Страница:
В настоящем учебном пособии мы часто используем не общепринятые термины типа «языкосознание» и «речемышление». Более сложным представляется понятие, которое вкладывается в последний термин, ср. «речевое мышление» [22] и речемысль. Речемысль толкуется нами не совсем традиционно. Мышление проявляется в речи. Речь выступает выразителем мышления. Нет мышления без речи. Нет неосмысленной речи. То, что делает речь речью, это – коммуникативно и ситуативно обусловленная мысль. Выражаясь иначе, единство и интеграция речи и мысли – это и есть речемысль. Оречевленная мысль всегда динамична, в отличие от сознания, которое по своей природе статично. Однако мысль «живет» не только в речи, но и в языке. Она в нем зафиксирована исторически, она застыла в языке. Правильнее было бы противопоставить языкомысль (точнее, языкосознание) речемысли.
Языкомысль, или языкосознание, – план объективации. Речемысль – план репрезентации. Термины не позволяют, однако, понять то, что речемысль включает в себя часть языкосознания. Для того чтобы понять это, целесообразно определить более «мелкие», составные единицы данных понятий, а именно, слово в языке (языкослово) и слово в речи (речеслово). Данные непривычные термины нивелируют в определенной степени полисемию термина «слово». На традиционном структурном языке можно было бы сказать, что слово в системе языка – это не то же самое, что слово на уровне речи. Языкослово – это пока всего лишь объяснительный термин, показывающий связь с одним из компонентов дихотомии «язык и речь», ставшей традиционной. В когитологическом плане было бы более весомым понятие «словомысль» или «словосознание». Это не просто мысль, отложившаяся в слове. Это, с одной стороны, слово и объективированная мысль одновременно. Словомысль, с другой стороны, это – речеслово, которому соответствует репрезентируемая речемысль. Здесь также желательно оторваться от стереотипного понимания. Речемысль – это не мысль, заключенная в слове, актуализованном в речи, и даже не мысль, выраженная с помощью речевого слова. Это выражаемое речевое слово и мысль одновременно. Лингвистическое ухо трудно воспринимает то, что в речи выражается и слово и мысль в их единстве.
Аналитический подход разделил слово и мысль до такой степени, что стереотипный способ виденья данной проблемы навязчиво указывает нам, что у слова есть строгая служебная функция – называть и обозначать. Как же можно «выражать слово»?! Чтобы сгладить этот «антагонизм», уточним сказанное: слово в речи синтезировано с мыслью, но не настолько, чтобы утратить свою самостоятельность; оно совыражается; вернее выступает в роли совыразителя собственной семантики. Особенно явно данная способность слова проявляется в художественной и поэтической речи, где автор или поэт стараются избежать шаблонов, где речемысль не воспроизводится, а производится. По-настоящему мыслит тот, кто порождает собственную речемысль. Имитирует мышление тот, кто повторяет чужие мысли. Мысль креативна.
В традиционно понимаемой речи много повторяемых, воспроизводимых, уже объективированных конструкций. Но в ней проявляется и репрезентативный аспект, требующий от автора хотя бы минимум творчества и находки, провоцирующий говорящего на какой-то речемыслительный, когитивный поступок, например, на самовыражение. В этой связи следовало бы говорить о многоликости речемысли – в речевом произведении реализуется как ее объективированный потенциал, так и ее репрезентируемая возможность, коммуникативно обусловленная, социально регламентируемая и субъектно ориентированная (интеракционная).
Надо сказать, что субъект изучался в лингвистике, главным образом, как объект. Говорящий и мыслящий субъект и слушающий мыслящий субъект в лингвистической методологии чаще всего лишь декларировались. Только теория речевых актов вновь напомнила нам о том, что у каждого высказывания есть свой автор и свой адресат. Говорение интенционально, оно всегда связано с вольным или невольным самовыражением субъекта речи и ориентировано на собеседника, на слушающего субъекта.
Интерсубъектный характер речи вносит определенные регулятивные действия в построение высказывания. «Высказывание» есть «продукт взаимодействия говорящих» [11, 76]. Лингвистические аспекты исследований не мыслимы без когитологии. Последняя, как наука о речемышлении, должна носить, таким образом, гуманистический характер, т. е. ориентироваться на мыслеговорящих людей.
Когитология просто обязана вновь объяснять такие «ветхие» проблемы, как: язык и сознание, речь и мышление, сознание и мышление, значение и понятие, понятие и смысл. Исследованию должны подвергаться язык как когитивный материал; речь как когитивный продукт; сознание как знак объективированной, «вещаемой» действительности; мышление как знак субъективируемой реальности; смысл как то, что выражается вместе с мыслью.
Говорить о синтезе речи и мысли мы можем только в случае наличия прочных и разнообразных связей языка и действительности, семантики и концептуального тезауруса носителя языка. К сожалению, приходится констатировать, что мы не можем правильно, однозначно пользоваться языком, потому что не владеем языком в достаточной степени. В нашем координативном (вербально-концептуальном) сознании отсутствуют необходимые семиотические отношения. Наша речь построена на приблизительности и неточности. Связь значения и понятия субъективируется говорящим, разрушается норма, что ведет к непониманию, недопониманию, перепониманию и к бесконечности интерпретаций.
Системный подход к исследованию любого явления предполагает описание его как объекта, структурированного определенным образом и вступающего в отношения с другими объектами. Иначе говоря, исследуемый объект, рассматриваемый как целостный, с одной стороны, расчленяется на более мелкие структурные компоненты и, с другой стороны, рассматриваемый как часть более крупного целого, характеризуется в перспективе своих внешних отношений, типологизируемых в ходе анализа.
Исследование в направлении от целого к части характеризуется как анализ, а от части к целому – как синтез. При этом специалисты по общей теории систем предостерегают от опасности «механистического мировоззрения», в соответствии с которым целое определяется как сумма его частей. Они справедливо считают, что целое больше суммы его частей, поскольку включает в себя не только части, но и их отношения [ср. 43, 87].
Если рассматривать концептуальное сознание (КС) как объект исследования, то, согласно системному подходу, в нем следует выделить его составные части. Таковыми будут понятия. Межпонятийные отношения структурируют концептуальное сознание. Все это в целом дает возможность анализировать его как систему. Статичность концептуальной системы определяется относительно исчисляемым постоянным набором понятий и неизменностью, константностью взаимосвязей, корреляций. При «возмущении» концептуальной системы извне, т. е. при взаимодействии ее с другими, внешними системами, она начинает функционировать, или переходит из состояния статичности в динамическое состояние.
Концептуальные понятия отражают предметный мир и межпредметные отношения. Отношения предметов социально регламентированы. Это касается не только включения их в систему социальных ценностей, что, в первую очередь, проявляется на эмпирической поверхности. Это затрагивает и выделение в них имманентных признаков и закрепление за ними внешних отношений, благодаря которым они актуализируют какие-то свои отдельные или совокупные признаки и проявляют свои свойства.
Социальная регламентация связана в большей степени с содержательной стороной предмета, с селекцией его признаков и свойств. Однако в конечном счете она подчинена исторически сложившейся концептуальной картине мира. Иначе говоря, социальная регламентация предметов и межпредметных отношений укладывается в структуру и комплекс системы понятий, присущих человеческому мышлению вообще – инвариантному человеческому мышлению. Оно характеризуется тем, что предметы и их отношения познаются через призму мыслительных категорий и межкатегориальных отношений – субстанциального, пространственного, временного, качественного и количественного порядка.
Аналогичным образом языковое сознание (ЯС), рассматриваемое как система, оперирует набором языковых единиц, представленных в идеальном состоянии как совокупность акустемных и семантических признаков. Взаимосвязь языковых единиц, данная в потенции, также статична и при всей своей вариабельности обозрима. Она регламентирована языковым опытом и национальными особенностями носителей языка.
Язык фиксирует имеющиеся социально регламентированные отношения предметов и сам со своей стороны участвует в регламентации, которую нельзя назвать в полной мере ни концептуальной, ни социальной, поскольку в языке проявляются собственные системные свойства. Языковая система не повторяет однозначно ни действительность, ни концептуальное сознание, а каталогизирует и представляет их во многом по-своему, своеобразно.
Когда КС и ЯС вступают во взаимодействие друг с другом и образуют динамическое единство, удобнее говорить в этом случае о смене их статуса, а именно: КС перерастает в концептуальное мышление (КМ); ЯС предстает как языковое мышление (ЯМ); а их взаимодействие можно определить как речевое мышление (РМ). Языковое мышление является частью речевого мышления. Динамика присуща, прежде всего, разным системам, взаимодействующим друг с другом. Внутри одной и той же системы реляцию ее частей правильнее было бы называть отношением, соотношением, взаимосвязанностью, взаимоположением (рис. 3).
Рис. 3
Здесь ЯС – языковое сознание;
ЯС (1) – незадействованная (не участвующая в интеграции) зона языкового сознания;
ЯС (2–5 – 4) – зона, которая охватывается, обслуживается языковым сознанием; это процессы языковой категоризации, или оязыковления – наименования, грамматикализации, синтактизации;
ЯМ – языковое мышление как часть речевого мышления, представленная единицами языкового сознания;
ЯМ (2) – зона языкового мышления;
КС – концептуальное сознание;
КС (3) – незадействованная (не участвующая в интеграции) зона концептуального сознания;
КС (4–5—2) – зона распространения концептуального сознания; это процессы осознания использующихся языковых средств (ЯМ2), а также осознания способов их использования; это осознание характера взаимодействия ЯМ и КМ; в широком смысле – это процессы концептуализации, или понятийного уподобления языковой системы;
КМ – концептуальное мышление;
КМ (4) – зона концептуального мышления;
РМ – речевое мышление (результат взаимодействия языкового и концептуального мышления; актуализированные в линейных отношениях единицы сознания).
Речевое мышление – это экстериоризация (вынаруживание) мысли в речевой форме. Если говорить о соотношении мысли и речи именно в плане экстериоризации, то здесь возможны лишь три варианта допущений.
1. Мысль перерастает во внутреннюю, фрагментарную речь и далее при необходимости оформляется в виде внешней, графической или звуковой речи:
где Мысль и Речь порождаются последовательно, поочередно.
2. Мысль и речь формируются синхронно, одновременно, параллельно:
3. В процессе становления речь накладывается на мысль с «опозданием», через некоторое время:
Проблема довербального мышления активно обсуждалась многими лингвистами в разное время и по разному поводу, ср. «Мышление в своем движении опережает язык, иначе вообще был бы невозможен прогресс человечества. В мышлении создается образ, а в языке нет соответствующего слова для его обозначения (еще доказательство возможности существования в мысли чего-то, что не одето словом)» (Ардентов Б.П., цит. по: [Серебренников, 48, 103]).
Вероятнее всего, что в плане экстериоризации формирование мысли говорящим, ее конечный результат, а именно, осознание, понимание, предшествует процессу ее вербализации («оречевления»).
Охват и глубина мысли (КМ) в интериоризационном плане находятся в синхронной зависимости от выбора языковых и речевых средств. Варьируется объем и качество вербализуемых мыслительных понятий.
Если выбор вербальных средств начинался с «материи» языка и речи – звука, интонации, формальной структуры, то извлечение мыслительных единиц осуществляется посредством идеальной стороны речи – совокупных семантических признаков, каждый из которых «притягивает» к себе соответствующий мыслительный компонент.
Однако динамическое отношение речи к мысли не следует понимать упрощенно как извлечение соответствующей мысли из концептуального сознания. Не нужно забывать, что концептуальное сознание само находится в движении. Очевидно, что речевое мышление – это креативный процесс. Семантические признаки речевого выражения сами по себе не являются структурно и контенсионально предельными, самодостаточными. От этой иллюзии следует отказаться раз и навсегда.
1.5. Единицы языка и единицы анализа
Языкомысль, или языкосознание, – план объективации. Речемысль – план репрезентации. Термины не позволяют, однако, понять то, что речемысль включает в себя часть языкосознания. Для того чтобы понять это, целесообразно определить более «мелкие», составные единицы данных понятий, а именно, слово в языке (языкослово) и слово в речи (речеслово). Данные непривычные термины нивелируют в определенной степени полисемию термина «слово». На традиционном структурном языке можно было бы сказать, что слово в системе языка – это не то же самое, что слово на уровне речи. Языкослово – это пока всего лишь объяснительный термин, показывающий связь с одним из компонентов дихотомии «язык и речь», ставшей традиционной. В когитологическом плане было бы более весомым понятие «словомысль» или «словосознание». Это не просто мысль, отложившаяся в слове. Это, с одной стороны, слово и объективированная мысль одновременно. Словомысль, с другой стороны, это – речеслово, которому соответствует репрезентируемая речемысль. Здесь также желательно оторваться от стереотипного понимания. Речемысль – это не мысль, заключенная в слове, актуализованном в речи, и даже не мысль, выраженная с помощью речевого слова. Это выражаемое речевое слово и мысль одновременно. Лингвистическое ухо трудно воспринимает то, что в речи выражается и слово и мысль в их единстве.
Аналитический подход разделил слово и мысль до такой степени, что стереотипный способ виденья данной проблемы навязчиво указывает нам, что у слова есть строгая служебная функция – называть и обозначать. Как же можно «выражать слово»?! Чтобы сгладить этот «антагонизм», уточним сказанное: слово в речи синтезировано с мыслью, но не настолько, чтобы утратить свою самостоятельность; оно совыражается; вернее выступает в роли совыразителя собственной семантики. Особенно явно данная способность слова проявляется в художественной и поэтической речи, где автор или поэт стараются избежать шаблонов, где речемысль не воспроизводится, а производится. По-настоящему мыслит тот, кто порождает собственную речемысль. Имитирует мышление тот, кто повторяет чужие мысли. Мысль креативна.
В традиционно понимаемой речи много повторяемых, воспроизводимых, уже объективированных конструкций. Но в ней проявляется и репрезентативный аспект, требующий от автора хотя бы минимум творчества и находки, провоцирующий говорящего на какой-то речемыслительный, когитивный поступок, например, на самовыражение. В этой связи следовало бы говорить о многоликости речемысли – в речевом произведении реализуется как ее объективированный потенциал, так и ее репрезентируемая возможность, коммуникативно обусловленная, социально регламентируемая и субъектно ориентированная (интеракционная).
Надо сказать, что субъект изучался в лингвистике, главным образом, как объект. Говорящий и мыслящий субъект и слушающий мыслящий субъект в лингвистической методологии чаще всего лишь декларировались. Только теория речевых актов вновь напомнила нам о том, что у каждого высказывания есть свой автор и свой адресат. Говорение интенционально, оно всегда связано с вольным или невольным самовыражением субъекта речи и ориентировано на собеседника, на слушающего субъекта.
Интерсубъектный характер речи вносит определенные регулятивные действия в построение высказывания. «Высказывание» есть «продукт взаимодействия говорящих» [11, 76]. Лингвистические аспекты исследований не мыслимы без когитологии. Последняя, как наука о речемышлении, должна носить, таким образом, гуманистический характер, т. е. ориентироваться на мыслеговорящих людей.
Когитология просто обязана вновь объяснять такие «ветхие» проблемы, как: язык и сознание, речь и мышление, сознание и мышление, значение и понятие, понятие и смысл. Исследованию должны подвергаться язык как когитивный материал; речь как когитивный продукт; сознание как знак объективированной, «вещаемой» действительности; мышление как знак субъективируемой реальности; смысл как то, что выражается вместе с мыслью.
Говорить о синтезе речи и мысли мы можем только в случае наличия прочных и разнообразных связей языка и действительности, семантики и концептуального тезауруса носителя языка. К сожалению, приходится констатировать, что мы не можем правильно, однозначно пользоваться языком, потому что не владеем языком в достаточной степени. В нашем координативном (вербально-концептуальном) сознании отсутствуют необходимые семиотические отношения. Наша речь построена на приблизительности и неточности. Связь значения и понятия субъективируется говорящим, разрушается норма, что ведет к непониманию, недопониманию, перепониманию и к бесконечности интерпретаций.
Системный подход к исследованию любого явления предполагает описание его как объекта, структурированного определенным образом и вступающего в отношения с другими объектами. Иначе говоря, исследуемый объект, рассматриваемый как целостный, с одной стороны, расчленяется на более мелкие структурные компоненты и, с другой стороны, рассматриваемый как часть более крупного целого, характеризуется в перспективе своих внешних отношений, типологизируемых в ходе анализа.
Исследование в направлении от целого к части характеризуется как анализ, а от части к целому – как синтез. При этом специалисты по общей теории систем предостерегают от опасности «механистического мировоззрения», в соответствии с которым целое определяется как сумма его частей. Они справедливо считают, что целое больше суммы его частей, поскольку включает в себя не только части, но и их отношения [ср. 43, 87].
Если рассматривать концептуальное сознание (КС) как объект исследования, то, согласно системному подходу, в нем следует выделить его составные части. Таковыми будут понятия. Межпонятийные отношения структурируют концептуальное сознание. Все это в целом дает возможность анализировать его как систему. Статичность концептуальной системы определяется относительно исчисляемым постоянным набором понятий и неизменностью, константностью взаимосвязей, корреляций. При «возмущении» концептуальной системы извне, т. е. при взаимодействии ее с другими, внешними системами, она начинает функционировать, или переходит из состояния статичности в динамическое состояние.
Концептуальные понятия отражают предметный мир и межпредметные отношения. Отношения предметов социально регламентированы. Это касается не только включения их в систему социальных ценностей, что, в первую очередь, проявляется на эмпирической поверхности. Это затрагивает и выделение в них имманентных признаков и закрепление за ними внешних отношений, благодаря которым они актуализируют какие-то свои отдельные или совокупные признаки и проявляют свои свойства.
Социальная регламентация связана в большей степени с содержательной стороной предмета, с селекцией его признаков и свойств. Однако в конечном счете она подчинена исторически сложившейся концептуальной картине мира. Иначе говоря, социальная регламентация предметов и межпредметных отношений укладывается в структуру и комплекс системы понятий, присущих человеческому мышлению вообще – инвариантному человеческому мышлению. Оно характеризуется тем, что предметы и их отношения познаются через призму мыслительных категорий и межкатегориальных отношений – субстанциального, пространственного, временного, качественного и количественного порядка.
Аналогичным образом языковое сознание (ЯС), рассматриваемое как система, оперирует набором языковых единиц, представленных в идеальном состоянии как совокупность акустемных и семантических признаков. Взаимосвязь языковых единиц, данная в потенции, также статична и при всей своей вариабельности обозрима. Она регламентирована языковым опытом и национальными особенностями носителей языка.
Язык фиксирует имеющиеся социально регламентированные отношения предметов и сам со своей стороны участвует в регламентации, которую нельзя назвать в полной мере ни концептуальной, ни социальной, поскольку в языке проявляются собственные системные свойства. Языковая система не повторяет однозначно ни действительность, ни концептуальное сознание, а каталогизирует и представляет их во многом по-своему, своеобразно.
Когда КС и ЯС вступают во взаимодействие друг с другом и образуют динамическое единство, удобнее говорить в этом случае о смене их статуса, а именно: КС перерастает в концептуальное мышление (КМ); ЯС предстает как языковое мышление (ЯМ); а их взаимодействие можно определить как речевое мышление (РМ). Языковое мышление является частью речевого мышления. Динамика присуща, прежде всего, разным системам, взаимодействующим друг с другом. Внутри одной и той же системы реляцию ее частей правильнее было бы называть отношением, соотношением, взаимосвязанностью, взаимоположением (рис. 3).
Рис. 3
Здесь ЯС – языковое сознание;
ЯС (1) – незадействованная (не участвующая в интеграции) зона языкового сознания;
ЯС (2–5 – 4) – зона, которая охватывается, обслуживается языковым сознанием; это процессы языковой категоризации, или оязыковления – наименования, грамматикализации, синтактизации;
ЯМ – языковое мышление как часть речевого мышления, представленная единицами языкового сознания;
ЯМ (2) – зона языкового мышления;
КС – концептуальное сознание;
КС (3) – незадействованная (не участвующая в интеграции) зона концептуального сознания;
КС (4–5—2) – зона распространения концептуального сознания; это процессы осознания использующихся языковых средств (ЯМ2), а также осознания способов их использования; это осознание характера взаимодействия ЯМ и КМ; в широком смысле – это процессы концептуализации, или понятийного уподобления языковой системы;
КМ – концептуальное мышление;
КМ (4) – зона концептуального мышления;
РМ – речевое мышление (результат взаимодействия языкового и концептуального мышления; актуализированные в линейных отношениях единицы сознания).
Речевое мышление – это экстериоризация (вынаруживание) мысли в речевой форме. Если говорить о соотношении мысли и речи именно в плане экстериоризации, то здесь возможны лишь три варианта допущений.
1. Мысль перерастает во внутреннюю, фрагментарную речь и далее при необходимости оформляется в виде внешней, графической или звуковой речи:
где Мысль и Речь порождаются последовательно, поочередно.
2. Мысль и речь формируются синхронно, одновременно, параллельно:
3. В процессе становления речь накладывается на мысль с «опозданием», через некоторое время:
Проблема довербального мышления активно обсуждалась многими лингвистами в разное время и по разному поводу, ср. «Мышление в своем движении опережает язык, иначе вообще был бы невозможен прогресс человечества. В мышлении создается образ, а в языке нет соответствующего слова для его обозначения (еще доказательство возможности существования в мысли чего-то, что не одето словом)» (Ардентов Б.П., цит. по: [Серебренников, 48, 103]).
Вероятнее всего, что в плане экстериоризации формирование мысли говорящим, ее конечный результат, а именно, осознание, понимание, предшествует процессу ее вербализации («оречевления»).
Охват и глубина мысли (КМ) в интериоризационном плане находятся в синхронной зависимости от выбора языковых и речевых средств. Варьируется объем и качество вербализуемых мыслительных понятий.
Если выбор вербальных средств начинался с «материи» языка и речи – звука, интонации, формальной структуры, то извлечение мыслительных единиц осуществляется посредством идеальной стороны речи – совокупных семантических признаков, каждый из которых «притягивает» к себе соответствующий мыслительный компонент.
Однако динамическое отношение речи к мысли не следует понимать упрощенно как извлечение соответствующей мысли из концептуального сознания. Не нужно забывать, что концептуальное сознание само находится в движении. Очевидно, что речевое мышление – это креативный процесс. Семантические признаки речевого выражения сами по себе не являются структурно и контенсионально предельными, самодостаточными. От этой иллюзии следует отказаться раз и навсегда.
1.5. Единицы языка и единицы анализа
В методологическом аспекте чрезвычайно важно различать единицы онтологического и операционного уровня. Известный советский лингвист В.М. Солнцев отмечал в этой связи: «Уровни языка в онтологическом смысле следует отличать от «уровня анализа» языка – фаз, или этапов, рассмотрения языка. В лингвистической практике онтологический уровень языка и «уровень анализа» (операционный) нередко смешиваются, хотя между ними нет прямого соответствия» [30, 539].
Как уже отмечалось выше, традиционно в лингвистике единицы естественного языка выступают в роли объекта анализа и в роли операционных единиц лингвистического исследования одновременно. Говоря проще, слова анализируются с помощью слов. Слова естественного языка обычно представляются в моделях языковых знаков. Об опасности подмены в процессе анализа языкового объекта метаязыковым объектом мы уже говорили. Целесообразно более подробно осветить здесь операционные возможности знаковых моделей языка.
Проблема знака и знакового значения в лингвистике имеет давнюю историю. Еще в 1660 году в «Грамматике общей и рациональной» («Грамматике Пор-Рояль») было дано оригинальное толкование понятия словесного знака, актуальность которого сохраняется по сей день, ср.: «Слова можно определить как членораздельные звуки, которые используются людьми как знаки для обозначения мыслей. Поэтому трудно постичь различные виды значений, заключенных в словах, не постигнув, прежде всего того, что происходит в наших мыслях, ибо слова и были созданы лишь для передачи и постижения мыслей» [5, 90]. Из определения вытекает, что слово это знак мысли, а не знак предмета действительности. Мысль, как представляется, – это не зеркальное отражение предмета, поскольку носителем ее является человек, с присущим ему субъективно-объективным видением мира. Отсюда следует, что в словесном значении присутствуют два начала – субъективное и объективное.
Авторы «Грамматики» говорят в этой связи соответственно о «смутных» и «ясных» значениях слова. Так, например, имена существительные имеют «ясное» значение и «смутное» (= коннотативное) значение, ср. краснота (красный цвет – ясное значение; «предмет», который обладает этим цветом, – смутное значение, поскольку на самом деле не является предметом; слово в целом обозначает качество какого-то предмета, а не предмет) [ср. там же, 94–95]. Сами по себе знаки языка имеют звуковую (голосовую) и графическую природу. Однако знаки языка мы ассоциируем не только по их внешней природе проявления, но и по их отношению к обозначаемым мыслям. Таким образом, языковые знаки мы рассматриваем с двух сторон: «Первая – то, чем они являются по своей природе, а именно как звуки и буквы. Вторая – их значение, т. е. способ, каким люди используют их для означения своих мыслей» [там же, 71].
Еще более поразительную по точности характеристику знака дают мыслители Пор-Рояля А. Арно и П. Николь в книге, посвященной логике и искусству мышления, ср.: «Знак заключает в себе, таким образом, две идеи: идею вещи представляющей и идею вещи представляемой, и сущность его состоит в том, чтобы вызывать вторую посредством первой» [6, 46]. При этом авторы неоднократно оговаривают разницу между знаком и тем, что этот знак обозначает, ср. «Всякий знак предполагает различие между представляющей вещью и той, которая ею представлена» [6, 47].
Прошло более ста лет, и немецкий философ Г.В.Ф. Гегель предложил несколько иное толкование данной проблемы, ср. «Знак – это вещь, обладающая значением, которое не является, однако, ее собственной сущностью и к которому эта вещь относится, следовательно, как чужая. Но, кроме того, она обладает также и своим собственным значением, которое не связано с природой самого предмета, обозначенного этой вещью» ([14, 20]; подчеркнуто мной – А.Ф.).
Таким образом, обозначаемая с помощью знака сущность не является собственностью знака, хотя закреплена за ним. Можно предположить, что это есть обозначаемое мыслительное понятие как отражение в сознании субъекта «вещи представляемой». Сразу отвергнем идею о том, что это может быть лексическое или так называемое номинативное значение знака, не будем смешивать семантическую категорию с мыслительной, хотя традиция подталкивает нас к этому. Не может же знак обозначать собственную сущность! Далее остается лишь разобраться, что считать собственным значением знака.
У некоторых лингвистов не вызывает сомнения, что к собственным значениям знака следует отнести грамматические значения формы знака, например: род, число, а также значения его словообразовательных и номинационных формантов, с чем можно частично согласиться. Однако здесь не все так просто, как кажется на первый взгляд. Если эти грамматические значения лишь формально соотносятся с обозначаемым понятием (ср. окунь – муж. р.: муж. пол) или не соотносятся вовсе (ср. стол – муж. р. # муж. пол), то вполне вероятно они могут считаться собственными знаковыми значениями, которые помогают знаку выполнять его классификационные, каталогизирующие функции. Но если грамматические значения формы знака семантизированы обозначаемым понятием, ср. мальчик – муж. р. ← муж. пол, + маль ← «маленький» + -чик ← «маленький» + ед. ч. ← «единственный»), то в таком случае следует признать наличие в знаковом отношении семантико-понятийного тождества.
Возникает вопрос, что же Г.В.Ф. Гегель относил к собственному значению знака? Только формальные, классификационные признаки? Значение, которым знак «обладает», лишено статуса «собственной сущности» знака. Философ невольно указывает на то, что здесь скрыто противоречие, которое для него (нелингвиста) осталось неразрешимым. Противоречие имеется, и не одно.
Во-первых, значение – это языковая категория. Оно должно включаться в знак и участвовать вместе с формой в обозначении чего-то лежащего вне языка. Обозначать означает семантизировать выражаемый объект, наполнять его языковым содержанием, придавать ему соответствующее значение. Обозначить понятие означает аппроксимировать понятие, соотнести понятие со значением, т. е. приблизить значение к понятию или наложить значение на понятие. Другой немецкий философ, М. Хайдеггер, справедливо замечает, что «все знаки возникают из указания» [53, 266]. Знак указывает на что-то аналогичное, имеющееся в нем самом и в обозначаемом понятии.
Во-вторых, как уже было отмечено выше, гегелевское значение – это «вещь чужая», которую знак призван обозначать. Напрашивается вывод, что понятие о вещи есть прерогатива концептуального, а не языкового сознания. В акте обозначения слово придает значение понятию, т. е. накладывает на него свой семантический потенциал. Часто, к сожалению, для многих носителей языка семиотический акт на этом и исчерпывается. Все, что есть в обозначающем знаке, говорящий автоматически приписывает обозначаемому понятию, а в конечном итоге отождествляет языковую семантику с мыслительным понятием, не задумываясь над тем, что какая-то часть семантической инструментальности затемняет обозначаемое понятие и даже подменяет его, а другая его часть просто не участвует в обозначении.
Слепая вера в истинность знакового значения, приписываемого какому-то предмету, приводит к искаженному пониманию действительности. В этой связи уместно также привести слова древнегреческого философа Секста Эмпирика: «Нелепо результат, происходящий от соединения двух, прилагать не к двум, а приписывать только одному из двух» [46, 286].
Семантико-понятийное отношение может быть не только тождественным, оно со стороны языка может оказаться комплементивным, селективным, жестким детерминативным (искажающим, размывающим, вуалирующим).
Со стороны понятия данное отношение актуализируется не менее активно – всем известны примеры концептуализации (понятийного уподобления, содержательного выхолащивания семантики слов и перехода последних в служебные слова), а также уже упомянутые выше процессы семантизации структурных формантов языкового знака. Учитывать нужно двунаправленность данного отношения. Зачастую, когда «слово не способно объяснить внешний предмет, … сам внешний предмет становится объясняющим для слова» [46, 77].
Итак, у слова как вербального (= языкового и речевого) знака можно выделить две ипостаси – семантическую (значимую) и понятийную (мыслительную). Первая ипостась имманентна. Вторая – относительна. Однако данная дихотомия не исчерпывает сути словесного знака. Учитывая мощную ассоциативную природу слова как языкового знака, целесообразно было бы говорить не о дихотомии, а о политомии семантико-понятийного отношения. Значение языковой единицы можно было бы представить в таком случае в виде сгустка, совокупности нескольких частей понятийно-ориентированных признаков, группирующихся вокруг единого семантического ядра; признаковых частей, выполняющих представительскую функцию, роль понятийных дейксисов, мыслительных векторов (рис. 4).
Рис. 4
Здесь П1, П2, П3, П4 – соотносимые в ассоциативном плане потенциальные мыслительные понятия;
СЯ – семантическое ядро значения языкового знака;
1, 2, 3, 4 – круги со стрелками, символизирующие признаковое представительство мыслительных понятий в семантической структуре языковой единицы.
Иногда признаковое представительство обозначаемого понятия получает в формальной структуре слова номинационное выражение в виде корневой морфемы, мотивационного признака или «внутренней формы» (по В. Гумбольдту). Это своего рода «сопредставление», или «созначение», ср. Leser – читатель; Wegerich – подорожник. Такое посредническое звено облегчает связь слова с мыслительным понятием.
Обобщая проблему знаковости в лингвистике, можно свести известные нам подходы к толкованию природы вербального знака к четырем типам.
1. Унилатеральный подход. Форма языковой единицы рассматривается как языковой знак. Форма-знак соотносится с понятием, которое приравнивается к языковому содержанию
или к значению. Здесь языковая категория отождествляется с мыслительной категорией. Словесная форма выступает как пустая оболочка, предназначенная для материализации значения-понятия.
2. Билатеральный подход. В соответствии с ним языковая единица толкуется как двусторонний языковой знак, состоящий из формы и неразрывно связанным с ней языковым значением. Значение языковой единицы не приравнивается к понятию. Только те понятийные элементы мыслительного содержания образуют основу или ядро языкового значения, которые традиционно ассоциируются с языковой формой и обеспечивают понимание в коммуникативном акте.
3. Триалатеральный, или тернарный подход, в соответствии с которым языковой знак представляет собой триединство – связь формы, акустемы и значения. Форма представляет собой звуковую материю слова. Акустема – это идеальное представление звуковой формы в языковом сознании. Значение представляет собой совокупность номинационных, грамматических и лексических признаков слова.
4. Кварталатеральный подход, в отличие от предыдущего, характеризует языковую единицу как четырехсторонний речевой (а не языковой!) знак. Это совокупность звуковой формы, акустемы, значения и части обозначаемого понятия. В соответствии с данным подходом речевой знак не просто актуализирует на уровне контекста одно из своих значений, а в результате взаимодействия языкового значения и обозначаемого понятия включает в свою структуру речемыслительное, интегративное качество. Это результат взаимодействия главного значения слова и мыслительного понятия.
Нельзя, однако, ограничивать форму языковой единицы лишь одним звуковым качеством. Ее следует толковать шире, а именно: как единство произносимого звука, движения органов речи, графического изображения. В соответствии с этим на второй ступени – на уровне идеализации, необходимо различать: акустему, кинему, графему.
Как уже отмечалось выше, традиционно в лингвистике единицы естественного языка выступают в роли объекта анализа и в роли операционных единиц лингвистического исследования одновременно. Говоря проще, слова анализируются с помощью слов. Слова естественного языка обычно представляются в моделях языковых знаков. Об опасности подмены в процессе анализа языкового объекта метаязыковым объектом мы уже говорили. Целесообразно более подробно осветить здесь операционные возможности знаковых моделей языка.
Проблема знака и знакового значения в лингвистике имеет давнюю историю. Еще в 1660 году в «Грамматике общей и рациональной» («Грамматике Пор-Рояль») было дано оригинальное толкование понятия словесного знака, актуальность которого сохраняется по сей день, ср.: «Слова можно определить как членораздельные звуки, которые используются людьми как знаки для обозначения мыслей. Поэтому трудно постичь различные виды значений, заключенных в словах, не постигнув, прежде всего того, что происходит в наших мыслях, ибо слова и были созданы лишь для передачи и постижения мыслей» [5, 90]. Из определения вытекает, что слово это знак мысли, а не знак предмета действительности. Мысль, как представляется, – это не зеркальное отражение предмета, поскольку носителем ее является человек, с присущим ему субъективно-объективным видением мира. Отсюда следует, что в словесном значении присутствуют два начала – субъективное и объективное.
Авторы «Грамматики» говорят в этой связи соответственно о «смутных» и «ясных» значениях слова. Так, например, имена существительные имеют «ясное» значение и «смутное» (= коннотативное) значение, ср. краснота (красный цвет – ясное значение; «предмет», который обладает этим цветом, – смутное значение, поскольку на самом деле не является предметом; слово в целом обозначает качество какого-то предмета, а не предмет) [ср. там же, 94–95]. Сами по себе знаки языка имеют звуковую (голосовую) и графическую природу. Однако знаки языка мы ассоциируем не только по их внешней природе проявления, но и по их отношению к обозначаемым мыслям. Таким образом, языковые знаки мы рассматриваем с двух сторон: «Первая – то, чем они являются по своей природе, а именно как звуки и буквы. Вторая – их значение, т. е. способ, каким люди используют их для означения своих мыслей» [там же, 71].
Еще более поразительную по точности характеристику знака дают мыслители Пор-Рояля А. Арно и П. Николь в книге, посвященной логике и искусству мышления, ср.: «Знак заключает в себе, таким образом, две идеи: идею вещи представляющей и идею вещи представляемой, и сущность его состоит в том, чтобы вызывать вторую посредством первой» [6, 46]. При этом авторы неоднократно оговаривают разницу между знаком и тем, что этот знак обозначает, ср. «Всякий знак предполагает различие между представляющей вещью и той, которая ею представлена» [6, 47].
Прошло более ста лет, и немецкий философ Г.В.Ф. Гегель предложил несколько иное толкование данной проблемы, ср. «Знак – это вещь, обладающая значением, которое не является, однако, ее собственной сущностью и к которому эта вещь относится, следовательно, как чужая. Но, кроме того, она обладает также и своим собственным значением, которое не связано с природой самого предмета, обозначенного этой вещью» ([14, 20]; подчеркнуто мной – А.Ф.).
Таким образом, обозначаемая с помощью знака сущность не является собственностью знака, хотя закреплена за ним. Можно предположить, что это есть обозначаемое мыслительное понятие как отражение в сознании субъекта «вещи представляемой». Сразу отвергнем идею о том, что это может быть лексическое или так называемое номинативное значение знака, не будем смешивать семантическую категорию с мыслительной, хотя традиция подталкивает нас к этому. Не может же знак обозначать собственную сущность! Далее остается лишь разобраться, что считать собственным значением знака.
У некоторых лингвистов не вызывает сомнения, что к собственным значениям знака следует отнести грамматические значения формы знака, например: род, число, а также значения его словообразовательных и номинационных формантов, с чем можно частично согласиться. Однако здесь не все так просто, как кажется на первый взгляд. Если эти грамматические значения лишь формально соотносятся с обозначаемым понятием (ср. окунь – муж. р.: муж. пол) или не соотносятся вовсе (ср. стол – муж. р. # муж. пол), то вполне вероятно они могут считаться собственными знаковыми значениями, которые помогают знаку выполнять его классификационные, каталогизирующие функции. Но если грамматические значения формы знака семантизированы обозначаемым понятием, ср. мальчик – муж. р. ← муж. пол, + маль ← «маленький» + -чик ← «маленький» + ед. ч. ← «единственный»), то в таком случае следует признать наличие в знаковом отношении семантико-понятийного тождества.
Возникает вопрос, что же Г.В.Ф. Гегель относил к собственному значению знака? Только формальные, классификационные признаки? Значение, которым знак «обладает», лишено статуса «собственной сущности» знака. Философ невольно указывает на то, что здесь скрыто противоречие, которое для него (нелингвиста) осталось неразрешимым. Противоречие имеется, и не одно.
Во-первых, значение – это языковая категория. Оно должно включаться в знак и участвовать вместе с формой в обозначении чего-то лежащего вне языка. Обозначать означает семантизировать выражаемый объект, наполнять его языковым содержанием, придавать ему соответствующее значение. Обозначить понятие означает аппроксимировать понятие, соотнести понятие со значением, т. е. приблизить значение к понятию или наложить значение на понятие. Другой немецкий философ, М. Хайдеггер, справедливо замечает, что «все знаки возникают из указания» [53, 266]. Знак указывает на что-то аналогичное, имеющееся в нем самом и в обозначаемом понятии.
Во-вторых, как уже было отмечено выше, гегелевское значение – это «вещь чужая», которую знак призван обозначать. Напрашивается вывод, что понятие о вещи есть прерогатива концептуального, а не языкового сознания. В акте обозначения слово придает значение понятию, т. е. накладывает на него свой семантический потенциал. Часто, к сожалению, для многих носителей языка семиотический акт на этом и исчерпывается. Все, что есть в обозначающем знаке, говорящий автоматически приписывает обозначаемому понятию, а в конечном итоге отождествляет языковую семантику с мыслительным понятием, не задумываясь над тем, что какая-то часть семантической инструментальности затемняет обозначаемое понятие и даже подменяет его, а другая его часть просто не участвует в обозначении.
Слепая вера в истинность знакового значения, приписываемого какому-то предмету, приводит к искаженному пониманию действительности. В этой связи уместно также привести слова древнегреческого философа Секста Эмпирика: «Нелепо результат, происходящий от соединения двух, прилагать не к двум, а приписывать только одному из двух» [46, 286].
Семантико-понятийное отношение может быть не только тождественным, оно со стороны языка может оказаться комплементивным, селективным, жестким детерминативным (искажающим, размывающим, вуалирующим).
Со стороны понятия данное отношение актуализируется не менее активно – всем известны примеры концептуализации (понятийного уподобления, содержательного выхолащивания семантики слов и перехода последних в служебные слова), а также уже упомянутые выше процессы семантизации структурных формантов языкового знака. Учитывать нужно двунаправленность данного отношения. Зачастую, когда «слово не способно объяснить внешний предмет, … сам внешний предмет становится объясняющим для слова» [46, 77].
Итак, у слова как вербального (= языкового и речевого) знака можно выделить две ипостаси – семантическую (значимую) и понятийную (мыслительную). Первая ипостась имманентна. Вторая – относительна. Однако данная дихотомия не исчерпывает сути словесного знака. Учитывая мощную ассоциативную природу слова как языкового знака, целесообразно было бы говорить не о дихотомии, а о политомии семантико-понятийного отношения. Значение языковой единицы можно было бы представить в таком случае в виде сгустка, совокупности нескольких частей понятийно-ориентированных признаков, группирующихся вокруг единого семантического ядра; признаковых частей, выполняющих представительскую функцию, роль понятийных дейксисов, мыслительных векторов (рис. 4).
Рис. 4
Здесь П1, П2, П3, П4 – соотносимые в ассоциативном плане потенциальные мыслительные понятия;
СЯ – семантическое ядро значения языкового знака;
1, 2, 3, 4 – круги со стрелками, символизирующие признаковое представительство мыслительных понятий в семантической структуре языковой единицы.
Иногда признаковое представительство обозначаемого понятия получает в формальной структуре слова номинационное выражение в виде корневой морфемы, мотивационного признака или «внутренней формы» (по В. Гумбольдту). Это своего рода «сопредставление», или «созначение», ср. Leser – читатель; Wegerich – подорожник. Такое посредническое звено облегчает связь слова с мыслительным понятием.
Обобщая проблему знаковости в лингвистике, можно свести известные нам подходы к толкованию природы вербального знака к четырем типам.
1. Унилатеральный подход. Форма языковой единицы рассматривается как языковой знак. Форма-знак соотносится с понятием, которое приравнивается к языковому содержанию
или к значению. Здесь языковая категория отождествляется с мыслительной категорией. Словесная форма выступает как пустая оболочка, предназначенная для материализации значения-понятия.
2. Билатеральный подход. В соответствии с ним языковая единица толкуется как двусторонний языковой знак, состоящий из формы и неразрывно связанным с ней языковым значением. Значение языковой единицы не приравнивается к понятию. Только те понятийные элементы мыслительного содержания образуют основу или ядро языкового значения, которые традиционно ассоциируются с языковой формой и обеспечивают понимание в коммуникативном акте.
3. Триалатеральный, или тернарный подход, в соответствии с которым языковой знак представляет собой триединство – связь формы, акустемы и значения. Форма представляет собой звуковую материю слова. Акустема – это идеальное представление звуковой формы в языковом сознании. Значение представляет собой совокупность номинационных, грамматических и лексических признаков слова.
4. Кварталатеральный подход, в отличие от предыдущего, характеризует языковую единицу как четырехсторонний речевой (а не языковой!) знак. Это совокупность звуковой формы, акустемы, значения и части обозначаемого понятия. В соответствии с данным подходом речевой знак не просто актуализирует на уровне контекста одно из своих значений, а в результате взаимодействия языкового значения и обозначаемого понятия включает в свою структуру речемыслительное, интегративное качество. Это результат взаимодействия главного значения слова и мыслительного понятия.
Нельзя, однако, ограничивать форму языковой единицы лишь одним звуковым качеством. Ее следует толковать шире, а именно: как единство произносимого звука, движения органов речи, графического изображения. В соответствии с этим на второй ступени – на уровне идеализации, необходимо различать: акустему, кинему, графему.