Страница:
Что это все означает?
Это означает, что русский крестьянин, имеющий ничтожный прибавочный продукт, может прокормить меньшее количество «нахлебников» – управляющих, ученых, солдат, художников, поэтов, писателей… То есть Россия менее эффективна в цивилизационном смысле. Американский профессор Ричард Пайпс по этому поводу писал: «Цивилизация начинается лишь тогда, когда посеянное зерно воспроизводит себя по меньшей мере пятикратно». То есть Россия, где урожай 1:5 был редкостью, дотягивалась до цивилизации только кончиком носа, привстав на цыпочки и задрав подбородок.
Пайпсу вторит голландский историк Слихер ван Бах: «В стране с низкой урожайностью невозможны высокоразвитая промышленность, торговля и транспорт».
Поднимая урожаи, Европа ускоренным темпом производила людей, не занятых в тупом производстве продовольствия, а занимающихся более интересными вещами – наукой, торговлей, мореходством, ремеслами, написанием и печатанием книг, производством бумаги для книг, строительством трансатлантических кораблей и высоких каменных сооружений и, соответственно, инженерными расчетами…
Тот же Слихер ван Бах отмечает: «Уже до 1800 года были регионы, где значительная часть населения находила свои ресурсы вне агрокультуры: в промышленности, торговле, мореплавании или рыболовстве. Голландия и Фландрия довольно рано должны были обрести неаграрную структуру… Согласно переписи 1795 года, такая провинция, как Оверейссел, уже не была аграрным регионом: только 45 % населения было сельскохозяйственным».
В Англии, где благодаря теплому Гольфстриму урожаи достигали 1:10, уже с середины XVIII века доля аграрного сектора в национальном продукте страны начала стремительно сокращаться – «на 20, затем на 30, затем на 40 %», – пишет Пьер Шоню в книге «Цивилизация Европы»:
«Если труда восьми человек… едва достаточно для пропитания десятерых, не может быть никакой индустриальной революции: всякая индустриальная или коммерческая революция при таких условиях неизбежно обречена на провал…»
Для сравнения: в России XVIII века горожане составляли не 40 и не 20, а всего 3 % населения.
Где живут «нахлебники» – все эти художники, ремесленники, ученые, которые могут позволить себе не работать в поле, а покупать продукцию у крестьян? В городах, естественно. Город – производитель цивилизации. В то время как село – производитель еды.
На западе Европы города становились центрами ремесел, культуры, науки, торговли. В России же городское население росло медленнее, а сами города имели не столько торговое, сколько военное значение. Крепость или острог на рубеже державы для защиты от кочевников – вот зачем строился город в России. Для военного гарнизона и проживания чиновничества, собирающего налоги, а не для торговли и уж тем более науки.
Короче говоря, развитие городов в России, во-первых, отставало от их развития в Европе, а во-вторых, носило искаженный характер. Страна попала в своего рода замкнутый круг – низкие урожаи делали предложение прибавочного продукта слишком малым, а небольшое количество «нахлебников», потребляющих этот продукт, в свою очередь, представляло собой слишком узкий рынок, чтобы стимулировать огромную массу крестьян применять новейшие агротехнологии. А если крестьянин не имеет денег (деньги можно получить только в городе, обменивая на них свою продукцию), значит, он не стимулирует развитие городских ремесел: ремесленникам некому продавать свой товар – нет рынка! В результате крестьянин вынужден вести натуральное хозяйство, тратя время не на свое основное дело – производство продуктов питания, а производя для себя одежду, обувь, предметы быта и труда. Таким образом, нищета потребителя оборачивалась нищетой производителя.
В средневековой Европе рост городов самым естественным образом стимулировал повышение урожайности (заставлял крестьян применять новые агротехнологии), а рост урожайности, в свою очередь, давал дополнительный продукт, с помощью которого могло прокормиться больше «нахлебников», что еще сильнее стимулировало рост городов, то есть развитие рынка и науки. Образовалась положительная обратная связь, вызвавшая взрывной рост городов в Европе. То есть взрывной рост цивилизации. Города изобретали новенькое и закидывали изобретения в село, которое на них поднимало урожайность. Чем больше было изобретений, тем быстрее росла урожайность. Чем быстрее росла урожайность, тем больше было горожан и, соответственно, изобретений.
«И российский помещик, и российский крестьянин смотрели на землю как на источник скудного пропитания, а не обогащения, – пишет Ричард Пайпс. – Да и в самом деле, ни одно из крупных состояний России не вышло из земледелия… В России вся идея была в том, чтобы выжать из земли как можно больше, вложив в нее как можно меньше времени, труда и средств… Общеизвестная "безродность" русских, отсутствие у них корней, их "бродяжьи" наклонности, столь часто отмечаемые западными путешественниками… в основном проистекают из скверного состояния русского земледелия, то есть неспособности главного источника национального богатства – земли – обеспечить приличное существование».
Землю русский крестьянин ненавидел. Главной его мечтой было сорваться и уйти. Но куда? Городская площадка узка, а сорваться мешало крепостное право. Так и жили – без перспектив, скрипя зубами, в тоске, нищете и беспросветности.
Любопытно, что эта неукорененность, эта готовность сорваться с места и уйти в сторону сказочного штампа – «за тридевять земель», где «кисельные берега и молочные реки», – сохранялись в русском характере аж до самого излета крестьянской эпохи – до середины XX века. В сплошь обмундированном, насквозь милитаризованном Советском Союзе сталинской поры один из советских писателей с гордостью отмечает родовую черту советско-русских: «У нас умеют садиться на поезда и уезжать за тысячу верст, не заглянув домой».
Европа – дом. Россия – пространство.
В Европе отказались от сохи, заменив ее плугом, еще в Средние века, а русский крестьянин до середины позапрошлого века пахал сохой. Почему? Ведь плуг дает лучшее качество обработки земли и, соответственно, лучший урожай? А потому что плуг требует большей тягловой силы и большего времени обработки. А у русского крестьянина нет ни того, ни другого. У него и вегетативный период короче, а потому надо успеть вспахать хоть как-нибудь; и скот полудохлый, потому что полгода стоит в зимнем стойле, к весне питаясь уже соломой с крыши… Все попытки помещиков завезти в Россию породистый европейский скот заканчивались одинаково – породистые голландские буренки быстро вырождались в тутошних условиях. Ну и какое мироощущение может быть при таком раскладе? И какая власть?
Интересно проследить за тем, как эволюционировала эта самая власть, как она развивалась от самых ее «одноклеточных» форм. Причем проследить, попутно разрушая мифы, по сию пору сидящие в русских головах.
Характерная особенность исторического процесса в России заключается в том, что, в отличие от Запада, где власть, идеология и собственность оказались разделенными, у нас они срослись в единый уродливый нарост. Благоприятные для земледелия условия Западной Европы быстро размножили население, которое вступило между собой в конкурентную борьбу на ограниченной площадке. Конкуренция социальных образований в виде герцогств, княжеств, феодов, королевств и прочей евромелочи сыграла самую благоприятную прогрессорскую роль. А неплохие урожаи позволяли прокормить и ученых, и скульпторов, и воинство, и правителей, и торговцев. Тесные торговые связи породили многочисленный класс людей, ни к жрецам, ни к воинам, ни к правителям, ни к крестьянам не относящийся, – людей, разбогатевших на торговле. Они – не власть, не потомственная аристократия. Но они имеют силу. Силу денег! А сила денег требует и политической силы, политического влияния. Усложняющееся общество порождает все более сложные механизмы взаимодействия – в виде юридического права. Деньги ограничивают власть силы… Наконец, появляется класс людей, не имеющих ни земли, ни товаров, но живущих исключительно головой, – адвокаты, журналисты, писатели, инженеры… Им тоже нужно представительство во власти, чтобы защищать свои экономические интересы! Так западный мир через буржуазные революции постепенно вкатывался в современность.
Таким образом, власть и собственность в Европе были разделены, конкуренция обеспечивалась, а вот миропонимание, напротив, было общим, поскольку общей была идеология – христианство. И при этом идеология была независимой от национального правителя. Идеологический глава сидел в Ватикане и никакой властью, кроме моральной, не обладал. Зато мог отлучить от церкви особо зарвавшегося барона. Это создавало некое общее смысловое пространство, которое и послужило зачатком грядущего объединения Европы.
А что же в России?
У нас все было не так. В России торговцев – кот наплакал: в условиях малого прибавочного продукта нечего и некому продавать. Зато пространства – до хрена! Крестьяне – потомки славян-переселенцев – ведут свою неспешную жизнь в глухой деревне, а где-то там, далеко, в укрепленных острогах и кремлях живут грабители, которые приезжают за данью. Но можно не платить. Можно сняться и уйти. Воля! Леса бесконечны. Тем более что поначалу славянские колонисты, которых еще и русскими назвать было нельзя, вели примитивное подсечно-огневое земледелие. Вы, конечно, помните, что это такое. Расчищается от леса пространство, из бревен делаются избы, а кустарник, пеньки и прочий валежник поджигаются. Затем на этом черном, выгоревшем пространстве сеют. Никакой особой обработки земля не требует: не знавшая зерна и насыщенная золой, она дает достаточный для прокорма урожай. Подпитаться можно грибами и ягодами, рыбой и диким медом. Правда, из-за бедности почв надолго этой земли не хватает – через несколько лет урожаи резко падают, и нужно сниматься с места и уходить на новое. Не проблема – тайга бесконечна! Так и расползалась будущая Россия на север и на восток. Нужда гнала.
Однако если с краю ойкумены можно было уходить все дальше в леса, к Тихому океану, то что было делать тем, кто «в серединке»? Там уже начинало окукливаться государство. Там уже приходилось окончательно оседать и менять технологии эксплуатации природы на более щадящие – переходить на трехполье. А что такое оседлость? Это уязвимость. Тебе уже некуда бежать от грабежа, от дани, от налогов. А с грабежа начинается государство. Бандитское «крышевание» – иллюстрация государства в миниатюре. Бандит отнимает у тебя часть тобой заработанного, а взамен берет на себя обязательства по защите от других бандитов.
Откуда же взялись на Руси бандиты, положившие начало государству? Они были пришлыми. В океан бесструктурного и первобытного крестьянства вторглись скандинавские дружины и начали его постепенно покорять, сами того не особо желая. Мы все в школе проходили «Слово о полку Игореве», у нас в памяти остались полузабытые древнерусские князья – Олег, Игорь, княгиня Ольга какая-то… Мы уже не помним, чем они знамениты и что делали, зато твердо знаем, что они занимались междоусобицей и были вполне русскими. Это верно лишь отчасти. Они не были русскими в том смысле слова, который мы в него вкладываем сегодня. Они были шведами. Да-да, первые русские – это шведы. А мы – те, кого в современном мире называют русскими, – потомки покоренной шведами туземной народности. При этом в силу бедности земли и, соответственно, народа, ее населявшего, норманнские захватчики первое время даже не испытывали особого желания покорять здешние места. Они пришли сюда с другой целью…
Дело в том, что ухудшение климата, начавшееся в VIII веке, повыдавило со Скандинавского полуострова, как пасту из тюбика, местное население, обильно расплодившееся в теплую эпоху конца VII – начала VIII века. Викинги добрались аж до Гренландии и Америки в поисках новой жизни, а уж Европу буквально затерроризировали. Они осаждали Рим, высаживались на юге Франции и на Балеарах, брали Лиссабон и Севилью. Викинги доходили до Константинополя и Арабского халифата. Пришли они и на Русскую равнину.
Варяги были народом разбойным и судоходным, а потому сначала обосновались по озерным северам – в первую очередь на Ладоге, а потом начали перемещаться на своих драк-карах по рекам на юг. Они освоили водные артерии и начали торговлю с осколком Римской империи – Византией. Варяжские купцы вели эту торговлю, опираясь на ряд крепостей, сооруженных по рекам. Вот такая была точечная колонизация: острог, где сидел иностранный оккупант скандинавского происхождения, то есть, по сути, командир гарнизона, а вокруг – океан леса с проплешинами, на которых копошились какие-то невзрачные славянские варвары. Варягов не интересовала скудная местная земля, едва дававшая прокорм аборигенам, они ограничились сбором дани с ближайшего населения – для содержания гарнизона крепости. Это были две совершенно разные культуры, что видно по характеру захоронений: варяжские сильно отличаются от славянских того же периода.
Одним из городов, основанных северными разбойниками, был Киев. Иными словами «отец городов русских» был на самом деле городом шведским. А человек, известный нам как князь Олег, который стянул в одно плечо торговый перегон Новгород – Киев, на самом деле носил скандинавское имя Хельг. Много позже, когда завоеватели постепенно «ославянились», в летописях скандинавские имена были заменены славянскими. Именно поэтому Хельг стал Олегом, Хельга – Ольгой, Ингвар – Игорем, а Вальдмар – Владимиром. Было это сделано из идеологических соображений или имена изменились сами, ославянившись по созвучию, сейчас сказать сложно. Но тот факт, что колыбель русской цивилизации принадлежит вовсе не русским, российских патриотов и прочих славянофилов всегда очень напрягал. Это вылилось в длительные и нервные дискуссии «норманистов» с «антинорманистами»: последние силились доказать, будто взлету русской цивилизации русские вовсе не обязаны западным пришельцам. Однако знаменитый историк Георгий Вернадский (сын всем известного академика Вернадского, введшего понятие ноосферы) уверен: «Не может быть сомнения, что в девятом и десятом веках под именем "русские" (русь, рось) чаще всего подразумевались скандинавы». В подтверждение он приводит несколько любопытных фактов.
В 839 году к императору Людовику в составе византийской делегации прибыло несколько «русских», как их называли византийцы. Однако сами эти «русские» упорно называли себя шведами.
В византийском договоре 911 года, который империя заключила с «русскими» (в лице князя Олега), перечислялись имена «русских» послов – все сплошь скандинавские.
В 945 году византийский император Константин Багрянородный написал книгу «Управление империей», в которой названия днепровских порогов южнее Киева даны на славянском и «русском» языках. Так вот, как отмечает Вернадский, «большинство "русских" названий обнаруживают скандинавское происхождение. Следовательно, неоспоримым является то, что в девятом и десятом веках название "русь" употреблялось по отношению к скандинавам. А если так, то вся полемика между норманистами и антинорманистами основана на недоразумении со стороны части последних, и все их усилия в лучшем случае можно назвать донкихотством».
Иными словами, имя этой земле и проживающему на ней народу было дано «оккупантами». Точно так же, как завоеватели франки, вторгнувшиеся в Галлию, дали ей новое название – Франкия, или Франция. Варяги не только основали главные русские города, но и были вместе со своими дружинами совершенно отдельным социальным слоем, или, как называет этот слой Пайпс, «обособленной кастой», которая просто собирала дань с туземного населения.
С тех пор вся история России похожа на матрешку: это история «вложенных» народов, или «народа в народе», – серой крестьянской массы и узкой пленки правящей элиты, которая и говорила на другом языке, отличном от языка массы, – сначала на шведском, потом на французском. Они существовали, практически не пересекаясь. Вернее, пересекались не больше, чем человек и обслуживающие его микроорганизмы в желудочно-кишечном тракте. У меня и моих микробов нет общего смыслового пространства. Я хочу, чтобы мои микробы, которые питают меня, перерабатывая куски пищи в усваиваемые молекулярные соединения, жили хорошо. Но лишь потому, что они – мои рабы и кормильцы. Иногда я не прочь приглушить их водкой – в порядке развлечения.
Итак, норманнские завоеватели, выдавленные климатической невезухой с родного полуострова, понастроили городов-укреплений на водных артериях и занялись торговлей, ибо земля сия была скудна и использовалась в основном как транзитное пространство. Через какое-то время, однако, торговая лафа начала заканчиваться. Расплодившиеся по югам кочевники стали мешать торговле, а европейские христиане постепенно начали теснить арабов, освобождая от них Средиземное море. А поскольку морская перевозка со времен Адама дешевле сухопутной, центр тяжести постепенно вновь сместился туда. И норманнским оккупантам пришлось переходить на подножный корм, все больше обращая внимание на ту скудную землю, где стояли их города и которой раньше они мало интересовались. Вот тогда-то и началось постепенное ославянивание варягов, которые начали растворяться в местном этническом океане и дали ему свое имя – «русские».
Способ управления территорией, сложившийся при этом, историки называют вотчинным или деспотическим. Это означает, что и территория, и люди на ней воспринимаются князем как неотчуждаемая личная собственность, доставшаяся от отца. Такой способ управления начался с норманнских дружин и их «блок-постов» на торговых путях. Начался как военно-оккупационный, да таким и остался на протяжении веков, несмотря на этническое растворение оккупантов. Слившись с местным населением этнически, власть не слилась с ним граждански.
Как отмечает уже упомянутый исследователь, в России «государство не выросло из общества… Оно росло рядом с обществом и постепенно заглатывало его по кусочку». Он имел в виду, что безграничная власть норманнского «пахана» распространялась только на захваченную им территорию и его рабов. А вокруг был безграничный лес с вольным населением, платящим дань или не платящим ее вовсе. То есть сначала природа была покорена земледельцами, не объединенными в государство, а живущими родами, племенами и семьями. А затем состоялось вторичное покорение этой «оживленной» природы чужеродной властью. И те привычки, которые князья-паханы выработали, безраздельно управляя своими поместьями, уделами, вотчинами и рабами, они переносили на покоряемую дикую вольницу. А прибавочный продукт, производимый землей, был слишком скуден, чтобы заявить о себе политически, как это случилось в Европе, где крестьянство разживалось городскими деньгами, и множились на деревенских харчах самостоятельные городские граждане вольных профессий…
Российский самодержец искренне считал, что страна принадлежит ему на правах собственности – вместе с населением. И даже богатый вельможа называл себя при обращении к государю «царским холопом» – точно так же, как, обращаясь к богу, называл себя «рабом божиим», искренне полагая бога своим всевластным господином, а себя – его вещью.
(Строго говоря, политические процессы, аналогичные западноевропейским, шли и в России, но, в силу климата, более «замороженно». В результате этого Россия всегда отставала от Европы на шаг-другой, и об этом мы еще поговорим. А пока, забегая вперед, скажу лишь, что последним рецидивом «русской болезни» по имени деспотизм был сталинизм, проявившийся в острой тиранической форме. Все снова было сосредоточено в одних руках – власть, закон, имущество, идеология.)
Очередной гирькой на ту же рабскую чашу легло и татаро-монгольское нашествие, включившее в среде русских властителей отбор «на худших» – на самых подлых, самых жестоких по отношению к собственному населению, самых беспринципных.
Татаро-монголы действовали на Русской равнине так же и по тем же причинам, что и прежние завоеватели – викинги. Если плодородный Китай, например, был ими оккупирован, поделен и заселен, то скудные русские почвы и русские леса в этом смысле никакого интереса для степняков не представляли. И потому монголы ограничивались здесь «командировками» с перманентным сбором дани. Даже крупных гарнизонов в русских городах они не держали, доверяя проводить оккупационную политику по отношению к своему народу самим русским: дань они поручили собирать тем, где лучше знал сии бедные пределы и потому мог выжать с населения максимум, – местным князьям. При этом ярлык на княжение получал тот, кто больше обещал ограбить своих соотечественников, а недовольным, не стесняясь, грозил татарской плеткой. И не раз бывало, что приходили на Русь татары, ведомые русским князем, – усмирять русских сепаратистов.
Наиболее ярким примером такого отбора на худших стал князь Александр Невский – еще один миф отечественной истории, раздутый церковью, патриотической историографией и лично товарищем Сталиным.
Глава 2
Это означает, что русский крестьянин, имеющий ничтожный прибавочный продукт, может прокормить меньшее количество «нахлебников» – управляющих, ученых, солдат, художников, поэтов, писателей… То есть Россия менее эффективна в цивилизационном смысле. Американский профессор Ричард Пайпс по этому поводу писал: «Цивилизация начинается лишь тогда, когда посеянное зерно воспроизводит себя по меньшей мере пятикратно». То есть Россия, где урожай 1:5 был редкостью, дотягивалась до цивилизации только кончиком носа, привстав на цыпочки и задрав подбородок.
Пайпсу вторит голландский историк Слихер ван Бах: «В стране с низкой урожайностью невозможны высокоразвитая промышленность, торговля и транспорт».
Поднимая урожаи, Европа ускоренным темпом производила людей, не занятых в тупом производстве продовольствия, а занимающихся более интересными вещами – наукой, торговлей, мореходством, ремеслами, написанием и печатанием книг, производством бумаги для книг, строительством трансатлантических кораблей и высоких каменных сооружений и, соответственно, инженерными расчетами…
Тот же Слихер ван Бах отмечает: «Уже до 1800 года были регионы, где значительная часть населения находила свои ресурсы вне агрокультуры: в промышленности, торговле, мореплавании или рыболовстве. Голландия и Фландрия довольно рано должны были обрести неаграрную структуру… Согласно переписи 1795 года, такая провинция, как Оверейссел, уже не была аграрным регионом: только 45 % населения было сельскохозяйственным».
В Англии, где благодаря теплому Гольфстриму урожаи достигали 1:10, уже с середины XVIII века доля аграрного сектора в национальном продукте страны начала стремительно сокращаться – «на 20, затем на 30, затем на 40 %», – пишет Пьер Шоню в книге «Цивилизация Европы»:
«Если труда восьми человек… едва достаточно для пропитания десятерых, не может быть никакой индустриальной революции: всякая индустриальная или коммерческая революция при таких условиях неизбежно обречена на провал…»
Для сравнения: в России XVIII века горожане составляли не 40 и не 20, а всего 3 % населения.
Где живут «нахлебники» – все эти художники, ремесленники, ученые, которые могут позволить себе не работать в поле, а покупать продукцию у крестьян? В городах, естественно. Город – производитель цивилизации. В то время как село – производитель еды.
На западе Европы города становились центрами ремесел, культуры, науки, торговли. В России же городское население росло медленнее, а сами города имели не столько торговое, сколько военное значение. Крепость или острог на рубеже державы для защиты от кочевников – вот зачем строился город в России. Для военного гарнизона и проживания чиновничества, собирающего налоги, а не для торговли и уж тем более науки.
Короче говоря, развитие городов в России, во-первых, отставало от их развития в Европе, а во-вторых, носило искаженный характер. Страна попала в своего рода замкнутый круг – низкие урожаи делали предложение прибавочного продукта слишком малым, а небольшое количество «нахлебников», потребляющих этот продукт, в свою очередь, представляло собой слишком узкий рынок, чтобы стимулировать огромную массу крестьян применять новейшие агротехнологии. А если крестьянин не имеет денег (деньги можно получить только в городе, обменивая на них свою продукцию), значит, он не стимулирует развитие городских ремесел: ремесленникам некому продавать свой товар – нет рынка! В результате крестьянин вынужден вести натуральное хозяйство, тратя время не на свое основное дело – производство продуктов питания, а производя для себя одежду, обувь, предметы быта и труда. Таким образом, нищета потребителя оборачивалась нищетой производителя.
В средневековой Европе рост городов самым естественным образом стимулировал повышение урожайности (заставлял крестьян применять новые агротехнологии), а рост урожайности, в свою очередь, давал дополнительный продукт, с помощью которого могло прокормиться больше «нахлебников», что еще сильнее стимулировало рост городов, то есть развитие рынка и науки. Образовалась положительная обратная связь, вызвавшая взрывной рост городов в Европе. То есть взрывной рост цивилизации. Города изобретали новенькое и закидывали изобретения в село, которое на них поднимало урожайность. Чем больше было изобретений, тем быстрее росла урожайность. Чем быстрее росла урожайность, тем больше было горожан и, соответственно, изобретений.
«И российский помещик, и российский крестьянин смотрели на землю как на источник скудного пропитания, а не обогащения, – пишет Ричард Пайпс. – Да и в самом деле, ни одно из крупных состояний России не вышло из земледелия… В России вся идея была в том, чтобы выжать из земли как можно больше, вложив в нее как можно меньше времени, труда и средств… Общеизвестная "безродность" русских, отсутствие у них корней, их "бродяжьи" наклонности, столь часто отмечаемые западными путешественниками… в основном проистекают из скверного состояния русского земледелия, то есть неспособности главного источника национального богатства – земли – обеспечить приличное существование».
Землю русский крестьянин ненавидел. Главной его мечтой было сорваться и уйти. Но куда? Городская площадка узка, а сорваться мешало крепостное право. Так и жили – без перспектив, скрипя зубами, в тоске, нищете и беспросветности.
Любопытно, что эта неукорененность, эта готовность сорваться с места и уйти в сторону сказочного штампа – «за тридевять земель», где «кисельные берега и молочные реки», – сохранялись в русском характере аж до самого излета крестьянской эпохи – до середины XX века. В сплошь обмундированном, насквозь милитаризованном Советском Союзе сталинской поры один из советских писателей с гордостью отмечает родовую черту советско-русских: «У нас умеют садиться на поезда и уезжать за тысячу верст, не заглянув домой».
Европа – дом. Россия – пространство.
В Европе отказались от сохи, заменив ее плугом, еще в Средние века, а русский крестьянин до середины позапрошлого века пахал сохой. Почему? Ведь плуг дает лучшее качество обработки земли и, соответственно, лучший урожай? А потому что плуг требует большей тягловой силы и большего времени обработки. А у русского крестьянина нет ни того, ни другого. У него и вегетативный период короче, а потому надо успеть вспахать хоть как-нибудь; и скот полудохлый, потому что полгода стоит в зимнем стойле, к весне питаясь уже соломой с крыши… Все попытки помещиков завезти в Россию породистый европейский скот заканчивались одинаково – породистые голландские буренки быстро вырождались в тутошних условиях. Ну и какое мироощущение может быть при таком раскладе? И какая власть?
Интересно проследить за тем, как эволюционировала эта самая власть, как она развивалась от самых ее «одноклеточных» форм. Причем проследить, попутно разрушая мифы, по сию пору сидящие в русских головах.
Характерная особенность исторического процесса в России заключается в том, что, в отличие от Запада, где власть, идеология и собственность оказались разделенными, у нас они срослись в единый уродливый нарост. Благоприятные для земледелия условия Западной Европы быстро размножили население, которое вступило между собой в конкурентную борьбу на ограниченной площадке. Конкуренция социальных образований в виде герцогств, княжеств, феодов, королевств и прочей евромелочи сыграла самую благоприятную прогрессорскую роль. А неплохие урожаи позволяли прокормить и ученых, и скульпторов, и воинство, и правителей, и торговцев. Тесные торговые связи породили многочисленный класс людей, ни к жрецам, ни к воинам, ни к правителям, ни к крестьянам не относящийся, – людей, разбогатевших на торговле. Они – не власть, не потомственная аристократия. Но они имеют силу. Силу денег! А сила денег требует и политической силы, политического влияния. Усложняющееся общество порождает все более сложные механизмы взаимодействия – в виде юридического права. Деньги ограничивают власть силы… Наконец, появляется класс людей, не имеющих ни земли, ни товаров, но живущих исключительно головой, – адвокаты, журналисты, писатели, инженеры… Им тоже нужно представительство во власти, чтобы защищать свои экономические интересы! Так западный мир через буржуазные революции постепенно вкатывался в современность.
Таким образом, власть и собственность в Европе были разделены, конкуренция обеспечивалась, а вот миропонимание, напротив, было общим, поскольку общей была идеология – христианство. И при этом идеология была независимой от национального правителя. Идеологический глава сидел в Ватикане и никакой властью, кроме моральной, не обладал. Зато мог отлучить от церкви особо зарвавшегося барона. Это создавало некое общее смысловое пространство, которое и послужило зачатком грядущего объединения Европы.
А что же в России?
У нас все было не так. В России торговцев – кот наплакал: в условиях малого прибавочного продукта нечего и некому продавать. Зато пространства – до хрена! Крестьяне – потомки славян-переселенцев – ведут свою неспешную жизнь в глухой деревне, а где-то там, далеко, в укрепленных острогах и кремлях живут грабители, которые приезжают за данью. Но можно не платить. Можно сняться и уйти. Воля! Леса бесконечны. Тем более что поначалу славянские колонисты, которых еще и русскими назвать было нельзя, вели примитивное подсечно-огневое земледелие. Вы, конечно, помните, что это такое. Расчищается от леса пространство, из бревен делаются избы, а кустарник, пеньки и прочий валежник поджигаются. Затем на этом черном, выгоревшем пространстве сеют. Никакой особой обработки земля не требует: не знавшая зерна и насыщенная золой, она дает достаточный для прокорма урожай. Подпитаться можно грибами и ягодами, рыбой и диким медом. Правда, из-за бедности почв надолго этой земли не хватает – через несколько лет урожаи резко падают, и нужно сниматься с места и уходить на новое. Не проблема – тайга бесконечна! Так и расползалась будущая Россия на север и на восток. Нужда гнала.
Однако если с краю ойкумены можно было уходить все дальше в леса, к Тихому океану, то что было делать тем, кто «в серединке»? Там уже начинало окукливаться государство. Там уже приходилось окончательно оседать и менять технологии эксплуатации природы на более щадящие – переходить на трехполье. А что такое оседлость? Это уязвимость. Тебе уже некуда бежать от грабежа, от дани, от налогов. А с грабежа начинается государство. Бандитское «крышевание» – иллюстрация государства в миниатюре. Бандит отнимает у тебя часть тобой заработанного, а взамен берет на себя обязательства по защите от других бандитов.
Откуда же взялись на Руси бандиты, положившие начало государству? Они были пришлыми. В океан бесструктурного и первобытного крестьянства вторглись скандинавские дружины и начали его постепенно покорять, сами того не особо желая. Мы все в школе проходили «Слово о полку Игореве», у нас в памяти остались полузабытые древнерусские князья – Олег, Игорь, княгиня Ольга какая-то… Мы уже не помним, чем они знамениты и что делали, зато твердо знаем, что они занимались междоусобицей и были вполне русскими. Это верно лишь отчасти. Они не были русскими в том смысле слова, который мы в него вкладываем сегодня. Они были шведами. Да-да, первые русские – это шведы. А мы – те, кого в современном мире называют русскими, – потомки покоренной шведами туземной народности. При этом в силу бедности земли и, соответственно, народа, ее населявшего, норманнские захватчики первое время даже не испытывали особого желания покорять здешние места. Они пришли сюда с другой целью…
Дело в том, что ухудшение климата, начавшееся в VIII веке, повыдавило со Скандинавского полуострова, как пасту из тюбика, местное население, обильно расплодившееся в теплую эпоху конца VII – начала VIII века. Викинги добрались аж до Гренландии и Америки в поисках новой жизни, а уж Европу буквально затерроризировали. Они осаждали Рим, высаживались на юге Франции и на Балеарах, брали Лиссабон и Севилью. Викинги доходили до Константинополя и Арабского халифата. Пришли они и на Русскую равнину.
Варяги были народом разбойным и судоходным, а потому сначала обосновались по озерным северам – в первую очередь на Ладоге, а потом начали перемещаться на своих драк-карах по рекам на юг. Они освоили водные артерии и начали торговлю с осколком Римской империи – Византией. Варяжские купцы вели эту торговлю, опираясь на ряд крепостей, сооруженных по рекам. Вот такая была точечная колонизация: острог, где сидел иностранный оккупант скандинавского происхождения, то есть, по сути, командир гарнизона, а вокруг – океан леса с проплешинами, на которых копошились какие-то невзрачные славянские варвары. Варягов не интересовала скудная местная земля, едва дававшая прокорм аборигенам, они ограничились сбором дани с ближайшего населения – для содержания гарнизона крепости. Это были две совершенно разные культуры, что видно по характеру захоронений: варяжские сильно отличаются от славянских того же периода.
Одним из городов, основанных северными разбойниками, был Киев. Иными словами «отец городов русских» был на самом деле городом шведским. А человек, известный нам как князь Олег, который стянул в одно плечо торговый перегон Новгород – Киев, на самом деле носил скандинавское имя Хельг. Много позже, когда завоеватели постепенно «ославянились», в летописях скандинавские имена были заменены славянскими. Именно поэтому Хельг стал Олегом, Хельга – Ольгой, Ингвар – Игорем, а Вальдмар – Владимиром. Было это сделано из идеологических соображений или имена изменились сами, ославянившись по созвучию, сейчас сказать сложно. Но тот факт, что колыбель русской цивилизации принадлежит вовсе не русским, российских патриотов и прочих славянофилов всегда очень напрягал. Это вылилось в длительные и нервные дискуссии «норманистов» с «антинорманистами»: последние силились доказать, будто взлету русской цивилизации русские вовсе не обязаны западным пришельцам. Однако знаменитый историк Георгий Вернадский (сын всем известного академика Вернадского, введшего понятие ноосферы) уверен: «Не может быть сомнения, что в девятом и десятом веках под именем "русские" (русь, рось) чаще всего подразумевались скандинавы». В подтверждение он приводит несколько любопытных фактов.
В 839 году к императору Людовику в составе византийской делегации прибыло несколько «русских», как их называли византийцы. Однако сами эти «русские» упорно называли себя шведами.
В византийском договоре 911 года, который империя заключила с «русскими» (в лице князя Олега), перечислялись имена «русских» послов – все сплошь скандинавские.
В 945 году византийский император Константин Багрянородный написал книгу «Управление империей», в которой названия днепровских порогов южнее Киева даны на славянском и «русском» языках. Так вот, как отмечает Вернадский, «большинство "русских" названий обнаруживают скандинавское происхождение. Следовательно, неоспоримым является то, что в девятом и десятом веках название "русь" употреблялось по отношению к скандинавам. А если так, то вся полемика между норманистами и антинорманистами основана на недоразумении со стороны части последних, и все их усилия в лучшем случае можно назвать донкихотством».
Иными словами, имя этой земле и проживающему на ней народу было дано «оккупантами». Точно так же, как завоеватели франки, вторгнувшиеся в Галлию, дали ей новое название – Франкия, или Франция. Варяги не только основали главные русские города, но и были вместе со своими дружинами совершенно отдельным социальным слоем, или, как называет этот слой Пайпс, «обособленной кастой», которая просто собирала дань с туземного населения.
С тех пор вся история России похожа на матрешку: это история «вложенных» народов, или «народа в народе», – серой крестьянской массы и узкой пленки правящей элиты, которая и говорила на другом языке, отличном от языка массы, – сначала на шведском, потом на французском. Они существовали, практически не пересекаясь. Вернее, пересекались не больше, чем человек и обслуживающие его микроорганизмы в желудочно-кишечном тракте. У меня и моих микробов нет общего смыслового пространства. Я хочу, чтобы мои микробы, которые питают меня, перерабатывая куски пищи в усваиваемые молекулярные соединения, жили хорошо. Но лишь потому, что они – мои рабы и кормильцы. Иногда я не прочь приглушить их водкой – в порядке развлечения.
Итак, норманнские завоеватели, выдавленные климатической невезухой с родного полуострова, понастроили городов-укреплений на водных артериях и занялись торговлей, ибо земля сия была скудна и использовалась в основном как транзитное пространство. Через какое-то время, однако, торговая лафа начала заканчиваться. Расплодившиеся по югам кочевники стали мешать торговле, а европейские христиане постепенно начали теснить арабов, освобождая от них Средиземное море. А поскольку морская перевозка со времен Адама дешевле сухопутной, центр тяжести постепенно вновь сместился туда. И норманнским оккупантам пришлось переходить на подножный корм, все больше обращая внимание на ту скудную землю, где стояли их города и которой раньше они мало интересовались. Вот тогда-то и началось постепенное ославянивание варягов, которые начали растворяться в местном этническом океане и дали ему свое имя – «русские».
Способ управления территорией, сложившийся при этом, историки называют вотчинным или деспотическим. Это означает, что и территория, и люди на ней воспринимаются князем как неотчуждаемая личная собственность, доставшаяся от отца. Такой способ управления начался с норманнских дружин и их «блок-постов» на торговых путях. Начался как военно-оккупационный, да таким и остался на протяжении веков, несмотря на этническое растворение оккупантов. Слившись с местным населением этнически, власть не слилась с ним граждански.
Как отмечает уже упомянутый исследователь, в России «государство не выросло из общества… Оно росло рядом с обществом и постепенно заглатывало его по кусочку». Он имел в виду, что безграничная власть норманнского «пахана» распространялась только на захваченную им территорию и его рабов. А вокруг был безграничный лес с вольным населением, платящим дань или не платящим ее вовсе. То есть сначала природа была покорена земледельцами, не объединенными в государство, а живущими родами, племенами и семьями. А затем состоялось вторичное покорение этой «оживленной» природы чужеродной властью. И те привычки, которые князья-паханы выработали, безраздельно управляя своими поместьями, уделами, вотчинами и рабами, они переносили на покоряемую дикую вольницу. А прибавочный продукт, производимый землей, был слишком скуден, чтобы заявить о себе политически, как это случилось в Европе, где крестьянство разживалось городскими деньгами, и множились на деревенских харчах самостоятельные городские граждане вольных профессий…
Российский самодержец искренне считал, что страна принадлежит ему на правах собственности – вместе с населением. И даже богатый вельможа называл себя при обращении к государю «царским холопом» – точно так же, как, обращаясь к богу, называл себя «рабом божиим», искренне полагая бога своим всевластным господином, а себя – его вещью.
(Строго говоря, политические процессы, аналогичные западноевропейским, шли и в России, но, в силу климата, более «замороженно». В результате этого Россия всегда отставала от Европы на шаг-другой, и об этом мы еще поговорим. А пока, забегая вперед, скажу лишь, что последним рецидивом «русской болезни» по имени деспотизм был сталинизм, проявившийся в острой тиранической форме. Все снова было сосредоточено в одних руках – власть, закон, имущество, идеология.)
Очередной гирькой на ту же рабскую чашу легло и татаро-монгольское нашествие, включившее в среде русских властителей отбор «на худших» – на самых подлых, самых жестоких по отношению к собственному населению, самых беспринципных.
Татаро-монголы действовали на Русской равнине так же и по тем же причинам, что и прежние завоеватели – викинги. Если плодородный Китай, например, был ими оккупирован, поделен и заселен, то скудные русские почвы и русские леса в этом смысле никакого интереса для степняков не представляли. И потому монголы ограничивались здесь «командировками» с перманентным сбором дани. Даже крупных гарнизонов в русских городах они не держали, доверяя проводить оккупационную политику по отношению к своему народу самим русским: дань они поручили собирать тем, где лучше знал сии бедные пределы и потому мог выжать с населения максимум, – местным князьям. При этом ярлык на княжение получал тот, кто больше обещал ограбить своих соотечественников, а недовольным, не стесняясь, грозил татарской плеткой. И не раз бывало, что приходили на Русь татары, ведомые русским князем, – усмирять русских сепаратистов.
Наиболее ярким примером такого отбора на худших стал князь Александр Невский – еще один миф отечественной истории, раздутый церковью, патриотической историографией и лично товарищем Сталиным.
Глава 2
Настоящий татарин
Церковь назначила этого предателя и палача святым; Сталин велел снять про Невского кино и нашлепал орденов его имени. Гвоздь мифа был так плотно вбит в народную голову, что и по сию пору имя Александра Невского развевается, как знамя русского патриотизма. Многие Невского ценят не меньше, чем Сталина, и в 2008 на телеканале «Россия» его даже назвали символом нации. Весьма символичный символ! Любит русский человек ярмо и того, кто это ярмо ему надевает, благоговейно называет «Хозяин». Так и говорят: «Хозяина нам нужно… Хозяина не хватает…» Напомню, что тогда, в 2008 году, Сталин едва не выиграл титул «Имя России» у Невского. Два Хозяина…
Однако более объективные и менее ангажированные патриотической тусовкой ученые (и западные, и российские), считают Невского предателем своего народа. Историк Алексей Волович отмечает: «Практически вся европейская историческая мысль сводится к тому, что "именно коллаборационизм Александра по отношению к татаро-монголам, предательство им братьев Андрея и Ярослава в 1252 году стало причиной установления на Руси ига Золотой Орды". Мало кто может отрицать, что именно Александр Невский способствовал 240-летнему рабству великороссов. Именно он повелел народу покориться Золотой Орде без борьбы».
Аналогичного мнения придерживается и английский историк Джон Феннел, подробно аргументируя его в своей книге «Кризис средневековой Руси: 1200–1304». О том же пишут историки Данилевский, Белинский, Афанасьев… Любопытно, что даже в советской историографии Александр Невский считался предателем до 40-х годов XX века. Но потом товарищ Сталин решил иначе: ему нужен был хоть какой-нибудь русский полководец, разбивший немцев, и на эту историческую должность был назначен Александр Невский. Так предатель отечества стал спасителем отечества. Для сталинской эпохи такие пируэты, такие превращения черного в белое – не редкость.
А ведь изображаемый отечественной мифологией как защитник Руси, Невский фактически был не просто предателем и капитулянтом, не просто «власовцем» той эпохи, а еще и изувером, не единожды заливавшим русские города кровью соотечественников, осмелившихся поднять голову против татарского ига. Пообещавший ободрать Русь как липку и заслуживший тем самым у Батыя одобрение и ярлык на великое княжение, князь Александр с восторгом принялся за дело. И начал свою деятельность с предательства родного брата. Это у них в роду, видимо…
Дело в том, что Александр был сыном князя Ярослава Всеволодовича, который княжил в суздальской земле. Когда Батый пришел на Русь, папа Александра сопротивления захватчикам не оказал, а с готовностью сдался и начал с оккупантами активно сотрудничать, выполняя полицейские функции и собирая дань для татар с русских земель.
В знак того, что он будет честно выполнять свою работу и никогда не изменит любимому Батыю, Ярослав Всеволодович даже отправил своего родного сына Александра, который в будущем получит кличку «Невский», аманатом (заложником) в Батыев стан. Так что воспитывался Александр не в русском, а в татарском духе, проведя в Орде часть детства и всю юность. Если обратиться не к канонизированной церковью и подправленной советскими историками биографии Невского, то окажется, что Александр попал в Орду совсем мальчишкой и прожил там, воспитываясь в семье Батыя, одиннадцать или тринадцать лет. Мало кто знает, но Александр так проникся татарщиной, что стал даже приемным сыном Батыя и названным братом батыева сына Сартака.
Для того чтобы подогнать биографию Невского под Невскую битву, официальные биографы состарили князя на десяток лет, записав годом его рождения 1220-й. Однако исторический анализ показывает, что в реальности сын Ярослава Всеволодовича Александр родился в 1230 году (плюс-минус год) и, соответственно, ни в какой Невской битве участвовать не мог просто по малолетству. А уже в 1238 году он отправился жить в Орду. И просидел там аж до 1249 (по другим данным – до 1252) года, о чем сохранились исторические свидетельства очевидцев.
Если бы, как того хотелось официально-церковной историографии, Александр действительно родился в 1220 году и уехал в Орду восемнадцатилетним юношей, он никак не мог бы стать названым братом Сартака. Дело в том, что монгольский обряд братания с надрезанием рук, смешиванием крови с кумысом и питьем этого розового пойла в знак вечного братства проводился только в детском или подростковом возрасте. А с шестнадцати лет человек там уже считался взрослым мужчиной.
Однако более объективные и менее ангажированные патриотической тусовкой ученые (и западные, и российские), считают Невского предателем своего народа. Историк Алексей Волович отмечает: «Практически вся европейская историческая мысль сводится к тому, что "именно коллаборационизм Александра по отношению к татаро-монголам, предательство им братьев Андрея и Ярослава в 1252 году стало причиной установления на Руси ига Золотой Орды". Мало кто может отрицать, что именно Александр Невский способствовал 240-летнему рабству великороссов. Именно он повелел народу покориться Золотой Орде без борьбы».
Аналогичного мнения придерживается и английский историк Джон Феннел, подробно аргументируя его в своей книге «Кризис средневековой Руси: 1200–1304». О том же пишут историки Данилевский, Белинский, Афанасьев… Любопытно, что даже в советской историографии Александр Невский считался предателем до 40-х годов XX века. Но потом товарищ Сталин решил иначе: ему нужен был хоть какой-нибудь русский полководец, разбивший немцев, и на эту историческую должность был назначен Александр Невский. Так предатель отечества стал спасителем отечества. Для сталинской эпохи такие пируэты, такие превращения черного в белое – не редкость.
А ведь изображаемый отечественной мифологией как защитник Руси, Невский фактически был не просто предателем и капитулянтом, не просто «власовцем» той эпохи, а еще и изувером, не единожды заливавшим русские города кровью соотечественников, осмелившихся поднять голову против татарского ига. Пообещавший ободрать Русь как липку и заслуживший тем самым у Батыя одобрение и ярлык на великое княжение, князь Александр с восторгом принялся за дело. И начал свою деятельность с предательства родного брата. Это у них в роду, видимо…
Дело в том, что Александр был сыном князя Ярослава Всеволодовича, который княжил в суздальской земле. Когда Батый пришел на Русь, папа Александра сопротивления захватчикам не оказал, а с готовностью сдался и начал с оккупантами активно сотрудничать, выполняя полицейские функции и собирая дань для татар с русских земель.
В знак того, что он будет честно выполнять свою работу и никогда не изменит любимому Батыю, Ярослав Всеволодович даже отправил своего родного сына Александра, который в будущем получит кличку «Невский», аманатом (заложником) в Батыев стан. Так что воспитывался Александр не в русском, а в татарском духе, проведя в Орде часть детства и всю юность. Если обратиться не к канонизированной церковью и подправленной советскими историками биографии Невского, то окажется, что Александр попал в Орду совсем мальчишкой и прожил там, воспитываясь в семье Батыя, одиннадцать или тринадцать лет. Мало кто знает, но Александр так проникся татарщиной, что стал даже приемным сыном Батыя и названным братом батыева сына Сартака.
Для того чтобы подогнать биографию Невского под Невскую битву, официальные биографы состарили князя на десяток лет, записав годом его рождения 1220-й. Однако исторический анализ показывает, что в реальности сын Ярослава Всеволодовича Александр родился в 1230 году (плюс-минус год) и, соответственно, ни в какой Невской битве участвовать не мог просто по малолетству. А уже в 1238 году он отправился жить в Орду. И просидел там аж до 1249 (по другим данным – до 1252) года, о чем сохранились исторические свидетельства очевидцев.
Если бы, как того хотелось официально-церковной историографии, Александр действительно родился в 1220 году и уехал в Орду восемнадцатилетним юношей, он никак не мог бы стать названым братом Сартака. Дело в том, что монгольский обряд братания с надрезанием рук, смешиванием крови с кумысом и питьем этого розового пойла в знак вечного братства проводился только в детском или подростковом возрасте. А с шестнадцати лет человек там уже считался взрослым мужчиной.