Страница:
От мамы мне досталась и книжка «Что я видел?» Житкова, которую я часто перечитывал. В ней мальчик плыл с мамой на речном пароходе и описывал то, что казалось ему техническими чудесами. Меня скорее привлекала естественность, с которой была написана книжка, чем ее содержание. Правда, когда мальчик обнаруживал, что ведра для тушения пожара конические, чтобы их никто не мог использовать не по назначению, – это мне показалось очень остроумным. В то же время восторг маленького героя при виде электрической розетки и электрического чайника казался мне искусственным – я не мог себе представить живого мальчика, пусть даже ровесника моей мамы, который не знал бы об электричестве.
Помню книжку большого формата с маленькой бегущей серебристой зеброй на обложке – «Остров в степи» Замчалова и Перовской. Эта книга рассказывала о знаменитом заповеднике Аскания-Нова, основанном в 1870-х годах известным филантропом Фальц-Фейном и после революции экспроприированном. Книга вышла в начале 1930-х и с тех пор не переиздавалась, так как сначала погиб в лагере Замчалов, затем посадили Перовскую, а потом, уже после войны, в заповеднике обнаружили «гнездо менделистов-морганистов». Книжка мне очень нравилась, но я никак не мог взять в толк, почему о таком чуде, как Аскания-Нова, больше нигде не говорят и не пишут. Я, конечно, не знал, что этот заповедник к тому времени уже почти погубили и только-только начинали восстанавливать.
Особое впечатление произвела на меня знаменитая книга Поля де Крюи «Охотники за микробами», которая тоже была среди детских книг моей матери. Несмотря на почти сорок лет, прошедших со времени ее написания, она была по-прежнему научно достоверна и бесконечно увлекательна. Именно благодаря «Охотникам за микробами» я всерьез задумался о своей будущей профессии, и такую реакцию, как я узнал позднее, эта книга вызывала у многих, сформировав не одно поколение ученых. Возможно, «Охотники за микробами» – единственная научно-популярная книга, которая упоминается в официальных речах нескольких Нобелевских лауреатов.
Разумеется, не все мои детские книги достались мне по наследству от мамы. Какие-то появились гораздо позднее, иных у мамы, по-видимому, не было, другие были так зачитаны ею, что до меня не дожили. Похоже, такова была судьба «Тома Сойера» и «Гекельберри Финна». Эти книги взрослым пришлось для меня покупать.
Родители купили мне и популярную детскую книжку «Приключения Травки». Главный герой, мальчик Травка, вызывал мою симпатию. Мне особенно запомнился один из самых ярких эпизодов книги, происходивший на станции метро «Площадь Революции». Эту станцию я хорошо знал. Украшавшие ее бронзовые фигуры вооруженных бойцов, среди которых потерялся Травка, внушали смутный страх и мне, правда, не потому, что я тоже боялся среди них потеряться. Эти массивные фигуры играли, так сказать, психологическую роль «Медного всадника», про которого я, «бедный Евгений», в ту пору, конечно, не слышал.
«Гаргантюа и Пантагрюэля», «Путешествия Гулливера» и «Робинзона Крузо» я читал в переложениях для детей, изданных в 1950-е годы. Они сразу стали моими любимыми книгами, хотя, как я понял впоследствии, эти переложения были далеки от совершенства. Разумеется, роман Рабле в своем оригинальном виде для маленьких детей непригоден, но при адаптации он был доведен до совсем уж стерильного состояния. Рассуждение Гаргантюа о том, чем лучше подтирать задницу, было заменено на обсуждение вопроса о том, чем лучше вытирать нос. Точно так же из путешествий Гулливера была выкинута вполне невинная и смешная сцена тушения пожара в стране лилипутов – совершенно непонятно, чем она могла угрожать детской невинности. Но настоящей идеологической цензуре был подвергнут «Робинзон Крузо». В адаптированной для советских детей версии Робинзон уже не был тем глубоко религиозным человеком, каким его описал Дефо. Впрочем, я не уверен, что смог бы оценить эту центральную идею книги, попади в мои руки полный текст. Как и большинство моих сверстников, я рос убежденным атеистом.
Некоторые из моих любимых книжек были впервые переведены и вышли только в конце 1950-х – начале 1960-х. Помню книжку про ослика Мафина и его друзей, «Винни-Пуха», «Карлсона», и особенно «Приключения Ломтика». Ломтик был английский мальчик, родители которого каждый день уходили на работу, а потому он часто оставался один, и это сближало меня с героем книжки. В таких случаях мама оставляла Ломтику на обед бутерброды или пудинги, завернутые в красивую бумагу, к которой были приколоты записки: «съешь меня», «разогрей меня» и т. д. Эти детали сближали нас еще больше, хотя на обед я ел не бутерброды и – тем более – не какие-то пудинги, а суп и второе. Но мама тоже оставляла мне ласковые записки с указаниями, что и как разогреть.
Единственное, что в «Приключениях Ломтика» было выше моего разумения, это то, что действие книжки происходило во время войны. Жизнь Ломтика и его родителей была мало похожа на то, что я знал о военных годах в России.
В числе прочитанных в детстве книг был «Чипполино» Джанни Родари, но к нему я относился скорее с прохладцей. Мне не нравилось, как я думаю теперь, что автор во что бы то ни стало хотел убедить читателя, что все бедные – честные, смелые и щедрые, а все богатые – наоборот. Почему-то мне было трудно принять все это на веру. Похожее двойственное чувство вызывали у меня и «Три толстяка» Олеши: вроде бы ярко, интересно, здорово придумано, но и «хороший» гимнаст Тибул, и «плохие» три толстяка были какие-то картонные. У Родари мне больше нравился «Джельсомино в стране лжецов», эта книжка была гораздо интереснее, чем «Чипполино», и в ней было меньше классового чувства.
В 1950-е годы издавалась серия книг «В поле, в лесу, у реки», из которой у меня была, кажется, только первая книжка. Там описывалось множество всяких затей: изготовление воздушных змеев, моделей лодок, игрушек из сучков и желудей и тому подобных вещей. Для начала я решил смастерить вещь, которую, как мне казалось, будет легко изготовить без помощи взрослых, и которая, главное, порадует маму моей заботой и вкусом: бусы из арбузных семечек. Все лето я выбирал черные семечки из самых спелых арбузов, тщательно мыл их и сушил на газете. Я решил, что будет еще красивее, если черные арбузные семечки будут чередоваться со светлыми тыквенными; бумажный фунтик с тыквенными семечками я купил у старушки на Арбате. Эти семечки я плотно нанизал на суровую нитку в строго определенном порядке, а по концам приделал застежки для бус, найденные дома в швейной коробке. Свое изделие я гордо преподнес маме к Новому году и стал с нетерпением ждать, когда у нее представится повод эти бусы надеть. Такой повод вскоре представился: родители собрались идти в консерваторию. Мама была в моем любимом платье из темно-красной переливающейся золотом тафты, но, видимо, совершенно забыла о бусах. Я напомнил, мать робко пыталась отговориться тем, что они не очень подходят к платью, но не тут-то было! Из квартиры ей пришлось-таки выйти в этих бусах. Я потом сообразил, что настаивать не следовало, и вопрос о своем подарке больше не поднимал, довольствуясь тем, что мама его долго хранила в ящике туалетного столика.
Помню, я пытался осуществить еще несколько – более сложных – проектов из той же книжки, и, прямо скажу, без особого успеха. Но я не сдавался. «Главное – иметь умелые руки» – как говорил один из героев писателя Носова, автора многих «бестселлеров» моего детства.
Кстати, книг Носова – ни рассказов, ни «Незнайки», ни «Вити Малеева» у меня не было. Я брал их в библиотеке так же, как и некоторые другие книжки, которые обсуждали мои товарищи. Ближайшая детская библиотека была в двух шагах от дома, на той же улице Веснина. Она размещалась в старой одноэтажной городской усадьбе, в комнатах с высокими окнами и скрипучими деревянными полами. Зимой там страшно жарко топили, отчего я мгновенно взмокал, но обстановка была очень уютная, какая-то домашняя: приветливые пожилые тетеньки-библиотекарши, открытые полки, у которых можно было долго стоять, выбирая книгу. Однажды я обнаружил там «Денискины рассказы» Драгунского, и они мне сразу необыкновенно понравились.
С героем Драгунского у меня было столько общего! Как и Дениска, я ходил на новогодние елочные представления со всякими дурацкими конкурсами и тоже любил в этих конкурсах участвовать. Как и Дениска, я мог вылить из окна на головы прохожих если не манную кашу, то воду, и дело тоже однажды дошло до появления милиционера. Мне очень нравились и сами названия рассказов Драгунского, особенно такое: «Все тайное становится явным», – нетривиальность которого я чувствовал интуитивно. Меня и сейчас удивляет, как мог пропустить это название цензор. Может, просто не знал (как я и Дениска) его евангельский источник?
ШКОЛА № 70
АРБАТСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Помню книжку большого формата с маленькой бегущей серебристой зеброй на обложке – «Остров в степи» Замчалова и Перовской. Эта книга рассказывала о знаменитом заповеднике Аскания-Нова, основанном в 1870-х годах известным филантропом Фальц-Фейном и после революции экспроприированном. Книга вышла в начале 1930-х и с тех пор не переиздавалась, так как сначала погиб в лагере Замчалов, затем посадили Перовскую, а потом, уже после войны, в заповеднике обнаружили «гнездо менделистов-морганистов». Книжка мне очень нравилась, но я никак не мог взять в толк, почему о таком чуде, как Аскания-Нова, больше нигде не говорят и не пишут. Я, конечно, не знал, что этот заповедник к тому времени уже почти погубили и только-только начинали восстанавливать.
Особое впечатление произвела на меня знаменитая книга Поля де Крюи «Охотники за микробами», которая тоже была среди детских книг моей матери. Несмотря на почти сорок лет, прошедших со времени ее написания, она была по-прежнему научно достоверна и бесконечно увлекательна. Именно благодаря «Охотникам за микробами» я всерьез задумался о своей будущей профессии, и такую реакцию, как я узнал позднее, эта книга вызывала у многих, сформировав не одно поколение ученых. Возможно, «Охотники за микробами» – единственная научно-популярная книга, которая упоминается в официальных речах нескольких Нобелевских лауреатов.
Разумеется, не все мои детские книги достались мне по наследству от мамы. Какие-то появились гораздо позднее, иных у мамы, по-видимому, не было, другие были так зачитаны ею, что до меня не дожили. Похоже, такова была судьба «Тома Сойера» и «Гекельберри Финна». Эти книги взрослым пришлось для меня покупать.
Родители купили мне и популярную детскую книжку «Приключения Травки». Главный герой, мальчик Травка, вызывал мою симпатию. Мне особенно запомнился один из самых ярких эпизодов книги, происходивший на станции метро «Площадь Революции». Эту станцию я хорошо знал. Украшавшие ее бронзовые фигуры вооруженных бойцов, среди которых потерялся Травка, внушали смутный страх и мне, правда, не потому, что я тоже боялся среди них потеряться. Эти массивные фигуры играли, так сказать, психологическую роль «Медного всадника», про которого я, «бедный Евгений», в ту пору, конечно, не слышал.
«Гаргантюа и Пантагрюэля», «Путешествия Гулливера» и «Робинзона Крузо» я читал в переложениях для детей, изданных в 1950-е годы. Они сразу стали моими любимыми книгами, хотя, как я понял впоследствии, эти переложения были далеки от совершенства. Разумеется, роман Рабле в своем оригинальном виде для маленьких детей непригоден, но при адаптации он был доведен до совсем уж стерильного состояния. Рассуждение Гаргантюа о том, чем лучше подтирать задницу, было заменено на обсуждение вопроса о том, чем лучше вытирать нос. Точно так же из путешествий Гулливера была выкинута вполне невинная и смешная сцена тушения пожара в стране лилипутов – совершенно непонятно, чем она могла угрожать детской невинности. Но настоящей идеологической цензуре был подвергнут «Робинзон Крузо». В адаптированной для советских детей версии Робинзон уже не был тем глубоко религиозным человеком, каким его описал Дефо. Впрочем, я не уверен, что смог бы оценить эту центральную идею книги, попади в мои руки полный текст. Как и большинство моих сверстников, я рос убежденным атеистом.
Некоторые из моих любимых книжек были впервые переведены и вышли только в конце 1950-х – начале 1960-х. Помню книжку про ослика Мафина и его друзей, «Винни-Пуха», «Карлсона», и особенно «Приключения Ломтика». Ломтик был английский мальчик, родители которого каждый день уходили на работу, а потому он часто оставался один, и это сближало меня с героем книжки. В таких случаях мама оставляла Ломтику на обед бутерброды или пудинги, завернутые в красивую бумагу, к которой были приколоты записки: «съешь меня», «разогрей меня» и т. д. Эти детали сближали нас еще больше, хотя на обед я ел не бутерброды и – тем более – не какие-то пудинги, а суп и второе. Но мама тоже оставляла мне ласковые записки с указаниями, что и как разогреть.
Единственное, что в «Приключениях Ломтика» было выше моего разумения, это то, что действие книжки происходило во время войны. Жизнь Ломтика и его родителей была мало похожа на то, что я знал о военных годах в России.
В числе прочитанных в детстве книг был «Чипполино» Джанни Родари, но к нему я относился скорее с прохладцей. Мне не нравилось, как я думаю теперь, что автор во что бы то ни стало хотел убедить читателя, что все бедные – честные, смелые и щедрые, а все богатые – наоборот. Почему-то мне было трудно принять все это на веру. Похожее двойственное чувство вызывали у меня и «Три толстяка» Олеши: вроде бы ярко, интересно, здорово придумано, но и «хороший» гимнаст Тибул, и «плохие» три толстяка были какие-то картонные. У Родари мне больше нравился «Джельсомино в стране лжецов», эта книжка была гораздо интереснее, чем «Чипполино», и в ней было меньше классового чувства.
В 1950-е годы издавалась серия книг «В поле, в лесу, у реки», из которой у меня была, кажется, только первая книжка. Там описывалось множество всяких затей: изготовление воздушных змеев, моделей лодок, игрушек из сучков и желудей и тому подобных вещей. Для начала я решил смастерить вещь, которую, как мне казалось, будет легко изготовить без помощи взрослых, и которая, главное, порадует маму моей заботой и вкусом: бусы из арбузных семечек. Все лето я выбирал черные семечки из самых спелых арбузов, тщательно мыл их и сушил на газете. Я решил, что будет еще красивее, если черные арбузные семечки будут чередоваться со светлыми тыквенными; бумажный фунтик с тыквенными семечками я купил у старушки на Арбате. Эти семечки я плотно нанизал на суровую нитку в строго определенном порядке, а по концам приделал застежки для бус, найденные дома в швейной коробке. Свое изделие я гордо преподнес маме к Новому году и стал с нетерпением ждать, когда у нее представится повод эти бусы надеть. Такой повод вскоре представился: родители собрались идти в консерваторию. Мама была в моем любимом платье из темно-красной переливающейся золотом тафты, но, видимо, совершенно забыла о бусах. Я напомнил, мать робко пыталась отговориться тем, что они не очень подходят к платью, но не тут-то было! Из квартиры ей пришлось-таки выйти в этих бусах. Я потом сообразил, что настаивать не следовало, и вопрос о своем подарке больше не поднимал, довольствуясь тем, что мама его долго хранила в ящике туалетного столика.
Помню, я пытался осуществить еще несколько – более сложных – проектов из той же книжки, и, прямо скажу, без особого успеха. Но я не сдавался. «Главное – иметь умелые руки» – как говорил один из героев писателя Носова, автора многих «бестселлеров» моего детства.
Кстати, книг Носова – ни рассказов, ни «Незнайки», ни «Вити Малеева» у меня не было. Я брал их в библиотеке так же, как и некоторые другие книжки, которые обсуждали мои товарищи. Ближайшая детская библиотека была в двух шагах от дома, на той же улице Веснина. Она размещалась в старой одноэтажной городской усадьбе, в комнатах с высокими окнами и скрипучими деревянными полами. Зимой там страшно жарко топили, отчего я мгновенно взмокал, но обстановка была очень уютная, какая-то домашняя: приветливые пожилые тетеньки-библиотекарши, открытые полки, у которых можно было долго стоять, выбирая книгу. Однажды я обнаружил там «Денискины рассказы» Драгунского, и они мне сразу необыкновенно понравились.
С героем Драгунского у меня было столько общего! Как и Дениска, я ходил на новогодние елочные представления со всякими дурацкими конкурсами и тоже любил в этих конкурсах участвовать. Как и Дениска, я мог вылить из окна на головы прохожих если не манную кашу, то воду, и дело тоже однажды дошло до появления милиционера. Мне очень нравились и сами названия рассказов Драгунского, особенно такое: «Все тайное становится явным», – нетривиальность которого я чувствовал интуитивно. Меня и сейчас удивляет, как мог пропустить это название цензор. Может, просто не знал (как я и Дениска) его евангельский источник?
ШКОЛА № 70
Школа № 70, в которой я проучился первые четыре года, находилась на углу Большого Власьевского и Гагаринского переулков, в десяти минутах ходьбы от дома. Помню, как я ждал момента, когда придет пора идти в первый класс. Мне казалось, что в школе будет очень интересно, хотя я, разумеется, робел. Меня смутно тревожил вопрос – как будут складываться мои отношения с учительницей и одноклассниками. На этот счет у меня не было ни малейшего опыта, я ведь никогда не ходил в детский сад.
Перед началом моего первого учебного года состоялось собрание будущих учеников. Каждый должен был встать, без стука откинуть крышку парты (мы сидели за старыми гимназическими партами с открытой чернильницей посередине) и назвать свое имя и фамилию. Я так волновался, что забыл сказать, что меня зовут «Саша», сказал только «Колчинский», и учительнице пришлось меня поправить.
Помню свое первое домашнее задание – писать буквы в тетрадке в «три косых», в которой были напечатаны образцы этих букв. Эта тетрадка называлась «прописи». Писать надо было ручкой с пером, пользуясь специальными чернилами, а родители, как всегда, были на работе. Я стал шарить в письменном столе, нашел какую-то старую резную перьевую ручку и бутылку чернил для авторучек и решил, что сойдет. Но не тут-то было. Чернила расплылись, задание вышло ужасно, и я получил за прописи три с минусом. Следующее задание я делал уже «правильными» чернилами, но опять получилось грязно, и мама решила мне помочь. Она заклеила мою мазню полосками бумаги, и я поверх них аккуратно все написал. На этот раз я получил двойку, так как заклеивать что-либо в тетради строго запрещалось, это считалось обманом. Но вскоре я освоил нехитрую науку прописей, стал писать чисто и получать пятерки.
Кроме того, я очень бойко читал, лучше всех в классе, что по достоинству оценила моя симпатичная молодая учительница Вера Николаевна. Бывало, что во время урока Вера Николаевна оставляла меня с книжкой на своем учительском месте, и я читал классу, пока она убегала по своим делам – позвонить по телефону или выскочить в магазин.
Класс был очень слабый, но и в нем имелись запоминающиеся личности.
Был, например, второгодник Голубев, вдвое выше всех остальных, которому программа первого класса была все еще не под силу. Был отличник Пейкин, который попал к нам по болезни и вскоре был переведен в следующий класс. Был классный шут Козлов, который ходил в школу в старой школьной форме, доставшейся, видимо, от старшего брата – гимнастерке с ремнем, как в царской гимназии. У Козлова был коронный номер – он вставал по стойке «смирно» и со страшным грохотом падал на пол лицом вниз, не дрогнув ни одним членом, после этого вставал как ни в чем не бывало. Был еще щуплый на вид Валера Ломтев, который виртуозно играл в футбол и залезал на крышу трехэтажного флигеля МИДа буквально по голой стене, как Жан Вальжан. Валера держался скрытно и отчужденно, никогда ничего о себе не рассказывал, но я знал, что живет он не с родителями, а с бабкой в тесной комнате в полуподвальной квартире, где вдоль длинного коридора стояли один за другим приземистые сундуки. Я пытался поставить себя на его место, представить, как он делает в этих условиях уроки, ухитряясь учиться на твердые четверки.
Девочки почему-то мне запомнились смутно, за исключением Маши Бочарниковой. Маша была худенькой, тихой, интеллигентной девочкой, но при этом ловкой как дворовый мальчишка: на уроках физкультуры она залезала по канату под потолок чуть ли не лучше всех в классе.
Я лазал по канату гораздо хуже, но уроки физкультуры не любил не из-за этого, а из-за учителя, который их вел. Он постоянно донимал недостаточно ловких первоклашек, в том числе и меня, издевательскими замечаниями. Зато, как ни странно, я любил уроки труда, которые вела Вера Николаевна. В первом классе нас всех, и девочек, и мальчиков, учили шить, штопать, пришивать пуговицы (на мужскую одежду – двумя параллельными стежками, на женскую – крестиком) и даже вышивать. Помню, нам дали нитки мулине и велели сначала тренироваться, вышивая по клеткам на листах тетрадной бумаги. Потом уже нужно было принести пяльцы, выбрать несложный рисунок и вышить его.
Мне вышивание настолько понравилось, что я нашел дома кусок старой простыни, выбрал картинку из тех, что предлагали в классе, какую-то кошечку или цветочек, и стал вышивать ее дома, уже не по заданию, а, так сказать, для души. За этим занятием меня однажды застал отец. Его реакция была для меня неожиданной: он страшно помрачнел и пошел на кухню объясняться с мамой. Как правило, любые неприятные разговоры со мной отец поручал матери.
Вот и на этот раз мама стала мне сбивчиво объяснять, что вышивание – только для девочек, что мальчики не должны этим заниматься, и что отец не понимает, как такое вообще могло прийти мне в голову. Я был обескуражен. Вышивание казалось мне самой невинной из возможных забав, и я не мог понять причины отцовского недовольства. А потому я не сразу отложил свои пяльцы, повышивал еще пару недель, стараясь не попадаться отцу на глаза, но вскоре мне это, естественно, надоело.
За исключением сильного, но краткого увлечения вышиванием, все мои интересы были сугубо мальчишеские.
Я от корки до корки читал журнал «Техника – молодежи», который мне начали выписывать достаточно рано, любил книги о строительстве самолетов, запоем читал о путешествиях. Помню «По следам морских катастроф» и «Сокровища погибших кораблей» Скрягина, а также многочисленные переводные книги, которые появлялись с конца 1950-х: Тура Хейердала, Вильяма Виллиса («На плоту через океан»), Алена Бомбара, Ганзелку и Зикмунда.
Неудивительно, что меня поразила и навсегда запомнилась история четырех советских моряков, о которой я узнал из «Известий». Однажды весной 1960 года я брел из школы по Сивцеву Вражку и остановился почитать расклеенную на стенде газету. В большой статье описывалась удивительная история Зиганшина и его товарищей, которых унесло на барже в море. Полтора месяца их носило по Тихому океану, но они выжили, несмотря на голод и жажду, варили и ели, согласно газетной статье, сапоги и гармонь, были подобраны американским судном и вернулись на родину. Вечером за ужином я с увлечением пересказал статью родителям, которые еще ничего не знали. В это время была в разгаре непродолжительная дружба Хрущева с Америкой, а потому советским морякам не было поставлено в вину то, что они приняли помощь от американцев. Об отважной четверке – Зиганшине, Поплавском, Крючковском и Федотове – с восторгом писали в прессе, передавали репортажи по радио. Советский народ отозвался на эту историю анекдотами и частушкой на мотив официально осуждаемого буги-вуги: «Зиганшин буги, Зиганшин рок, Поплавский скушал свой сапог».
Вспоминая уже в наши дни про Зиганшина и его товарищей, я прочитал другую подобную историю, которая произошла в 1953—54 годах. Тогда катер «Ж-257» с шестью людьми на борту дрейфовал в Тихом океане почти три месяца без еды и питья. Но та шестерка была старой сталинской закалки. Они сразу подготовили к уничтожению все документы на случай, если им придут на помощь американцы. Они умирали от голода и жажды, но больше всего их волновала беспечность органов безопасности: из СССР, оказывается, легко убежать. Когда Зиганшина и его товарищей осыпали почестями, участники дрейфа на «Ж-257» встретились с ними и попросили рассказать в деталях, как именно они варили сапоги и гармонь. Рассказ их не удовлетворил, они заявили, что сапоги и гармонь так сварить и съесть невозможно, и всюду говорили, что Зиганшин и его товарищи – обманщики, а может быть, и предатели.
Странно, но факт покорения космоса был воспринят мною с меньшим волнением, хотя сам день 12 апреля 1961 года, когда объявили о полете Гагарина, помню с исключительной четкостью.
Я учился во втором классе, и в этот день был в школе. Часов в 11 утра в класс вошел завуч и сказал, что Советский Союз запустил человека в космос и что уроков не будет. Мы выбежали на улицу, из репродукторов неслись марши, какие-то люди ездили по улицам и бесплатно раздавали газеты – внеочередной выпуск «Известий», состоящий из одной странички, на которой был портрет Гагарина и сообщение правительства.
Запомнились не только эти детали, но и чувство гордости за СССР, – в свои девять лет я был настроен весьма патриотично. И все же к космонавтам и космонавтике я отнесся без того энтузиазма, который можно было ожидать от мальчика, интересующегося техникой. Видимо, меня уже тогда коробил язык любых пропагандистских кампаний, в том числе прославлявших наши достижения в космосе. Не случайно я так и не записался в «Кружок юных космонавтов» в Доме пионеров, куда ходил один из моих близких товарищей и всячески убеждал ходить и меня. А я все тянул и тянул, хотя в принципе любил всевозможные кружки, да и про полеты в космос был не прочь узнать побольше. Но «юным космонавтом» становиться почему-то не хотелось, хотя я и сам не понимал почему.
Перед началом моего первого учебного года состоялось собрание будущих учеников. Каждый должен был встать, без стука откинуть крышку парты (мы сидели за старыми гимназическими партами с открытой чернильницей посередине) и назвать свое имя и фамилию. Я так волновался, что забыл сказать, что меня зовут «Саша», сказал только «Колчинский», и учительнице пришлось меня поправить.
Помню свое первое домашнее задание – писать буквы в тетрадке в «три косых», в которой были напечатаны образцы этих букв. Эта тетрадка называлась «прописи». Писать надо было ручкой с пером, пользуясь специальными чернилами, а родители, как всегда, были на работе. Я стал шарить в письменном столе, нашел какую-то старую резную перьевую ручку и бутылку чернил для авторучек и решил, что сойдет. Но не тут-то было. Чернила расплылись, задание вышло ужасно, и я получил за прописи три с минусом. Следующее задание я делал уже «правильными» чернилами, но опять получилось грязно, и мама решила мне помочь. Она заклеила мою мазню полосками бумаги, и я поверх них аккуратно все написал. На этот раз я получил двойку, так как заклеивать что-либо в тетради строго запрещалось, это считалось обманом. Но вскоре я освоил нехитрую науку прописей, стал писать чисто и получать пятерки.
Кроме того, я очень бойко читал, лучше всех в классе, что по достоинству оценила моя симпатичная молодая учительница Вера Николаевна. Бывало, что во время урока Вера Николаевна оставляла меня с книжкой на своем учительском месте, и я читал классу, пока она убегала по своим делам – позвонить по телефону или выскочить в магазин.
Класс был очень слабый, но и в нем имелись запоминающиеся личности.
Был, например, второгодник Голубев, вдвое выше всех остальных, которому программа первого класса была все еще не под силу. Был отличник Пейкин, который попал к нам по болезни и вскоре был переведен в следующий класс. Был классный шут Козлов, который ходил в школу в старой школьной форме, доставшейся, видимо, от старшего брата – гимнастерке с ремнем, как в царской гимназии. У Козлова был коронный номер – он вставал по стойке «смирно» и со страшным грохотом падал на пол лицом вниз, не дрогнув ни одним членом, после этого вставал как ни в чем не бывало. Был еще щуплый на вид Валера Ломтев, который виртуозно играл в футбол и залезал на крышу трехэтажного флигеля МИДа буквально по голой стене, как Жан Вальжан. Валера держался скрытно и отчужденно, никогда ничего о себе не рассказывал, но я знал, что живет он не с родителями, а с бабкой в тесной комнате в полуподвальной квартире, где вдоль длинного коридора стояли один за другим приземистые сундуки. Я пытался поставить себя на его место, представить, как он делает в этих условиях уроки, ухитряясь учиться на твердые четверки.
Девочки почему-то мне запомнились смутно, за исключением Маши Бочарниковой. Маша была худенькой, тихой, интеллигентной девочкой, но при этом ловкой как дворовый мальчишка: на уроках физкультуры она залезала по канату под потолок чуть ли не лучше всех в классе.
Я лазал по канату гораздо хуже, но уроки физкультуры не любил не из-за этого, а из-за учителя, который их вел. Он постоянно донимал недостаточно ловких первоклашек, в том числе и меня, издевательскими замечаниями. Зато, как ни странно, я любил уроки труда, которые вела Вера Николаевна. В первом классе нас всех, и девочек, и мальчиков, учили шить, штопать, пришивать пуговицы (на мужскую одежду – двумя параллельными стежками, на женскую – крестиком) и даже вышивать. Помню, нам дали нитки мулине и велели сначала тренироваться, вышивая по клеткам на листах тетрадной бумаги. Потом уже нужно было принести пяльцы, выбрать несложный рисунок и вышить его.
Мне вышивание настолько понравилось, что я нашел дома кусок старой простыни, выбрал картинку из тех, что предлагали в классе, какую-то кошечку или цветочек, и стал вышивать ее дома, уже не по заданию, а, так сказать, для души. За этим занятием меня однажды застал отец. Его реакция была для меня неожиданной: он страшно помрачнел и пошел на кухню объясняться с мамой. Как правило, любые неприятные разговоры со мной отец поручал матери.
Вот и на этот раз мама стала мне сбивчиво объяснять, что вышивание – только для девочек, что мальчики не должны этим заниматься, и что отец не понимает, как такое вообще могло прийти мне в голову. Я был обескуражен. Вышивание казалось мне самой невинной из возможных забав, и я не мог понять причины отцовского недовольства. А потому я не сразу отложил свои пяльцы, повышивал еще пару недель, стараясь не попадаться отцу на глаза, но вскоре мне это, естественно, надоело.
За исключением сильного, но краткого увлечения вышиванием, все мои интересы были сугубо мальчишеские.
Я от корки до корки читал журнал «Техника – молодежи», который мне начали выписывать достаточно рано, любил книги о строительстве самолетов, запоем читал о путешествиях. Помню «По следам морских катастроф» и «Сокровища погибших кораблей» Скрягина, а также многочисленные переводные книги, которые появлялись с конца 1950-х: Тура Хейердала, Вильяма Виллиса («На плоту через океан»), Алена Бомбара, Ганзелку и Зикмунда.
Неудивительно, что меня поразила и навсегда запомнилась история четырех советских моряков, о которой я узнал из «Известий». Однажды весной 1960 года я брел из школы по Сивцеву Вражку и остановился почитать расклеенную на стенде газету. В большой статье описывалась удивительная история Зиганшина и его товарищей, которых унесло на барже в море. Полтора месяца их носило по Тихому океану, но они выжили, несмотря на голод и жажду, варили и ели, согласно газетной статье, сапоги и гармонь, были подобраны американским судном и вернулись на родину. Вечером за ужином я с увлечением пересказал статью родителям, которые еще ничего не знали. В это время была в разгаре непродолжительная дружба Хрущева с Америкой, а потому советским морякам не было поставлено в вину то, что они приняли помощь от американцев. Об отважной четверке – Зиганшине, Поплавском, Крючковском и Федотове – с восторгом писали в прессе, передавали репортажи по радио. Советский народ отозвался на эту историю анекдотами и частушкой на мотив официально осуждаемого буги-вуги: «Зиганшин буги, Зиганшин рок, Поплавский скушал свой сапог».
Вспоминая уже в наши дни про Зиганшина и его товарищей, я прочитал другую подобную историю, которая произошла в 1953—54 годах. Тогда катер «Ж-257» с шестью людьми на борту дрейфовал в Тихом океане почти три месяца без еды и питья. Но та шестерка была старой сталинской закалки. Они сразу подготовили к уничтожению все документы на случай, если им придут на помощь американцы. Они умирали от голода и жажды, но больше всего их волновала беспечность органов безопасности: из СССР, оказывается, легко убежать. Когда Зиганшина и его товарищей осыпали почестями, участники дрейфа на «Ж-257» встретились с ними и попросили рассказать в деталях, как именно они варили сапоги и гармонь. Рассказ их не удовлетворил, они заявили, что сапоги и гармонь так сварить и съесть невозможно, и всюду говорили, что Зиганшин и его товарищи – обманщики, а может быть, и предатели.
Странно, но факт покорения космоса был воспринят мною с меньшим волнением, хотя сам день 12 апреля 1961 года, когда объявили о полете Гагарина, помню с исключительной четкостью.
Я учился во втором классе, и в этот день был в школе. Часов в 11 утра в класс вошел завуч и сказал, что Советский Союз запустил человека в космос и что уроков не будет. Мы выбежали на улицу, из репродукторов неслись марши, какие-то люди ездили по улицам и бесплатно раздавали газеты – внеочередной выпуск «Известий», состоящий из одной странички, на которой был портрет Гагарина и сообщение правительства.
Запомнились не только эти детали, но и чувство гордости за СССР, – в свои девять лет я был настроен весьма патриотично. И все же к космонавтам и космонавтике я отнесся без того энтузиазма, который можно было ожидать от мальчика, интересующегося техникой. Видимо, меня уже тогда коробил язык любых пропагандистских кампаний, в том числе прославлявших наши достижения в космосе. Не случайно я так и не записался в «Кружок юных космонавтов» в Доме пионеров, куда ходил один из моих близких товарищей и всячески убеждал ходить и меня. А я все тянул и тянул, хотя в принципе любил всевозможные кружки, да и про полеты в космос был не прочь узнать побольше. Но «юным космонавтом» становиться почему-то не хотелось, хотя я и сам не понимал почему.
АРБАТСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
В первые годы нашей жизни на углу Арбата и улицы Веснина, то есть в конце 1950-х, в окрестных переулках сохранялись приметы старого московского быта. Какие-то товары – молоко и ящики с бакалейными товарами – иногда доставляли в магазины на лошадях. Изредка возле нашего дома появлялся старьевщик. Он становился посреди двора со своей тележкой и довольно безнадежно кричал «старьёберём». Я никогда не видел, чтобы ему что-нибудь давали.
Регулярно заходил точильщик с деревянным точильным станком на плече и традиционным криком «Ножи, ножницы точить, бритвы править!» созывал жильцов. Его услуги пользовались спросом. Он стоял посреди двора и крутил ногой свое точило, а мама немедленно сгребала все ножи и ножницы в доме и отправляла меня вниз.
Время от времени по квартирам ходили деревенские люди, продавая продукты. Зимой появлялся мужик с рыбой – судаками и щуками. Мама готовила мое любимое блюдо – судака по-польски. Щука же почему-то относилась к разряду тех продуктов, которые мы никогда не ели. Приходили тетки со связками сухих грибов, какое-то время постоянно ходила подмосковная молочница с творогом и сметаной.
В Гагаринском переулке (после полета Гагарина его переименовали в улицу Рылеева, чтобы народ ненароком не спутал князя с космонавтом) была маленькая москательная лавка, где продавали вонючее хозяйственное мыло и коробки с загадочным для меня названием «персоль». Кажется, «персоль» использовали для отбеливания белья. Там же по определенным дням недели продавали из бочки керосин, и зимой к лавке тянулись старушки, волоча по снегу санки с бидонами. Мама мне объяснила, что в некоторых старых домах еще не было газа, приходилось готовить на керосинках.
Интересной приметой тогдашней жизни были довольно частые пожары, причем горели, как правило, магазины или столовые. Взрослые зеваки стояли и смотрели вместе с детьми на гигантские, как в кино, языки пламени и спорую работу пожарных. По обрывкам разговоров я понимал, что в толпе все эти пожары считали результатом поджогов с целью сокрытия крупного воровства, об этом говорили с полной уверенностью. Особенно впечатляющим был пожар склада во дворе магазина «Диетический». Это был трехэтажный деревянный сарай, и горел он так, что и на следующий день к груде обгоревших бревен было трудно подойти из-за жара.
С арбатскими продуктовыми магазинами, претерпевшими за время моего детства и отрочества ряд радикальных изменений, у меня связано множество воспоминаний.
До начала 1960-х в магазинах наблюдалось примерно такое же изобилие, какое можно было увидеть в знаменитой «Книге о вкусной и здоровой пище», имевшейся почти в каждой московской семье. Это объяснялось несколькими причинами, о которых я тогда, разумеется, не догадывался.
Во-первых, в Москву приезжали иностранцы, и власти старались не ударить в грязь лицом. В центральных московских магазинах продавалось то, чего не было в других, особенно окраинных районах. Во-вторых, в Москву еще не стали ездить за продуктами из других городов и деревень, это было дорого, а у колхозников к тому же не было паспортов. В-третьих, по сравнению с зарплатами продукты стоили недешево. Особенно роскошествовать позволить себе не могло большинство людей, в том числе и мои родители. Напротив нашего дома находился так называемый «Смоленский» – «Гастроном № 2», в котором продавалась масса вкусных вещей: розовая ветчина с тонкими кольцевыми прожилками, языковая колбаса с кусочками ливера и фисташками, десятки сортов сыра. Все эти деликатесы родители покупали обычно грамм по двести, а если ждали гостей, то немного больше.
Регулярно заходил точильщик с деревянным точильным станком на плече и традиционным криком «Ножи, ножницы точить, бритвы править!» созывал жильцов. Его услуги пользовались спросом. Он стоял посреди двора и крутил ногой свое точило, а мама немедленно сгребала все ножи и ножницы в доме и отправляла меня вниз.
Время от времени по квартирам ходили деревенские люди, продавая продукты. Зимой появлялся мужик с рыбой – судаками и щуками. Мама готовила мое любимое блюдо – судака по-польски. Щука же почему-то относилась к разряду тех продуктов, которые мы никогда не ели. Приходили тетки со связками сухих грибов, какое-то время постоянно ходила подмосковная молочница с творогом и сметаной.
В Гагаринском переулке (после полета Гагарина его переименовали в улицу Рылеева, чтобы народ ненароком не спутал князя с космонавтом) была маленькая москательная лавка, где продавали вонючее хозяйственное мыло и коробки с загадочным для меня названием «персоль». Кажется, «персоль» использовали для отбеливания белья. Там же по определенным дням недели продавали из бочки керосин, и зимой к лавке тянулись старушки, волоча по снегу санки с бидонами. Мама мне объяснила, что в некоторых старых домах еще не было газа, приходилось готовить на керосинках.
Интересной приметой тогдашней жизни были довольно частые пожары, причем горели, как правило, магазины или столовые. Взрослые зеваки стояли и смотрели вместе с детьми на гигантские, как в кино, языки пламени и спорую работу пожарных. По обрывкам разговоров я понимал, что в толпе все эти пожары считали результатом поджогов с целью сокрытия крупного воровства, об этом говорили с полной уверенностью. Особенно впечатляющим был пожар склада во дворе магазина «Диетический». Это был трехэтажный деревянный сарай, и горел он так, что и на следующий день к груде обгоревших бревен было трудно подойти из-за жара.
С арбатскими продуктовыми магазинами, претерпевшими за время моего детства и отрочества ряд радикальных изменений, у меня связано множество воспоминаний.
До начала 1960-х в магазинах наблюдалось примерно такое же изобилие, какое можно было увидеть в знаменитой «Книге о вкусной и здоровой пище», имевшейся почти в каждой московской семье. Это объяснялось несколькими причинами, о которых я тогда, разумеется, не догадывался.
Во-первых, в Москву приезжали иностранцы, и власти старались не ударить в грязь лицом. В центральных московских магазинах продавалось то, чего не было в других, особенно окраинных районах. Во-вторых, в Москву еще не стали ездить за продуктами из других городов и деревень, это было дорого, а у колхозников к тому же не было паспортов. В-третьих, по сравнению с зарплатами продукты стоили недешево. Особенно роскошествовать позволить себе не могло большинство людей, в том числе и мои родители. Напротив нашего дома находился так называемый «Смоленский» – «Гастроном № 2», в котором продавалась масса вкусных вещей: розовая ветчина с тонкими кольцевыми прожилками, языковая колбаса с кусочками ливера и фисташками, десятки сортов сыра. Все эти деликатесы родители покупали обычно грамм по двести, а если ждали гостей, то немного больше.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента