Страница:
«Дурные люди начали ходить по дворам, вынося из погребов меды хозяйские и сосуды серебряные и стеклянные, дорогие, и напивались допьяна… шатаясь… И потом влезали на городские стены, бродили пьяные, насмехаясь над татарами, видом бесстыдным оскорбляли их, и слова разные выкрикивали, исполненные поношения и хулы…»
Надо отметить, что подобным образом «революционное войско» вело себя, видя перед собой передовой отряд Тохтамыша. Но когда менее чем через сутки подошли основные силы царя, пьяную наглость сменил страх: «Со стен городских увидев силы великие, немало устрашились».
Первые несколько дней восставшие во главе с Остеем довольно успешно отбивали натиск татар. Описывая штурм, «Повесть…» между делом упоминает некоего купца Адама, который метким выстрелом из лука снял с коня «князя ордынского». Причем называет этого Адама «москвичом». Судя по явно неславянскому имени данного «москвича», можно предположить, что католические купцы в Белокаменной того времени обосновались уже довольно прочно. Это я к вопросу о запале заговора…
Как же Тохтамыш без осадных орудий, с одними лестницами взял каменную крепость? Хитростью.
Три дня прошло в бесплодных попытках взять город с налету, что называется, на арапа. Тохтамыш не строит осадных орудий, не ведет подкопов, не насыпает осадных валов, не готовится уморить город голодом. Он не делает ничего из того, что обычно делают осаждающие. Татаро-монголы – большие мастера брать города. Они знакомы с осадным делом еще со времен покорения Китая.
Обычно для переброски десанта на городские стены монголы использовали классические деревянные башни на колесах с перекидным мостом. Для разрушения стен – тараны и катапульты, стреляющие как обычными каменными ядрами, так и пороховыми фугасами. А также особыми зажигательными снарядами – глиняными сосудами с «греческим огнем» (в качестве горючей смеси использовали свиной или человеческий жир, который вытапливали из трупов). Стрелометы, заменявшие в ту пору пулеметы, имели дальность выстрела до полукилометра, а камнеметные установки «калибром» до 100 кг могли метнуть такой снаряд на расстояние до 200 м и обрушить зубец стены или проломить стену башенной надстройки. При этом артиллерийский парк монгольского войска мог колебаться от 20 до 200 единиц – в зависимости от величины города.
Конечно, осадные башни не возили с собой даже в разобранном виде. Это касалось и катапульт. Все строилось на месте имперскими инженерами, а в обозах везли только то, что нельзя добыть на месте, – толстые конопляные или кунжутные канаты, металлические детали сложной формы, гвозди, порох, инструмент… Осадив город, начинали строить осадную технику из местного дерева и тесать камни для катапульт. Однажды при осаде Хорезма монголы обнаружили, что в окрестности нет подходящих по размерам камней для катапульт. И тут же нашли выход из положения – начали рубить толстые деревья, вырезали из стволов огромные шары, пропитывали водой, отчего те тяжелели, и этими импровизированными снарядами стреляли.
А тут ни о каких осадных орудиях хронисты не упоминают – только лестницы и лобовой штурм каждый день. Тохтамыш спешил. Возможно, он и отдал бы приказ начать сооружать баллисты, но решил сначала попробовать и другой вариант. Который сработал.
К стенам города опасливо приблизилась ханская делегация. Возглавляли которую русские князья Василий и Семен. Они сообщили горожанам следующее: «Царь вам, своим людям, хочет оказать милость, потому что неповинны вы и не заслуживаете смерти, ибо не на вас он войной пришел, но на Дмитрия, враждуя, ополчился. Вы же достойны помилования. Ничего иного от вас царь не требует, только выйдите к нему навстречу с почестями и дарами, вместе со своим князем, так как хочет он увидеть город этот, и в него войти, и в нем побывать, а вам дарует мир и любовь свою, а вы ему ворота городские отворите».
После чего оба князя крест целовали за то, что туристический вояж хана в Москву пройдет без эксцессов. И ворота были открыты.
Почему хан устами русских князей говорит горожанам, что имеет зуб только на Дмитрия, ведь он же знает, что Дмитрия на Москве нет? И горожане знают, что он знает, – сами же ему на этот вопрос отвечали! Это было первое, что спросили осаждающие, – в Москве ли Дмитрий? Им со стен крикнули: нету его! Зачем же хан декларирует, что не имеет претензий к москвичам, а лишь к Дмитрию? А просто таким нехитрым образом хан решает ввести восставших в смятение и посеять в их рядах неразбериху и сумятицу: у меня, мол, с Дмитрием свои счеты, как и у вас, давайте договоримся…
Осажденные задумались. А вдруг действительно хан хочет всего лишь сместить беклярбека Дмитрия и договориться с их новым князем Остеем? Ведь он же прямо просит горожан «вместе со своим князем» выйти к нему навстречу с дарами? С каким другим «своим князем» они могут выйти из города, если Дмитрия нет в городе?
Политика – хитрая штука! Немудрено, что москвичи были сбиты с толку. Дело в том, что внук Ольгерда Остей несколько лет назад переметнулся от литовцев к Москве, когда в Великом княжестве Литовском началась борьба за власть после смерти Ольгерда. Потом снова переметнулся и возглавил мятеж против Дмитрия. Мятеж прозападный и антиордынский. Но теперь татарская сила тучей стоит под стенами города; ожидаемого подкрепления с запада все нет, и взятие города – лишь вопрос времени. Так зачем тянуть и дразнить хана, если можно еще разок переметнуться? Может быть, Тохтамыш действительно решил договориться, отодвинув Дмитрия, который допустил в городе мятеж, то есть не справился с управлением? Тем паче, что русские князья Василий и Семен крест на том кладут. В общем, так и случилось: «Люди городские, поверив словам их, согласились и тем дали себя обмануть, ибо ослепило их зло татарское и помрачило разум их коварство бесерменское…»
Ворота города открылись, и встречать царя выдвинулась целая делегация лучших людей столицы во главе с новым князем Остеем. Однако вместе плюшек обманутые москвичи получили розги. Татары начали массовое избиение. Поскольку в мятеже участвовал весь город, секли всех. Первым был убит военный глава повстанцев князь Остей, а также сопровождавшие его лица – бояре, архимандриты, «попы с крестами» и «черные люди».
Сказание особо отмечает избиение работников идеологического фронта: «Начали сечь попов, игуменов, хотя и были они в ризах и с крестами… Можно было тут видеть святые иконы, поверженные и на земле лежащие, и кресты святые валялись поруганные, ногами попираемые, обобранные и ободранные… Церкви соборные грабили, и алтарные святые места топтали, и кресты святые и чудотворные иконы обдирали, украшенные золотом и серебром, и жемчугом, и бисером, и драгоценными камнями; и пелены, золотом шитые и жемчугом саженные, срывали, и со святых икон оклад содрав, те святые иконы топтали, и сосуды церковные, служебные, священные, златокованые и серебряные, драгоценные позабирали, и ризы поповские многоценные расхитили… Тут убит был Семен, архимандрит Спасский, и другой архимандрит, Иаков, и иные многие игумены, попы, дьяконы, клирошане, чтецы церковные и певцы, чернецы и миряне, от юного и до старца…»
Почему же татары секут попов нещадно, ведь выше мы видели, что еще со времен Батыя православная церковь была обласкана оккупантами? Вот именно поэтому! Мы столько для вас, чернорясников, сделали, и какова ваша благодарность? Мятеж! Плохо вам было под нами? Воли захотелось? Ну, так получайте!..
Был перебит весь московский гарнизон, как перешедший на сторону восставших, а также в процессе грабежа погублено великое множество гражданских жителей. Город взят и опустошен.
Что же произошло дальше? Войско Тохтамыша рассыпалось окрест, грабя мелкие городки. Надо же вознаградить солдат за ратный труд. Татарские отряды, как отмечает летопись, «ходили к Звенигороду и к Юрьеву, а иные к Волоку и к Можайску, а другие к Дмитрову». Ходить ходили, но взяли ли и пограбили ли, неизвестно. А вот про Переяславль хронист особо сообщает: туда Тохтамыш отправил «иную рать», город был взят, разграблен и сожжен. Почему? Не потому ли, что на переяславском столе сидел отец Остея?
Теперь посмотрим на тот отряд татар, который пошел на восток от Москвы, к Волоку Дамскому. Этому отряду не повезло. Он неожиданно наталкивается на немалое русское войско, во главе которого стоит двоюродный брат Дмитрия Донского князь Владимир Андреевич. Он вместе с Донским бился на Куликовом поле против Мамая, братья вместе принимали поздравления Тохтамыша с победой. Что же он делает в здешних лесах с войском? И что происходит дальше, после столкновения татарского отряда с русскими? Летопись описывает произошедшее весьма характерно: «Князь же Владимир Андреевич стоял с полками близ Волока, собрав силы около себя. И некие из татар, не ведая о нем и не зная, наехали на него».
Вот тот самый случай, когда впору воскликнуть: «Ты на кого наехал!?» Ибо наехали татары, как говорят уголовники, рамсы попутав, абсолютно без понятия: «не ведая о нем и не зная». Произошла короткая стычка, в которой татары были отброшены и бегом кинулись обратно к Тохтамышу с докладом. Что же сделал хан? Велел собраться и отомстить наглому войску, которое осмелилось напасть на имперских воинов? Нет. Узнав, чье это было войско, и, поняв из доклада, что стычка произошла по незнанию, случайно, Тохтамыш разворачивается и спокойно уходит обратно в Орду. Он не идет биться с Владимиром Андреевичем. Он сделал в Москве все, что должен был, и он уходит. Потому что Владимир Андреевич – союзник Дмитрия Донского, а значит, и его, Тохтамыша.
И тут возникает сразу несколько вопросов:
– Что делает Владимир Андреевич с войском под Волоком, если его вотчина – Серпухов? Почему он не дома?
– Отчего Тохтамыш, идя на Москву, взял штурмом и разорил Серпухов? Зачем он разорил город своего союзника?
Попробуем ответить. У Тохтамыша в его противостоянии против Мамая два союзника – Дмитрий Донской и Владимир Серпуховской. Теперь обоих в их родных городах нет. Они покинули свои пенаты. И оба города Тохтамыш разрушил. А когда бойцы Владимира Серпуховского случайно посекли его воинов, хан не стал мстить, проглотил. На какие мысли это наводит?
Заговор против Дмитрия Донского не мог, естественно, не касаться и его преданных подвассальных, придерживающихся той же проордынской идеологии. Значит, восстание было не только в Москве, но и в Серпухове. Москва охвачена восстанием, князя Дмитрия в городе нет, он собирает войска. Серпухов, как мы только что допустили, также охвачен восстанием, князя серпуховского в городе тоже нет. Только он не собирает войска. Он во главе войска стоит под Волоком. Просто «стоит», как пишут летописцы. Никуда не идет. Зачем стоит? И почему именно там?
А давайте вспомним, что восставшие москвичи ждали прихода какого-то войска. Восстание было пролитовским, значит, войско могло прийти только с запада. Вот его-то и караулил серпуховской князь Владимир Андреевич, стоя к западу от Москвы. По сути, он прикрывал Тохтамыша, пока тот разбирался с Москвой.
Разобравшись с Москвой и подавив мятеж самым жестоким образом, хан развернулся и пошел домой. Через рязанские земли. Нещадно грабя при этом: «Захватил землю Рязанскую и огнем пожег». Удивляться этому не стоит, если вспомнить, что рязанский князь Олег был врагом и Тохтамыша, и Дмитрия Донского – к Куликову полю он спешил, чтобы биться на стороне Мамая, но, как известно, опоздал. Тохтамыш расправился бы с Рязанью еще по пути в Москву, если бы не так торопился. Но вот после сделанного дела он уже не был связан временем и вовсю оттянулся на Рязанщине.
А что сделал Дмитрий Донской, вернувшийся к Москве с войском и увидевший великое опустошение? Официально-парадная версия истории говорит нам, что нашествие Тохтамыша было обычным татарским нашествием на Русь. Тогда прибывший из Костромы с войсками Дмитрий вместе с братом Владимиром и его ратью, наверное, объединились и погнались за Тохтамышем, чтобы свернуть негодяю башку? Нет! Дмитрий идет воевать Рязань! И довершает разгром, который не закончил Тохтамыш: «Князь Дмитрий послал свою рать на князя Олега Рязанского. Олег же со своей дружиной едва убежал, а землю Рязанскую всю захватили и пусту сотворили – пуще ему было, чем от татарских ратей». Дмитрий Донской, как видим, вместе с Тохтамышем громит Рязань! Одно дело ребята делают. Причем Донской еще пошибче Тохтамыша: пуще Олегу Рязанскому было от Дмитрия, чем от татарских ратей!
Вот такая история. Или, точнее говоря, версия. Слово «версия» смущать не должно, поскольку любой взгляд на историю, тем более такую давнюю, есть не что иное, как трактовка событий. И приведенная мною трактовка объясняет все или почти все странности и непонятки произошедшего не в пример лучше официально-парадной версии, в которой Дмитрий Донской значится спасителем Руси от Орды на поле Куликовом. Правда, после своего «спасения» Русь продолжала исправно платить Орде дань; Тохтамыш, поздравивший Донского с победой над Мамаем, вскоре зачем-то пришел разорять Москву, из которой отважный спаситель отечества трусливо сбежал в Кострому, а защищал столицу пришлый князь-литвин, незнамо как в ней оказавшийся (я лично читал предположение одного традиционного историка о том, что Остей, возможно, приехал в Москву… просто в гости к родственникам); затем Дмитрий громит рязанского князя, которого только что погромил Тохтамыш… Вы вольны выбирать любую версию, важно только, чтобы вы знали: у вас есть выбор. И этот выбор у вас никто не вправе отнять.
Глава 4
Надо отметить, что подобным образом «революционное войско» вело себя, видя перед собой передовой отряд Тохтамыша. Но когда менее чем через сутки подошли основные силы царя, пьяную наглость сменил страх: «Со стен городских увидев силы великие, немало устрашились».
Первые несколько дней восставшие во главе с Остеем довольно успешно отбивали натиск татар. Описывая штурм, «Повесть…» между делом упоминает некоего купца Адама, который метким выстрелом из лука снял с коня «князя ордынского». Причем называет этого Адама «москвичом». Судя по явно неславянскому имени данного «москвича», можно предположить, что католические купцы в Белокаменной того времени обосновались уже довольно прочно. Это я к вопросу о запале заговора…
Как же Тохтамыш без осадных орудий, с одними лестницами взял каменную крепость? Хитростью.
Три дня прошло в бесплодных попытках взять город с налету, что называется, на арапа. Тохтамыш не строит осадных орудий, не ведет подкопов, не насыпает осадных валов, не готовится уморить город голодом. Он не делает ничего из того, что обычно делают осаждающие. Татаро-монголы – большие мастера брать города. Они знакомы с осадным делом еще со времен покорения Китая.
Обычно для переброски десанта на городские стены монголы использовали классические деревянные башни на колесах с перекидным мостом. Для разрушения стен – тараны и катапульты, стреляющие как обычными каменными ядрами, так и пороховыми фугасами. А также особыми зажигательными снарядами – глиняными сосудами с «греческим огнем» (в качестве горючей смеси использовали свиной или человеческий жир, который вытапливали из трупов). Стрелометы, заменявшие в ту пору пулеметы, имели дальность выстрела до полукилометра, а камнеметные установки «калибром» до 100 кг могли метнуть такой снаряд на расстояние до 200 м и обрушить зубец стены или проломить стену башенной надстройки. При этом артиллерийский парк монгольского войска мог колебаться от 20 до 200 единиц – в зависимости от величины города.
Конечно, осадные башни не возили с собой даже в разобранном виде. Это касалось и катапульт. Все строилось на месте имперскими инженерами, а в обозах везли только то, что нельзя добыть на месте, – толстые конопляные или кунжутные канаты, металлические детали сложной формы, гвозди, порох, инструмент… Осадив город, начинали строить осадную технику из местного дерева и тесать камни для катапульт. Однажды при осаде Хорезма монголы обнаружили, что в окрестности нет подходящих по размерам камней для катапульт. И тут же нашли выход из положения – начали рубить толстые деревья, вырезали из стволов огромные шары, пропитывали водой, отчего те тяжелели, и этими импровизированными снарядами стреляли.
А тут ни о каких осадных орудиях хронисты не упоминают – только лестницы и лобовой штурм каждый день. Тохтамыш спешил. Возможно, он и отдал бы приказ начать сооружать баллисты, но решил сначала попробовать и другой вариант. Который сработал.
К стенам города опасливо приблизилась ханская делегация. Возглавляли которую русские князья Василий и Семен. Они сообщили горожанам следующее: «Царь вам, своим людям, хочет оказать милость, потому что неповинны вы и не заслуживаете смерти, ибо не на вас он войной пришел, но на Дмитрия, враждуя, ополчился. Вы же достойны помилования. Ничего иного от вас царь не требует, только выйдите к нему навстречу с почестями и дарами, вместе со своим князем, так как хочет он увидеть город этот, и в него войти, и в нем побывать, а вам дарует мир и любовь свою, а вы ему ворота городские отворите».
После чего оба князя крест целовали за то, что туристический вояж хана в Москву пройдет без эксцессов. И ворота были открыты.
Почему хан устами русских князей говорит горожанам, что имеет зуб только на Дмитрия, ведь он же знает, что Дмитрия на Москве нет? И горожане знают, что он знает, – сами же ему на этот вопрос отвечали! Это было первое, что спросили осаждающие, – в Москве ли Дмитрий? Им со стен крикнули: нету его! Зачем же хан декларирует, что не имеет претензий к москвичам, а лишь к Дмитрию? А просто таким нехитрым образом хан решает ввести восставших в смятение и посеять в их рядах неразбериху и сумятицу: у меня, мол, с Дмитрием свои счеты, как и у вас, давайте договоримся…
Осажденные задумались. А вдруг действительно хан хочет всего лишь сместить беклярбека Дмитрия и договориться с их новым князем Остеем? Ведь он же прямо просит горожан «вместе со своим князем» выйти к нему навстречу с дарами? С каким другим «своим князем» они могут выйти из города, если Дмитрия нет в городе?
Политика – хитрая штука! Немудрено, что москвичи были сбиты с толку. Дело в том, что внук Ольгерда Остей несколько лет назад переметнулся от литовцев к Москве, когда в Великом княжестве Литовском началась борьба за власть после смерти Ольгерда. Потом снова переметнулся и возглавил мятеж против Дмитрия. Мятеж прозападный и антиордынский. Но теперь татарская сила тучей стоит под стенами города; ожидаемого подкрепления с запада все нет, и взятие города – лишь вопрос времени. Так зачем тянуть и дразнить хана, если можно еще разок переметнуться? Может быть, Тохтамыш действительно решил договориться, отодвинув Дмитрия, который допустил в городе мятеж, то есть не справился с управлением? Тем паче, что русские князья Василий и Семен крест на том кладут. В общем, так и случилось: «Люди городские, поверив словам их, согласились и тем дали себя обмануть, ибо ослепило их зло татарское и помрачило разум их коварство бесерменское…»
Ворота города открылись, и встречать царя выдвинулась целая делегация лучших людей столицы во главе с новым князем Остеем. Однако вместе плюшек обманутые москвичи получили розги. Татары начали массовое избиение. Поскольку в мятеже участвовал весь город, секли всех. Первым был убит военный глава повстанцев князь Остей, а также сопровождавшие его лица – бояре, архимандриты, «попы с крестами» и «черные люди».
Сказание особо отмечает избиение работников идеологического фронта: «Начали сечь попов, игуменов, хотя и были они в ризах и с крестами… Можно было тут видеть святые иконы, поверженные и на земле лежащие, и кресты святые валялись поруганные, ногами попираемые, обобранные и ободранные… Церкви соборные грабили, и алтарные святые места топтали, и кресты святые и чудотворные иконы обдирали, украшенные золотом и серебром, и жемчугом, и бисером, и драгоценными камнями; и пелены, золотом шитые и жемчугом саженные, срывали, и со святых икон оклад содрав, те святые иконы топтали, и сосуды церковные, служебные, священные, златокованые и серебряные, драгоценные позабирали, и ризы поповские многоценные расхитили… Тут убит был Семен, архимандрит Спасский, и другой архимандрит, Иаков, и иные многие игумены, попы, дьяконы, клирошане, чтецы церковные и певцы, чернецы и миряне, от юного и до старца…»
Почему же татары секут попов нещадно, ведь выше мы видели, что еще со времен Батыя православная церковь была обласкана оккупантами? Вот именно поэтому! Мы столько для вас, чернорясников, сделали, и какова ваша благодарность? Мятеж! Плохо вам было под нами? Воли захотелось? Ну, так получайте!..
Был перебит весь московский гарнизон, как перешедший на сторону восставших, а также в процессе грабежа погублено великое множество гражданских жителей. Город взят и опустошен.
Что же произошло дальше? Войско Тохтамыша рассыпалось окрест, грабя мелкие городки. Надо же вознаградить солдат за ратный труд. Татарские отряды, как отмечает летопись, «ходили к Звенигороду и к Юрьеву, а иные к Волоку и к Можайску, а другие к Дмитрову». Ходить ходили, но взяли ли и пограбили ли, неизвестно. А вот про Переяславль хронист особо сообщает: туда Тохтамыш отправил «иную рать», город был взят, разграблен и сожжен. Почему? Не потому ли, что на переяславском столе сидел отец Остея?
Теперь посмотрим на тот отряд татар, который пошел на восток от Москвы, к Волоку Дамскому. Этому отряду не повезло. Он неожиданно наталкивается на немалое русское войско, во главе которого стоит двоюродный брат Дмитрия Донского князь Владимир Андреевич. Он вместе с Донским бился на Куликовом поле против Мамая, братья вместе принимали поздравления Тохтамыша с победой. Что же он делает в здешних лесах с войском? И что происходит дальше, после столкновения татарского отряда с русскими? Летопись описывает произошедшее весьма характерно: «Князь же Владимир Андреевич стоял с полками близ Волока, собрав силы около себя. И некие из татар, не ведая о нем и не зная, наехали на него».
Вот тот самый случай, когда впору воскликнуть: «Ты на кого наехал!?» Ибо наехали татары, как говорят уголовники, рамсы попутав, абсолютно без понятия: «не ведая о нем и не зная». Произошла короткая стычка, в которой татары были отброшены и бегом кинулись обратно к Тохтамышу с докладом. Что же сделал хан? Велел собраться и отомстить наглому войску, которое осмелилось напасть на имперских воинов? Нет. Узнав, чье это было войско, и, поняв из доклада, что стычка произошла по незнанию, случайно, Тохтамыш разворачивается и спокойно уходит обратно в Орду. Он не идет биться с Владимиром Андреевичем. Он сделал в Москве все, что должен был, и он уходит. Потому что Владимир Андреевич – союзник Дмитрия Донского, а значит, и его, Тохтамыша.
И тут возникает сразу несколько вопросов:
– Что делает Владимир Андреевич с войском под Волоком, если его вотчина – Серпухов? Почему он не дома?
– Отчего Тохтамыш, идя на Москву, взял штурмом и разорил Серпухов? Зачем он разорил город своего союзника?
Попробуем ответить. У Тохтамыша в его противостоянии против Мамая два союзника – Дмитрий Донской и Владимир Серпуховской. Теперь обоих в их родных городах нет. Они покинули свои пенаты. И оба города Тохтамыш разрушил. А когда бойцы Владимира Серпуховского случайно посекли его воинов, хан не стал мстить, проглотил. На какие мысли это наводит?
Заговор против Дмитрия Донского не мог, естественно, не касаться и его преданных подвассальных, придерживающихся той же проордынской идеологии. Значит, восстание было не только в Москве, но и в Серпухове. Москва охвачена восстанием, князя Дмитрия в городе нет, он собирает войска. Серпухов, как мы только что допустили, также охвачен восстанием, князя серпуховского в городе тоже нет. Только он не собирает войска. Он во главе войска стоит под Волоком. Просто «стоит», как пишут летописцы. Никуда не идет. Зачем стоит? И почему именно там?
А давайте вспомним, что восставшие москвичи ждали прихода какого-то войска. Восстание было пролитовским, значит, войско могло прийти только с запада. Вот его-то и караулил серпуховской князь Владимир Андреевич, стоя к западу от Москвы. По сути, он прикрывал Тохтамыша, пока тот разбирался с Москвой.
Разобравшись с Москвой и подавив мятеж самым жестоким образом, хан развернулся и пошел домой. Через рязанские земли. Нещадно грабя при этом: «Захватил землю Рязанскую и огнем пожег». Удивляться этому не стоит, если вспомнить, что рязанский князь Олег был врагом и Тохтамыша, и Дмитрия Донского – к Куликову полю он спешил, чтобы биться на стороне Мамая, но, как известно, опоздал. Тохтамыш расправился бы с Рязанью еще по пути в Москву, если бы не так торопился. Но вот после сделанного дела он уже не был связан временем и вовсю оттянулся на Рязанщине.
А что сделал Дмитрий Донской, вернувшийся к Москве с войском и увидевший великое опустошение? Официально-парадная версия истории говорит нам, что нашествие Тохтамыша было обычным татарским нашествием на Русь. Тогда прибывший из Костромы с войсками Дмитрий вместе с братом Владимиром и его ратью, наверное, объединились и погнались за Тохтамышем, чтобы свернуть негодяю башку? Нет! Дмитрий идет воевать Рязань! И довершает разгром, который не закончил Тохтамыш: «Князь Дмитрий послал свою рать на князя Олега Рязанского. Олег же со своей дружиной едва убежал, а землю Рязанскую всю захватили и пусту сотворили – пуще ему было, чем от татарских ратей». Дмитрий Донской, как видим, вместе с Тохтамышем громит Рязань! Одно дело ребята делают. Причем Донской еще пошибче Тохтамыша: пуще Олегу Рязанскому было от Дмитрия, чем от татарских ратей!
Вот такая история. Или, точнее говоря, версия. Слово «версия» смущать не должно, поскольку любой взгляд на историю, тем более такую давнюю, есть не что иное, как трактовка событий. И приведенная мною трактовка объясняет все или почти все странности и непонятки произошедшего не в пример лучше официально-парадной версии, в которой Дмитрий Донской значится спасителем Руси от Орды на поле Куликовом. Правда, после своего «спасения» Русь продолжала исправно платить Орде дань; Тохтамыш, поздравивший Донского с победой над Мамаем, вскоре зачем-то пришел разорять Москву, из которой отважный спаситель отечества трусливо сбежал в Кострому, а защищал столицу пришлый князь-литвин, незнамо как в ней оказавшийся (я лично читал предположение одного традиционного историка о том, что Остей, возможно, приехал в Москву… просто в гости к родственникам); затем Дмитрий громит рязанского князя, которого только что погромил Тохтамыш… Вы вольны выбирать любую версию, важно только, чтобы вы знали: у вас есть выбор. И этот выбор у вас никто не вправе отнять.
Глава 4
В жмых
Теперь, развалив или, по меньшей мере, подорвав фундамент пары основополагающих державных мифов русского сознания, самое время взять в руки лупу и внимательно рассмотреть, как же власть в России порабощала народ, формируя то, что за границей часто называют «загадочной русской душой».
Во время вышеупомянутого мятежа на Москве не раз звенел вечевой колокол. Тверская летопись говорит об этом прямо: «Люди сташа вечем, митрополита и великую княгиню ограбили и едва вон из города отпустили». Вече было в Древней Руси вполне распространенным и привычным политическим инструментом народной демократии. Потом оно было задавлено властной вертикалью.
Мы помним, что в начале становления нашего отечества было две Руси. Городская Русь пришлых скандинавских оккупантов и постепенно покоряемый океан лесной деревни. Князь имел полную власть внутри своего двора над своим имуществом и рабами, но не имел таковой над диким деревенским океаном, где жили люди вольные. Это были два полюса. Воля и рабство. И соприкоснувшись, они начали взаимодействовать, как два вещества в пробирке.
…Известно, что наша европейская цивилизация является прямым наследником и потомком Древнего Рима. Многое из того, к чему мы привыкли, на что падает наш взор, что является краеугольным камнем нашей цивилизации, есть наследие и изобретение античности. Вот и давайте плясать от Рима.
В республиканском Риме было две формы власти. Отеческая и общественная. Или, если хотите, внутрисемейная и внесемейная. Глава семейства, отец пользовался внутри семьи абсолютной властью. Это обозначалось латинским словом dominium, то есть буквально «хозяин дома». Поскольку частная собственность в Риме была священной, от этого проистекало и всевластие господина. Он мог выдать замуж или женить, а также продать своих детей в рабство или даже убить своего собственного сына или дочь, и никто бы слова не сказал, – это же его сын! А вот обратная ситуация – отцеубийство – в головах римлян не укладывалась. В строгом правовом обществе Рима практически не было смертной казни. Высшей мерой социальной защиты и наказания преступника считалось изгнание. Но отцеубийство было тем редким и исключительным видом преступления, за которое следовала смертная казнь. Покусившегося на отца убивали, как собаку, – настолько чудовищным представлялось это преступление. В то время как, повторюсь, сыноубийство не считалось даже проступком. Отец, глава семьи, хозяин дома был абсолютным деспотом. В своем доме он мог все.
А вот общественная власть была сильно ограничена законами. Консула избирали на год. При этом консулов было два, и один мог наложить вето на решение другого. Был аристократический парламент, и были депутаты от народа – плебейские трибуны. Гражданин Рима обладал неотъемлемыми правами, и никто был не вправе ничего сделать римлянину без приговора суда, на котором непременно присутствовали обвинитель и защитник. Когда арестовали апостола Павла и хотели его хорошенько высечь, он заявил, что никто не вправе его ударить, потому что он римский гражданин. И его бить не стали: римских граждан и пальцем тронуть нельзя!..
Все это логично: абсолютная деспотия не страшна в рамках семьи, потому что в семье наличествует естественная животная любовь родителей к детям. А в общественной жизни, где царит равнодушие к чужим людям, где homo homini lupus est, нужны ограничители насилия. Это важный момент, который многими не замечается. Те странные граждане, которые ратуют за государственный патернализм, вожделеют твердой руки Хозяина, Вождя, Бога, на самом деле – психологически незрелые люди, инфанты. Им нужен заботливый любящий Отец. Хозяин дома, который не оставит в беде, поможет, пригреет, приголубит. Но у него тяжелая рука. И он имеет право в любой момент убить – по праву Отца. Именно так ведет себя Господь в глаза христиан – он нас бесконечно любит, и он же нас убивает.
Ратуя за сверхопеку государства, политические инфанты автоматически соглашаются на абсолютную деспотию. Тот, кто кормит тебя с руки, имеет на тебя право. Избыток получаемой в этом случае отеческой любви – обратная сторона той медали, на противоположной стороне которой полнейшее бесправие перед лицом Pater familias – Отца семейства. То, что мы любим, к чему привязаны, мы склонны считать своим, неотъемлемым, находящимся в нашем полновластном распоряжении. А вот равнодушие, давая нулевую любовь, предполагает максимальную свободу. В пределах которой никто вас пальцем не тронет…
Это две разные идеологии власти – равнодушная свобода и смертельная любовь. Религиозные люди и коллективисты склоняются, как правило, ко второй, атеистичные и индивидуалистичные – к первой. Более того, сама форма власти воспитывает людей: недаром торжество буржуазной демократии и в Европе последних веков, и в Древнем Риме, который безусловно был буржуазной республикой со всеми ее атрибутами, привело к бурному взлету фактического атеизма. И напротив, авторитарные страны с Отцом во главе проецируют Отца и на небо, что заметно, например, и в авторитарной путинской России.
Вернемся, однако, в Древнюю Русь. Там какое-то время параллельно сосуществовали дикая вольница лесного океана и семейная деспотия князей и князьков, распространявшаяся на то, что они считали отчим домом, – свою семью, своих рабов, свои владения, доставшиеся от отца. Откусывая от этого бескрайнего пирога кусок за куском, а также конкурируя друг с другом, князья, а попросту говоря, главари вооруженных банд рэкетиров, старались распространить на захваченные территории свои представления о власти и собственности. Дело в том, что разделение понятий власти как таковой и собственности как таковой произошло в России довольно поздно. И вообще это разделение нетривиально для наивного сознания. Я властвую над своими вещами, потому что они мои! А поскольку вещами считались и рабы, я абсолютно властвую и над своими людьми тоже. Власть есть собственность, полновластное владение, не так ли?..
Но это не всегда так.
В Древнем Риме раб мог выкупиться из рабства, если заработал достаточно денег. Его деньги не принадлежали его хозяину. В средневековой Европе гуляла поговорка «вассал моего вассала – не мой вассал». На Руси же самодержец был полновластным хозяином не только своих подданных (даже формально свободных), которых он мог казнить и миловать без суда, но и их имущества, которое мог отнять в любой момент. На Западе после крушения Римской империи понимание разделения власти и собственности тоже на какое-то время было утрачено. Пол Виноградофф в книге «Римское право в средневековой Европе» приводит сохранившийся эпизод беседы Фридриха II с правоведами. Фридрих спрашивает их, не является ли император полновластным «хозяином дома» (в римском понимании) для всей своей империи, в том числе хозяином имущества своих подданных. На что правоведы отвечают ему: нет, он повелитель «только в политическом смысле, но не в смысле собственника». Это первый шаг к понимаю того, что власть – просто слуга народа. Даже власть монархическая, наследственная.
Европа началась с Римской империи. С единого культурно разлинованного пространства. На излете империи в эту уже готовую изложницу влилось христианство и свободно растеклось по ней. Потом настала эпоха безвременья, но семена были посеяны, рукописные источники античности хранились в монастырях, а идеологическая площадка была подготовлена христианским бульдозером под фундамент будущего здания. Память о великом огне, горящем над миром, еще долго светила европейцам, вызывая перманентные попытки восстановить великую империю.
Первая такая попытка была предпринята Карлом Великим, который значительно расширил государство франков, и в 800 году был коронован папой римским на императорство. Этот символический акт как бы подтверждал стремление восстановить Западную Римскую империю. Затем случился второй акт этого великого исторического спектакля: в 962 году возникла Священная Римская империя германской нации, которая объединила земли германцев, франков и Италию. Первый император Священной Римской империи также был коронован папой римским, причем со званием «Император и Август».
Все эти императоры, хоть и не жили в Риме, но короновались именно в нем, поскольку пытались восстановить именно Римскую империю; считалось, что святость их власти проистекает из священного рода Рима. (В Византии, кстати, сильно ревновали, считая, что титул римского императора может носить только константинопольский император. И их можно понять.)
Власть императора в восстановленной империи была ненаследственной, а его должность – выборной. Правда, избирало не все население, а так называемые курфюрсты, то есть владетельные князья, но тем не менее. Вот эта ненаследственная «внешность» власти, которая требует стороннего благословения, и помогла пониманию того, что власть политическая не есть власть над имуществом. Власть политическая – отдельно, в нее избирают и на нее утверждают, а сундуки с добром, доставшиеся по наследству от папеньки, – отдельно.
Затем Европа прошла трудный период феодальной раздробленности, когда фактическую власть и земли разобрали на заплатки европейские феодалы и феодальчики – герцоги, бароны, графы. А болтающийся где-то высоко император или король власть имел только священную, номинальную, юридическую. Фактически же на местах хозяевами были феодалы. Которые вполне довольствовались сложившимся статус-кво: они реально рулят на земле, а король типа формальный хозяин.
То есть Европа двигалась от идеи империи и понимания того, что власть едина и центральна, но не всеобъемлюща.
На Русской же равнине все было наоборот: среди океана крестьянской вольницы сначала возникли торговые крепости викингов, потом началось их расширение до княжеств, потом дробление княжеств на уделы, раздаваемые многочисленным сыновьям. Но все эти князья, князьки и князёчки никогда не имели «царя в голове», то есть идеи центральной власти, – она появилась только с татарами. И после падения татаро-монгольского ига, когда Москва стянула русских, натянув на себя одеяло царя ордынского, над всей Русью воцарился один Пахан с мышлением мелкопоместного князька, а точнее, «хозяина дома», в коем все принадлежит ему и только ему – по праву наследования, вместе с чадами и домочадцами. Раздулся огромный головастик – размером со слона, но устроенный так же примитивно, как и все головастики.
В Европе мелкий феодал мог пойти на службу к крупному, то есть стать его вассалом; при этом стороны брали на себя взаимные обязательства – один нанимается и служит, другой опекает и платит за услуги. Распространенность таких отношений плюс рост городов, обусловленный урожайностью и породивший свободное и экономически самостоятельное население, плюс историческая память о правовом римском обществе возродили в Европе институт права.
В восточной Руси ничего этого не было. Но только в восточной! Любопытно, что в западной Руси, то есть в Великом княжестве Литовском, географически примыкающем к Европе, договорной вассалитет западного типа существовал. Договоры между отдельными русскими князьями и великим князем Литовским сохранились. Но их никогда не существовало на востоке Руси. Здесь боярин, то есть микродворянин, не был обязан служить князю. Но поскольку сохранить независимость мелкому в окружении крупных сложно, ему приходилось все-таки искать себе «крышу». Однако никаких взаимных обязательств это за собой не влекло. У подвассального боярина не было никаких прав, кроме права ухода от одного князя к другому, зато он мог сделать это в любой момент. Это была его единственная свобода. Но, как верно замечает Пайпс, «свобода, которая не зиждется на праве, не способна к эволюции и имеет склонность обращаться против самой себя». В результате, когда всё было стянуто под одного Хозяина всея Руси и переходить стало просто некуда, внезапно оказалось, что у дворян уже не осталось вообще никакой свободы.
Во время вышеупомянутого мятежа на Москве не раз звенел вечевой колокол. Тверская летопись говорит об этом прямо: «Люди сташа вечем, митрополита и великую княгиню ограбили и едва вон из города отпустили». Вече было в Древней Руси вполне распространенным и привычным политическим инструментом народной демократии. Потом оно было задавлено властной вертикалью.
Мы помним, что в начале становления нашего отечества было две Руси. Городская Русь пришлых скандинавских оккупантов и постепенно покоряемый океан лесной деревни. Князь имел полную власть внутри своего двора над своим имуществом и рабами, но не имел таковой над диким деревенским океаном, где жили люди вольные. Это были два полюса. Воля и рабство. И соприкоснувшись, они начали взаимодействовать, как два вещества в пробирке.
…Известно, что наша европейская цивилизация является прямым наследником и потомком Древнего Рима. Многое из того, к чему мы привыкли, на что падает наш взор, что является краеугольным камнем нашей цивилизации, есть наследие и изобретение античности. Вот и давайте плясать от Рима.
В республиканском Риме было две формы власти. Отеческая и общественная. Или, если хотите, внутрисемейная и внесемейная. Глава семейства, отец пользовался внутри семьи абсолютной властью. Это обозначалось латинским словом dominium, то есть буквально «хозяин дома». Поскольку частная собственность в Риме была священной, от этого проистекало и всевластие господина. Он мог выдать замуж или женить, а также продать своих детей в рабство или даже убить своего собственного сына или дочь, и никто бы слова не сказал, – это же его сын! А вот обратная ситуация – отцеубийство – в головах римлян не укладывалась. В строгом правовом обществе Рима практически не было смертной казни. Высшей мерой социальной защиты и наказания преступника считалось изгнание. Но отцеубийство было тем редким и исключительным видом преступления, за которое следовала смертная казнь. Покусившегося на отца убивали, как собаку, – настолько чудовищным представлялось это преступление. В то время как, повторюсь, сыноубийство не считалось даже проступком. Отец, глава семьи, хозяин дома был абсолютным деспотом. В своем доме он мог все.
А вот общественная власть была сильно ограничена законами. Консула избирали на год. При этом консулов было два, и один мог наложить вето на решение другого. Был аристократический парламент, и были депутаты от народа – плебейские трибуны. Гражданин Рима обладал неотъемлемыми правами, и никто был не вправе ничего сделать римлянину без приговора суда, на котором непременно присутствовали обвинитель и защитник. Когда арестовали апостола Павла и хотели его хорошенько высечь, он заявил, что никто не вправе его ударить, потому что он римский гражданин. И его бить не стали: римских граждан и пальцем тронуть нельзя!..
Все это логично: абсолютная деспотия не страшна в рамках семьи, потому что в семье наличествует естественная животная любовь родителей к детям. А в общественной жизни, где царит равнодушие к чужим людям, где homo homini lupus est, нужны ограничители насилия. Это важный момент, который многими не замечается. Те странные граждане, которые ратуют за государственный патернализм, вожделеют твердой руки Хозяина, Вождя, Бога, на самом деле – психологически незрелые люди, инфанты. Им нужен заботливый любящий Отец. Хозяин дома, который не оставит в беде, поможет, пригреет, приголубит. Но у него тяжелая рука. И он имеет право в любой момент убить – по праву Отца. Именно так ведет себя Господь в глаза христиан – он нас бесконечно любит, и он же нас убивает.
Ратуя за сверхопеку государства, политические инфанты автоматически соглашаются на абсолютную деспотию. Тот, кто кормит тебя с руки, имеет на тебя право. Избыток получаемой в этом случае отеческой любви – обратная сторона той медали, на противоположной стороне которой полнейшее бесправие перед лицом Pater familias – Отца семейства. То, что мы любим, к чему привязаны, мы склонны считать своим, неотъемлемым, находящимся в нашем полновластном распоряжении. А вот равнодушие, давая нулевую любовь, предполагает максимальную свободу. В пределах которой никто вас пальцем не тронет…
Это две разные идеологии власти – равнодушная свобода и смертельная любовь. Религиозные люди и коллективисты склоняются, как правило, ко второй, атеистичные и индивидуалистичные – к первой. Более того, сама форма власти воспитывает людей: недаром торжество буржуазной демократии и в Европе последних веков, и в Древнем Риме, который безусловно был буржуазной республикой со всеми ее атрибутами, привело к бурному взлету фактического атеизма. И напротив, авторитарные страны с Отцом во главе проецируют Отца и на небо, что заметно, например, и в авторитарной путинской России.
Вернемся, однако, в Древнюю Русь. Там какое-то время параллельно сосуществовали дикая вольница лесного океана и семейная деспотия князей и князьков, распространявшаяся на то, что они считали отчим домом, – свою семью, своих рабов, свои владения, доставшиеся от отца. Откусывая от этого бескрайнего пирога кусок за куском, а также конкурируя друг с другом, князья, а попросту говоря, главари вооруженных банд рэкетиров, старались распространить на захваченные территории свои представления о власти и собственности. Дело в том, что разделение понятий власти как таковой и собственности как таковой произошло в России довольно поздно. И вообще это разделение нетривиально для наивного сознания. Я властвую над своими вещами, потому что они мои! А поскольку вещами считались и рабы, я абсолютно властвую и над своими людьми тоже. Власть есть собственность, полновластное владение, не так ли?..
Но это не всегда так.
В Древнем Риме раб мог выкупиться из рабства, если заработал достаточно денег. Его деньги не принадлежали его хозяину. В средневековой Европе гуляла поговорка «вассал моего вассала – не мой вассал». На Руси же самодержец был полновластным хозяином не только своих подданных (даже формально свободных), которых он мог казнить и миловать без суда, но и их имущества, которое мог отнять в любой момент. На Западе после крушения Римской империи понимание разделения власти и собственности тоже на какое-то время было утрачено. Пол Виноградофф в книге «Римское право в средневековой Европе» приводит сохранившийся эпизод беседы Фридриха II с правоведами. Фридрих спрашивает их, не является ли император полновластным «хозяином дома» (в римском понимании) для всей своей империи, в том числе хозяином имущества своих подданных. На что правоведы отвечают ему: нет, он повелитель «только в политическом смысле, но не в смысле собственника». Это первый шаг к понимаю того, что власть – просто слуга народа. Даже власть монархическая, наследственная.
Европа началась с Римской империи. С единого культурно разлинованного пространства. На излете империи в эту уже готовую изложницу влилось христианство и свободно растеклось по ней. Потом настала эпоха безвременья, но семена были посеяны, рукописные источники античности хранились в монастырях, а идеологическая площадка была подготовлена христианским бульдозером под фундамент будущего здания. Память о великом огне, горящем над миром, еще долго светила европейцам, вызывая перманентные попытки восстановить великую империю.
Первая такая попытка была предпринята Карлом Великим, который значительно расширил государство франков, и в 800 году был коронован папой римским на императорство. Этот символический акт как бы подтверждал стремление восстановить Западную Римскую империю. Затем случился второй акт этого великого исторического спектакля: в 962 году возникла Священная Римская империя германской нации, которая объединила земли германцев, франков и Италию. Первый император Священной Римской империи также был коронован папой римским, причем со званием «Император и Август».
Все эти императоры, хоть и не жили в Риме, но короновались именно в нем, поскольку пытались восстановить именно Римскую империю; считалось, что святость их власти проистекает из священного рода Рима. (В Византии, кстати, сильно ревновали, считая, что титул римского императора может носить только константинопольский император. И их можно понять.)
Власть императора в восстановленной империи была ненаследственной, а его должность – выборной. Правда, избирало не все население, а так называемые курфюрсты, то есть владетельные князья, но тем не менее. Вот эта ненаследственная «внешность» власти, которая требует стороннего благословения, и помогла пониманию того, что власть политическая не есть власть над имуществом. Власть политическая – отдельно, в нее избирают и на нее утверждают, а сундуки с добром, доставшиеся по наследству от папеньки, – отдельно.
Затем Европа прошла трудный период феодальной раздробленности, когда фактическую власть и земли разобрали на заплатки европейские феодалы и феодальчики – герцоги, бароны, графы. А болтающийся где-то высоко император или король власть имел только священную, номинальную, юридическую. Фактически же на местах хозяевами были феодалы. Которые вполне довольствовались сложившимся статус-кво: они реально рулят на земле, а король типа формальный хозяин.
То есть Европа двигалась от идеи империи и понимания того, что власть едина и центральна, но не всеобъемлюща.
На Русской же равнине все было наоборот: среди океана крестьянской вольницы сначала возникли торговые крепости викингов, потом началось их расширение до княжеств, потом дробление княжеств на уделы, раздаваемые многочисленным сыновьям. Но все эти князья, князьки и князёчки никогда не имели «царя в голове», то есть идеи центральной власти, – она появилась только с татарами. И после падения татаро-монгольского ига, когда Москва стянула русских, натянув на себя одеяло царя ордынского, над всей Русью воцарился один Пахан с мышлением мелкопоместного князька, а точнее, «хозяина дома», в коем все принадлежит ему и только ему – по праву наследования, вместе с чадами и домочадцами. Раздулся огромный головастик – размером со слона, но устроенный так же примитивно, как и все головастики.
В Европе мелкий феодал мог пойти на службу к крупному, то есть стать его вассалом; при этом стороны брали на себя взаимные обязательства – один нанимается и служит, другой опекает и платит за услуги. Распространенность таких отношений плюс рост городов, обусловленный урожайностью и породивший свободное и экономически самостоятельное население, плюс историческая память о правовом римском обществе возродили в Европе институт права.
В восточной Руси ничего этого не было. Но только в восточной! Любопытно, что в западной Руси, то есть в Великом княжестве Литовском, географически примыкающем к Европе, договорной вассалитет западного типа существовал. Договоры между отдельными русскими князьями и великим князем Литовским сохранились. Но их никогда не существовало на востоке Руси. Здесь боярин, то есть микродворянин, не был обязан служить князю. Но поскольку сохранить независимость мелкому в окружении крупных сложно, ему приходилось все-таки искать себе «крышу». Однако никаких взаимных обязательств это за собой не влекло. У подвассального боярина не было никаких прав, кроме права ухода от одного князя к другому, зато он мог сделать это в любой момент. Это была его единственная свобода. Но, как верно замечает Пайпс, «свобода, которая не зиждется на праве, не способна к эволюции и имеет склонность обращаться против самой себя». В результате, когда всё было стянуто под одного Хозяина всея Руси и переходить стало просто некуда, внезапно оказалось, что у дворян уже не осталось вообще никакой свободы.