по отношению к подобным чертам языков некоторых других бывших социалистических стран употребляются, например: для польского – nowomowa [13. С. 23], для немецкого – Parteijargon [30. С. 126] и т. п.). В лексикографических изданиях, специально или в значительной степени описывающих словарный состав русского языка советского периода, также приводятся разные определения рассматриваемого феномена: «новояз – политизированный советский язык» [26. С. 5], «язык советской эпохи», «язык тоталитаризма» [26. С. 8–9], «язык Совдепии», «политизированный язык Совдепии» [26. С. 8–9]. Ср. следующие дефиниции, предлагаемые Г.Н. Скляревской: «советизмы – ушедшие в пассив слова и словосочетания, обозначающие характерные понятия советского времени, идейные и политические штампы» [36. С. 6]; «часть лексического состава русского языка, которая десять лет назад составляла его идеологическое ядро и оказывала большое влияние на формирование массового языкового сознания (речевые штампы и клише коммунистической идеологии)» [36. 10]. «Расцвет» тоталитарного языка связывают со «сталинской эпохой», а «закат» – с началом «горбачевской перестройки» [20. С. 138].
Судя по ряду публикаций, наиболее предпочтительным для обозначения упомянутых языковых явлений оказывается слово новояз, используемое как термин, ср.: «Мы полюбили термин «новояз» [1. С. 34]. «…Для названия языка тоталитарного советского общества применяются разные термины: «деревянный язык», «язык лжи», «новояз». Я выбираю последний» [13. С. 23].
Новояз – приблизительная калька английского Newspeak, слова, употребленного Джорджем Оруэллом в его романе-антиутопии «1984», впервые изданном в 1948 г. Новояз «был разработан для того, чтобы обслуживать идеологию ангсоца, или английского социализма», он должен был «обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца… и сделать невозможными любые иные течения мысли», что «достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений» [28. С. 200–201]. «Сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно было обойтись, подлежали изъятию» [28. С. 201] («reduction of vocabulary was regarded as an end of itself, and no word that could be dispended with was allowed to survive* [45. P. 247]), ибо «новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли» [28. С. 201] («Newspeak was designed not to extend, but to diminish the range of thought* [45. P. 247]). Задача одного из персонажей романа, филолога Сайма, – «уничтожать слова» [28. С. 51] («the destruction of words» [45. P. 46]), чтобы придти к тому, что «каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом со строго определенным значением, а побочные значения упразднены и забыты» [28. С. 52] («Every concept that can ever be needed will be expressed by exactly one word with its meaning rigidly defined and all its subsidiary meanings rubbed out and forgotten* [45. P. 46]. Например: «If you have a word like «good», what need is there for a word like «bad»? «Ungood» will do just as well… If you want a stronger version of «good», what sense is there in having a whole string of vage useless words like «excellent» and «splendid» and all the rest of them? «Plusgood» covers the meaning, or «doubleplusgood» if you want some stronger still… In the end whole notice of goodness and badness will be covered by only six words – in reality, only one word [45. P. 45–46]. (В переводе – менее впечатляющий контраст: «…все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами – а по сути, двумя» [28. С. 51].)
Дж. Оруэлл оговаривается, что «в 1984 г. им (Newspeak'oM) еще никто не пользовался как единственным средством общения» и окончательная замена им прежнего литературного языка (Standart English) должна была бы осуществиться примерно к 2050 г. [28. С. 200]. В приложении к роману, «The Principles of Newspeak» (в переводе, озаглавленном «О новоязе» [28. С. 200]), приводится окончательный, усовершенствованный вариант Newspeak'a. Лексика его разделена на три различных класса («distinct classes»): словарь А, словарь В (составные слова), словарь С. Словарь А включал в себя «слова, необходимые в повседневной жизни», и «почти целиком состоял из слов, которыми мы пользуемся сегодня… но по сравнению с сегодняшним языком число их было крайне мало, а значения определены гораздо строже» [28. С. 201]. Надо сказать, что описываемые здесь особенности грамматики Newspeak'a и иллюстрации его употребления в оригинале естественно даны с опорой на грамматику английского языка (аналитического строя), а в переводе – применительно к русскому языковому материалу (синтетического строя); это, конечно, принципиально не может сделать перевод адекватным оригиналу. «Словарь В состоял из слов, специально сконструированных для политических нужд, иначе говоря, слов, которые не только обладали политическим смыслом («political implication» – [45. P. 249]), но и навязывали человеку, их употребляющему, определенную позицию («mental attitude» – [45. P. 249])… Слова В представляли собой своего рода стенограмму («а sort of verbal shorthand» – [45. P. 249]): в несколько слогов они вмещали целый круг идей, в то же время выражая их точнее и убедительнее, чем в обыкновенном языке. Все слова В были составными» [28. С. 203]. Наконец, «словарь С был вспомогательным и состоял исключительно из научных и технических терминов… Лишь немногие из них имели хождение в бытовой речи и в политической речи» [28. С. 206].
феноменами внешнего и внутреннего мира человека зачастую оказывается очевидно взаимнонаправленной. Слова и устойчивые словосочетания, отражающие и запечатлевающие многообразные явления в сознании людей, способны при определенных условиях воздействовать на носителей языка, выступая стимуляторами, которые вызывают довольно прогнозируемые реакции, т. е. моделируют мышление и поступки членов этносоциума – объекта языковых манипуляций. Следует особо отметить, что во многих подобных случаях денотативная основа слов и целых словесных блоков-микротекстов размыта. Как правило, это происходит вследствие либо отсутствия референта в реальной действительности, либо вариативности его оценок разными членами или группами социума. В широком историческом контексте такие факты можно рассматривать как примеры вербальной магии, выступающей в различных модификациях (обычно в формах религиозных или политических учений). При внимательном и непредвзятом рассмотрении обнаруживается глубокая преемственность стадий мифотворчества, даже при их кажущейся и/или культивируемой противопоставленности.
Одна из самых популярных тем, активно разрабатываемых и обсуждаемых русистами в течение нескольких последних лет, – это некоторые лексико-фразеологические особенности русского языка советской эпохи: внимание исследователей сосредоточивается в основном на пропагандистских клише, служивших для внедрения в сознание носителей языка идеологических стереотипов. Совокупность этих клише и приемов их употребления именуется по-разному: «язык тоталитарного общества», «советский «новояз», «советский язык», «язык советского общества», «тоталитарный язык», «ложный язык», «казенный язык», «русский советский язык», «ритуальный язык», «деревянный язык», «русский тоталитарный язык», «тоталитарный язык советской эпохи», «тоталитарный язык в русском варианте», «советский брат «новояза», «советский вариант русского языка», «язык тоталитарного советского общества», «язык лжи», «жаргон власти» и др. (по отношению к подобным чертам языков некоторых других бывших социалистических стран употребляются, например: для польского – nowomowa [13. С. 23], для немецкого – Parteijargon [30. С. 126] и т. п.). В лексикографических изданиях, специально или в значительной степени описывающих словарный состав русского языка советского периода, также приводятся разные определения рассматриваемого феномена: «новояз – политизированный советский язык» [26. С. 5], «язык советской эпохи», «язык тоталитаризма» [26. С. 8–9], «язык Совдепии», «политизированный язык Совдепии» [26. С. 8–9]. Ср. следующие дефиниции, предлагаемые Г.Н. Скляревской: «советизмы – ушедшие в пассив слова и словосочетания, обозначающие характерные понятия советского времени, идейные и политические штампы» [36. С. 6]; «часть лексического состава русского языка, которая десять лет назад составляла его идеологическое ядро и оказывала большое влияние на формирование массового языкового сознания (речевые штампы и клише коммунистической идеологии)» [36. 10]. «Расцвет» тоталитарного языка связывают со «сталинской эпохой», а «закат» – с началом «горбачевской перестройки» [20. С. 138].
Судя по ряду публикаций, наиболее предпочтительным для обозначения упомянутых языковых явлений оказывается слово новояз, используемое как термин, ср.: «Мы полюбили термин «новояз» [1. С. 34]. «…Для названия языка тоталитарного советского общества применяются разные термины: «деревянный язык», «язык лжи», «новояз». Я выбираю последний» [13. С. 23].
Новояз – приблизительная калька английского Newspeak, слова, употребленного Джорджем Оруэллом в его романе-антиутопии «1984», впервые изданном в 1948 г. Новояз «был разработан для того, чтобы обслуживать идеологию ангсоца, или английского социализма», он должен был «обеспечить знаковыми средствами мировоззрение и мыслительную деятельность приверженцев ангсоца… и сделать невозможными любые иные течения мысли», что «достигалось изобретением новых слов, но в основном исключением слов нежелательных и очищением оставшихся от неортодоксальных значений» [28. С. 200–201]. «Сокращение словаря рассматривалось как самоцель, и все слова, без которых можно было обойтись, подлежали изъятию» [28. С. 201] («reduction of vocabulary was regarded as an end of itself, and no word that could be dispended with was allowed to survive* [45. P. 247]), ибо «новояз был призван не расширить, а сузить горизонты мысли» [28. С. 201] («Newspeak was designed not to extend, but to diminish the range of thought* [45. P. 247]). Задача одного из персонажей романа, филолога Сайма, – «уничтожать слова» [28. С. 51] («the destruction of words» [45. P. 46]), чтобы придти к тому, что «каждое необходимое понятие будет выражаться одним-единственным словом со строго определенным значением, а побочные значения упразднены и забыты» [28. С. 52] («Every concept that can ever be needed will be expressed by exactly one word with its meaning rigidly defined and all its subsidiary meanings rubbed out and forgotten* [45. P. 46]. Например: «If you have a word like «good», what need is there for a word like «bad»? «Ungood» will do just as well… If you want a stronger version of «good», what sense is there in having a whole string of vage useless words like «excellent» and «splendid» and all the rest of them? «Plusgood» covers the meaning, or «doubleplusgood» if you want some stronger still… In the end whole notice of goodness and badness will be covered by only six words – in reality, only one word [45. P. 45–46]. (В переводе – менее впечатляющий контраст: «…все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами – а по сути, двумя» [28. С. 51].)
Дж. Оруэлл оговаривается, что «в 1984 г. им (Newspeak'oM) еще никто не пользовался как единственным средством общения» и окончательная замена им прежнего литературного языка (Standart English) должна была бы осуществиться примерно к 2050 г. [28. С. 200]. В приложении к роману, «The Principles of Newspeak» (в переводе, озаглавленном «О новоязе» [28. С. 200]), приводится окончательный, усовершенствованный вариант Newspeak'a. Лексика его разделена на три различных класса («distinct classes»): словарь А, словарь В (составные слова), словарь С. Словарь А включал в себя «слова, необходимые в повседневной жизни», и «почти целиком состоял из слов, которыми мы пользуемся сегодня… но по сравнению с сегодняшним языком число их было крайне мало, а значения определены гораздо строже» [28. С. 201]. Надо сказать, что описываемые здесь особенности грамматики Newspeak'a и иллюстрации его употребления в оригинале естественно даны с опорой на грамматику английского языка (аналитического строя), а в переводе – применительно к русскому языковому материалу (синтетического строя); это, конечно, принципиально не может сделать перевод адекватным оригиналу. «Словарь В состоял из слов, специально сконструированных для политических нужд, иначе говоря, слов, которые не только обладали политическим смыслом («political implication» – [45. P. 249]), но и навязывали человеку, их употребляющему, определенную позицию («mental attitude» – [45. P. 249])… Слова В представляли собой своего рода стенограмму («а sort of verbal shorthand» – [45. P. 249]): в несколько слогов они вмещали целый круг идей, в то же время выражая их точнее и убедительнее, чем в обыкновенном языке. Все слова В были составными» [28. С. 203]. Наконец, «словарь С был вспомогательным и состоял исключительно из научных и технических терминов… Лишь немногие из них имели хождение в бытовой речи и в политической речи» [28. С. 206].