Страница:
Однажды он шел в коллеж и увидел впереди себя трех девочек. Одна из них, которую подружки называли Дуллитой, хрупкая и тоненькая, с талией, что «вот-вот переломится», ему очень понравилась. На его шаги подружки обернулись, а она даже не повернула головы. Дуллита ему так понравилась, что ему страстно захотелось, чтобы она пришла к нему в мастерскую.
И он с нетерпением стал ждать, когда же она придет, но этого не могло быть, потому что она не знала его, не знал ее и он, но от этого мало что менялось, – он был убежден, что Дуллита обязательно придет к нему. Неудовлетворенное желание было таким жгучим, страстным и сильным, что у него пошла из носа кровь. Дуллита удивительным образом соединилась, сплавилась с образом русской девочки, уносящейся на тройке от стаи голодных волков по заснеженной дороге…
Здесь уместно вспомнить, по ассоциации, эпизод из «Волшебной горы» Томаса Манна, где главный герой Ганс Касторп, увлекшийся Клавдией Шоша, русской пациенткой санатория в Швейцарии, также соединяет ее с далеким образом детства, мальчиком, учившимся в соседнем классе, – лицо его с раскосыми глазами и широкими скулами напомнило ему Клавдию. И когда Ганс Касторп осознал и понял, что безнадежно влюбился в Клавдию Шоша, на прогулке в горах у него неудержимо хлынула из носа кровь. В испачканном кровью костюме он возвращается в санаторий и попадает на лекцию психоаналитика доктора Кроковского, в которой тот говорит, что подавленная любовь всегда является в образе болезни. «Симптомы болезни – это замаскированная любовная активность, – сказал лектор, – и всякая болезнь – видоизмененная любовь». У Томаса Манна в другом его произведении «Смерть в Венеции», как помните, известный писатель с мировым именем воспылал страстью к юному поляку, чья породистая красота сразила его насмерть.
У Дали же слабо осознанное и невнятное гомосексуальное влечение к соученику Бутчакесу переросло в гетеросексуальное к девочке Дуллите и затем, подобно горной реке, по камням изломанной психики вылилось в страсть к Гале.
Летом 1916 года, когда Сальвадору минуло двенадцать, он попал в пригородное имение семьи Пичот. У матери этого многочисленного семейства Антонии Жиронес было семеро детей. С одним из них, Пепито, старший Дали познакомился еще в молодости, когда учился в юридическом коллеже. Своих детей у Пепито не было, а его приемная дочь, шестнадцатилетняя красавица Хулия, так распалила своими прелестями Сальвадора, когда стояла на лестнице и собирала липовый цвет, что он тут же в саду схватил ее за грудь, а она рассмеялась. Хулия долго служила ему объектом самоудовлетворения, и он описал свои онанистические впечатления о ней в своем произведении «Мечты»; позже, в 1930 году опубликовал их в журнале «Сюрреализм на службе революции», что привело к очередному скандалу.
Все дети Антонии Жиронес были одарены талантами. Рамон Пичот был художником, Рикардо – виолончелистом, Луис – скрипачом, а дочь Мария – известной оперной певицей, которая, кстати, и купила это имение у старой мельницы в пригороде Фигераса. Оно так и называлось – «Мельница у башни». Рисунок этой башни можно найти на страницах «Тайной жизни».
Дали поднимался на закате на вершину башни и впитывал в себя «простор, распахнутый взору, и дальнюю, двоящуюся кромку гор, награвированную закатным лучом. В канун сумерек воздух становился так чист, а краски так ярки, что пейзаж, подробный и четкий, как галлюцинация, чуть выгибаясь и кружась, как в линзе, гипнотизировал меня».
Работы Рамона Пичота, известного художника-импрессиониста, так изумили Сальвадора игрой света и цвета, что он тоже страстно захотел стать импрессионистом. Он привез с собой ящик с красками, и в помещении, которое было самым светлым, – какое-то подобие кладовки, где хранились кукурузные початки, стал усердно писать картины. Когда у него кончился холст, он использовал в качестве основы старую дверь, хранившуюся в чулане, и написал на ней натюрморт с вишнями всего тремя красками без всяких кистей, выдавливая, подобно Ван Гогу, краски прямо из тюбиков, чем изумил Пичотов. Когда кто-то заметил, что на вишнях не хватает хвостиков, он стал есть настоящие вишни, а черенки вдавливал в непросохшую краску; затем пинцетом повытаскивал из дырочек изъевших старую дверь древоточцев, а на их место втиснул червячков, попавшихся в вишнях.
Пепито Пичот, наблюдавший вместе с другими за творческими усилиями юного художника, долго молчал, а потом сказал:
– Это гениально.
И добавил, что поговорит с доном Сальвадором Куси, чтобы он обратил внимание на художественное дарование сына и отдал бы его учиться рисованию. Гордый своим успехом Сальвадор ответил, что учить его не надо, он и так уже художник-импрессионист. Все расхохотались.
Вообще в то время, время его ранних фантазий и удивительных для мальчика художественных находок, он просто грезил цветом и светом, таскал с собой всюду хрустальную пробку от графина, чтобы смотреть сквозь нее на предметы, которые становились от этого «импрессионистичными».
Завел Сальвадор и маленький зоопарк, где у него были два ежа, пауки, удоды, черепаха и мышонок. А на чердаке дома Пичотов его поразили две вещи: огромный надгробный венок с надписями на неведомом языке на выцветших лентах и костыль, ставший впоследствии неотъемлемой деталью многих и многих его полотен. Он служил ему как бы подпоркой зримых галлюцинаций, иллюстрирующих его фрейдистские пристрастия. Этим костылем он ткнул в сердце подохшего ежа, «набухшее тьмой и смертью», – образ смерти и разложения он также часто будет использовать в своих работах.
«С того дня костыль стал для меня – и пребудет, пока я жив, – в равной мере символом смерти и символом воскресения».
Этим костылем Дали, можно сказать, подпер рушащуюся культуру XX века.
Мать семерых Пичотов донья Антония Жиронес как-то сняла для своей семьи дачу для летнего отдыха в Кадакесе. Это живописное место вблизи Средиземного моря так понравилось Пичотам, что они купили там землю и выстроили дом. Ближайший друг Пепито Пичота Дали старший был родом из Кадакеса, провел там первые девять лет своей жизни, и поэтому, бывая здесь в гостях у Пичотов и ностальгируя по давно ушедшему детству, также решил проводить здесь летние месяцы со своей семьей. Пепито уговорил свою сестру Марию сдать семье Дали принадлежащую ей перестроенную конюшню на маленьком пляже Эс-Льян. Кадакес стал для художника с самого детства местом обетованным, духовной субстанцией, питавшей его творческие силы, – нигде он не работал так вдохновенно и плодотворно, как здесь. Он был так влюблен в эти места, так привязан, что не захотел, не смог расстаться с ними даже тогда, когда отец выгнал его из дома и запретил появляться здесь, натравив на сына местную жандармерию. Он поселился тогда в бедной рыбачьей хижине, ставшей впоследствии его домом практически до конца жизни.
Для мальчика Сальвадора Кадакес стал просто раем, которым он грезил всю зиму в школе, предвкушая летние каникулы. Фруктовые сады и оливковые рощи вплотную примыкали там к скалам, фантастическим, надо сказать, скалам, ибо они состояли из слюды и сланца и весело сверкали на солнце, а если подходить к Кадакесу с моря, видно было радужное сияние, исходившее с мыса Креус, самой восточной точки Иберийского полуострова, и это давало повод Дали, встававшему очень рано, говорить, что он первым в Испании встречает солнце.
Страшный северный ветер под названием трамонтана, что обрушивается осенью и зимой на Кадакес, несет с собой заряд песка, смешанный с морской солью, и словно скульптор творит из легких сланцево-слюдяных пород мыса Креус причудливые формы, похожие на разных животных – орла, верблюда, носорога и так далее, причем в разных ракурсах и на разных расстояниях они причудливо меняют свои очертания и предстают в других обличиях. «…Я вижу это беспрестанное преображение, – мы вновь цитируем “Тайную жизнь”, – превращение как таковое, самое метафору и понимаю: передо мной извечная переменчивая маска, исполненная глубинного смысла, любимая игрушка стыдливой Природы – ирония. Это о ней думал Гераклит, когда сказал: „Природе нравится прятаться“».
Оптические обманы, двойные образы и визуальные каламбуры – наиболее яркие с Вольтером и Нарциссом – нигде, как в Кадакесе, и родиться не могли. Любопытно, а это отмечает и сам художник в своих воспоминаниях, что эти места в свое время посетил великий архитектор Антонио Гауди и был также поражен видом, «где Пиренеи спускаются в море, создавая грандиозный геологический бред».
Посетил Кадакес в 1910 году и Пикассо – приезжал в гости к своему коллеге Рамону Пичоту. Дали тогда было всего шесть лет, а Пикассо к тому времени был уже известным кубистом. Интересно, видел ли малыш Сальвадор своего будущего соперника на поприще славы и вынес ли о нем детские впечатления? Во всяком случае, впоследствии Дали ежегодно летом посылал Пикассо телеграмму с текстом: «В июле – ни женщин, ни улиток». Эту здешнюю пословицу повторяла Мария Пичот, оперная певица, когда за ней гонялся пытавшийся ею овладеть тенор. Эту сценку наблюдал из окна своей комнаты Пикассо и потом частенько ее рассказывал.
Знаменитый эдипов комплекс Дали испытывал и переживал очень остро, многое в его творчестве – это его преодоление, мучительное и тяжелое, временами кажущееся просто трагически непереживаемым, как в случае его отношений с Лоркой, о чем мы расскажем позже.
Отец Дали представлял собой грубую и тупую атавистическую силу, помещенную в искусственный для него мещански-буржуазный семейный будуар, где он испытывал, если можно так сказать, комфортабельный дискомфорт. Отец Дали был человеком без особых комплексов, его редко мучили сомнения морального порядка, он был цельной натурой, кровь от крови своих предков, среди которых были кузнецы и контрабандисты. Предки Дали впервые упоминаются в нотариальных записях с 12 апреля 1558 года, где среди жителей Льерса, местечка сомнительного – считалось, что там водится нечистая сила, – значится некий Пере Дали. Такая фамилия на Иберийском полуострове практически не встречается, что дало повод Дали утверждать, что у него арабские, точнее мавританские, корни, так как мавры завоевали Испанию в 711 году. Вероятно, в этом есть доля истины, потому что в Северной Африке такая фамилия встречается достаточно часто и означает «проводник», а в каталанском и испанском языках корень этого слова переводится как «лидер».
Прапрадед художника был кузнецом в Льерсе, и среди руин разрушенного в 1939 году города сохранился заложенный кирпичами вход в кузницу Дали, а сам он в начале XIX века переселился в Кадакес, где женился на Марии Круаньес, которая родила ему троих сыновей, один из которых, Сальвадор, был прадедом художника.
Сальвадор женился на Франсиске Виньяс, дочери то ли работника, то ли моряка. У них было двое сыновей, один из которых, Галь Хосеф Сальвадор, дед Дали, жил с замужней женщиной Терезой Куси Марко в течение двадцати лет и прижил с ней двух детей. Один из них, Сальвадор Дали Куси, и стал отцом великого художника. Таким образом, отец сюрреалиста был незаконнорожденным, потому что его родители поженились лишь после смерти мужа Терезы, когда оба мальчика уже появились на свет. Дед занимался изготовлением пробок и затычек для бочек, это было выгодно, потому что в Кадакесе много солили рыбы, оливок и делали вино, а затем обзавелся дилижансом, ходившим между Кадакесом и Фигерасом.
В 1881 году дед внезапно покинул Кадакес и перебрался в Барселону. Сказал, что больше не может переносить эту проклятую трамонтану, поклялся сюда больше никогда не возвращаться и увез с собой мешок, набитый золотыми монетами. Откуда взялось золото? Есть предположения, что предки Дали, как, впрочем, и другие жители Кадакеса, успешно занимались контрабандой, благо до Франции рукой подать. Так или иначе, откуда взялось это золото, до сих пор остается загадкой.
Золото принесло деду смерть. Он проиграл все деньги на бирже, слегка тронулся и покончил жизнь самоубийством – бросился с балкона вниз головой.
О такой смерти своего деда Дали узнал лишь взрослым, это скрывалось родителями. А его дядя Рафаэль также сделал попытку уйти из жизни. И тем же способом.
Мы несколько отвлеклись в сторону родословной нашего героя. Вернемся к эдипову комплексу. По Фрейду, это установка ребенка по отношению к родителям в возрасте трех-четырех лет. Эдиповым он назван по легенде, в которой древнегреческий царь Эдип убивает своего отца и женится на своей матери, не зная, что она ему мать. Как правило, мальчик ревнует отца к матери, желая с ней связи и испытывая при этом естественную ненависть соперника к своему отцу.
Дали любил свою мать настолько беззаветно, сильно и страстно, что ее преждевременная смерть, когда ему было шестнадцать лет, вызвала в его юной душе такую бурю горя и негодования на судьбу, что и спустя много лет он писал: «Смерть матери я воспринял как оскорбление, нанесенное мне судьбой: это не могло случиться ни с ней, ни со мной! И я ощутил, что в глубине моей души взрастает, расправляя могучие ветви, великий ливанский кедр отмщения. Наступив на горло рыданиям, я поклялся сияющими мечами славы, что заблистают когда-нибудь вокруг моего имени, отвоевать мать у смерти».
Вот одна из многих, очень важная и ведущая сила, питавшая его чрезмерное честолюбие, – через себя обессмертить мать.
И в то же время он признавался, что не только любил свою мать, но и боялся. В своем эссе «Трагический миф об „Анжелюсе“ Милле. Параноидно-критическое толкование» художник пишет, что она, когда он был маленьким, «сосала и заглатывала» его членик. Правда, он оговаривается, что это могло быть и ложным воспоминанием. Поди разберись, что у Дали в действительности было, а чего не было! В этом эссе он анализирует свои детские впечатления от картины Милле, репродукция которой висела в школе, так его зачаровавшая, что он неоднократно возвращался к этой теме в своей живописи. Так вот, по интерпретации Дали, на картине изображены не муж и жена, благоговейно застывшие в закатном солнце, внимая вечернему звону и шепча молитву, а мать и сын (!), причем сын держит шляпу на причинном месте не случайно – скрывает эрекцию; своей позой он показывает, что вожделеет и в то же время боится своей матери. А беременная женская фигура напоминает ему самку богомола, насекомого, которое, как известно, пожирает самца сразу после совокупления. Это наводит его на странные мысли о доле материнского участия в таких мифах, как о Сатурне, Аврааме или Вильгельме Телле, герое, которому Дали посвятит не одну картину и который везде будет олицетворять его отца.
Фрейд, кстати, в своей работе «Три очерка по теории сексуальности» замечает, что «любовная жизнь женщины, отчасти вследствие культурных искажений, отчасти вследствие конвенциальной скрытности и неоткровенности женщин, погружена еще в непроницаемую тьму». И в сноске: «В типичных случаях у женщины не замечается „сексуальной переоценки“ мужчины, но последняя почти никогда не отсутствует по отношению к ребенку, которого она родила».
Дон Сальвадор Дали Куси женился на Фелипе Доменеч Феррес в возрасте тридцати лет, через два года после того, как стал владельцем нотариальной конторы в Фигерасе. Она была дочерью галантерейщика, а ее дед по матери Хайме Феррес был, по мнению потомков, еврейского происхождения и занимался ремеслом художественной резьбы по кости. От него мать унаследовала изобразительные наклонности – рисовала животных и лепила из воска восхищавшие малыша фигурки. Ее младший брат Ансельмо Доменеч, книгоиздатель, крестный отец художника, стал для него духовно близким человеком.
Отец для юного Сальвадора был олицетворением высшей власти, неумолимой, жестокой и непредсказуемой, при этом авторитет этой власти казался ему абсолютным и непогрешимым. Но однажды летом отец вернулся на дачу в Кадакес с опозданием и, выходя из кареты, во всеуслышание заявил, что обосрался. Это было настоящим психологическим шоком для мальчика. Впоследствии он изобразил обделавшегося человека в картине «Мрачная игра». Вообще говоря, интерес к заднице и ее продукту Дали сохранил с самого детства до конца своих дней.
Объяснить отношения отца и сына одним эдиповым комплексом будет явно недостаточно. Сальвадор Дали старший был очень вспыльчивым, неуравновешенным, способным зачастую на весьма необдуманные поступки. Так, однажды в одних трусах он выскочил на улицу и сцепился в драке с одним из своих клиентов. Наблюдавший эту сцену из окна малыш Сальвадор увидел, как из трусов вывалилось мужское достоинство отца, подобное сосиске, что мальчика также шокировало и как бы принизило авторитет отца.
Детство нашего героя, без сомнения, несет в себе какую-то тайну, художник так и не открыл ее полностью, маскируя в своих работах дальними намеками, не давая понять, что породило в нем невероятную застенчивость и страх перед этим человеком. Он пишет в «Тайной жизни», что не намерен раскрывать всех тайн его отношений с отцом, добавляя, что это касается только их двоих.
Он не скрывал, что все вариации картин на тему Вильгельма Телля связаны с отцом. Но какое яблоко поразил нотариус? И каким оружием?
Но не будем предаваться фантазиям. Мы с чистой совестью отправляем читателя к картинам великого сына фигерасского нотариуса, где можно предаваться любым толкованиям диковинных образов на эту тему…
Глава вторая
И он с нетерпением стал ждать, когда же она придет, но этого не могло быть, потому что она не знала его, не знал ее и он, но от этого мало что менялось, – он был убежден, что Дуллита обязательно придет к нему. Неудовлетворенное желание было таким жгучим, страстным и сильным, что у него пошла из носа кровь. Дуллита удивительным образом соединилась, сплавилась с образом русской девочки, уносящейся на тройке от стаи голодных волков по заснеженной дороге…
Здесь уместно вспомнить, по ассоциации, эпизод из «Волшебной горы» Томаса Манна, где главный герой Ганс Касторп, увлекшийся Клавдией Шоша, русской пациенткой санатория в Швейцарии, также соединяет ее с далеким образом детства, мальчиком, учившимся в соседнем классе, – лицо его с раскосыми глазами и широкими скулами напомнило ему Клавдию. И когда Ганс Касторп осознал и понял, что безнадежно влюбился в Клавдию Шоша, на прогулке в горах у него неудержимо хлынула из носа кровь. В испачканном кровью костюме он возвращается в санаторий и попадает на лекцию психоаналитика доктора Кроковского, в которой тот говорит, что подавленная любовь всегда является в образе болезни. «Симптомы болезни – это замаскированная любовная активность, – сказал лектор, – и всякая болезнь – видоизмененная любовь». У Томаса Манна в другом его произведении «Смерть в Венеции», как помните, известный писатель с мировым именем воспылал страстью к юному поляку, чья породистая красота сразила его насмерть.
У Дали же слабо осознанное и невнятное гомосексуальное влечение к соученику Бутчакесу переросло в гетеросексуальное к девочке Дуллите и затем, подобно горной реке, по камням изломанной психики вылилось в страсть к Гале.
Летом 1916 года, когда Сальвадору минуло двенадцать, он попал в пригородное имение семьи Пичот. У матери этого многочисленного семейства Антонии Жиронес было семеро детей. С одним из них, Пепито, старший Дали познакомился еще в молодости, когда учился в юридическом коллеже. Своих детей у Пепито не было, а его приемная дочь, шестнадцатилетняя красавица Хулия, так распалила своими прелестями Сальвадора, когда стояла на лестнице и собирала липовый цвет, что он тут же в саду схватил ее за грудь, а она рассмеялась. Хулия долго служила ему объектом самоудовлетворения, и он описал свои онанистические впечатления о ней в своем произведении «Мечты»; позже, в 1930 году опубликовал их в журнале «Сюрреализм на службе революции», что привело к очередному скандалу.
Все дети Антонии Жиронес были одарены талантами. Рамон Пичот был художником, Рикардо – виолончелистом, Луис – скрипачом, а дочь Мария – известной оперной певицей, которая, кстати, и купила это имение у старой мельницы в пригороде Фигераса. Оно так и называлось – «Мельница у башни». Рисунок этой башни можно найти на страницах «Тайной жизни».
Дали поднимался на закате на вершину башни и впитывал в себя «простор, распахнутый взору, и дальнюю, двоящуюся кромку гор, награвированную закатным лучом. В канун сумерек воздух становился так чист, а краски так ярки, что пейзаж, подробный и четкий, как галлюцинация, чуть выгибаясь и кружась, как в линзе, гипнотизировал меня».
Работы Рамона Пичота, известного художника-импрессиониста, так изумили Сальвадора игрой света и цвета, что он тоже страстно захотел стать импрессионистом. Он привез с собой ящик с красками, и в помещении, которое было самым светлым, – какое-то подобие кладовки, где хранились кукурузные початки, стал усердно писать картины. Когда у него кончился холст, он использовал в качестве основы старую дверь, хранившуюся в чулане, и написал на ней натюрморт с вишнями всего тремя красками без всяких кистей, выдавливая, подобно Ван Гогу, краски прямо из тюбиков, чем изумил Пичотов. Когда кто-то заметил, что на вишнях не хватает хвостиков, он стал есть настоящие вишни, а черенки вдавливал в непросохшую краску; затем пинцетом повытаскивал из дырочек изъевших старую дверь древоточцев, а на их место втиснул червячков, попавшихся в вишнях.
Пепито Пичот, наблюдавший вместе с другими за творческими усилиями юного художника, долго молчал, а потом сказал:
– Это гениально.
И добавил, что поговорит с доном Сальвадором Куси, чтобы он обратил внимание на художественное дарование сына и отдал бы его учиться рисованию. Гордый своим успехом Сальвадор ответил, что учить его не надо, он и так уже художник-импрессионист. Все расхохотались.
Вообще в то время, время его ранних фантазий и удивительных для мальчика художественных находок, он просто грезил цветом и светом, таскал с собой всюду хрустальную пробку от графина, чтобы смотреть сквозь нее на предметы, которые становились от этого «импрессионистичными».
Завел Сальвадор и маленький зоопарк, где у него были два ежа, пауки, удоды, черепаха и мышонок. А на чердаке дома Пичотов его поразили две вещи: огромный надгробный венок с надписями на неведомом языке на выцветших лентах и костыль, ставший впоследствии неотъемлемой деталью многих и многих его полотен. Он служил ему как бы подпоркой зримых галлюцинаций, иллюстрирующих его фрейдистские пристрастия. Этим костылем он ткнул в сердце подохшего ежа, «набухшее тьмой и смертью», – образ смерти и разложения он также часто будет использовать в своих работах.
«С того дня костыль стал для меня – и пребудет, пока я жив, – в равной мере символом смерти и символом воскресения».
Этим костылем Дали, можно сказать, подпер рушащуюся культуру XX века.
Мать семерых Пичотов донья Антония Жиронес как-то сняла для своей семьи дачу для летнего отдыха в Кадакесе. Это живописное место вблизи Средиземного моря так понравилось Пичотам, что они купили там землю и выстроили дом. Ближайший друг Пепито Пичота Дали старший был родом из Кадакеса, провел там первые девять лет своей жизни, и поэтому, бывая здесь в гостях у Пичотов и ностальгируя по давно ушедшему детству, также решил проводить здесь летние месяцы со своей семьей. Пепито уговорил свою сестру Марию сдать семье Дали принадлежащую ей перестроенную конюшню на маленьком пляже Эс-Льян. Кадакес стал для художника с самого детства местом обетованным, духовной субстанцией, питавшей его творческие силы, – нигде он не работал так вдохновенно и плодотворно, как здесь. Он был так влюблен в эти места, так привязан, что не захотел, не смог расстаться с ними даже тогда, когда отец выгнал его из дома и запретил появляться здесь, натравив на сына местную жандармерию. Он поселился тогда в бедной рыбачьей хижине, ставшей впоследствии его домом практически до конца жизни.
Для мальчика Сальвадора Кадакес стал просто раем, которым он грезил всю зиму в школе, предвкушая летние каникулы. Фруктовые сады и оливковые рощи вплотную примыкали там к скалам, фантастическим, надо сказать, скалам, ибо они состояли из слюды и сланца и весело сверкали на солнце, а если подходить к Кадакесу с моря, видно было радужное сияние, исходившее с мыса Креус, самой восточной точки Иберийского полуострова, и это давало повод Дали, встававшему очень рано, говорить, что он первым в Испании встречает солнце.
Страшный северный ветер под названием трамонтана, что обрушивается осенью и зимой на Кадакес, несет с собой заряд песка, смешанный с морской солью, и словно скульптор творит из легких сланцево-слюдяных пород мыса Креус причудливые формы, похожие на разных животных – орла, верблюда, носорога и так далее, причем в разных ракурсах и на разных расстояниях они причудливо меняют свои очертания и предстают в других обличиях. «…Я вижу это беспрестанное преображение, – мы вновь цитируем “Тайную жизнь”, – превращение как таковое, самое метафору и понимаю: передо мной извечная переменчивая маска, исполненная глубинного смысла, любимая игрушка стыдливой Природы – ирония. Это о ней думал Гераклит, когда сказал: „Природе нравится прятаться“».
Оптические обманы, двойные образы и визуальные каламбуры – наиболее яркие с Вольтером и Нарциссом – нигде, как в Кадакесе, и родиться не могли. Любопытно, а это отмечает и сам художник в своих воспоминаниях, что эти места в свое время посетил великий архитектор Антонио Гауди и был также поражен видом, «где Пиренеи спускаются в море, создавая грандиозный геологический бред».
Посетил Кадакес в 1910 году и Пикассо – приезжал в гости к своему коллеге Рамону Пичоту. Дали тогда было всего шесть лет, а Пикассо к тому времени был уже известным кубистом. Интересно, видел ли малыш Сальвадор своего будущего соперника на поприще славы и вынес ли о нем детские впечатления? Во всяком случае, впоследствии Дали ежегодно летом посылал Пикассо телеграмму с текстом: «В июле – ни женщин, ни улиток». Эту здешнюю пословицу повторяла Мария Пичот, оперная певица, когда за ней гонялся пытавшийся ею овладеть тенор. Эту сценку наблюдал из окна своей комнаты Пикассо и потом частенько ее рассказывал.
Знаменитый эдипов комплекс Дали испытывал и переживал очень остро, многое в его творчестве – это его преодоление, мучительное и тяжелое, временами кажущееся просто трагически непереживаемым, как в случае его отношений с Лоркой, о чем мы расскажем позже.
Отец Дали представлял собой грубую и тупую атавистическую силу, помещенную в искусственный для него мещански-буржуазный семейный будуар, где он испытывал, если можно так сказать, комфортабельный дискомфорт. Отец Дали был человеком без особых комплексов, его редко мучили сомнения морального порядка, он был цельной натурой, кровь от крови своих предков, среди которых были кузнецы и контрабандисты. Предки Дали впервые упоминаются в нотариальных записях с 12 апреля 1558 года, где среди жителей Льерса, местечка сомнительного – считалось, что там водится нечистая сила, – значится некий Пере Дали. Такая фамилия на Иберийском полуострове практически не встречается, что дало повод Дали утверждать, что у него арабские, точнее мавританские, корни, так как мавры завоевали Испанию в 711 году. Вероятно, в этом есть доля истины, потому что в Северной Африке такая фамилия встречается достаточно часто и означает «проводник», а в каталанском и испанском языках корень этого слова переводится как «лидер».
Прапрадед художника был кузнецом в Льерсе, и среди руин разрушенного в 1939 году города сохранился заложенный кирпичами вход в кузницу Дали, а сам он в начале XIX века переселился в Кадакес, где женился на Марии Круаньес, которая родила ему троих сыновей, один из которых, Сальвадор, был прадедом художника.
Сальвадор женился на Франсиске Виньяс, дочери то ли работника, то ли моряка. У них было двое сыновей, один из которых, Галь Хосеф Сальвадор, дед Дали, жил с замужней женщиной Терезой Куси Марко в течение двадцати лет и прижил с ней двух детей. Один из них, Сальвадор Дали Куси, и стал отцом великого художника. Таким образом, отец сюрреалиста был незаконнорожденным, потому что его родители поженились лишь после смерти мужа Терезы, когда оба мальчика уже появились на свет. Дед занимался изготовлением пробок и затычек для бочек, это было выгодно, потому что в Кадакесе много солили рыбы, оливок и делали вино, а затем обзавелся дилижансом, ходившим между Кадакесом и Фигерасом.
В 1881 году дед внезапно покинул Кадакес и перебрался в Барселону. Сказал, что больше не может переносить эту проклятую трамонтану, поклялся сюда больше никогда не возвращаться и увез с собой мешок, набитый золотыми монетами. Откуда взялось золото? Есть предположения, что предки Дали, как, впрочем, и другие жители Кадакеса, успешно занимались контрабандой, благо до Франции рукой подать. Так или иначе, откуда взялось это золото, до сих пор остается загадкой.
Золото принесло деду смерть. Он проиграл все деньги на бирже, слегка тронулся и покончил жизнь самоубийством – бросился с балкона вниз головой.
О такой смерти своего деда Дали узнал лишь взрослым, это скрывалось родителями. А его дядя Рафаэль также сделал попытку уйти из жизни. И тем же способом.
Мы несколько отвлеклись в сторону родословной нашего героя. Вернемся к эдипову комплексу. По Фрейду, это установка ребенка по отношению к родителям в возрасте трех-четырех лет. Эдиповым он назван по легенде, в которой древнегреческий царь Эдип убивает своего отца и женится на своей матери, не зная, что она ему мать. Как правило, мальчик ревнует отца к матери, желая с ней связи и испытывая при этом естественную ненависть соперника к своему отцу.
Дали любил свою мать настолько беззаветно, сильно и страстно, что ее преждевременная смерть, когда ему было шестнадцать лет, вызвала в его юной душе такую бурю горя и негодования на судьбу, что и спустя много лет он писал: «Смерть матери я воспринял как оскорбление, нанесенное мне судьбой: это не могло случиться ни с ней, ни со мной! И я ощутил, что в глубине моей души взрастает, расправляя могучие ветви, великий ливанский кедр отмщения. Наступив на горло рыданиям, я поклялся сияющими мечами славы, что заблистают когда-нибудь вокруг моего имени, отвоевать мать у смерти».
Вот одна из многих, очень важная и ведущая сила, питавшая его чрезмерное честолюбие, – через себя обессмертить мать.
И в то же время он признавался, что не только любил свою мать, но и боялся. В своем эссе «Трагический миф об „Анжелюсе“ Милле. Параноидно-критическое толкование» художник пишет, что она, когда он был маленьким, «сосала и заглатывала» его членик. Правда, он оговаривается, что это могло быть и ложным воспоминанием. Поди разберись, что у Дали в действительности было, а чего не было! В этом эссе он анализирует свои детские впечатления от картины Милле, репродукция которой висела в школе, так его зачаровавшая, что он неоднократно возвращался к этой теме в своей живописи. Так вот, по интерпретации Дали, на картине изображены не муж и жена, благоговейно застывшие в закатном солнце, внимая вечернему звону и шепча молитву, а мать и сын (!), причем сын держит шляпу на причинном месте не случайно – скрывает эрекцию; своей позой он показывает, что вожделеет и в то же время боится своей матери. А беременная женская фигура напоминает ему самку богомола, насекомого, которое, как известно, пожирает самца сразу после совокупления. Это наводит его на странные мысли о доле материнского участия в таких мифах, как о Сатурне, Аврааме или Вильгельме Телле, герое, которому Дали посвятит не одну картину и который везде будет олицетворять его отца.
Фрейд, кстати, в своей работе «Три очерка по теории сексуальности» замечает, что «любовная жизнь женщины, отчасти вследствие культурных искажений, отчасти вследствие конвенциальной скрытности и неоткровенности женщин, погружена еще в непроницаемую тьму». И в сноске: «В типичных случаях у женщины не замечается „сексуальной переоценки“ мужчины, но последняя почти никогда не отсутствует по отношению к ребенку, которого она родила».
Дон Сальвадор Дали Куси женился на Фелипе Доменеч Феррес в возрасте тридцати лет, через два года после того, как стал владельцем нотариальной конторы в Фигерасе. Она была дочерью галантерейщика, а ее дед по матери Хайме Феррес был, по мнению потомков, еврейского происхождения и занимался ремеслом художественной резьбы по кости. От него мать унаследовала изобразительные наклонности – рисовала животных и лепила из воска восхищавшие малыша фигурки. Ее младший брат Ансельмо Доменеч, книгоиздатель, крестный отец художника, стал для него духовно близким человеком.
Отец для юного Сальвадора был олицетворением высшей власти, неумолимой, жестокой и непредсказуемой, при этом авторитет этой власти казался ему абсолютным и непогрешимым. Но однажды летом отец вернулся на дачу в Кадакес с опозданием и, выходя из кареты, во всеуслышание заявил, что обосрался. Это было настоящим психологическим шоком для мальчика. Впоследствии он изобразил обделавшегося человека в картине «Мрачная игра». Вообще говоря, интерес к заднице и ее продукту Дали сохранил с самого детства до конца своих дней.
Объяснить отношения отца и сына одним эдиповым комплексом будет явно недостаточно. Сальвадор Дали старший был очень вспыльчивым, неуравновешенным, способным зачастую на весьма необдуманные поступки. Так, однажды в одних трусах он выскочил на улицу и сцепился в драке с одним из своих клиентов. Наблюдавший эту сцену из окна малыш Сальвадор увидел, как из трусов вывалилось мужское достоинство отца, подобное сосиске, что мальчика также шокировало и как бы принизило авторитет отца.
Детство нашего героя, без сомнения, несет в себе какую-то тайну, художник так и не открыл ее полностью, маскируя в своих работах дальними намеками, не давая понять, что породило в нем невероятную застенчивость и страх перед этим человеком. Он пишет в «Тайной жизни», что не намерен раскрывать всех тайн его отношений с отцом, добавляя, что это касается только их двоих.
Он не скрывал, что все вариации картин на тему Вильгельма Телля связаны с отцом. Но какое яблоко поразил нотариус? И каким оружием?
Но не будем предаваться фантазиям. Мы с чистой совестью отправляем читателя к картинам великого сына фигерасского нотариуса, где можно предаваться любым толкованиям диковинных образов на эту тему…
Глава вторая
О первых успехах отрока-живописца и начале учебы в Мадриде
Из мира детства в отрочество наш герой вступил с новым привкусом жизни, что свойственно всякому переходному возрастному периоду. Мальчик вдруг осознает себя другим, и видимый мир обретает другие свойства. Те знания, что мы получаем в детстве, в зависимости от почвы, на которой взрастает цветок человека – в нашем случае гения, – обретают новые качества. Все непонятное ранее вдруг выплывает из тумана в своей реальной и объемной яви, и лишь что-то неизживаемое, зароненное в глубины подсознания то ли с самого рождения, то ли навербованное словом или действием в младенчестве, остается навсегда. И с этим человек расстаться не сможет, даже если и будет наступать себе на горло, – все равно это будет терзать его душу, бередить, наводить морок, и постоянно в голове станут, как грибы, расти вопросы, на которые нет и не может быть никакого ответа. Нет, мы не говорим о вечных и неразрешимых проблемах бытия либо таинственной и непредсказуемой черте жизни… Многоточие здесь вполне уместно. Для постороннего исследователя, психоаналитика вопросы эти, возможно, не составят тайны, он сможет объяснить и себе, и пациенту суть и причины его странных слов и поступков, но все равно что-то будет ускользать, делиться, множиться и, словно рой мух, облепит мозг и будет сосать его пустыми и ненужными, но жгучими и непредсказуемыми вопросами…
Вот и о мухах, кстати… Дали любил мух, более того, обожал, когда в летнюю жару они облепляли его потное тело, и это было, как он признавался, одним из стимуляторов его творчества.
Зато кузнечики наводил на него ужас. В детстве он любил их, но однажды поймал рыбку-соплюшку, голова которой была похожа на голову кузнечика. С тех пор сверчок стал для него невыносимым существом, он трясся от страха, если ему попадался на глаза кузнечик или, не дай Бог, прыгал на него. Прознавшие об этом сверстники просто изводили его в школе этим мерзким насекомым: подбрасывали зеленого попрыгунчика в книги, швыряли в голову и так далее. Сальвадор пошел на хитрость. Убедил мальчишек, что еще больше, чем кузнечиков, боится бумажных птичек, и стоически переносил пытку сверчками, зато орал благим матом, если в него запускали самолетиком.
Даже в зрелом возрасте Дали не мог избавиться от страха перед этими насекомым. «Тяжелый неуклюжий скок этой зеленой кобылки, – пишет Дали в «Тайной жизни», – повергает меня в тоскливое оцепененье. Мерзкая тварь! Всю жизнь она преследует меня как наваждение, терзает, сводит с ума. Извечная пытка Сальвадора Дали – кузнечик!»
Насколько глубоко запрыгнул сверчок в подсознание художника, можно судить по его работам. Мерзкое насекомое изображено в «Великом онанисте» присосавшимся к лицу сновидца снизу, с облепленным муравьями брюшком. Является кузнечик и в «Осквернении гостии» в той же позе, да и во многих других картинах. Вообще насекомые в живописных фантазиях Дали занимают значительное место и появляются на его холстах на протяжении всего его творческого пути.
Но как в детстве, так и в отрочестве непреходящей осталась любовь к Кадакесу, где «сама природа учит искусству». Именно там Дали жил полной творческой жизнью, исступленно занимаясь живописью по двенадцать часов в сутки уже в мальчишеском возрасте. Он служил искусству преданно и страстно, и это качество его натуры, привычка трудиться, останется на всю жизнь. Это окажется единственно возможным способом существования, его нишей, норой и, если угодно, наркотиком.
По сути, любой человек в той или иной степени наркоман – в том смысле, что всякий находит свое средство уходить от темных сторон жизни, ее невзгод и неприятностей. Для одного – это книги (библиоманкой, кстати, была жена художника Гала), для другого – музыка, для третьего – табак или алкоголь, для иных – женщины, для отъявленных неудачников – опиум или героин, а для продвинутых гениев нет ничего слаще, чем заниматься любимым делом, таких еще называют трудоголиками.
Сестра Сальвадора Ана Мария вспоминает, что он целыми днями не вылезал из студии, откуда постоянно доносилось его невнятное пение. Лорка также замечал, что Дали «жужжит за работой, как золотой шмель». Мастерскую юный Дали унаследовал от Рамона Пичота. Это «светлая комната со стеклянным потолком – когда-то это была бедняцкая лачуга». Здесь писал свои работы и Пикассо, когда приезжал в Кадакес в гости к Пичоту.
Дали и вправду пишет очень много. И не только полюбившиеся с детства родные морские пейзажи, но и портреты отца, матери, сестры, которая позировала брату несчетное количество раз, и только ее портретов сохранилось больше дюжины, а также своей тетушки Каталины и няни Лусии. «Портрет Лусии», написанный в возрасте четырнадцати лет, удивляет зрелым мастерством, психологически верно передает юный художник незлобивый характер пожилой женщины и воспевает ее старческую красоту.
«Не знаю ничего прекраснее, – откровенничает Дали в «Тайной жизни», – чем восхитительно морщинистые лица моей кормилицы Лусии и бабушки, двух чистеньких белоголовых старушек… Старость изначально пробуждала во мне благоговение… Как страстно хотелось мне постареть – сразу, в мгновенье ока! А Фауст? Жалкое существо! Ему открылась высшая мудрость, а он продал душу за юношеский румянец и младое невежество».
К шестнадцати годам молодой живописец создает уже внушительную коллекцию холстов, написанных в импрессионистской манере. Пастозный мазок, чувствуется фактура, композиции точны и безупречны, цветовая гармония, какой позавидовал бы и Клод Моне, при этом свет живет на его ранних холстах так естественно, как будто перед зрителем и не картина вовсе, а живой пейзаж в окне.
Особенно поражает светозарностью его автопортрет с рафаэлевской шеей, написанный в 1921 году, как и многие пейзажи, в том числе и работа «Моя лодка», прекрасно скомпонованная, полная активной жизни, движения; пластичные формы лодки, паруса и вздувшейся от ветра светлой рубахи гребца монументальны и налиты эпической силой.
Импрессионизм в то время был для юного Сальвадора единственным образцом для подражания, эталоном. Он грезил светом и цветом, наслаждался их взаимообогащающей игрой в бухтах Кадакеса, где скалы отражаются в воде цветной и трепетно-подвижной «импрессионистической» рябью, его «пьянят эти синие тени и закатные отсветы», и он с фанатичным воодушевлением переносит на холст свои восторженные впечатления. Ведь импрессионизм – это впечатление! Еще больше утвердился юный Дали в своей привязанности к этому течению, когда побывал в 1920 году в Барселоне и увидел во Дворце изящных искусств работы Хоакима Мира, принадлежавшего, как и Рамон Пичот, к группе испанских импрессионистов, которых прозвали «шафрановыми» по их пристрастию к золотисто-охристой палитре. Пейзажи Мира восхитили Дали безмерно, он увидел тогда в этом художнике «гения цвета и света». Что, помимо живописи, интересует Сальвадора? Что несет ему вдохновение, кроме природы Кадакеса, где каждый вздох моря, всякий блик на воде закатного луча приводят его в трепет и душевное ликование?
Конечно же, книги. По альбомам серии «Гованс», купленным отцом, он изучает творчество старых мастеров по черно-белым репродукциям. Великие художники прошлого вызывают у него экстатическое преклонение. Он даже пытается в пятнадцатилетнем возрасте писать небольшие статейки о Веласкесе, Гойе, Эль Греко, Микеланджело, Дюрере и Леонардо да Винчи для журнальчика «Студиум», издаваемого в Фигерасе юным Дали вместе со своими друзьями. Мы не будем давать оценок первым литературным опытам художника, помещенным его сестрой Аной Марией в книге своих воспоминаний, к великому неудовольствию ее брата, но отметим, что Веласкес даже в черно-белом изображении произвел на него очень сильное впечатление, он восхищается шедеврами мастера «Менины» и «Пряхи», отмечает их высокое живописное мастерство.
Вот и о мухах, кстати… Дали любил мух, более того, обожал, когда в летнюю жару они облепляли его потное тело, и это было, как он признавался, одним из стимуляторов его творчества.
Зато кузнечики наводил на него ужас. В детстве он любил их, но однажды поймал рыбку-соплюшку, голова которой была похожа на голову кузнечика. С тех пор сверчок стал для него невыносимым существом, он трясся от страха, если ему попадался на глаза кузнечик или, не дай Бог, прыгал на него. Прознавшие об этом сверстники просто изводили его в школе этим мерзким насекомым: подбрасывали зеленого попрыгунчика в книги, швыряли в голову и так далее. Сальвадор пошел на хитрость. Убедил мальчишек, что еще больше, чем кузнечиков, боится бумажных птичек, и стоически переносил пытку сверчками, зато орал благим матом, если в него запускали самолетиком.
Даже в зрелом возрасте Дали не мог избавиться от страха перед этими насекомым. «Тяжелый неуклюжий скок этой зеленой кобылки, – пишет Дали в «Тайной жизни», – повергает меня в тоскливое оцепененье. Мерзкая тварь! Всю жизнь она преследует меня как наваждение, терзает, сводит с ума. Извечная пытка Сальвадора Дали – кузнечик!»
Насколько глубоко запрыгнул сверчок в подсознание художника, можно судить по его работам. Мерзкое насекомое изображено в «Великом онанисте» присосавшимся к лицу сновидца снизу, с облепленным муравьями брюшком. Является кузнечик и в «Осквернении гостии» в той же позе, да и во многих других картинах. Вообще насекомые в живописных фантазиях Дали занимают значительное место и появляются на его холстах на протяжении всего его творческого пути.
Но как в детстве, так и в отрочестве непреходящей осталась любовь к Кадакесу, где «сама природа учит искусству». Именно там Дали жил полной творческой жизнью, исступленно занимаясь живописью по двенадцать часов в сутки уже в мальчишеском возрасте. Он служил искусству преданно и страстно, и это качество его натуры, привычка трудиться, останется на всю жизнь. Это окажется единственно возможным способом существования, его нишей, норой и, если угодно, наркотиком.
По сути, любой человек в той или иной степени наркоман – в том смысле, что всякий находит свое средство уходить от темных сторон жизни, ее невзгод и неприятностей. Для одного – это книги (библиоманкой, кстати, была жена художника Гала), для другого – музыка, для третьего – табак или алкоголь, для иных – женщины, для отъявленных неудачников – опиум или героин, а для продвинутых гениев нет ничего слаще, чем заниматься любимым делом, таких еще называют трудоголиками.
Сестра Сальвадора Ана Мария вспоминает, что он целыми днями не вылезал из студии, откуда постоянно доносилось его невнятное пение. Лорка также замечал, что Дали «жужжит за работой, как золотой шмель». Мастерскую юный Дали унаследовал от Рамона Пичота. Это «светлая комната со стеклянным потолком – когда-то это была бедняцкая лачуга». Здесь писал свои работы и Пикассо, когда приезжал в Кадакес в гости к Пичоту.
Дали и вправду пишет очень много. И не только полюбившиеся с детства родные морские пейзажи, но и портреты отца, матери, сестры, которая позировала брату несчетное количество раз, и только ее портретов сохранилось больше дюжины, а также своей тетушки Каталины и няни Лусии. «Портрет Лусии», написанный в возрасте четырнадцати лет, удивляет зрелым мастерством, психологически верно передает юный художник незлобивый характер пожилой женщины и воспевает ее старческую красоту.
«Не знаю ничего прекраснее, – откровенничает Дали в «Тайной жизни», – чем восхитительно морщинистые лица моей кормилицы Лусии и бабушки, двух чистеньких белоголовых старушек… Старость изначально пробуждала во мне благоговение… Как страстно хотелось мне постареть – сразу, в мгновенье ока! А Фауст? Жалкое существо! Ему открылась высшая мудрость, а он продал душу за юношеский румянец и младое невежество».
К шестнадцати годам молодой живописец создает уже внушительную коллекцию холстов, написанных в импрессионистской манере. Пастозный мазок, чувствуется фактура, композиции точны и безупречны, цветовая гармония, какой позавидовал бы и Клод Моне, при этом свет живет на его ранних холстах так естественно, как будто перед зрителем и не картина вовсе, а живой пейзаж в окне.
Особенно поражает светозарностью его автопортрет с рафаэлевской шеей, написанный в 1921 году, как и многие пейзажи, в том числе и работа «Моя лодка», прекрасно скомпонованная, полная активной жизни, движения; пластичные формы лодки, паруса и вздувшейся от ветра светлой рубахи гребца монументальны и налиты эпической силой.
Импрессионизм в то время был для юного Сальвадора единственным образцом для подражания, эталоном. Он грезил светом и цветом, наслаждался их взаимообогащающей игрой в бухтах Кадакеса, где скалы отражаются в воде цветной и трепетно-подвижной «импрессионистической» рябью, его «пьянят эти синие тени и закатные отсветы», и он с фанатичным воодушевлением переносит на холст свои восторженные впечатления. Ведь импрессионизм – это впечатление! Еще больше утвердился юный Дали в своей привязанности к этому течению, когда побывал в 1920 году в Барселоне и увидел во Дворце изящных искусств работы Хоакима Мира, принадлежавшего, как и Рамон Пичот, к группе испанских импрессионистов, которых прозвали «шафрановыми» по их пристрастию к золотисто-охристой палитре. Пейзажи Мира восхитили Дали безмерно, он увидел тогда в этом художнике «гения цвета и света». Что, помимо живописи, интересует Сальвадора? Что несет ему вдохновение, кроме природы Кадакеса, где каждый вздох моря, всякий блик на воде закатного луча приводят его в трепет и душевное ликование?
Конечно же, книги. По альбомам серии «Гованс», купленным отцом, он изучает творчество старых мастеров по черно-белым репродукциям. Великие художники прошлого вызывают у него экстатическое преклонение. Он даже пытается в пятнадцатилетнем возрасте писать небольшие статейки о Веласкесе, Гойе, Эль Греко, Микеланджело, Дюрере и Леонардо да Винчи для журнальчика «Студиум», издаваемого в Фигерасе юным Дали вместе со своими друзьями. Мы не будем давать оценок первым литературным опытам художника, помещенным его сестрой Аной Марией в книге своих воспоминаний, к великому неудовольствию ее брата, но отметим, что Веласкес даже в черно-белом изображении произвел на него очень сильное впечатление, он восхищается шедеврами мастера «Менины» и «Пряхи», отмечает их высокое живописное мастерство.