Страница:
Кроме того, необходимо выделить два основных типа значимых признаков вербального знака. К ним относятся семантические признаки самой формы слова, или интралингвистические семантические признаки, синтезированные с акустемой слова.
Это – (1) грамматические признаки (граммемы), номинационные признаки (номемы), словообразовательные признаки (архитектонические семы). Кроме того, к словоформе «привязано» так называемое экстралингвистическое содержание как стереотипное представление какого-то предмета действительности. Оно также представляет собой совокупность семантических признаков, ассоциируемых более или менее явно благодаря акустемной оболочке слова.
Это – (2) лексические, или контенсиональные (содержательные) признаки, ср.:
Малиновка – (1) ед. ч.; жен. р.; им. п.; «обитающая в малиннике», одушевл.;
(2) «птица с красной грудкой, вьющая свое гнездо в зарослях малинника, поющая с восходом солнца (на заре)» /поэтому имеющая еще одно название – зарянка/.
Будильник – (1) ед. ч.; муж. р.; им. п.; «будит спящего», неодушевл.; инструментальный предмет;
(2) «разновидность часов, с определенным механизмом для заводки, со звонком, имеющий определенную форму и т. п.».
Возвращаясь к проблеме соотношения единиц языка и единиц анализа, мы должны предварительно заметить, что если в семиотическом отношении обозначающий знак перетягивает на себя часть обозначаемого мыслительного содержания, то в случае заявленного отношения между инструментальным знаком и анализируемым языковым объектом происходит аналогичный процесс. Подвергаемая анализу вербальная единица перетягивает на себя инструментальную семантику. Это процедурное явление можно назвать комплементацией.
В предыдущем изложении мы эксплуатировали формулу, демонстрирующую принцип дополнительности, в соответствии с которым слово переходит из статуса языка в статус речи. Используем ту же формулу для объяснения характера соотношения единиц анализа (операционных, инструментальных единиц – слов, терминов) с вербальными единицами как объектов анализа. Попутно заметим, что совокупный термин «вербальный» мы используем в отношении «языковых» и «речевых» единиц, когда нет необходимости их дифференцировать.
Ср.:
A ⊃ a, b = A ⊃ a, c/… +d,
где A ⊃ a, b единица анализа, операционная единица (А), включающая в свой арсенал набор признаков (a, b);
A ⊃ a, c/… – вербальная единица (А) как объект анализа, обладающая набором признаков (a, c/…), из которых только один признак (а) тождественен заданному в операционной единице признаку (а); другие же явные и имплицитные признаки (c/…) не соответствуют признакам, заданным в средстве анализа (a, b), они не согласуются с ними, т. е. не охвачены методом анализа или этим методом игнорируются.
Неохваченность методом анализа – довольно частотный случай в практике лингвистического анализа. Данное процедурное явление прямо противоположно комплементации. Инструментальный признак не приписывается, а просто не высвечивает в исследуемом объекте другие имеющиеся в нем признаки. Например, инструментальное понятие «лексическое содержание слова» не предполагает в анализируемом слове «структуру». Понятие «семема» проецирует на слово не только смысловые признаки – «семы», но и предполагает их организованное единство (чаще в этом случае говорят об иерархической семемной организации). Однако понятие «семемы», в отличие от понятия «словесное значение», не предполагает неразрывную связь семемы с формой слова. Иными словами, семема лингвистически мыслится как семантическая база какого-то словесного значения. Синонимическое употребление данных терминов чревато искажением действительного положения дел. Смутное представление о потенциальном заряде того или иного термина, к сожалению, имеет место в лингвистических рассуждениях. Многие лингвистические дискуссии часто ведутся не по сути исследуемого явления, а по причине непонимания или перепонимания «смутных» терминов.
Последний компонент в приведенной формуле, +d, символизирует комплементивный признак, семантизирующий дополнительно анализируемую единицу со стороны операционной единицы. Заметим, что в методологическом плане наше языковедческое отношение к процедуре присвоения никак нельзя назвать положительным.
Итак, терминологический знак как инструмент анализа языкового явления объективно содержит в себе два отрицательных момента – недостаточность и избыточность. Недостаточность приводит к неполноте, односторонности анализа. Избыточность обусловливает искаженное, инструментально привносимое представление языкового объекта.
1.6. Аналитические и синтетические тенденции в лингвистических исследованиях
Уже в античной философии понятие анализа неразрывно связано с отношением целого к своим частям. Путь познания целого лежит через часть – здесь и начинается анализ. Путь от имени вещи к определению этого имени – это также анализ, ср.: «Изучение через части, составляющие определение, надо знать заранее, и они должны быть доступны» [4, 92].
Отношение части и целого, согласно Аристотелю, имеет двунаправленный характер – целое предполагает части, часть предполагает целое. Соотношение частей и целого – это родо-видовые отношения, ср.: «то, что входит в определение, разъясняющее каждую вещь, также есть части целого; поэтому род называется и частью вида, хотя в другом смысле, вид – часть рода» [4, 174]. Движение от частей к целому – это не что иное, как синтез. В определении части есть указание на целое. Часть определяется через целое.
Г.В. Лейбниц относит анализ к особому искусству, с помощью которого можно выйти на новые идеи. Автор считает простым то, что должно синтезироваться в сложное, ср.: «Часто приходят к прекрасным истинам путем синтеза, идя от простого к сложному» [29, 376]. Если экстраполировать это положение на отношение определяемого и определяющего, то первое будет сложным, а второе – простым. Г.В. Лейбниц видел в анализе средство каталогизации простых мыслительных понятий. Творческой становится процедура комбинаторики, с помощью которой можно совершенствовать процесс познания мира.
Э.Б. де Кондильяк выступает против синтеза в понимании его как сцепления идей. Он отдает предпочтение анализу. Он рассматривает анализ как подлинный путь к открытиям. Однако анализ для автора – это не только расчленение, но и сочетание. Он практически отождествляет синтез и анализ, ср.: «Цель синтеза – как расчленение, так и соединение, а цель анализа – как соединение, так и расчленение» [25, 252].
Кондильяк указывает также на бесполезность дефиниций, в которых «хотят объяснить свойства вещей при помощи рода и видового отличия». По мнению автора, дефиниции нельзя применить в отношении простых идей. Кроме того, дефиниции не пригодны для того, чтобы «давать точное понятие о не очень сложных вещах» [25, 139]. Это своего рода протест против аристотелевских родо-видовых оснований определения. Расчленение идеи на несколько идей – это путь от синтеза к анализу. Его и проповедует автор, ср.: «Анализ – единственный ключ к открытиям, но, могут спросить, что является ключом к анализу? Связывание идей» [там же, 292].
Предпочитая анализ, Кондильяк объявляет синтез ненадежным, неясным методом. С этим трудно согласиться. Если, например, взять какое-нибудь слово и его дефиницию, то мы увидим, что отдельное слово представляет собой результат синтеза, а его дефиниция есть не что иное, как анализ. Данное положение легко продемонстрировать с помощью цифр. Если рассматривать цифру 5 как синтез, или сумму, то она может быть разложима (= «проанализирована») различным образом, ср. 2 + 3 или 4 + 1, или 1 + 1 + 3 и т. д. О чем это говорит? Хотя бы о том, что одно и то же понятие может иметь множество дефиниций. Одна и та же вещь или идея может быть разделена на множество различных частей или признаков, комбинирующихся различным способом.
Вероятно, наше заблуждение состоит не в делении целого на части, т. е. не в переходе от синтеза к анализу, а в способе соединения частей для получения (первоначального) целого, или в переходе от анализа к синтезу. Это особенно заметно, когда мы имеем дело не с частями одного порядка или единой категории (например, с элементами цифрового ряда), а с разнородными, разнокатегориальными частями, которые еще не выделены нашим сознанием в отдельные признаки и понятия, т. е. не являются фиксированными. В качестве примера можно представить себе круг, внутреннее пространство которого поделено на разные части, не соответствующие известным нам геометрическим фигурам типа треугольника, трапеции, четырехугольника (рис. 5).
Рис. 5
Мы можем разобрать по частям данный круг. Однако потом сложить такие «аналитические» части в целый круг значительно труднее, чем составить, например, четырехугольник из известных правильных геометрических фигур. Отсюда вытекает еще один интересный вывод – чтобы приступить к процедуре синтеза, часто необходимо знать, что и как должно быть синтезировано. В противном случае мы передоверяемся случайности и создаем новый «нерассудочный» объект, что в истории науки уже не раз имело место.
Ф.В. Шеллинг, рассматривая проблему целого и части в искусстве, обосновывает понятия синтеза и группировки. Автор связывает синтез с понятием целого. Группироваться в целое могут независимые части. При этом «целое при созерцании частей так же предшествует им, как оно должно им предшествовать и при их созидании» [там же, 234]. Если рассматривать художественное полотно как целое, а изображенные на нем фрагменты как части, то, по-видимому, чтобы понять отдельные фрагменты, их нужно соотнести с целым образом картины. При создании картины образ целого должен регулировать и регламентировать написание фрагментов. Художник синтезирует предмет с пространством. Эту процедуру Шеллинг считает самой трудной целью группировки.
В плане исследуемой проблемы интересны мысли философа о языке и речи. Язык для Ф.В. Шеллинга – это разрозненные части, а речь – это синтез частей, т. е. целое. Автор называет язык «высшим символом хаоса» в противовес речи, которую он рассматривает как единство, как «символ тождества всех вещей» [55, 187]. В чем тогда смысл речи как целого? Наверное, не в простом объединении слов-частей, а в их единстве, при котором каждая слово-часть пронизана целым – указывает на него, предполагает его присутствие.
Э. Гуссерль связывает понятие синтеза с понятием тождества. Мыслящий субъект намеренно синтезирует, отождествляя. Он соотносит в единое целое аналогичные величины – объекты, подверженные осмыслению, и предварительные мыслительные образы данных объектов. Поэтому «вся жизнь сознания образует синтетическое единство» [18, 375]. «В каждой актуальности», согласно философу, «имплицитно содержатся ее потенциальности» [18, 376]. Эти потенциальности не пустые, они наполнены содержанием и интенционально отмечены в сознании субъекта. На языке лингвистики это означает, что слово, актуализированное в речи, хотя и сужено, конкретизировано в своем значении, ассоциирует все же некоторые свои нереализованные семантические возможности. Называя человека ослом, мы не свободны от образа животного в целом, хотя подразумеваем в человеке, которого называем этим именем, только два актуальных семантических признака – «глупость» и «упрямство».
Э. Гуссерль выдвинул идею интенционального анализа. Это не обычный, традиционный анализ. Его целью является «раскрытие потенциальностей, имплицитно содержащихся в актуальных переживаниях» [18, 379]. Можно добавить, что такого рода сопереживания образуют мощный ассоциативный фон слова и пищу для мысли.
Если задать вопрос: «Для чего нужен анализ?», мы, вероятно, получим на него следующий комплексный ответ: 'Для понимания, пояснения, уточнения какого-то исходного синтетического понятия, символизированного с помощью естественного или искусственного языка'. С этим не согласен философ Б. Рассел, ср.: «При переходе от нечеткого к точному с помощью анализа и рефлексии, о которых я говорю, вы всегда подвержены определенному риску ошибиться» [44, 5]. Если мы можем ошибиться в использовании точных понятий, что же тогда ждать от оперирования неточными понятиями и терминами?
Больше всего нечеткого, расплывчатого, до конца неопределенного, недостаточно ясного мы находим в естественном языке. Автор подмечает, что люди, говорящие на одном и том же языке, используя одно и то же слово, подразумевают под его значением не одно и тоже. Если бы было наоборот, и люди понимали под одним и тем же словом одно и то же, «это сделало бы невозможным всякое общение, а язык самой безнадежной и бесполезной вещью, которую можно себе представить, так как придание значения вашим словам должно зависеть от природы объектов, с которыми вы знакомы… Люди были бы не в состоянии разговаривать друг с другом, если бы не приписывали своим словам совершенно различные значения» [44, 21]. Таким образом, неточность языка позволяет его носителям выражать с его помощью свои оригинальные мысли!
Вспомним лишний раз о том, что слово всего лишь намек, указание на обозначаемое понятие. Оно обеспечивает говорящему в коммуникативном акте если не полную, то очень большую свободу для выражения мыслей о внешнем мире и о самом себе.
Согласно Б. Расселу, «анализ не совпадает с определением» [44, 21]. По мнению автора, определения лишь предваряют анализ, который «нужно начинать с комплексности факта» [там же, 22]. В принципе речь идет о том, какой путь исследования предпочтителен – от частного к общему, как в определении; или от общего к частному, как в анализе.
Проблема «анализа и синтеза» как речемыслительных операций не должна смешиваться, однако, с проблемой «анализа и синтеза» как метода исследования. В методологическом плане усиливающаяся тенденция аналитических, а не синтетических подходов в науке, в частности в лингвистике, приводит к искусственным междисциплинарным и межуровневым барьерам на пути описания языковых единиц как комплексных языковых и речевых знаков. В лингвистике комплексному анализу препятствует деление языковых исследований на лексикологию, морфологию, синтаксис, текстологию.
Примечательно в этой связи следующее высказывание У.Р. Эшби: «Я подчеркиваю, что вот уже более сотни лет наука развивалась главным образом за счет анализа – расчленения сложного целого на простые части: синтезом же, как таковым, практически пренебрегали… Поэтому сегодня физиолог знает больше об отдельной нервной клетке в мозге, чем о совокупной деятельности массы клеток мозга в целом». «Не все системы могут быть расчленены на простые части» [57, 126–127].
В последнее время антиномия «анализ-синтез» как в отношении отдельных объектов, так и в плане отдельных дисциплин стала рассматриваться иначе. «Стало ясно, что, расчленяя целое на составные части, мы часто упускаем специфику целого» [52, 11]. Однако мировоззрение, которое рассматривает «целое» как отправную точку исследования, а исходными законами считает законы, управляющие поведением целого, еще не стало превалирующим. На недостатки аналитического подхода к описанию языка указывал еще В. Гумбольдт, ср.: «Речь содержит бесконечно много такого, что при расчленении ее на элементы улетучивается без следа. Как правило, слово получает свой полный смысл только внутри сочетания, в котором оно выступает» [17, 168]. «В языке нет ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя лишь как часть целого» [17, 313–314].
Если представить исследуемый объект в виде недоступного для проникновения вовнутрь «черного ящика», то функциональные связи внутри этого «черного ящика» предлагается устанавливать синтетическим путем «на основании выводов из результатов наблюдений проведенных извне» [57, 135]. Значение слова следует искать, таким образом, не в самом слове, а в его контекстуальном окружении.
В этой связи следует заметить, что, например, в лингвистике превалирует метафизический взгляд на проблему семантики речевого знака, согласно которому актуальное значение слова объясняется лишь языковой системной природой слова, наличием в нем определенного семантического потенциала. Такое понимание семантики актуализированного слова согласуется с основным постулатом метафизики Аристотеля, в соответствии с которым «философы пытались объяснить падение камня «природой» камня, а подъем дыма – «природой» дыма» [43, 84]. Значение слова объясняется, по-прежнему, «природой» слова. Попытка искать значение слова в его использовании привела лишь к смешению или слиянию понятий «значение» и «функция». Появились гибридные термины типа «функциональная семантика», «семантическая функция» [30, 441; 165].
Для «аналитизма» как глобального метода исследования языка характерным является также «принцип дополнительности», способствующий тому, что целому языковому объекту приписываются качества, вычлененные у какой-то части данного языкового объекта. При этом качество языкового объекта заменяется качеством исследовательского концептуального инструментария, т. е. различными «лингвистическими мифологемами». С помощью мифологем выявляются, как правило, не языковые понятийные категории, а совокупность экстралингвистических явлений, выражаемых с помощью языка.
Тенденции гносеологического аналитизма прочно закрепились в лингвистической науке. Лингвисты продолжают активно исследовать языковые объекты поливерсивным способом, двигаясь от точки к отрезку, от центра к полукругу. Они разделяют, расщепляют, классифицируют, типизируют; раскладывают относительно целое на части. Но всегда ли можно с помощью полученных частей объяснить суть целого? Подводить целое под структуру стало привычным делом. Статическая структура отождествляется с сущностью целого. На самом деле с помощью анализа расчленяется живое, динамическое, функционирующее целое. В результате создается часть как мертвый продукт анализа.
Призыв к синтезу в методологическом смысле с учетом сложившихся гносеологических условий звучит как ничем не подкрепленная декларация – это призыв идти в никуда. Этот путь не приведет к тому целому, которое расчленялось. Если все же и приведет, то это будет бесплодным возвращением на круги своя, т. е. к начальной, отправной точке анализа – с чего начали, тем и закончили. Склеивать то, что наработано теоретическим анализом, – это бессмысленная процедура. Вот почему мы до сих пор не можем ответить на вопрос о том, как функционирует язык в целом, т. е. как работает языковое сознание.
Кроме того, положение усугубляется тем очевидным фактом, что наша отправная точка исследования неверна. Уверены ли мы в том, что знаем, что является целым и где оно находится? То, что мы выдаем за целое или называем целым, – это результат дискретной деятельности нашего сознания. В действительности мы имеем дело не с целым, а с частью. Анализ проводится в направлении не от целого к части, а от части к ее частям. Означает ли это, что в современных аналитических исследованиях нет целого? И будет ли оно выявлено в синтетических исследованиях, построенных на результатах анализа, т. е. на псевдочастях? Оставим вопросы открытыми.
В лингвистике принято считать целым текст, хотя бы в композиционном плане. Здесь нужно заметить, однако, что такие компоненты целостности как архитектоническая завершенность и стабильность («готовость»), а также рекуррентность, в тексте отсутствуют. Нет единого текста, структурированного и семантизированного единообразно. Есть разные тексты. Традиционно текст расчленяется на части – предложения, состоящие в свою очередь из словосочетаний (синтагм), которые конституируются словами. Далее слова распадаются на морфемы, а морфемы – на фонемы. Такое формальное членение подкрепляется семантической дифференциацией: фонема имеет интралингвистическое значение, выполняет дистинктивную, «смыслоразличительную» функцию; морфема имеет внутризнаковое значение, которое определяется у нее на фоне целого слова. Такие единицы языка, как: слова, синтагмы, предложения и текст, причисляются к значимым единицам, выполняющим знаковую, так называемую «экстралингвистическую функцию».
Механистическое понимание целого и части в лингвистике основывается главным образом на языковой материи, лингвистической архитектонике. Почему текст считается целым? Потому что он включает в себя множество объединенных слов? Однако если считать результатом синтеза целое, как было показано выше, то текст следует рассматривать как аналитическое построение. Текст частичен и аналитичен, но нецелостен. Целым по отношению к тексту следует считать его главную тему, возможно, название. Тема раскрывается в тексте. Это анализ. При таком подходе самой синтетической значимой единицей является слово. Но и такое рассуждение будет односторонним. Текст как речевое произведение создается как с помощью анализа, так и с помощью синтеза. В нем эти процессы взаимопереходящи.
Какое целое следует искать в языке? Все указанные выше «части» языка рассматриваются как относительно целые, т. е. целостность каждой языковой единицы определяется по ее отношению к единицам нижнего уровня. Такое релятивистское понимание целого строится на структуралистской стратификации языка – делении его на языковые уровни. Одной из центральных единиц языка считается, например, слово. Спрашивается, в чем проявляется целостность слова, если оно на самом деле представляет собой двуединство, т. е. отношение формы и содержания?
Наконец, в чем суть целостности? В нерасчлененности, синкретизме или в составности, аналитизме? Если принять второе положение, то проблема анализа и синтеза окажется надуманной проблемой, потому что анализ и синтез в таком случае действительно одно и то же. Если принять положение о синкретизме как характерном признаке целостности, возникнет необходимость пересмотреть целесообразность антагонистического противопоставления формы и содержания в языке и, конечно же, в метаязыке лингвистического исследования. Здесь необходимо сделать небольшой экскурс в методологическую проблему.
Для собственно лингвистического исследования всегда был характерным аналитический прием, в соответствии с которым языковой объект уподоблялся языковому инструментарию. Основным инструментом современного лингвистического описания является, главным образом, слово. На парадоксальность такого положения указывалось не раз. Слово выступает в двух функциях:
(1) в функции операционной единицы, или инструмента анализа;
(2) в функции целевого объекта анализа.
Выражаясь коротко – слово анализируется посредством слова. Или: составная метаязыковая единица используется для разложения на составляющие аналогичной составной единицы. Что можно ожидать от такого анализа, если сам инструментарий до сих пор не определен и не уточнен должным образом и если к тому же анализ превращается в процедуру уподобления?
В связи с решением проблемы языкового знака (добавим – как средства и как объекта анализа!) отмечается тенденция стирания границ между «значением» и «употреблением», или между «языковой семантикой» и «отражательной семантикой» [30, 564–565]. Данная тенденция привела, с одной стороны, к семантическому обезличиванию языковых форм, а, с другой стороны, к расширению семантического пространства языковых единиц. «Семантика» языковой единицы расширяется до речевого смысла или выражаемого мыслительного содержания. Вследствие этого она дистанцируется, отрывается от языковой формы, т. е. рассматривается не как принадлежность языковой формы, а как объект ее репрезентативной функции. Иными словами, семантика не определяется как неотъемлемая часть, «атрибут» языковой формы, а толкуется как «модус», или один из способов существования языковой формы, т. е. как отчужденное от языковой оболочки качество.
Ни унилатеральная (односторонняя), ни билатеральная (двусторонняя) модели языковой единицы не отвечают в полной мере требованиям комплексного, синтетического описания по следующим причинам:
1) фонетическая и семантическая стороны языкового знака, независимо от того какой концепции придерживается исследователь, стали изучаться автономно, раздельно друг от друга, хотя связь этих сторон теоретически никогда не отрицалась ни в ономасиологии (науке наименования), ни в семасиологии (науке о значении и обозначении);
2) унилатеральный подход обезличил словесную форму, доведя ее до акустической оболочки обозначаемого понятия. Под языковым знаком стали понимать форму слова. Нивелировались различия между значением слова и обозначаемым понятием;
3) билатеральная концепция языкового знака, провозгласив единство формы и содержания, не смогла однозначно решить проблему соотношения языкового значения и мыслительного понятия. Менее противоречиво данная проблема была представлена в свое время в работах немецких ученых В. Лоренца и Г. Вотьяка, которые пришли к заключению, что значение выводится из мыслительного понятия, а переход понятия в значение является неполным: только те понятийные элементы откладываются в значении слова, которые обеспечивают процесс понимания в коммуникативном акте [60, 47]. Кроме того, понятийные элементы, получившие статус языкового значения, прочно связаны со звуковой формой слова. Последняя и обеспечивает ассоциацию данных семантических признаков, подтверждая тем самым их «оязыковленность». Когда нормальный человек слышит слово «вода», он ассоциирует такие признаки, как «жидкость», «бесцветная», «без вкуса», «используется для питья, мытья, стирки и т. п.». Признаки эти не относятся к научному энциклопедическому знанию, как, например, химическая формула воды «два элемента водорода и один элемент кислорода». Данный комплексный признак не закреплен за формой слова «вода». Он представляет собой внешнее знание, которое может обозначаться с помощью слова «вода», но не входит в его семантическое содержание.
Это – (1) грамматические признаки (граммемы), номинационные признаки (номемы), словообразовательные признаки (архитектонические семы). Кроме того, к словоформе «привязано» так называемое экстралингвистическое содержание как стереотипное представление какого-то предмета действительности. Оно также представляет собой совокупность семантических признаков, ассоциируемых более или менее явно благодаря акустемной оболочке слова.
Это – (2) лексические, или контенсиональные (содержательные) признаки, ср.:
Малиновка – (1) ед. ч.; жен. р.; им. п.; «обитающая в малиннике», одушевл.;
(2) «птица с красной грудкой, вьющая свое гнездо в зарослях малинника, поющая с восходом солнца (на заре)» /поэтому имеющая еще одно название – зарянка/.
Будильник – (1) ед. ч.; муж. р.; им. п.; «будит спящего», неодушевл.; инструментальный предмет;
(2) «разновидность часов, с определенным механизмом для заводки, со звонком, имеющий определенную форму и т. п.».
Возвращаясь к проблеме соотношения единиц языка и единиц анализа, мы должны предварительно заметить, что если в семиотическом отношении обозначающий знак перетягивает на себя часть обозначаемого мыслительного содержания, то в случае заявленного отношения между инструментальным знаком и анализируемым языковым объектом происходит аналогичный процесс. Подвергаемая анализу вербальная единица перетягивает на себя инструментальную семантику. Это процедурное явление можно назвать комплементацией.
В предыдущем изложении мы эксплуатировали формулу, демонстрирующую принцип дополнительности, в соответствии с которым слово переходит из статуса языка в статус речи. Используем ту же формулу для объяснения характера соотношения единиц анализа (операционных, инструментальных единиц – слов, терминов) с вербальными единицами как объектов анализа. Попутно заметим, что совокупный термин «вербальный» мы используем в отношении «языковых» и «речевых» единиц, когда нет необходимости их дифференцировать.
Ср.:
A ⊃ a, b = A ⊃ a, c/… +d,
где A ⊃ a, b единица анализа, операционная единица (А), включающая в свой арсенал набор признаков (a, b);
A ⊃ a, c/… – вербальная единица (А) как объект анализа, обладающая набором признаков (a, c/…), из которых только один признак (а) тождественен заданному в операционной единице признаку (а); другие же явные и имплицитные признаки (c/…) не соответствуют признакам, заданным в средстве анализа (a, b), они не согласуются с ними, т. е. не охвачены методом анализа или этим методом игнорируются.
Неохваченность методом анализа – довольно частотный случай в практике лингвистического анализа. Данное процедурное явление прямо противоположно комплементации. Инструментальный признак не приписывается, а просто не высвечивает в исследуемом объекте другие имеющиеся в нем признаки. Например, инструментальное понятие «лексическое содержание слова» не предполагает в анализируемом слове «структуру». Понятие «семема» проецирует на слово не только смысловые признаки – «семы», но и предполагает их организованное единство (чаще в этом случае говорят об иерархической семемной организации). Однако понятие «семемы», в отличие от понятия «словесное значение», не предполагает неразрывную связь семемы с формой слова. Иными словами, семема лингвистически мыслится как семантическая база какого-то словесного значения. Синонимическое употребление данных терминов чревато искажением действительного положения дел. Смутное представление о потенциальном заряде того или иного термина, к сожалению, имеет место в лингвистических рассуждениях. Многие лингвистические дискуссии часто ведутся не по сути исследуемого явления, а по причине непонимания или перепонимания «смутных» терминов.
Последний компонент в приведенной формуле, +d, символизирует комплементивный признак, семантизирующий дополнительно анализируемую единицу со стороны операционной единицы. Заметим, что в методологическом плане наше языковедческое отношение к процедуре присвоения никак нельзя назвать положительным.
Итак, терминологический знак как инструмент анализа языкового явления объективно содержит в себе два отрицательных момента – недостаточность и избыточность. Недостаточность приводит к неполноте, односторонности анализа. Избыточность обусловливает искаженное, инструментально привносимое представление языкового объекта.
1.6. Аналитические и синтетические тенденции в лингвистических исследованиях
Но даже ге́незис узнав
Таинственного мирозданья
И вещества живой состав,
Живой не создадите ткани.
Во всем подслушать жизнь стремясь,
Спешат явленья обездушить,
Забыв, что если в них нарушить
Одушевляющую связь,
То больше нечего и слушать.
И.В. Гёте. Фауст (пер. с немецкого Б. Пастернака)
Уже в античной философии понятие анализа неразрывно связано с отношением целого к своим частям. Путь познания целого лежит через часть – здесь и начинается анализ. Путь от имени вещи к определению этого имени – это также анализ, ср.: «Изучение через части, составляющие определение, надо знать заранее, и они должны быть доступны» [4, 92].
Отношение части и целого, согласно Аристотелю, имеет двунаправленный характер – целое предполагает части, часть предполагает целое. Соотношение частей и целого – это родо-видовые отношения, ср.: «то, что входит в определение, разъясняющее каждую вещь, также есть части целого; поэтому род называется и частью вида, хотя в другом смысле, вид – часть рода» [4, 174]. Движение от частей к целому – это не что иное, как синтез. В определении части есть указание на целое. Часть определяется через целое.
Г.В. Лейбниц относит анализ к особому искусству, с помощью которого можно выйти на новые идеи. Автор считает простым то, что должно синтезироваться в сложное, ср.: «Часто приходят к прекрасным истинам путем синтеза, идя от простого к сложному» [29, 376]. Если экстраполировать это положение на отношение определяемого и определяющего, то первое будет сложным, а второе – простым. Г.В. Лейбниц видел в анализе средство каталогизации простых мыслительных понятий. Творческой становится процедура комбинаторики, с помощью которой можно совершенствовать процесс познания мира.
Э.Б. де Кондильяк выступает против синтеза в понимании его как сцепления идей. Он отдает предпочтение анализу. Он рассматривает анализ как подлинный путь к открытиям. Однако анализ для автора – это не только расчленение, но и сочетание. Он практически отождествляет синтез и анализ, ср.: «Цель синтеза – как расчленение, так и соединение, а цель анализа – как соединение, так и расчленение» [25, 252].
Кондильяк указывает также на бесполезность дефиниций, в которых «хотят объяснить свойства вещей при помощи рода и видового отличия». По мнению автора, дефиниции нельзя применить в отношении простых идей. Кроме того, дефиниции не пригодны для того, чтобы «давать точное понятие о не очень сложных вещах» [25, 139]. Это своего рода протест против аристотелевских родо-видовых оснований определения. Расчленение идеи на несколько идей – это путь от синтеза к анализу. Его и проповедует автор, ср.: «Анализ – единственный ключ к открытиям, но, могут спросить, что является ключом к анализу? Связывание идей» [там же, 292].
Предпочитая анализ, Кондильяк объявляет синтез ненадежным, неясным методом. С этим трудно согласиться. Если, например, взять какое-нибудь слово и его дефиницию, то мы увидим, что отдельное слово представляет собой результат синтеза, а его дефиниция есть не что иное, как анализ. Данное положение легко продемонстрировать с помощью цифр. Если рассматривать цифру 5 как синтез, или сумму, то она может быть разложима (= «проанализирована») различным образом, ср. 2 + 3 или 4 + 1, или 1 + 1 + 3 и т. д. О чем это говорит? Хотя бы о том, что одно и то же понятие может иметь множество дефиниций. Одна и та же вещь или идея может быть разделена на множество различных частей или признаков, комбинирующихся различным способом.
Вероятно, наше заблуждение состоит не в делении целого на части, т. е. не в переходе от синтеза к анализу, а в способе соединения частей для получения (первоначального) целого, или в переходе от анализа к синтезу. Это особенно заметно, когда мы имеем дело не с частями одного порядка или единой категории (например, с элементами цифрового ряда), а с разнородными, разнокатегориальными частями, которые еще не выделены нашим сознанием в отдельные признаки и понятия, т. е. не являются фиксированными. В качестве примера можно представить себе круг, внутреннее пространство которого поделено на разные части, не соответствующие известным нам геометрическим фигурам типа треугольника, трапеции, четырехугольника (рис. 5).
Рис. 5
Мы можем разобрать по частям данный круг. Однако потом сложить такие «аналитические» части в целый круг значительно труднее, чем составить, например, четырехугольник из известных правильных геометрических фигур. Отсюда вытекает еще один интересный вывод – чтобы приступить к процедуре синтеза, часто необходимо знать, что и как должно быть синтезировано. В противном случае мы передоверяемся случайности и создаем новый «нерассудочный» объект, что в истории науки уже не раз имело место.
Ф.В. Шеллинг, рассматривая проблему целого и части в искусстве, обосновывает понятия синтеза и группировки. Автор связывает синтез с понятием целого. Группироваться в целое могут независимые части. При этом «целое при созерцании частей так же предшествует им, как оно должно им предшествовать и при их созидании» [там же, 234]. Если рассматривать художественное полотно как целое, а изображенные на нем фрагменты как части, то, по-видимому, чтобы понять отдельные фрагменты, их нужно соотнести с целым образом картины. При создании картины образ целого должен регулировать и регламентировать написание фрагментов. Художник синтезирует предмет с пространством. Эту процедуру Шеллинг считает самой трудной целью группировки.
В плане исследуемой проблемы интересны мысли философа о языке и речи. Язык для Ф.В. Шеллинга – это разрозненные части, а речь – это синтез частей, т. е. целое. Автор называет язык «высшим символом хаоса» в противовес речи, которую он рассматривает как единство, как «символ тождества всех вещей» [55, 187]. В чем тогда смысл речи как целого? Наверное, не в простом объединении слов-частей, а в их единстве, при котором каждая слово-часть пронизана целым – указывает на него, предполагает его присутствие.
Э. Гуссерль связывает понятие синтеза с понятием тождества. Мыслящий субъект намеренно синтезирует, отождествляя. Он соотносит в единое целое аналогичные величины – объекты, подверженные осмыслению, и предварительные мыслительные образы данных объектов. Поэтому «вся жизнь сознания образует синтетическое единство» [18, 375]. «В каждой актуальности», согласно философу, «имплицитно содержатся ее потенциальности» [18, 376]. Эти потенциальности не пустые, они наполнены содержанием и интенционально отмечены в сознании субъекта. На языке лингвистики это означает, что слово, актуализированное в речи, хотя и сужено, конкретизировано в своем значении, ассоциирует все же некоторые свои нереализованные семантические возможности. Называя человека ослом, мы не свободны от образа животного в целом, хотя подразумеваем в человеке, которого называем этим именем, только два актуальных семантических признака – «глупость» и «упрямство».
Э. Гуссерль выдвинул идею интенционального анализа. Это не обычный, традиционный анализ. Его целью является «раскрытие потенциальностей, имплицитно содержащихся в актуальных переживаниях» [18, 379]. Можно добавить, что такого рода сопереживания образуют мощный ассоциативный фон слова и пищу для мысли.
Если задать вопрос: «Для чего нужен анализ?», мы, вероятно, получим на него следующий комплексный ответ: 'Для понимания, пояснения, уточнения какого-то исходного синтетического понятия, символизированного с помощью естественного или искусственного языка'. С этим не согласен философ Б. Рассел, ср.: «При переходе от нечеткого к точному с помощью анализа и рефлексии, о которых я говорю, вы всегда подвержены определенному риску ошибиться» [44, 5]. Если мы можем ошибиться в использовании точных понятий, что же тогда ждать от оперирования неточными понятиями и терминами?
Больше всего нечеткого, расплывчатого, до конца неопределенного, недостаточно ясного мы находим в естественном языке. Автор подмечает, что люди, говорящие на одном и том же языке, используя одно и то же слово, подразумевают под его значением не одно и тоже. Если бы было наоборот, и люди понимали под одним и тем же словом одно и то же, «это сделало бы невозможным всякое общение, а язык самой безнадежной и бесполезной вещью, которую можно себе представить, так как придание значения вашим словам должно зависеть от природы объектов, с которыми вы знакомы… Люди были бы не в состоянии разговаривать друг с другом, если бы не приписывали своим словам совершенно различные значения» [44, 21]. Таким образом, неточность языка позволяет его носителям выражать с его помощью свои оригинальные мысли!
Вспомним лишний раз о том, что слово всего лишь намек, указание на обозначаемое понятие. Оно обеспечивает говорящему в коммуникативном акте если не полную, то очень большую свободу для выражения мыслей о внешнем мире и о самом себе.
Согласно Б. Расселу, «анализ не совпадает с определением» [44, 21]. По мнению автора, определения лишь предваряют анализ, который «нужно начинать с комплексности факта» [там же, 22]. В принципе речь идет о том, какой путь исследования предпочтителен – от частного к общему, как в определении; или от общего к частному, как в анализе.
Проблема «анализа и синтеза» как речемыслительных операций не должна смешиваться, однако, с проблемой «анализа и синтеза» как метода исследования. В методологическом плане усиливающаяся тенденция аналитических, а не синтетических подходов в науке, в частности в лингвистике, приводит к искусственным междисциплинарным и межуровневым барьерам на пути описания языковых единиц как комплексных языковых и речевых знаков. В лингвистике комплексному анализу препятствует деление языковых исследований на лексикологию, морфологию, синтаксис, текстологию.
Примечательно в этой связи следующее высказывание У.Р. Эшби: «Я подчеркиваю, что вот уже более сотни лет наука развивалась главным образом за счет анализа – расчленения сложного целого на простые части: синтезом же, как таковым, практически пренебрегали… Поэтому сегодня физиолог знает больше об отдельной нервной клетке в мозге, чем о совокупной деятельности массы клеток мозга в целом». «Не все системы могут быть расчленены на простые части» [57, 126–127].
В последнее время антиномия «анализ-синтез» как в отношении отдельных объектов, так и в плане отдельных дисциплин стала рассматриваться иначе. «Стало ясно, что, расчленяя целое на составные части, мы часто упускаем специфику целого» [52, 11]. Однако мировоззрение, которое рассматривает «целое» как отправную точку исследования, а исходными законами считает законы, управляющие поведением целого, еще не стало превалирующим. На недостатки аналитического подхода к описанию языка указывал еще В. Гумбольдт, ср.: «Речь содержит бесконечно много такого, что при расчленении ее на элементы улетучивается без следа. Как правило, слово получает свой полный смысл только внутри сочетания, в котором оно выступает» [17, 168]. «В языке нет ничего единичного, каждый отдельный его элемент проявляет себя лишь как часть целого» [17, 313–314].
Если представить исследуемый объект в виде недоступного для проникновения вовнутрь «черного ящика», то функциональные связи внутри этого «черного ящика» предлагается устанавливать синтетическим путем «на основании выводов из результатов наблюдений проведенных извне» [57, 135]. Значение слова следует искать, таким образом, не в самом слове, а в его контекстуальном окружении.
В этой связи следует заметить, что, например, в лингвистике превалирует метафизический взгляд на проблему семантики речевого знака, согласно которому актуальное значение слова объясняется лишь языковой системной природой слова, наличием в нем определенного семантического потенциала. Такое понимание семантики актуализированного слова согласуется с основным постулатом метафизики Аристотеля, в соответствии с которым «философы пытались объяснить падение камня «природой» камня, а подъем дыма – «природой» дыма» [43, 84]. Значение слова объясняется, по-прежнему, «природой» слова. Попытка искать значение слова в его использовании привела лишь к смешению или слиянию понятий «значение» и «функция». Появились гибридные термины типа «функциональная семантика», «семантическая функция» [30, 441; 165].
Для «аналитизма» как глобального метода исследования языка характерным является также «принцип дополнительности», способствующий тому, что целому языковому объекту приписываются качества, вычлененные у какой-то части данного языкового объекта. При этом качество языкового объекта заменяется качеством исследовательского концептуального инструментария, т. е. различными «лингвистическими мифологемами». С помощью мифологем выявляются, как правило, не языковые понятийные категории, а совокупность экстралингвистических явлений, выражаемых с помощью языка.
Тенденции гносеологического аналитизма прочно закрепились в лингвистической науке. Лингвисты продолжают активно исследовать языковые объекты поливерсивным способом, двигаясь от точки к отрезку, от центра к полукругу. Они разделяют, расщепляют, классифицируют, типизируют; раскладывают относительно целое на части. Но всегда ли можно с помощью полученных частей объяснить суть целого? Подводить целое под структуру стало привычным делом. Статическая структура отождествляется с сущностью целого. На самом деле с помощью анализа расчленяется живое, динамическое, функционирующее целое. В результате создается часть как мертвый продукт анализа.
Призыв к синтезу в методологическом смысле с учетом сложившихся гносеологических условий звучит как ничем не подкрепленная декларация – это призыв идти в никуда. Этот путь не приведет к тому целому, которое расчленялось. Если все же и приведет, то это будет бесплодным возвращением на круги своя, т. е. к начальной, отправной точке анализа – с чего начали, тем и закончили. Склеивать то, что наработано теоретическим анализом, – это бессмысленная процедура. Вот почему мы до сих пор не можем ответить на вопрос о том, как функционирует язык в целом, т. е. как работает языковое сознание.
Кроме того, положение усугубляется тем очевидным фактом, что наша отправная точка исследования неверна. Уверены ли мы в том, что знаем, что является целым и где оно находится? То, что мы выдаем за целое или называем целым, – это результат дискретной деятельности нашего сознания. В действительности мы имеем дело не с целым, а с частью. Анализ проводится в направлении не от целого к части, а от части к ее частям. Означает ли это, что в современных аналитических исследованиях нет целого? И будет ли оно выявлено в синтетических исследованиях, построенных на результатах анализа, т. е. на псевдочастях? Оставим вопросы открытыми.
В лингвистике принято считать целым текст, хотя бы в композиционном плане. Здесь нужно заметить, однако, что такие компоненты целостности как архитектоническая завершенность и стабильность («готовость»), а также рекуррентность, в тексте отсутствуют. Нет единого текста, структурированного и семантизированного единообразно. Есть разные тексты. Традиционно текст расчленяется на части – предложения, состоящие в свою очередь из словосочетаний (синтагм), которые конституируются словами. Далее слова распадаются на морфемы, а морфемы – на фонемы. Такое формальное членение подкрепляется семантической дифференциацией: фонема имеет интралингвистическое значение, выполняет дистинктивную, «смыслоразличительную» функцию; морфема имеет внутризнаковое значение, которое определяется у нее на фоне целого слова. Такие единицы языка, как: слова, синтагмы, предложения и текст, причисляются к значимым единицам, выполняющим знаковую, так называемую «экстралингвистическую функцию».
Механистическое понимание целого и части в лингвистике основывается главным образом на языковой материи, лингвистической архитектонике. Почему текст считается целым? Потому что он включает в себя множество объединенных слов? Однако если считать результатом синтеза целое, как было показано выше, то текст следует рассматривать как аналитическое построение. Текст частичен и аналитичен, но нецелостен. Целым по отношению к тексту следует считать его главную тему, возможно, название. Тема раскрывается в тексте. Это анализ. При таком подходе самой синтетической значимой единицей является слово. Но и такое рассуждение будет односторонним. Текст как речевое произведение создается как с помощью анализа, так и с помощью синтеза. В нем эти процессы взаимопереходящи.
Какое целое следует искать в языке? Все указанные выше «части» языка рассматриваются как относительно целые, т. е. целостность каждой языковой единицы определяется по ее отношению к единицам нижнего уровня. Такое релятивистское понимание целого строится на структуралистской стратификации языка – делении его на языковые уровни. Одной из центральных единиц языка считается, например, слово. Спрашивается, в чем проявляется целостность слова, если оно на самом деле представляет собой двуединство, т. е. отношение формы и содержания?
Наконец, в чем суть целостности? В нерасчлененности, синкретизме или в составности, аналитизме? Если принять второе положение, то проблема анализа и синтеза окажется надуманной проблемой, потому что анализ и синтез в таком случае действительно одно и то же. Если принять положение о синкретизме как характерном признаке целостности, возникнет необходимость пересмотреть целесообразность антагонистического противопоставления формы и содержания в языке и, конечно же, в метаязыке лингвистического исследования. Здесь необходимо сделать небольшой экскурс в методологическую проблему.
Для собственно лингвистического исследования всегда был характерным аналитический прием, в соответствии с которым языковой объект уподоблялся языковому инструментарию. Основным инструментом современного лингвистического описания является, главным образом, слово. На парадоксальность такого положения указывалось не раз. Слово выступает в двух функциях:
(1) в функции операционной единицы, или инструмента анализа;
(2) в функции целевого объекта анализа.
Выражаясь коротко – слово анализируется посредством слова. Или: составная метаязыковая единица используется для разложения на составляющие аналогичной составной единицы. Что можно ожидать от такого анализа, если сам инструментарий до сих пор не определен и не уточнен должным образом и если к тому же анализ превращается в процедуру уподобления?
В связи с решением проблемы языкового знака (добавим – как средства и как объекта анализа!) отмечается тенденция стирания границ между «значением» и «употреблением», или между «языковой семантикой» и «отражательной семантикой» [30, 564–565]. Данная тенденция привела, с одной стороны, к семантическому обезличиванию языковых форм, а, с другой стороны, к расширению семантического пространства языковых единиц. «Семантика» языковой единицы расширяется до речевого смысла или выражаемого мыслительного содержания. Вследствие этого она дистанцируется, отрывается от языковой формы, т. е. рассматривается не как принадлежность языковой формы, а как объект ее репрезентативной функции. Иными словами, семантика не определяется как неотъемлемая часть, «атрибут» языковой формы, а толкуется как «модус», или один из способов существования языковой формы, т. е. как отчужденное от языковой оболочки качество.
Ни унилатеральная (односторонняя), ни билатеральная (двусторонняя) модели языковой единицы не отвечают в полной мере требованиям комплексного, синтетического описания по следующим причинам:
1) фонетическая и семантическая стороны языкового знака, независимо от того какой концепции придерживается исследователь, стали изучаться автономно, раздельно друг от друга, хотя связь этих сторон теоретически никогда не отрицалась ни в ономасиологии (науке наименования), ни в семасиологии (науке о значении и обозначении);
2) унилатеральный подход обезличил словесную форму, доведя ее до акустической оболочки обозначаемого понятия. Под языковым знаком стали понимать форму слова. Нивелировались различия между значением слова и обозначаемым понятием;
3) билатеральная концепция языкового знака, провозгласив единство формы и содержания, не смогла однозначно решить проблему соотношения языкового значения и мыслительного понятия. Менее противоречиво данная проблема была представлена в свое время в работах немецких ученых В. Лоренца и Г. Вотьяка, которые пришли к заключению, что значение выводится из мыслительного понятия, а переход понятия в значение является неполным: только те понятийные элементы откладываются в значении слова, которые обеспечивают процесс понимания в коммуникативном акте [60, 47]. Кроме того, понятийные элементы, получившие статус языкового значения, прочно связаны со звуковой формой слова. Последняя и обеспечивает ассоциацию данных семантических признаков, подтверждая тем самым их «оязыковленность». Когда нормальный человек слышит слово «вода», он ассоциирует такие признаки, как «жидкость», «бесцветная», «без вкуса», «используется для питья, мытья, стирки и т. п.». Признаки эти не относятся к научному энциклопедическому знанию, как, например, химическая формула воды «два элемента водорода и один элемент кислорода». Данный комплексный признак не закреплен за формой слова «вода». Он представляет собой внешнее знание, которое может обозначаться с помощью слова «вода», но не входит в его семантическое содержание.