– Расписался, получи. Запомни: осенью сдашь соболей живыми на звероферму – получишь за каждого сто рублей.
– Тут же пять щенков!
– Значит, пятьсот получишь! Награда за хорошую работу.
Александр Гулов наблюдал издали за шумливой толпой у неводника и довольно улыбался. Хитрый председатель – удалась его затея. Конечно, мог он собрать в конторе артельщиков и уговаривать их всей деревней заняться соболеводством. Но ведь отказались бы, черти, как пить дать, отказались бы. Два года назад попытался председатель раздать щенят лисиц на выкорм членам артели – слышать не хотели. А сейчас каждый торопится, боится, что ему щенят не достанется. Покачал головой председатель: трудно понять людскую натуру. Чем соболята от лис отличаются? Одинаковые хлопоты, если взялся выращивать.
Страдает бабка Андрониха. Не протиснуться ей к неводнику. Ведь раздаст Чарым, вахлак, всех кошек с соболяточками. Заплакала, закричала бабка, брякнулась на землю, не шелохнется.
– Разрыв сердца! – крикнул кто-то из женщин.
Плеснули на старуху водой, может, отойдет? Открыла Андрониха глаза, села.
– Умираю… Позовите Чарымова.
Подошел старик.
– Прости меня, Чарымушка, матюгнулась я сгоряча. Одинока я, больно мне. Дай, ради бога, кошечку с соболятками…
Получила бабка кошку с соболятами, домой заторопилась, думает радостно: «Одомашнятся соболи, мышей будут ловить в подполе… вместо кошек! Так ведь это живые деньги!..»
Вот что случилось в Улангае, когда приплыли Илья с Таней с Соболиного острова. А потом снова побежали спокойные дни, пока не случились другие события, отодвинувшие на второй план историю с живыми деньгами, выданными председателем улангаевцам, строившим звероферму.
– Это на потеху! Девок катать за кислицей… – разглядывая десятисильный мотор, заключают старики.
– Бешеных щук гонять, – иронически говорят они.
Но вскоре Андрей доказал, что по Югану в весеннюю падеру лучше всего ходить на обской лодке и именно с подвесным мотором.
Лампа с убавленным фитилем бросала на потолок бледный расплывчатый круг, оставляя комнату в полумраке. Металась и стонала женщина на деревянной кровати. А за окном, совсем рядом, ревел юганский прибой. Кипела вода, летели брызги, ветер подхватывал их и крупным дождем швырял в окна. На стеклах сплющивались водянистые картечины, рикошетили. Звенели в одинарных рамах стекла под натиском порывистого сивера. Не находила себе места больная женщина. Болела душа рыбака, ее мужа. Лишь четверо детишек беззаботно спали на полатях за глинобитной печью.
– Тошно, – шепчет жена рыбака, – пить…
Тукмаев, бывший фронтовик, потерявший ногу от шального осколка мины, тяжело припадая на грубый самодельный протез, идет в сени к бочке с водой. Подавая ковш жене и придерживая больной голову, слышит он, как стучат зубы о прохладное железо.
– Настенька… Лучше бы рожала… – заполошно шепчет рыбак.
– Куда… Ох, лихо мне… Рожать… Митюшка еще не одыбался… Зачем нам пятого? Ох, не выживу… Сходи за бабкой Андронихой…
– К черту! Зачем пила ее бурдомагу?
– Кеша, ребятишки осиротеют… сходи…
Плачет жена от невыносимой боли и жалости к детям. За стеной парусят сети на вешалах, стучат грузилами о бревна. Чудится рыбаку – не грузила колотятся, а страшная беда бродит вокруг избы, ищет настойчиво дверь.
Протяжно заныли воротца. Тукмаев, сутулясь под хлестким ветром, спотыкаясь в темноте, бежит на окраину деревни, насколько позволяет самодельная нога.
Старуху разбудил грохот в дверь. Всклоченная, испуганная, сползла она с лежанки. Зябко ежась, проковыляла к дверям.
– Кого господь несет в этакую дурь? Погодь, не грохай…
– Бабка, это я, Тукмай! Скорей, жинка помирает.
– Охоньки-ии, – застонала Андрониха. – Сама на ладан дышу, не могу я.
– Открывай! Скорее!..
Убирая березовый засов, старуха приговаривает:
– Все на земле в гостях. Рано ли, поздно ли Господь приберет.
Тукмаев, пролезая на ощупь в избу, прохрипел:
– Зажги лампу.
– Керосин лампу проел. Говори в потемках, что там?!
– Чем жинку отравила? Кровью исходит.
– Сама виновата. Лежать надо было, а она с назьмом возилась, огурешну гряду ладила, режим не содержала.
– Идем!
– Не могу. Хворая сама.
– Травить баб здоровая, а теперь хворой прикинулась!
– Чего срамишь? Ходи к Чарымову, может, он кроме скотских болезней и по бабьему делу смекает…
Дед Чарымов когда-то работал в артели ветеринаром, самоучка он. Бывало, в старину и роды у женщин принимал, а вот лечить не приходилось.
– Подвыпили они крепко, – неторопливо продолжал свою историю старик, машинально прислушиваясь к порывам ветра, – а пьянка без драки, что баба без курдюка. Евраську-остяка дружок полоснул по животу ножом. Прибегают за мной: «Евраське живот надо зашить. Бери, Чарым, нитки, иголку. Айда скорее!» Сложил я ему кишки как полагается. Живет Евраська, хоть бы хны. А тут приболел что-то, в Медвежий Мыс поехал в больницу. На рентген его доктор поставил. Туда крутил, сюда вертел, видит – какие-то посторонние предметы в кишках. На операцию взяли… Приходит ко мне Евраська после больницы и говорит: «Четыре окурка доктор нашел меж кишков. Пошто, Чарым, не помыл кишки, а столкал их как попало…» Очень он обиделся на меня… А тому случаю, почитай, три десятка лет минуло.
Андрей, нахохотавшись вдоволь, спросил:
– А не врешь ты, Михаил Гаврилович?
– Может, и вру. А может, слышал от кого, не помню…
– Тогда соври еще что-нибудь такое.
– Ну, слушай тогда. В войну дело было…
На крыльце тяжело заскрипели ступени.
– Тукмай идет. Ишь, дробит деревяшкой, – уверенно сказал дед.
– Плохо, умрет…
– Ты чего?
– Дедушка, доктора надо. Жена…
Андрей смотрел на чернеющее щетиной лицо Тукмаева и прикидывал: «От Улангая до Медвежьего по реке почти сотня километров. Ночью, в такой ад, везти больную – верная смерть».
– Андрюша, друг, помоги… – с мольбой в голосе тянул Тукмаев. – У тебя лодка обчанка, волны не боится. И мотор новенький, надежный.
Андрей и дед Чарымов переглянулись.
– Падера, разгрызи ее кочерыжку, мороз по коже идет… – начал было пояснять старик. – Сам рыбак, знаешь: мотолодку на обском плесе накрыть может. Мужик-то выплывет, а хворая сгинет. Вода ледяная. Потерпеть бы до утра. Бог даст, приутихнет непогодная кутерьма.
– Умрет. Кровью исходит, – повторял свое обезумевший от горя мужик. На глазах его навернулись слезы. Сдерживая рыдания, он невнятно бормотал: – Осиротит ребятишек…
– Так-то оно так, – рассудительно отвечал Чарымов, – а если мотор скиснет? Прибьет лодку к яру и – крышка. Реки бунтуют. Ветер чешет Обь супротив шерсти. Сам понимаешь, какая там волна взыгрывает.
– Хорошо, Кеша, пойду лодку готовить, – прервал Андрей дедовы рассуждения. – Собирай жену потеплее и приводи на берег.
Андрей старался вести лодку ближе к левому берегу, похожему ночью на густосмоленую ленту. Он проскочил уже четыре опасных плеса, миновал большую отмель у протоки, где волны ходили, по выражению рыбаков, пешком по песку. Оставалось самое опасное место – Чертов яр. Здесь небольшой остров клином раздваивает Обь: одну часть реки пускает влево по старому извилистому руслу, а другую – в прямую быстроходную протоку. Перед островом вода напирает, бурлит меж обрывистых берегов, что тебе в гигантском котле. От Чертова яра до Медвежьего Мыса рукой подать – не больше пяти километров. Тут и случилось с Андреевой лодкой главное. Подбросило ее, вырвало из рук Андрея рукоятку подвесного мотора. С вывороченной кормовой доской ушел мотор на дно Оби.
Андрей догадывался: попал под винт трос или якорная проволока. На этом месте рыбаки завсегда ставят морды на стерлядь и самоловы на осетра. Но размышлять не приходилось. Он схватил весло, лихорадочно стал грести к берегу, нацеливаясь на небольшую ложбину, выбитую в яре ручьем. По этой выбоине можно на руках поднять женщину к безопасному месту. Андрей напрягал все силы, но волны и ветер гнали лодку в сторону. Он покрепче налег на весло и услышал, как треснуло дерево. Беспомощная лодка заплясала на волнах.
В открытую дверь тянуло утренней прохладой, запахом черемухи и свежей листвой берез. С ближней согры доносился крик диких уток и перестон куликов. Лена проснулась, поежилась, дотянулась до плаща и накинула его поверх одеяла.
Под окном скрипнули мостки. Лена прислушалась к легкому стуку в дверь, зажмурила глаза, еще раз ощутив тепло и уют постели, «А ну, доктор, поднимайся!..» Собраться для нее минутное дело. Перед сном она всегда складывает вещи так, чтобы даже в темноте можно было одеться быстро, без суеты.
– Кто там?
– Елена Александровна, женщину привезли в очень тяжелом…
– Иду.
– Хирург просит поскорее…
Рядом с воротами в больничную ограду – небольшой магазин. Старик сторож приставил ружье к завалинке, достал кисет, свернул махорочную самокрутку в мизинец толщиной, прикурил, несколько раз затянулся и передал самокрутку Андрею.
– Вот тебе, хомуты-чересседельники, поизувечился-то…
Андрей сплюнул кровь, стряхнул выжатые штаны, надел их и, затянув ремень, пояснил:
– За Чертовым яром накрыло. Вплавь лодку тащил к берегу. Прибой у яра зверем дурил. Бродни в воде пришлось скинуть.
– Воронка сельповского где прихватил?
– Возле протоки стреноженный гулял. Оброть связал из брезентовых лент от плаща… Пришлось ее на руках держать, как ребенка. Всю дорогу стонала.
– Вот бежит еще одна докторша…
– Пора тебе, – сказал старик.
Андрей поднялся и, слегка прихрамывая, пошел в больницу. В коридор вышла Лена в забрызганном кровью халате. Он посмотрел ей в глаза.
– Опоздай вы на час, плохо бы дело кончилось, – сурово сказала Лена.
Андрей молчал. Лена окинула взглядом босые, грязные, в кровавых ссадинах ноги, сырую одежду и поняла, каким опасным был путь у этого человека.
– Все необходимое уже сделано, – немного мягче добавила Лена, стараясь успокоить незнакомца. – Посидите здесь…
Вернулась Лена минут через пятнадцать с кирзовыми сапогами и байковыми портянками.
– Доктор, зачем…
– Меня зовут Еленой Александровной. Обувайтесь без разговоров, – решительно приказала Лена. – Жену можно будет навестить вечером. Семья большая?
– У меня нет семьи, доктор. А привез я жену улангаевского рыбака. Четверо ребятишек у них.
– Что у вас там, в деревне, за гинеколог такой отыскался?
– Бабка Андрониха, – почему-то смутившись, ответил Андрей.
Лена помолчала. Еще раз внимательно оглядела Шаманова и сказала:
– Идемте ко мне. Чаем напою с малиновым вареньем. – И, словно поясняя, добавила: – Отогреться вам надо…
Андрей помешивал в стакане ложечкой и ждал, когда немного остынет чай, обжигающий разбитые губы, и объяснял докторше:
– Припугнуть Андрониху, конечно, можно, а в суд подавать на нее сейчас не следует. Спросите любого старожила в нашей деревне: кто раньше роды у женщин принимал, лет десять подряд, кто от надсады лечил… Она у нас и сегодня акушеркой считается.
– Так, – произнес Чарымов врастяжку, входя в Андронихину избу.
От одного этого слова кинуло старуху в озноб, а на спине вытопилась холодная роса. Спина бабкина прежде всего чуяла беду, с тех пор как получила еще в военный год Андрониха кнута за украденную рыбу из обозного короба. Готовил рыбный обоз шахтерам сам дед Чарымов на тысячекилометровый переход. Его бич и погулял тогда по спине Андронихи.
– Тут же пять щенков!
– Значит, пятьсот получишь! Награда за хорошую работу.
Александр Гулов наблюдал издали за шумливой толпой у неводника и довольно улыбался. Хитрый председатель – удалась его затея. Конечно, мог он собрать в конторе артельщиков и уговаривать их всей деревней заняться соболеводством. Но ведь отказались бы, черти, как пить дать, отказались бы. Два года назад попытался председатель раздать щенят лисиц на выкорм членам артели – слышать не хотели. А сейчас каждый торопится, боится, что ему щенят не достанется. Покачал головой председатель: трудно понять людскую натуру. Чем соболята от лис отличаются? Одинаковые хлопоты, если взялся выращивать.
Страдает бабка Андрониха. Не протиснуться ей к неводнику. Ведь раздаст Чарым, вахлак, всех кошек с соболяточками. Заплакала, закричала бабка, брякнулась на землю, не шелохнется.
– Разрыв сердца! – крикнул кто-то из женщин.
Плеснули на старуху водой, может, отойдет? Открыла Андрониха глаза, села.
– Умираю… Позовите Чарымова.
Подошел старик.
– Прости меня, Чарымушка, матюгнулась я сгоряча. Одинока я, больно мне. Дай, ради бога, кошечку с соболятками…
Получила бабка кошку с соболятами, домой заторопилась, думает радостно: «Одомашнятся соболи, мышей будут ловить в подполе… вместо кошек! Так ведь это живые деньги!..»
Вот что случилось в Улангае, когда приплыли Илья с Таней с Соболиного острова. А потом снова побежали спокойные дни, пока не случились другие события, отодвинувшие на второй план историю с живыми деньгами, выданными председателем улангаевцам, строившим звероферму.
3
Больше недели жили в Мучпаре одной семьей эвенкийка, русский и цыганочка. В Медвежьем Мысе купил Андрей у старого лодочного мастера высокобортную емкую лодку с обрезной кормой для подвесного мотора, и когда на ней примчался в Улангай, на берег высыпали не только ребятишки. И старики вышли полюбоваться быстроногим речным оленем. Юганцы больше любят стационарные моторы, простой безотказной конструкции.– Это на потеху! Девок катать за кислицей… – разглядывая десятисильный мотор, заключают старики.
– Бешеных щук гонять, – иронически говорят они.
Но вскоре Андрей доказал, что по Югану в весеннюю падеру лучше всего ходить на обской лодке и именно с подвесным мотором.
4
В Томске черемуха кипит белой пеной, а тысячу километров севернее, на Югане, только начинает цвести. Улангаевцы тогда говорят: «Если сивер задует на черемуховый цвет, жди мороз или падеру». В одну из весенних ночей разгулялся юганский шторм. Задурила волна на бескрайних разливах. Именно тогда – не раньше и не позже – случилась беда в семье Тукмаева, соседа деда Чарымова…Лампа с убавленным фитилем бросала на потолок бледный расплывчатый круг, оставляя комнату в полумраке. Металась и стонала женщина на деревянной кровати. А за окном, совсем рядом, ревел юганский прибой. Кипела вода, летели брызги, ветер подхватывал их и крупным дождем швырял в окна. На стеклах сплющивались водянистые картечины, рикошетили. Звенели в одинарных рамах стекла под натиском порывистого сивера. Не находила себе места больная женщина. Болела душа рыбака, ее мужа. Лишь четверо детишек беззаботно спали на полатях за глинобитной печью.
– Тошно, – шепчет жена рыбака, – пить…
Тукмаев, бывший фронтовик, потерявший ногу от шального осколка мины, тяжело припадая на грубый самодельный протез, идет в сени к бочке с водой. Подавая ковш жене и придерживая больной голову, слышит он, как стучат зубы о прохладное железо.
– Настенька… Лучше бы рожала… – заполошно шепчет рыбак.
– Куда… Ох, лихо мне… Рожать… Митюшка еще не одыбался… Зачем нам пятого? Ох, не выживу… Сходи за бабкой Андронихой…
– К черту! Зачем пила ее бурдомагу?
– Кеша, ребятишки осиротеют… сходи…
Плачет жена от невыносимой боли и жалости к детям. За стеной парусят сети на вешалах, стучат грузилами о бревна. Чудится рыбаку – не грузила колотятся, а страшная беда бродит вокруг избы, ищет настойчиво дверь.
Протяжно заныли воротца. Тукмаев, сутулясь под хлестким ветром, спотыкаясь в темноте, бежит на окраину деревни, насколько позволяет самодельная нога.
Старуху разбудил грохот в дверь. Всклоченная, испуганная, сползла она с лежанки. Зябко ежась, проковыляла к дверям.
– Кого господь несет в этакую дурь? Погодь, не грохай…
– Бабка, это я, Тукмай! Скорей, жинка помирает.
– Охоньки-ии, – застонала Андрониха. – Сама на ладан дышу, не могу я.
– Открывай! Скорее!..
Убирая березовый засов, старуха приговаривает:
– Все на земле в гостях. Рано ли, поздно ли Господь приберет.
Тукмаев, пролезая на ощупь в избу, прохрипел:
– Зажги лампу.
– Керосин лампу проел. Говори в потемках, что там?!
– Чем жинку отравила? Кровью исходит.
– Сама виновата. Лежать надо было, а она с назьмом возилась, огурешну гряду ладила, режим не содержала.
– Идем!
– Не могу. Хворая сама.
– Травить баб здоровая, а теперь хворой прикинулась!
– Чего срамишь? Ходи к Чарымову, может, он кроме скотских болезней и по бабьему делу смекает…
Дед Чарымов когда-то работал в артели ветеринаром, самоучка он. Бывало, в старину и роды у женщин принимал, а вот лечить не приходилось.
5
Андрей прошлым днем приехал из Мучпара. И эту ночь не спалось им с дедом Чарымовым. Чтобы скоротать время, шили они из бычьей своедельной кожи рыбацкие бахилы с высокими, чуть не до пояса голенищами.– Подвыпили они крепко, – неторопливо продолжал свою историю старик, машинально прислушиваясь к порывам ветра, – а пьянка без драки, что баба без курдюка. Евраську-остяка дружок полоснул по животу ножом. Прибегают за мной: «Евраське живот надо зашить. Бери, Чарым, нитки, иголку. Айда скорее!» Сложил я ему кишки как полагается. Живет Евраська, хоть бы хны. А тут приболел что-то, в Медвежий Мыс поехал в больницу. На рентген его доктор поставил. Туда крутил, сюда вертел, видит – какие-то посторонние предметы в кишках. На операцию взяли… Приходит ко мне Евраська после больницы и говорит: «Четыре окурка доктор нашел меж кишков. Пошто, Чарым, не помыл кишки, а столкал их как попало…» Очень он обиделся на меня… А тому случаю, почитай, три десятка лет минуло.
Андрей, нахохотавшись вдоволь, спросил:
– А не врешь ты, Михаил Гаврилович?
– Может, и вру. А может, слышал от кого, не помню…
– Тогда соври еще что-нибудь такое.
– Ну, слушай тогда. В войну дело было…
На крыльце тяжело заскрипели ступени.
– Тукмай идет. Ишь, дробит деревяшкой, – уверенно сказал дед.
6
В открытую дверь дохнул порыв ветра, заплясал ламповый огонь, бросив язык копоти на пузатое стекло. Ожили тени на стенах. Тукмаев сделал шаг от порога, застыл. Плечи его неровно передернулись. Он перевел дыхание и выпалил:– Плохо, умрет…
– Ты чего?
– Дедушка, доктора надо. Жена…
Андрей смотрел на чернеющее щетиной лицо Тукмаева и прикидывал: «От Улангая до Медвежьего по реке почти сотня километров. Ночью, в такой ад, везти больную – верная смерть».
– Андрюша, друг, помоги… – с мольбой в голосе тянул Тукмаев. – У тебя лодка обчанка, волны не боится. И мотор новенький, надежный.
Андрей и дед Чарымов переглянулись.
– Падера, разгрызи ее кочерыжку, мороз по коже идет… – начал было пояснять старик. – Сам рыбак, знаешь: мотолодку на обском плесе накрыть может. Мужик-то выплывет, а хворая сгинет. Вода ледяная. Потерпеть бы до утра. Бог даст, приутихнет непогодная кутерьма.
– Умрет. Кровью исходит, – повторял свое обезумевший от горя мужик. На глазах его навернулись слезы. Сдерживая рыдания, он невнятно бормотал: – Осиротит ребятишек…
– Так-то оно так, – рассудительно отвечал Чарымов, – а если мотор скиснет? Прибьет лодку к яру и – крышка. Реки бунтуют. Ветер чешет Обь супротив шерсти. Сам понимаешь, какая там волна взыгрывает.
– Хорошо, Кеша, пойду лодку готовить, – прервал Андрей дедовы рассуждения. – Собирай жену потеплее и приводи на берег.
7
Закутанную в тулуп женщину накрыли сверху брезентовым плащом и положили в нос лодки. До устья Югана лодка шла неплохо, но перед самым выходом на Обь неожиданно заглох мотор. Андрей сообразил побыстрее приподнять мотор и разрубить ножом намотавшуюся на винт волокнистую траву. Лодку швыряло на волнах. Того и гляди черпанет бортом воду и пойдет ко дну. Но снова взревел мотор, снова пошла дикая пляска с волны на волну, только теперь по Оби. Андрей опасался, как бы под винт не попала коряга. Темнота. Ничего не видно. Весной Обь несет много всякого плавника, а в бурю особенно. В такое время нужно смотреть да смотреть.Андрей старался вести лодку ближе к левому берегу, похожему ночью на густосмоленую ленту. Он проскочил уже четыре опасных плеса, миновал большую отмель у протоки, где волны ходили, по выражению рыбаков, пешком по песку. Оставалось самое опасное место – Чертов яр. Здесь небольшой остров клином раздваивает Обь: одну часть реки пускает влево по старому извилистому руслу, а другую – в прямую быстроходную протоку. Перед островом вода напирает, бурлит меж обрывистых берегов, что тебе в гигантском котле. От Чертова яра до Медвежьего Мыса рукой подать – не больше пяти километров. Тут и случилось с Андреевой лодкой главное. Подбросило ее, вырвало из рук Андрея рукоятку подвесного мотора. С вывороченной кормовой доской ушел мотор на дно Оби.
Андрей догадывался: попал под винт трос или якорная проволока. На этом месте рыбаки завсегда ставят морды на стерлядь и самоловы на осетра. Но размышлять не приходилось. Он схватил весло, лихорадочно стал грести к берегу, нацеливаясь на небольшую ложбину, выбитую в яре ручьем. По этой выбоине можно на руках поднять женщину к безопасному месту. Андрей напрягал все силы, но волны и ветер гнали лодку в сторону. Он покрепче налег на весло и услышал, как треснуло дерево. Беспомощная лодка заплясала на волнах.
8
Стенные часы в резной оправе с двумя латунными гирями на медных цепочках пробили пять утра. Часы были торжественные и красивые. Когда-то они украшали купеческий особняк, о чем напоминала надпись, опоясывающая потускневший маятник. Но теперь самодельная минутная стрелка разрушала всю величавость старинного сооружения. Стрелку вырезали из простого куска жести и даже покрасили, и все же она сильно отличалась от часовой, расписанной кружевным серебряным узором.В открытую дверь тянуло утренней прохладой, запахом черемухи и свежей листвой берез. С ближней согры доносился крик диких уток и перестон куликов. Лена проснулась, поежилась, дотянулась до плаща и накинула его поверх одеяла.
Под окном скрипнули мостки. Лена прислушалась к легкому стуку в дверь, зажмурила глаза, еще раз ощутив тепло и уют постели, «А ну, доктор, поднимайся!..» Собраться для нее минутное дело. Перед сном она всегда складывает вещи так, чтобы даже в темноте можно было одеться быстро, без суеты.
– Кто там?
– Елена Александровна, женщину привезли в очень тяжелом…
– Иду.
– Хирург просит поскорее…
9
По улице прогнал пастух коров., Начало оживать село. Спешат люди: одни – к берегу, на рыбацкие суда, другие – к лесопилке, третьи – к маслозаводу. После восьми часов улицы снова обезлюдят.Рядом с воротами в больничную ограду – небольшой магазин. Старик сторож приставил ружье к завалинке, достал кисет, свернул махорочную самокрутку в мизинец толщиной, прикурил, несколько раз затянулся и передал самокрутку Андрею.
– Вот тебе, хомуты-чересседельники, поизувечился-то…
Андрей сплюнул кровь, стряхнул выжатые штаны, надел их и, затянув ремень, пояснил:
– За Чертовым яром накрыло. Вплавь лодку тащил к берегу. Прибой у яра зверем дурил. Бродни в воде пришлось скинуть.
– Воронка сельповского где прихватил?
– Возле протоки стреноженный гулял. Оброть связал из брезентовых лент от плаща… Пришлось ее на руках держать, как ребенка. Всю дорогу стонала.
– Вот бежит еще одна докторша…
10
Андрей сидел на крыльце магазина рядом со стариком. Лучи утреннего солнца прогревали его волглую одежду, и над Андреем вился легкий парок. Ныли ноги. Кружилась голова – то ли от крепкого стариковского табака, то ли от напряженной бессонной ночи.– Пора тебе, – сказал старик.
Андрей поднялся и, слегка прихрамывая, пошел в больницу. В коридор вышла Лена в забрызганном кровью халате. Он посмотрел ей в глаза.
– Опоздай вы на час, плохо бы дело кончилось, – сурово сказала Лена.
Андрей молчал. Лена окинула взглядом босые, грязные, в кровавых ссадинах ноги, сырую одежду и поняла, каким опасным был путь у этого человека.
– Все необходимое уже сделано, – немного мягче добавила Лена, стараясь успокоить незнакомца. – Посидите здесь…
Вернулась Лена минут через пятнадцать с кирзовыми сапогами и байковыми портянками.
– Доктор, зачем…
– Меня зовут Еленой Александровной. Обувайтесь без разговоров, – решительно приказала Лена. – Жену можно будет навестить вечером. Семья большая?
– У меня нет семьи, доктор. А привез я жену улангаевского рыбака. Четверо ребятишек у них.
– Что у вас там, в деревне, за гинеколог такой отыскался?
– Бабка Андрониха, – почему-то смутившись, ответил Андрей.
Лена помолчала. Еще раз внимательно оглядела Шаманова и сказала:
– Идемте ко мне. Чаем напою с малиновым вареньем. – И, словно поясняя, добавила: – Отогреться вам надо…
Андрей помешивал в стакане ложечкой и ждал, когда немного остынет чай, обжигающий разбитые губы, и объяснял докторше:
– Припугнуть Андрониху, конечно, можно, а в суд подавать на нее сейчас не следует. Спросите любого старожила в нашей деревне: кто раньше роды у женщин принимал, лет десять подряд, кто от надсады лечил… Она у нас и сегодня акушеркой считается.
11
Утром моторист почтового катера рассказал деду Чарымову, как добрался Андрей до Медвежьего Мыса. Мотористу, сильно приукрасив, расписал это магазинный сторож: «Бабенка при смерти, мужик о валежник всю кожу с ног спустил. Цепью зубы ему вынесло, будто жеребцовым копытом». И пошел дед Чарымов бушевать, сгоряча крушить Андрониху.– Так, – произнес Чарымов врастяжку, входя в Андронихину избу.
От одного этого слова кинуло старуху в озноб, а на спине вытопилась холодная роса. Спина бабкина прежде всего чуяла беду, с тех пор как получила еще в военный год Андрониха кнута за украденную рыбу из обозного короба. Готовил рыбный обоз шахтерам сам дед Чарымов на тысячекилометровый переход. Его бич и погулял тогда по спине Андронихи.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента