Александр Михайлович Казбеги. Отцеубийца

Александр Казбеги
Отцеубийца

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   В доме одного из хевских сел, утром, часов в одиннадцать, сидели у очага трое: женщина и двое мужчин. Онисе Гелашвили, человек с резко очерченным суровым лицом, старательно затягивал оборы на своих чустах.
   Жена его, Махия, пристроившись рядышком с ним, пряла шерсть для чохи и изредка посматривала на кипящий над огнем котел.
   Старший брат Онисе, – «Нищий Глаха», как прозвали его на селе, – тихонько перебирал струны пандури, печально напевая одну из тех песен, которые внятны каждому сердцу в горах.
   И в голосе, и в лице Нищего Глахи была отпечатлена вся горечь пережитого. Лицо это, видимо когда-то красивое, теперь было страдальчески искажено, – треволнения жизни наложили на него свою безжалостную печать.
   Одет он был в изодранную, испещренную разноцветными латками шинель, и вероятно только она одна и прикрывала от стужи его изможденное тело и одряхлевшее сердце.
   Глаха ударил по струнам пандури и запел:

 
«Говорил Ростом: – Пусть слово
Будет мягким, как земля!
Храбрых радует опасность,
Честь победы им суля!..
Говорил Ростом: – Что лучше, —
Рассуди-ка, человек, —
Лучше ль умереть однажды
Иль терзаться целый век?…»
 

   – Что ты, право, все бренчишь да бренчишь?! – с досадой прервал его Онисе.
   Нищий Глаха тяжело вздохнул, ОТЛОЖИЛ В сторону пандури.
   – Опять теперь уйдешь, – продолжал Онисе, – и одному богу известно, увидимся ли снова! Где опять будешь мыкаться, и как узнаем, сыт ты или голоден?
   – Эх-хе-хе, брат мой дорогой! – с горечью воскликнул Нищий Глаха, – разве вам убыток от того, что я всю жизнь слоняюсь по чужим порогам?… Ничего не уношу из дома, не проедаю, не продаю, всю свою долю, все богатство вам отказал, чего же еще надо?… Хожу по миру, побираюсь, кусок хлеба ем по милости добрых людей… А вы все еще недовольны мною?… Если остаются у меня два-три гроша, так и те отсылаю вам…
   – Лучше бы сам жил в доме, был бы за старшего! – прервал его Онисе.
   – Эх-хе-хе! – снова вздохнул Глаха. – Нет, брат, нет… Ты ведь знаешь, если человек отбился от двора, его ничем не удержишь… Да и к чему удерживать меня? Поседел и одряхлел я, обессилел я вконец; я и в доме не работник и под небом не жилец!.. – и Глаха низко опустил голову.
   – Ну, зачем ты так говоришь, зачем? Оставайся о нами, за старшего будешь, порядки наведешь! – обиженно сказала Махия.
   – Будет тебе, Махия, разве может наводить порядки такой непутевый человек, как я!
   – Что ты, да почему же так?
   – А потому что… – Глаха вдруг замолчал.
   – Оставайся, оставайся, клянусь богом, ребята мои будут ухаживать за тобой, как за своим господином, – снова принялся упрашивать младший брат.
   – Ты же знаешь, Онисе, что нельзя мне остаться, если бы я даже и захотел… Я пришел тайком взглянуть на дочь, не вытерпело сердце долгой разлуки, тайком… и уйду… Самому мне ничего не надо, дай вам бог побольше прибытку от моей доли; прошу вас только об одном: присмотрите вы за моей дочерью, не оставляйте ее без вашей заботы и замуж ее выдайте.
   – Говорю тебе, как перед ботом, дочь твою люблю больше своих детей, – сказала Махия.
   – Только отдайте ее за такого человека, который не станет попрекать ее куском хлеба… Не надо гнаться за родом или за богатством… Лишь бы любили друг друга, остальное неважно… Женщине легко живется, если в семье мир.
   – Бог свидетель!.. – воскликнул Онисе, и слезы навернулись на глаза.
   – Ты сам не выбрал ли кого в зятья? – спросила Махия.
   – Да я и облачков здешних сколько времени не видал, – как мог бы я выбрать зятя?… И не мое это дело. Девушка у вас живет, пусть ваша совесть и будет в ответе за то, какую вы ей любовь окажете…
   Наступило тягостное молчание. Грудь старика высоко вздымалась, дыхание участилось, – видно, не совсем еще потухло его догорающее сердце, еще хранило оно под пеплом неукротимый жар.
   И в самом деле, разве не горестна участь отца, вынужденного поручить другим заботу об единственной своей дочери?
   Глаха немного успокоился, взял себя в руки и тихо продолжал беседу, раздельно произнося каждое слово, – он как бы оставлял завещание брату.
   – Позабыт я богом и людьми, одной нотой в могиле стою, не нынче-завтра придет час смерти, и я исчезну… Для моей Нуну ваш дом – отчий дом, и потому постарайтесь выбрать ей такого жениха, чтобы он и для вас стал полезен… А если сама полюбит кого, это уж и вовсе будет хорошо! Не мешайте ей…
   – Неужто Нуну маленькая, сердечный мой? Сама должна себе выбрать, как же иначе?… – заговорила Махия.
   – Ну, ну, дело ваше! – глухо пробормотал старик, берясь за мешок и палку, и встал. – Пошел я теперь, пора! Онисе и его жена поднялись.
   – Поешь еще чего-нибудь! – предложила Махия.
   – Скоро и Нуну подойдет! – добавил Онисе.
   – Помогай вам бог, что-то не хочется!.. – ответил Глаха. – Да и не стоит дожидаться Нуну, – лишние слезы… Прощай, брат мой, поручаю мою Нуну прежде всего богу, а потом вам… Увидимся ли снова, – кто знает?!.. Прощай, Махия, ты и совесть твоя материнская пусть будут порукой тому, что хорошо за дочерью моей присмотришь.
   Он повернулся и переступил порог дома, который так трудно ему было оставить. Онисе вышел вместе с ним, Махия осталась дома.
   – Хотя бы вечера дождался! – снова заговорил Онисе.
   – К чему?
   – Как бы не узнали тебя…
   – Кто меня может узнать? Люди давно обо мне позабыли.
   Беседуя, дошли они до ущелья Куро и там попрощались. Онисе повернул обратно. Когда он скрылся за скалой, Глаха присел на камень и глубоко задумался.
   Воспоминания нахлынули на него. Он вспомнил свою молодость, жену, былые надежды – все, чем так сладостна горькая жизнь человека! Вспомнил о горах, где в прежние годы паслась его отара, и в памяти его всплыл тот далекий Иванов день, когда он, идя на праздник, встретил девушку и полюбил ее с первого взгляда, и кровь, воспламенившись, бурно потекла по жилам. Печаль залила его сердце. Куда ушло это счастье, почему исчезло оно?…
   Он как бы видел себя чужими глазами: полный сил и счастья юноша превратился теперь в одряхлевшего старика, которому суждено последние дни своей жизни побираться, бродя из дома в дом, который даже в час смерти не будет оплакан никем… Горе сдавило обручем сердце, долго сдерживаемое отчаяние подступило к горлу, закипело, заклокотало в груди и наконец хлынуло слезами из глаз.
   Слезами утолил он душу свою, поднялся еле живой, весь разбитый, и посмотрел в сторону родного села.
   – Ах, превратный мир! – воскликнул он, махнул безнадежно рукой, отвернулся и, шатаясь, побрел по направлению к Владикавказу – Дзаугу.
   Онисе, человек бывалый, не очень склонный грустить из-за разлуки с братом, к тому же еще уступившим ему свою долю, все-таки в последнюю минуту растрогался, и потому пришел домой с тяжелым сердцем.
   – Что с тобой? – спросила его жена.
   – Ничего! – тихо ответил Онисе, украдкой вытирая набежавшую на глаза слезу.
   – Ты поплачь, не стесняйся! – насмешливо проговорила жена, усаживаясь у очага.
   – Уж не думаешь ли ты, что с братом так-то легко расстаться?… Бог знает, доведется ли когда свидеться?…
   – Ему хорошо, он ушел, и все тут!.. Нам вот худо будет, если бы и захотели, никогда нам не уйти из здешних убогих мест.
   – Да, все это верно, он ушел, и да поможет ему бог… Но как нам быть с девушкой, с несчастной этой?
   – С Нуну? Многие к ней сватаются. Отдадим, отделаемся, и все тут!
   Онисе опустил голову и задумался.
   – Как быть? Не нравится мне этот парень, как взять грех на душу – отдать за него чужую дочь? Да и девушке, бедняжке, не по сердцу он, говорит, покончу с собой, а за него не пойду.
   – Что ее спрашивать, ей-богу! Пойдет за того, кого мы для нее выберем.
   – Да, но ведь Нуну любит другого и…
   – Ну и пускай себе любит, что из того? – резко оборвала жена.
   Дверь открылась, и в комнату бесшумно вошла девушка лет шестнадцати-семнадцати, стройная, тонкая, с высоким медным кувшином за спиной. Она не спеша опустила кувшин на пол, отвязала от него ремни и повернулась к сидящим:
   – Где отец? – опросила она.
   Этот простой вопрос, заданный совсем спокойно, почему-то смутил Онисе и Махию. Они не нашлись, что сказать, и молчали.
   – Отец где? – все так же спокойно повторила она свой вопрос, пристально глядя на Махию.
   – Ушел, – наконец ответила Махия.
   – Ушел? – переспросила Нуну упавшим голосом, и руки ее повисли вдоль тела.
   Как острие копья, вонзилось ей в сердце это слово, она даже не сразу осознала его.
   – А я-то думала… – тихо сказала она и, медленно опустившись на пол, стала беззвучно плакать.
   – О чем ты плачешь? – принялась утешать ее Махия.
   – Я хотела повидаться с отцом, – сквозь слезы шептала Нуну,
   – Перестань, пожалуйста! – рассердилась Махия, но тотчас же спохватилась и добавила спокойно: – Вот скоро выдадим тебя замуж, и позабудешь ты все свои огорчения.
   – Я не хочу замуж! Не пойду! – хмуро произнесла Нуну.
   – Это ты сейчас так говоришь, а потом передумаешь, – сказал Онисе.
   – А уж за какого человека тебя выдадим, ей-богу, всем на зависть, – продолжала Махия.
   – Нет, нет, не хочу! – твердила Нуну. – Знаю я, за кого вы меня прочите; удавлюсь, а за него не пойду!
   – Почему так, почему не пойдешь?
   Нуну молчала. Вдруг ей подумалось: а что, если броситься в объятия Махии, прижаться к ее груди, преодолеть девическую стыдливость, открыть свою заветную тайну: Я люблю другого, пожалей меня, Махия! Она подняла голову и увидела суровое лицо своей тетки, встретила ее леденящий взгляд. Слова застыли у нее на устах. С ужасающей ясностью поняла она, что перед нею не друг, способный понять ее чувства, а чужая женщина, давно уже неумолимо решившая ее судьбу, что она не изменит своего решения и никакие слова, никакие мольбы ее не смягчат.
   И в самом деле, как бы в подтверждение ее предчувствия, Махия произнесла сурово и решительно:
   – Ну, будет, довольно!.. Твой отец, уходя, поручил нам твою судьбу, и ты пойдешь замуж за того, кого мы выберем тебе в женихи.
   Нуну посмотрела на нее глазами, полными скорби и решимости не покоряться, не уступать никому.
   – А теперь ступай на луг, захвати с собой серп и накоси там где-нибудь травы на свясло, – сказала Махия и встала.
   Встала и Нуну, покорно пошла исполнять приказание. Выйдя в поле, она остановилась. Она одной рукой уперлась в бок, словно поддерживая свой тонкий стан, другая рука, державшая серп, висела, как сломанная, вдоль бедра. Время шло, минута сменяла минуту, а она все стояла, вперив застывший взгляд в пространство и всецело уйдя в свои горькие думы.
   – Удачи тебе в твоей работе! – громко окликнул Нуну стройный юноша, неслышно подошедший к плетню. Облокотившись на него, он со спокойной улыбкой следил за девушкой.
   Девушка вздрогнула, вся зарделась от смущения.
   – Хорошо же ты работаешь! – все с той же улыбкой продолжал юноша, поглаживая молодой пушок над верхней губой.
   Нуну заставила себя наклониться и дрожащей рукой принялась срезать траву.
   Юноша медленно шагнул через плетень, подошел к девушке и сказал:
   – Постой, дай-ка мне серп, я тебе пособлю.
   – Нет, нет! Оставь меня, я сама.
   Юноша испытующе взглянул на Нуну, в первый раз услышал он от нее такой ответ.
   – Что с тобой, девушка, почему так говоришь со мной?
   – Ничего, ничего! – торопливо ответила девушка. – Ступай, как бы не увидел нас кто-нибудь! – тревожно добавила она.
   – А если и увидят? – раздумчиво спросил юноша, – подозрение кольнуло его в сердце.
   Он задумался.
   – Почему не рассказываешь, что за беда у тебя? – спросил он.
   – Меня хотят выдать замуж за другого! – вдруг вскрикнула Нуну, и слезы полились у нее из глаз.
   – За другого? – побледнел юноша.
   – Да, за другого!
   – А что отец?
   – Отца нет, он ушел! – с отчаянием прошептала Нуну.
   – Ушел? – дрогнувшим голосом повторил юноша и низко опустил голову.
   Долго стоял он в глубокой задумчивости, потом гордо вскинул голову и оказал:
   – Пусть Иаго умрет, если отдаст тебя другому!.. Вот что! Сегодня вечером, когда все улягутся спать, выходи сюда. Я и сам еще не знаю, что сделаю, но, клянусь благодатью святого Гиваргия, никому тебя не уступлю!.. Ведь ты придешь, да?
   – Не знаю, смогу ли…
   – Ты, может быть, сама раздумала итти замуж за меня? – спросил Иаго, нахмурив брови.
   Нуну ничего не ответила, она только взглянула на юношу, но так взглянула, что тот весь затрепетал.
   Иногда один-единственный взгляд выражает в тысячу раз больше, чем самые страстные речи, самые убедительные слова.
   Так взглянула Нуну, и взгляд ее вонзился, как стрела.
   Иаго позабыл обо всем, позабыл о том, что даже малейшая неосторожность могла выдать каждое их движение, и самозабвенно обнял девушку.
   – Нуну, Нуну! Жизнь моя! – целовал он ее. – Ведь ты придешь, придешь ко мне?…
   Мгновение счастья опьянило Нуну, она крепко прижалась к юноше и несколько раз порывисто его поцеловала.
   – Значит, придешь сюда, на луг, нынче ночью? – упорно допытывался Иаго.
   – Хорошо, хорошо, только теперь уходи!
   – Уйду, сейчас уйду… Только один раз, еще один только раз поцелую тебя…
   Не дай бог, если бы кто-нибудь подсмотрел их ласки, дорого обошлось бы Иаго его безрассудство. Но, на счастье, никто их не заметил. Они расстались с тем, что вечером встретятся снова и решат, как быть дальше. Иаго пошел к своем крестному отцу за советом. Нуну, успокоившись, принялась жать траву.
   Она еще работала в поле, когда Глаха достиг Дарьяльской крепости, где он предполагал присоединиться к другим путникам или войсковым частям, чтобы добраться до Дзауга.
   Глаха принадлежал к зажиточному роду, мощь которого была подорвана в прошлом веке новыми порядками, безжалостно ломающими народные обычаи. Но в горах все еще бушевала гордая, неукротимая кровь горцев и постоянно давала о себе знать. В юности Глаха женился по любви, и первые дни его жизни с любимой подругой протекали безмятежно. Но к счастью скоро примешалась горечь. Глаха заметил, что сельский есаул его невзлюбил – постоянно придирается к нему, заставляет больше всех гнуть спину на оброчной работе. Протестовать против такой несправедливости было бесполезно: в ту пору человек не только не мог нигде добиться правды, он даже не знал, кому пожаловаться. Как-то раз, когда Глаха вернулся домой, зашел к нему есаул и попросил одолжить арбу. Глаха отказал. Есаул настаивал, и Глаха избил назойливого просителя.
   За эту провинность Глаха был арестован и заключен на три года в тюрьму, где он прошел сквозь все муки, какие только способно представить себе человеческое воображение. Но тяжелее всех страданий была для него разлука с любимой женой, оставленной им без поддержки. Брат Онисе был еще слишком мал, чтобы позаботиться о своей невестке и о родном очаге.
   Вскоре после того как Глаху заперли в темницу, в село прибыл диамбег, один из тогдашних вершителей крестьянских судеб, и с помощью избитого есаула стал домогаться любви беззащитной женщины, которая, на беду, ему приглянулась. Есаул старался изо всех сил, всячески уговаривал жену Глахи, но не сумел склонить ее на измену мужу. В конце концов он прибегнул к низкой хитрости: посоветовал ей обратиться к диамбегу с просьбой спасти ее мужа, которому, по словам есаула, грозила ссылка в Сибирь.
   – А спасет его диамбег, если я попрошу? – робко опросила несчастная женщина.
   – То-то и есть, что спасет! Он и рад бы помочь Глахе, да не может сам начать дело, ведь он правитель Хеви. А если ты попросишь его, он вмиг все устроит.
   Измученная оброками и всяческими несправедливостями, женщина поверила уговорам есаула и пошла рассказать о своем горе тому, кому была поручена забота о благополучии народа.
   Едва подошла она к порогу, как на нее сзади набросились есаулы и на руках внесли к диамбегу.
   Тот ходил из угла в угол, с нетерпением ожидая этой минуты. Улыбаясь и потягиваясь в предвкушении удовольствия, он быстро отпустил есаулов, сослуживших свою службу.
   Бедная женщина, дрожа от страха и ничего не понимая, осталась лицом к лицу с этим извергом. А он не спеша запер дверь на ключ, подошел к женщине, развязно обнял ее за плечи и силой усадил на тахту.
   Излишне рассказывать о том, что произошло в этот вечер. Диамбег поступил, как человек, лишенный совести, как бездушный зверь, для которого честь и воля женщины, – да еще крестьянки, – ничто.
   А ночью, когда он изволил почивать, вдруг распахнулось окно, зазвенели разбитые стекла и кто-то стремительно впрыгнул в комнату. Диамбег проснулся от шума, зажег спичку-перед ним стоял Глаха, который бежал из Ананурской крепости, не выдержав горя и нечеловеческих мук. Глаза его пылали гневом.
   Жена кинулась к нему, протянув с мольбою руки, умоляя ее спасти, но тотчас же рухнула на пол: муж рассек ей грудь кинжалом.
   Диамбег кинулся под кровать, но Глаха вытащил его оттуда за ногу и крикнул, вонзив ему кинжал подмышку:
   – А ты – свинья, и я тебя зарежу, как свинью!
   С того ужасного дня Глаха исчез из родных мест, и его осиротевшая дочь, которая была еще грудным младенцем, выросла на попечении добрых соседей; когда Онисе женился, он взял ее в свой дом.
   Теперь мы знаем, почему Глаха скрывался от людей, и можем продолжить наш рассказ.
   Глаха добрался до Дарьяльской крепости, куда обычно стекались путники, направляясь во Владикавказ, и войска, охранявшие их от беспокойных горцев, сторонников Шамиля.
   Когда Глаха подошел к крепости, навстречу ему выступил какой-то ефрейтор и строго окликнул его: – Ты кто такой?
   – Я – нищий.
   Ефрейтор смерил Глаху недоверчивым взглядом и покачал головой.
   – Знаем мы вас! – воскликнул он. – Меня не проведешь!.. – и злобно добавил: – Нарочно вырядился в тряпье, чтобы тебя не узнали!
   – Нищий я, клянусь богом! – наугад ответил Глаха, плохо понимавший русский язык.
   – Ты, верно, приспешник Шамиля, подослан к нам для слежки.
   Глаха засмеялся и спросил, удивленно разглядывая ефрейтора:
   – Что ты говоришь?
   – Я вот доложу о тебе его высокородию, и тебя расстреляют в двадцать четыре часа! – оказал тот так спокойно, словно сулил ему хороший обед.
   – Да ты взгляни на меня хорошенько, разве мне под силу такое дело? Нет, горцы не посылают таких, как я, к Шамилю.
   – Знаем, мы, что вы за люди!..
   – Да отпусти ты меня бога ради, чего тебе надо?
   – Я доложу их высокородию, там сами разберутся!
   Глаха задумался о своей судьбе. Он никак не мог понять, чего от него надо этому человеку, почему он грозится донести начальству. Ведь он, Глаха, так стар и дряхл, что никому нет от него никакого вреда. А между тем его хотят расстрелять в двадцать четыре часа. Значит, пришел конец его безмерным страданиям, теперь окончатся навсегда беспокойные дни, подтачивающие тоской его сердце. Глаха, пожалуй, обрадовался бы этому, его только удивляло, что христианин может так не по-христиански притеснять христианина, сильнее неверного жаждать крови собрата своего. Некоторое время солдат разглядывал Глаху, потом вдруг схватил его за руку и оттащил в сторону.
   – Тебе очень нужно пройти?
   – Конечно, нужно, иначе я и не полез бы сюда.
   – Тогда дай мне рубль, и я тебя проведу.
   Глаха подумал, что ослышался – таким невероятным показалось ему предложение солдата. Он переспросил:
   – Что ты сказал?
   – Дай рубль, и я тебя проведу, – повторил ефрейтор.
   – Рубль? – воскликнул Глаха: – Да где я его возьму, милый человек?… Был бы у меня рубль, да я разве так бы одевался?… Ты погляди на мои лохмотья.
   – Как знаешь, тогда доложу о тебе офицеру.
   – Да нет у меня! Откуда я возьму?
   Долго торговался блюститель порядка с Глахой, и Глаха долго клянчил и кланялся, но сердце солдата было неумолимо. Убедившись, что у нищего нет денег, солдат решил поживиться чем-нибудь из его одежды, но одежда нищего оказалась чересчур убогой.
   – Вот нож есть у меня один, перочинный, на, возьми, если хочешь?
   Поняв, что с Глахи больше взять нечего, солдат забрал нож, прикинув, что стопку водки за него, пожалуй, дадут.
   На этом они сошлись, хотя солдат и не был в восторге от своей добычи, и Глаха присоединился к путникам, которые наутро должны были двинуться к Владикавказу.
   Близился вечер. Ожидая ужина, вся родня Нуну собралась вокруг очага. Нуну, как младшая в семье, месила за перегородкой тесто на лепешки, – их запекали прямо в золе,
   – Онисе, эй, Ониее! – вдруг крикнул кто-то снаружи.
   – Выгляни-ка, кто зовет, – обернулся Онисе к мальчику, гревшему у огня голые грязные коленки. Мальчик вскочил и выбежал на двор.
   – Кто там, кто зовет? – крикнул он.
   – Это мы, – из темноты выступили два человека в бурках.
   – Онисе дома? – спросили они.
   – Дома! – ответил мальчик и вернулся к очагу.
   Гости остались дожидаться. В горах не принято переступать порог дома, пока хозяин не выйдет навстречу и не попросит к себе, – неожиданное появление чужих могло бы смутить хозяев.
   – Входите с миром, входите с миром! – пригласил Онисе пришедших.
   – Да пошлет мир тебе святой Гиваргий! – гости переступили порог.
   – Мир этому дому! – воскликнули они, войдя в комнату.
   – Пошли вам господь! – ответила Махия, старшая в доме женщина, поднимаясь им навстречу и протягивая руки.
   Гости по очереди почтительно пожали ей обе руки.
   – Как поживаете, здоровы ли домашние ваши, хороши ли стада? – ласково осведомилась Махия.
   – Вашими заботами, слава богу, живем ничего!
   Онисе предложил гостям сесть на длинную скамейку. Гости не спеша сняли бурки, которые приняли от них младшие в доме, и молча уселись рядом на скамейке. Наконец один из гостей, который был помоложе, отвернул полу чохи, достал из кармана бутылку домашней водки и передал ее мальчику.
   – Зачем беспокоились, право! – покачал головой Онисе: – К чему это?
   – Отчего же, разве мы с вами враги?
   – О, горе мне! Враги-то не враги, да разве я сам не мог бы достать для вас водки?
   Все сидели молча до тех пор, пока Махия не вышла из-за переборки.
   – Присядьте, Махия, хотим вам два слова сказать! – начал один из гостей.
   Махия опустилась у очага. Онисе сел поодаль на стул.
   – Вот мы пришли к вам с просьбой, – заговорил один из пришедших. – Сперва помянем бога, а потом расскажем, что у нас на сердце.
   – Добрые речи говоришь, Мамука, ей-богу! – отозвался Онисе.
   – Говорите, дорогие, наши уши обращены к вам, – добавила Махия, – закидывая на голову концы платка, которые были завязаны у нее под подбородком и мешали ей слушать.
   – Мы сватами к вам пришли, девушку просит у вас Гиргола для брата своего, – снова заговорил Мамука.
   – Семья хорошая, да и жених тоже хорош, ничем не попрекнешь, ей-богу! – добавил второй гость.
   – Сам Гиргола на царской службе, стражником служит, во всем будет вам подмогой, – продолжал первый.
   – Что бога гневить, семья у него хорошая, известная в Хеви, да только брат Гирголы, Ниния, всегда в горах с отарой, у самого Гирголы никого нет в семье, как же одна наша девушка справится в их доме? – пораздумав, сказал Онисе
   – А что с ней станется, дорогие, ведь не маленькая она, ваша Нуну!
   – Не маленькая-то не маленькая, да ведь уход за домом ума требует, а у Гирголы дом большой, много гостей ходит, всех надо встречать…
   – Мы пришли честью вас просить, – перебил гость, – надеемся, не отправите нас без ответа, а там – как знаете!
   – Почему Гиргола оставил свою жену? – продолжал Онисе. – Пусть возьмет ее обратно в дом. Тогда две-то снохи легче справятся с работой.
   – Возьмет, возьмет обратно, а как же иначе! – закивали головами сваты.
   – Не знаю, как быть! Уж очень он жестокий, Гиргола, всегда бранил свою жену, бил ее, за волосы таскал, просто уж и не знаю, на что решиться! – грустно говорил Онисе.
   Довольно долго длилась эта торговля, хотя Махия давно уже решила отдать Нуну за Нинию, а решение Махии было для Онисе непреложным законом. Ясно было, что сваты выйдут победителями, а родственники девушки спорят только ради того, чтобы набить цену и взять за нее побольше выкупа.
   – Сильны они, мои милые, – продолжали сваты. – Нагрузите их потяжелее, они все подымут… Что там долго говорить о выкупе-то!
   – Пятнадцать коров, как выкуп, рублей десять Махии, – она ведь воспитала девушку, – одного коня дяде, брату ее матери, пять баранов откормленных, ну, и сыра, и масла, сколько полагается.
   – Ох-хо-хо! – огорченно воскликнул Мамука: – Уж не много ли вы запрашиваете?
   – А девушку-то какую мы отдаем!.. – с обидой воскликнула Махия и тихонько добавила: – Обижать вас не хочется, а то просителей к нам не мало ходит… Жизнью вашей клянусь, что и выкупа давали побольше вашего; да, видно, ничего не поделаешь, вашу семью уважаем.
   Вскоре они договорились, сваты оставили в залог обручения пять рублей, и судьба Нуну была решена: ее отдавали в семью, жизни в которой любая женщина Хеви предпочла бы смерть.
   По горскому обычаю Нуну все это время оставалась за переборкой. Из долетавших до нее отдельных слов она поняла, что идет разговор о ее замужестве. Она напрягала слух, но не могла расслышать, как легко и дешево торгуют чужие люди ее судьбой: жилище было просторное, и переборка отгораживала самый дальний угол. В ее сердце закипала горечь, она знала, что родня и не подумает ее спросить, нравится ли ей Ниния. Она устала от напряжения. Ее мысли обратились к Иаго, ее возлюбленному, который, вероятно, ждет ее теперь на лугу.