Москва, Шереметьево-2, год 98-й.
«Панораме» предстоит участвовать в работе 1-го Международного конгресса русской прессы в Москве. Конгресс инициирован агентством новостей ИТАР-ТАСС. В общем, дожили: мы, журналисты, редакторы, издатели русских газет в зарубежье, недавние «отщепенцы», приглашаемся за счет организаторов конгресса и селимся в одной из лучших гостиниц страны – «Международной». Но всё это, так сказать, антураж.
А главное – как было не принять такое предложение: это же шанс для нашей, совместной с российскими изданиями, ну хотя бы попытки изобрести средства, которые закроют кормушку так называемым газетным «пиратам».
Новоявленные, большей частью кустарные газетки, продюсеры телепередач на русском языке, беззастенчиво крадут тексты для заполнения пространства между рекламными объявлениями на печатных полосах и в эфире. Кажется, все они должны были бы серьезно досаждать обкрадываемым изданиям и телеканалам, и прежде всего – российским. И, конечно, досаждают: были даже попытки судиться с ними.
Да нет – цель конгресса обозначилась в первый же день его работы иной. Даже совсем иной: для всеобщей координации следует неотложно сформировать главный орган. А, в общем-то, он уже существует, разумеется, он в Москве, и уже генерирует некое «информационное пространство», из которого остаётся черпать содержание всем русским (включая и зарубежные) периодическим изданиям для своих публикаций – ну, совсем как из «ноосферы» Вернадского экстрасенсы черпают свои прозрения. Причем, безо всяких затрат.
Я поблагодарил организаторов и учредителей 1-го конгресса (кажется, их уже прошло три с той поры – работает же идея!) за гостеприимство, а оно действительно было беспредельным и простиралось от бесплатных ресторанных, там же, в гостинице, обедов и до заключительных заседаний… в Сочи.
Со второго дня работы конгресса я в зале не появлялся.
– Пожалуйста. Взвешивайте.
– А вы встаньте рядом и убедитесь, какой у вас серьезный перевес. Вам придется очень, очень много платить за такой груз!
– Простите, а что, существуют какие-то нормы? И при чем здесь таможня? Разве это не работа авиакомпании – за перевозку груза ей все уплачено. И ведь я привез это в страну – не вывожу же!
Здесь я слово в слово, но, как принято сейчас говорить, с точностью «до наоборот», повторил сказанное мной за 20 с лишним лет до того и по другому поводу.
А тогда было…
Москва, грузовая железнодорожная таможня, год 1976-й. Тогда, в складском помещении, где-то за Ярославским, кажется, вокзалом, я перед столом таможенника открывал коробки со своим грузом, отправляемым в место нашего предполагаемого поселения, т. е. в Израиль, куда формально мы все в те годы уезжали. Это только в редчайших случаях самые отважные и уже имевшие родственников в Штатах, покупали билеты не в Вену, как мы все – где должна была решаться судьба «отъезжантов» (куда едем дальше?..) «Отъезжанты» – как, осуждая, но больше с завистью, открытой или скрытой, нас тогда называли. А были еще «ожиданты» – резерв для пополнения «отказников». Вот такое у нас было остроумие…
Итак, таможня… Этот эпизод я упоминал в одном из рассказов, названном в память о замечательной женщине её именем – «Анна Семеновна». С выдержками из него читатель мог познакомиться в первых главах книги, здесь же позволю себе воспроизвести лишь ту сцену, на этот раз сохранив её подробности, – чему обязывает документальность главы.
В одну из книг, задолго до того, был мной заложен невесть каким путем оказавшийся у меня старый, с выдранными страницами, выпуск американского «Плейбоя» – чтобы малолетнему сыну не попался на глаза. Заложил я его и забыл о нем надолго… Молодой таможенник, пролистывая «веером» альбомы с фотографиями, отложил их в сторону, двумя пальцами вытащил из солидного формата русско – английского словаря – кто же тогда без него уезжал! – обложку журнала с сохранившимися в ней несколькими страницами и, наконец, подняв голову, посмотрел мне в лицо – до этого он тщательно разбирал содержимое коробки. Как это он в коробке, туго набитой книгами, углядел именно эту?
– А это что? – озабоченно и строго, насколько подобное состояние можно изобразить, вопрошает меня парнишка с погонами таможенника. Он продолжает листать, совсем неторопливо, странички, замечаю я через его плечо, в общем-то, довольно невинные. Натура, ничего такого…
– Ну и что, – я наивно смотрю ему в глаза, – журнал-то американский.
– Вот я и говорю, американский, и еще какой – вы что, не знаете, что провоз таких журналов через границу запрещен!
– Обождите, обождите! Я ведь вывожу это. Можно сказать, избавляю страну от растлевающей и отвлекающей строителей светлого будущего пропаганды, не так ли? – а про себя думаю, что же я такое несу!
Таможенник, внимательно на меня взглянув, как бы оценивая, чего еще можно от меня ждать, выдвинул ящик своего стола и, коротким движением забросив в него останки злополучного журнала, быстро произнес:
– Конфисковано!
Я, уже не сдерживая улыбки, протянул ему свой английский «ронсон», самую модную по тем временам зажигалку. Зажигалка немедленно отправилась следом за журналом. Внимание таможенника после этого эпизода настолько притупилось, что возвращал он в коробку альбом со старыми фотографиями – чуть ли не с дагеротипами, снятыми в начале прошедшего века, а то и раньше, намеренно собранными мной в один толстый потрепанный альбом, – почти не глядя. А там между портретами бородатых дедов в ермолках и чинно сидящих рядом с ними дам в чепцах и детишек в матросских костюмчиках – там, между всеми этими реликтами покоился фотопортрет Федора Ивановича Шаляпина с его собственноручной надписью, адресованной в 1913 году моей воспитательнице Анне Семеновне.
Портрет и сейчас со мной.
Хотя все и всё понимали, мне даже при оформлении багажа предложил кто-то из служащих на таможне – вы уже скажите, чтобы слали его прямо в Штаты. Еще чего! Провокация – это и ежу понятно, это они, чтобы отменить «на законном основании» визу: мол, обманываете советскую власть! Как же, как же, так им и скажут…
Мой груз – это книги. Только книги. Да еще – в свободное пространство в одну из коробок я сумел впихнуть складной журнальный столик с полированной крышкой, приобретенный мной в «Детском мире» за несколько рублей, чтобы до отъезда дома оставалась хоть какая-то мебель – все остальное было раздарено друзьям, и мы с сыном уже несколько недель жили в пустой квартире, кровати мы отдали последними.
Зачем я прихватил этот столик с собой – сам Бог не ведает, думаю. Но рассказ-то мой сейчас не об этом. А вот о чем.
Вернемся после этого отступления, в год 98-й.
Москва, Шереметьево, таможня.
– И вообще – это привезено по приглашению ваших властей! Я же – груз просто сопровождаю.
Здесь мне пришлось несколько слукавить: последующую неделю я от нашего стенда почти не отходил. Еще бы – возле него постоянно толпились газетчики – журналисты, издатели и не только: за минуты до открытия выставки пожаловал – вскоре стало понятно, почему – тогдашний российский премьер Степашин в сопровождении причастного в то время к верховной власти царедворца Волошина.
– Не знаем, не знаем… – таможенники неторопливо похаживали вдоль замершей, как бы под тяжестью моих ящиков, конвейерной ленты.
– Ну, так и узнайте у вашего начальства, – нагло заявляю.
– И вообще, можете все это оставить у себя.
Аргумент подействовал: поняли они, что не по коммерческим делам этот гость здесь, и много с него не слупишь…
– Узнаем, узнаем… – На лице таможенника, до того выражавшем нарочитую деловитость, обозначилось разочарование ходом событий. Да и мне, утомленному долгим перелетом, торчать возле наших коробок еще неопределенное время совсем не хотелось.
– Ладно, давайте я вам заплачу – сотни хватит?
В 98-м году, когда этот диалог имел место, предложенная сотня составляла, думаю, двухнедельное жалованье моего собеседника. А то и больше. О, если бы я умел запечатлеть борьбу чувств, обуревавших парня, облаченного в серомышиную форму таможенника! А оставались-то мы с ним вдвоем возле замершей конвейерной ленты – мои ящики были выгружены последними. И наверное, не случайно – для серьезного разговора и чтоб поменьше посторонних.
Прошел еще час, я провел его невдалеке, дочитывая свежие российские газеты, прихваченные с рейса. Наконец, прибыли гонцы от руководства таможни, получившего к тому времени соответствующие разъяснения от организаторов конференции… Авторитетны все же власти на нашей родине.
У мамы моей, она выезжала годом позже, так сложилось, зачем-то отправленный ею сюда письменный стол изуродовали, пройдясь топором по полированной столешнице, да так, что потом я из принципа, замазав чем-то глубокий шрам, хранил этот стол как иллюстрацию к дням окаянным… Проверяли, наверное, не двойная ли крышка. А скорее, со зла – не все же нам втихую завидовали.
Москва, Шереметьево-2, граница. 1976 год.
Таможня – таможней. С ней вроде бы все ясно. Граница же – иное. Настоящая граница, она – не стеклянная, забеленная матовой краской переборка, за которой мы переставали быть подсоветскими гражданами и оказаться за которой мы должны вот-вот. Та переборка просто стала физическим барьером, отделив одну нашу жизнь от другой. Настоящая граница – физически неосязаемая, она продолжается в каждом из нас. Так мы теперь и живем.
Итак, Шереметьево-2. Редко кому, из стоящих сейчас в нашей очереди, доводилось бывать здесь раньше: аэропорт – международный. Удивительно звучит по радио: пассажиров, отбывающих рейсом номер такой-то в Манилу… отбывающих в Женеву… в Иоганнесбург… просят пройти на посадку.
Ждём… Ждём, когда скажут нам – Вена… Мы здесь с 6 утра, хотя наш рейс – где-то после полудня. Мы предупреждены: будет подробный досмотр ручной клади. При нас небольшие чемоданчики, баулы – у кого что – по одному на пассажира. На будущего пассажира. Пока мы здесь, пока мы ждем объявления, разрешающего следующий шаг к границе, – мы еще не пассажиры. Это – у каждого здесь в мыслях. Власть – коварна. Ждём, ждём. И даже потом, заняв место в самолете, мы ждём, что вот кто-то войдет в салон и назовет чью-то фамилию: пройдите, пожалуйста, к выходу. С вещами. И ведь бывало такое…
А сейчас я стою в небольшом, отгороженном плотной занавесью пространстве. В комнате, кажется, последней из анфилады ведущих к выходу, к последней двери, это за ней – ступени, короткая и показно неторопливая прогулка к трапу самолета (а ведь как хотелось пробежать эти последние метры!).
Здесь таких закутков, заметил я, несколько. Это уже личный досмотр. «Пожалуйста, снимите плащ. Пиджак. Ботинки». Жду, сейчас услышу – брюки… Нет – только предложили вывернуть карманы и сложить все на небольшой тумбочке, она здесь же. Покажите бумажник. В пиджаке и плаще на моих глазах прощупывают каждый шов.
Да нет же у меня с собой ничего такого, спокоен я – все, что следовало передать – ушло через австрийское посольство. Но там не взяли пачку писем: из ссылки врач Штерн пишет своим сыновьям, письмо отца Винса, баптистского пастора – тоже из ссылки. Я выхожу из закутка. Со мной – ничего недозволенного… Рядом стоит сын, неуверенно на меня поглядывает – все письма у него в наружном кармане плащевой куртки с небольшим цигейковым воротничком: начало апреля, еще прохладно. В другом, тоже наружном – небольшая иконка, новодел, копейки ей цена, но очень, очень просили меня взять ее друзья, готовившиеся к отъезду, разрешения еще не имевшие. «Выпустят нас – там отдашь».
Отберут на границе – и, правда, Бог с ней. А письма – ну, скажу, случайно остались в кармане. Ничего вроде в них такого нет – быт, просьбы. Хотя, кто знает… На сына никто не обращает внимания.
После дополнительной проверки виз и еще каких-то бумаг и, конечно, наличной валюты – по 100 долларов на человека, взамен оставленных квартир, нажитого добра за многие годы, взамен утраты друзей, близких. Утраты – мы знали – навсегда. Теперь нам предложено пройти к самолету.
Вот тогда отложился он в нас – главный рубеж, отделивший нас от нас же – но уже других.
Вы, прошедшие тем же путем, конечно, замечаете этот рубеж – при встречах даже с самыми близкими, оставшимися в Москве… в Киеве… в Минске…
Я замечаю.
Часть 3
Глава 1
Глава 2
«Панораме» предстоит участвовать в работе 1-го Международного конгресса русской прессы в Москве. Конгресс инициирован агентством новостей ИТАР-ТАСС. В общем, дожили: мы, журналисты, редакторы, издатели русских газет в зарубежье, недавние «отщепенцы», приглашаемся за счет организаторов конгресса и селимся в одной из лучших гостиниц страны – «Международной». Но всё это, так сказать, антураж.
А главное – как было не принять такое предложение: это же шанс для нашей, совместной с российскими изданиями, ну хотя бы попытки изобрести средства, которые закроют кормушку так называемым газетным «пиратам».
Новоявленные, большей частью кустарные газетки, продюсеры телепередач на русском языке, беззастенчиво крадут тексты для заполнения пространства между рекламными объявлениями на печатных полосах и в эфире. Кажется, все они должны были бы серьезно досаждать обкрадываемым изданиям и телеканалам, и прежде всего – российским. И, конечно, досаждают: были даже попытки судиться с ними.
Да нет – цель конгресса обозначилась в первый же день его работы иной. Даже совсем иной: для всеобщей координации следует неотложно сформировать главный орган. А, в общем-то, он уже существует, разумеется, он в Москве, и уже генерирует некое «информационное пространство», из которого остаётся черпать содержание всем русским (включая и зарубежные) периодическим изданиям для своих публикаций – ну, совсем как из «ноосферы» Вернадского экстрасенсы черпают свои прозрения. Причем, безо всяких затрат.
Я поблагодарил организаторов и учредителей 1-го конгресса (кажется, их уже прошло три с той поры – работает же идея!) за гостеприимство, а оно действительно было беспредельным и простиралось от бесплатных ресторанных, там же, в гостинице, обедов и до заключительных заседаний… в Сочи.
Со второго дня работы конгресса я в зале не появлялся.
* * *
Так вот… Эти коробки (со свежим тиражом газеты, с изданными нами книгами, с листовкой, с микрофильмами) пошли отдельным конвейером туда, где ожидавшие меня в предвкушении серьезной работы таможенники сообщили мне: «Итак, начнем взвешивать!».– Пожалуйста. Взвешивайте.
– А вы встаньте рядом и убедитесь, какой у вас серьезный перевес. Вам придется очень, очень много платить за такой груз!
– Простите, а что, существуют какие-то нормы? И при чем здесь таможня? Разве это не работа авиакомпании – за перевозку груза ей все уплачено. И ведь я привез это в страну – не вывожу же!
Здесь я слово в слово, но, как принято сейчас говорить, с точностью «до наоборот», повторил сказанное мной за 20 с лишним лет до того и по другому поводу.
А тогда было…
Москва, грузовая железнодорожная таможня, год 1976-й. Тогда, в складском помещении, где-то за Ярославским, кажется, вокзалом, я перед столом таможенника открывал коробки со своим грузом, отправляемым в место нашего предполагаемого поселения, т. е. в Израиль, куда формально мы все в те годы уезжали. Это только в редчайших случаях самые отважные и уже имевшие родственников в Штатах, покупали билеты не в Вену, как мы все – где должна была решаться судьба «отъезжантов» (куда едем дальше?..) «Отъезжанты» – как, осуждая, но больше с завистью, открытой или скрытой, нас тогда называли. А были еще «ожиданты» – резерв для пополнения «отказников». Вот такое у нас было остроумие…
Итак, таможня… Этот эпизод я упоминал в одном из рассказов, названном в память о замечательной женщине её именем – «Анна Семеновна». С выдержками из него читатель мог познакомиться в первых главах книги, здесь же позволю себе воспроизвести лишь ту сцену, на этот раз сохранив её подробности, – чему обязывает документальность главы.
В одну из книг, задолго до того, был мной заложен невесть каким путем оказавшийся у меня старый, с выдранными страницами, выпуск американского «Плейбоя» – чтобы малолетнему сыну не попался на глаза. Заложил я его и забыл о нем надолго… Молодой таможенник, пролистывая «веером» альбомы с фотографиями, отложил их в сторону, двумя пальцами вытащил из солидного формата русско – английского словаря – кто же тогда без него уезжал! – обложку журнала с сохранившимися в ней несколькими страницами и, наконец, подняв голову, посмотрел мне в лицо – до этого он тщательно разбирал содержимое коробки. Как это он в коробке, туго набитой книгами, углядел именно эту?
– А это что? – озабоченно и строго, насколько подобное состояние можно изобразить, вопрошает меня парнишка с погонами таможенника. Он продолжает листать, совсем неторопливо, странички, замечаю я через его плечо, в общем-то, довольно невинные. Натура, ничего такого…
– Ну и что, – я наивно смотрю ему в глаза, – журнал-то американский.
– Вот я и говорю, американский, и еще какой – вы что, не знаете, что провоз таких журналов через границу запрещен!
– Обождите, обождите! Я ведь вывожу это. Можно сказать, избавляю страну от растлевающей и отвлекающей строителей светлого будущего пропаганды, не так ли? – а про себя думаю, что же я такое несу!
Таможенник, внимательно на меня взглянув, как бы оценивая, чего еще можно от меня ждать, выдвинул ящик своего стола и, коротким движением забросив в него останки злополучного журнала, быстро произнес:
– Конфисковано!
Я, уже не сдерживая улыбки, протянул ему свой английский «ронсон», самую модную по тем временам зажигалку. Зажигалка немедленно отправилась следом за журналом. Внимание таможенника после этого эпизода настолько притупилось, что возвращал он в коробку альбом со старыми фотографиями – чуть ли не с дагеротипами, снятыми в начале прошедшего века, а то и раньше, намеренно собранными мной в один толстый потрепанный альбом, – почти не глядя. А там между портретами бородатых дедов в ермолках и чинно сидящих рядом с ними дам в чепцах и детишек в матросских костюмчиках – там, между всеми этими реликтами покоился фотопортрет Федора Ивановича Шаляпина с его собственноручной надписью, адресованной в 1913 году моей воспитательнице Анне Семеновне.
Портрет и сейчас со мной.
Хотя все и всё понимали, мне даже при оформлении багажа предложил кто-то из служащих на таможне – вы уже скажите, чтобы слали его прямо в Штаты. Еще чего! Провокация – это и ежу понятно, это они, чтобы отменить «на законном основании» визу: мол, обманываете советскую власть! Как же, как же, так им и скажут…
Мой груз – это книги. Только книги. Да еще – в свободное пространство в одну из коробок я сумел впихнуть складной журнальный столик с полированной крышкой, приобретенный мной в «Детском мире» за несколько рублей, чтобы до отъезда дома оставалась хоть какая-то мебель – все остальное было раздарено друзьям, и мы с сыном уже несколько недель жили в пустой квартире, кровати мы отдали последними.
Зачем я прихватил этот столик с собой – сам Бог не ведает, думаю. Но рассказ-то мой сейчас не об этом. А вот о чем.
Вернемся после этого отступления, в год 98-й.
Москва, Шереметьево, таможня.
– И вообще – это привезено по приглашению ваших властей! Я же – груз просто сопровождаю.
Здесь мне пришлось несколько слукавить: последующую неделю я от нашего стенда почти не отходил. Еще бы – возле него постоянно толпились газетчики – журналисты, издатели и не только: за минуты до открытия выставки пожаловал – вскоре стало понятно, почему – тогдашний российский премьер Степашин в сопровождении причастного в то время к верховной власти царедворца Волошина.
– Не знаем, не знаем… – таможенники неторопливо похаживали вдоль замершей, как бы под тяжестью моих ящиков, конвейерной ленты.
– Ну, так и узнайте у вашего начальства, – нагло заявляю.
– И вообще, можете все это оставить у себя.
Аргумент подействовал: поняли они, что не по коммерческим делам этот гость здесь, и много с него не слупишь…
– Узнаем, узнаем… – На лице таможенника, до того выражавшем нарочитую деловитость, обозначилось разочарование ходом событий. Да и мне, утомленному долгим перелетом, торчать возле наших коробок еще неопределенное время совсем не хотелось.
– Ладно, давайте я вам заплачу – сотни хватит?
В 98-м году, когда этот диалог имел место, предложенная сотня составляла, думаю, двухнедельное жалованье моего собеседника. А то и больше. О, если бы я умел запечатлеть борьбу чувств, обуревавших парня, облаченного в серомышиную форму таможенника! А оставались-то мы с ним вдвоем возле замершей конвейерной ленты – мои ящики были выгружены последними. И наверное, не случайно – для серьезного разговора и чтоб поменьше посторонних.
Прошел еще час, я провел его невдалеке, дочитывая свежие российские газеты, прихваченные с рейса. Наконец, прибыли гонцы от руководства таможни, получившего к тому времени соответствующие разъяснения от организаторов конференции… Авторитетны все же власти на нашей родине.
* * *
Скорее казусные, нежели критически важные обстоятельства остаются в памяти, разве что для рассказов в порядке обмена личным опытом. Ну, у кого-то не пропустили бабушкину вазу, хотя цена ей никакая, но память ведь! У кого-то разворотили тумбочку в поисках сокровищ.У мамы моей, она выезжала годом позже, так сложилось, зачем-то отправленный ею сюда письменный стол изуродовали, пройдясь топором по полированной столешнице, да так, что потом я из принципа, замазав чем-то глубокий шрам, хранил этот стол как иллюстрацию к дням окаянным… Проверяли, наверное, не двойная ли крышка. А скорее, со зла – не все же нам втихую завидовали.
Москва, Шереметьево-2, граница. 1976 год.
Таможня – таможней. С ней вроде бы все ясно. Граница же – иное. Настоящая граница, она – не стеклянная, забеленная матовой краской переборка, за которой мы переставали быть подсоветскими гражданами и оказаться за которой мы должны вот-вот. Та переборка просто стала физическим барьером, отделив одну нашу жизнь от другой. Настоящая граница – физически неосязаемая, она продолжается в каждом из нас. Так мы теперь и живем.
Итак, Шереметьево-2. Редко кому, из стоящих сейчас в нашей очереди, доводилось бывать здесь раньше: аэропорт – международный. Удивительно звучит по радио: пассажиров, отбывающих рейсом номер такой-то в Манилу… отбывающих в Женеву… в Иоганнесбург… просят пройти на посадку.
Ждём… Ждём, когда скажут нам – Вена… Мы здесь с 6 утра, хотя наш рейс – где-то после полудня. Мы предупреждены: будет подробный досмотр ручной клади. При нас небольшие чемоданчики, баулы – у кого что – по одному на пассажира. На будущего пассажира. Пока мы здесь, пока мы ждем объявления, разрешающего следующий шаг к границе, – мы еще не пассажиры. Это – у каждого здесь в мыслях. Власть – коварна. Ждём, ждём. И даже потом, заняв место в самолете, мы ждём, что вот кто-то войдет в салон и назовет чью-то фамилию: пройдите, пожалуйста, к выходу. С вещами. И ведь бывало такое…
А сейчас я стою в небольшом, отгороженном плотной занавесью пространстве. В комнате, кажется, последней из анфилады ведущих к выходу, к последней двери, это за ней – ступени, короткая и показно неторопливая прогулка к трапу самолета (а ведь как хотелось пробежать эти последние метры!).
Здесь таких закутков, заметил я, несколько. Это уже личный досмотр. «Пожалуйста, снимите плащ. Пиджак. Ботинки». Жду, сейчас услышу – брюки… Нет – только предложили вывернуть карманы и сложить все на небольшой тумбочке, она здесь же. Покажите бумажник. В пиджаке и плаще на моих глазах прощупывают каждый шов.
Да нет же у меня с собой ничего такого, спокоен я – все, что следовало передать – ушло через австрийское посольство. Но там не взяли пачку писем: из ссылки врач Штерн пишет своим сыновьям, письмо отца Винса, баптистского пастора – тоже из ссылки. Я выхожу из закутка. Со мной – ничего недозволенного… Рядом стоит сын, неуверенно на меня поглядывает – все письма у него в наружном кармане плащевой куртки с небольшим цигейковым воротничком: начало апреля, еще прохладно. В другом, тоже наружном – небольшая иконка, новодел, копейки ей цена, но очень, очень просили меня взять ее друзья, готовившиеся к отъезду, разрешения еще не имевшие. «Выпустят нас – там отдашь».
Отберут на границе – и, правда, Бог с ней. А письма – ну, скажу, случайно остались в кармане. Ничего вроде в них такого нет – быт, просьбы. Хотя, кто знает… На сына никто не обращает внимания.
После дополнительной проверки виз и еще каких-то бумаг и, конечно, наличной валюты – по 100 долларов на человека, взамен оставленных квартир, нажитого добра за многие годы, взамен утраты друзей, близких. Утраты – мы знали – навсегда. Теперь нам предложено пройти к самолету.
Вот тогда отложился он в нас – главный рубеж, отделивший нас от нас же – но уже других.
Вы, прошедшие тем же путем, конечно, замечаете этот рубеж – при встречах даже с самыми близкими, оставшимися в Москве… в Киеве… в Минске…
Я замечаю.
Часть 3
…Со всеми остановками
Глава 1
Рим – открытый город
Мадам Бетина и её клиенты. Наверное, это “мадам” не случайно прилипло к её имени – Бетина. Дом в Вене, куда селили беженцев, вполне возможно, вмещал не один десяток кабинетов. Там благонамеренный бюргер или чиновник магистрата, исправно по утрам являющийся на службу в отутюженном костюме и идеально начищенной паре недешевой обуви, или бакалейщик, или даже полицейский еще недавно могли испытать радости земные, и даже неземные, дома недоступные. Стало быть, Бетина и была настоящая “мадам”.
Шло время, Бетина старела, старели ее гости. “Кадры” её служащих, принимавших в своих комнатах гостей, тоже не молодели. Набирать тех, кто помоложе? Искать новых клиентов? – можно, конечно… Но куда выгоднее оказалось, наскоро прибрав и подкрасив комнаты, заменить бархат на окнах дешевым тюлем – хотя и бархат сохранялся, но только в кабинете Бетины. Отсюда мадам теперь руководила процессом размещения беженцев из СССР в “кабинетах”, где ещё сохранялись запахи дешевых духов, смешанные с повисшим здесь навсегда духом нормальной человеческой похоти.
Хотя, может быть, это были только слухи, и, может быть, на самом деле это строение, унаследованное Бетиной, служило дешевой гостиницей, или это был просто “доходный”, то есть со сдаваемыми в наем квартирами, дом. Всё могло быть, но теперь мадам Бетина имела контракт с еврейскими организациями, по всей видимости, с американским ХИАСом, прежде всего, принимавшим еврейских эмигрантов со всего мира.
Офисы ХИАСа в Вене были подобны потревоженному улью: коридоры заполнены ожидающими приема беженцами – пробиться через эту толпу к нужной двери порой оказывалось совершенно невозможно. Многодетные семьи, кричащий младенец, отталкивающий открытую – до стеснительности ли тут!.. – грудь пытающейся накормить свое дитя совсем юной, почти девочки, мамаши. Седобородые, в ермолках, ветхие главы кланов, оставивших насиженные двумя столетиями Черновцы и Хацапетовки – их принадлежность к клиентам ХИАСа казалась вполне очевидна, но и много молодежи – иные для убедительности перед визитом к чиновнику занимали у сидевших здесь же стариков ермолку. Их хитрость нередко приводила к вопросу – “Ну, хорошо, вы религиозный еврей, так? – и почему бы вам не ехать в Израиль… а вы проситесь в Америку”. Кстати, среди временных служащих ХИАСа было немало ребят, набранных в Израиле, куда они сами незадолго до того эмигрировали. Ну, ладно – репатриировались, в Израиле предпочитают это выражение, что вообще-то справедливо.
Только все же справедливо было говорить “беженцы” – люди ведь и правда бежали. Пусть легально, но бежали – надо ли объяснять, от чего? И – почему? Хотя сегодня, пожалуй, – надо. А в американских учреждениях эмигрантов так и называли – беженцы. Это потом, уже поселившись в Нью-Йорке или в Бостоне, беженцы становились “постоянными жителями”, обладателями так называемой “грин-карты”, не сразу, но два года спустя получали такой статус, – хотя к середине семидесятых эти удостоверения перестали быть зелеными, полиняв, приобрели цвет обычных документов, кажется, бело-розовый.
Впрочем, не только ХИАС – был еще Толстовский фонд, преимущественно для этнических русских, хотя нередки были исключения, так ведь и ХИАС принимал тоже и русских, и армян, и даже узбеков – отличи еврея из Ташкента от узбека, еврея из Баку – от азербайджанца… Была ещё католическая ИРЧИ – так, кажется, называлась организация со схожими функциями, были что-то еще и кто-то еще.
Так вот, беженцы повалили вдруг в Вену переполненными эшелонами, самолетами и, кажется, даже автобусами откуда-то из Чопа, через Польшу, через Венгрию, Чехословакию – всеми доступными и, бывало, недоступными способами. Еще бы, оказалось – можно уехать! Пару лет назад сама мысль – уехать? – казалась бы фантазией. И вот – уехали… Но как? – вагоны, пересекавшие границу Австрии, немедленно брались под охрану: вооруженные короткоствольными автоматами солдаты, в казавшейся беженцам необычной форме, стояли в тамбурах, на подножках, в коридоре вагона: совсем недавно погибли израильские спортсмены. Лучше не рисковать – арабы очень не хотят и боятся усиления еврейского государства за счет беженцев из СССР. И вообще – откуда бы то ни было.
Ну, хорошо, Вена, а что дальше? А дальше – у кого что. «Израиль? – пожалуйста, с дорогой душой!». Ночь, от силы две, в Шенгенском замке – и на самолеты. «В Америку? Это сложнее, тогда – в Рим. Учтите только, визу получите не скоро, если вообще получите. Может, в Австралию? А хотите остаться в Европе?» – «Не знаем… не знаем…» – «У вас кто-то есть в Европе? Нет? Ну, тогда – сначала Рим».
И теперь очень кстати оказалась мадам Бетина с ее кабинетами: те пять-семь дней, вернее, ночей (больше в Вене редко кого задерживали) были необходимы для предварительного определения судьбы беженца – люди должны были где-то спать, не в коридорах же ХИАСа…
Итак – да здравствует мадам Бетина, покровительница всех беженцев!
Итак-каждый раз после ухода репетиторши-“англичанки”, она нанята для закрепления знаний, получаемых сыном в английской спецшколе на Красной Пресне, туда он ходил вот уже пять лет.
– Выучишь! – слышал он не очень уверенный ответ. И вот, на третий или четвертый день в Вене, выглянув в окно, выходившее во внутренний двор-колодец, я слышу, как мой сын бойко перекрикивается с местными пацанами, кидающими футбольный мяч, по-немецки! Дела, подумал я тогда, – значит, выживем…
Рим, Рим, Рим… Я и сейчас сохраняю в памяти эти полгода как, может быть, самое светлое приключение в нашем путешествии, растянувшемся вот уже почти на тридцать лет. Наверное, такому настрою души способствовало, прежде всего, не проходящее ощущение (признаться, что и по сей день оно непроходяще? – охотно признаюсь), что вот ведь, вырвались! Не верилось…
Нет работы? – Будет. Денег нет – будут. Не примут Штаты – в Австралию! Или в Канаду – там принимают всех. Да, в конце концов, если что – и отсюда, из Италии, не погонят. Вон сколько “израильтян” – так мы здесь называем покинувших Землю обетованную. Там они жили некоторое время – кто дольше, кто меньше – после выезда из СССР. „Эй, вы хоть бы займы вернули!” – укоряли их из Израиля, и ведь за дело укоряли…
Словом, бездомным никто не становится – потому что всегда остается «в запасе» Израиль – это мы знаем. А оттуда постоянно прибывают – и в Рим тоже – эмиссары (часто – сами недавние советские беженцы), с подробными, всегда честными рассказами о том, что ждет там репатриантов – пусть и не совсем полными, как говорили в Риме уже побывавшие в Израиле. Но и всё же, кто-то из ждущих въездных виз в Штаты меняет маршрут, чтобы вскоре оказаться в израильском «ульпане», языковой школе-общежитии. И остается там навсегда. Но об этом лучше расскажут те, кто живет, или жил там – не это наша тема сегодня.
Остаться же в Европе мечтают, разумеется, главным образом, представители интеллигенции. Может, и оттого так, что принято считать: эмиграция из старой России во Францию издавна сложилась как традиционная для причисляющих себя к творческой элите. Хотя разве только из России?..
Правда, тогда это не называлось эмиграцией.
Зато здесь, в Риме, кто-то из “израильтян” обзаводится старенькими микроавтобусами. С их помощью, при почти полном остутствии у нас денег на путешествия, можно объездить значительную часть юга и севера Италии – как это делаем мы с сыном. Спасибо вам, хозяева и водители тех автобусов, – где вы сегодня?.. Флоренция, Венеция, Неаполь – да и сейчас на душе сладко, когда слышишь: “Вернись в Сорренто!” Вернулся бы… Пока не случилось – в Риме не раз с той поры был, в Венеции бывал, а в Сорренто – нет. Напрашивается – «пока – нет»…
Какие-то деньжата у нас потом заводятся, правда, совсем крохотные: сын, подрабатывая на бензозаправке, протирает стекла машин, подносит шланги, возвращается домой чумазый – усталый по-настоящему. И тогда он высыпает на стол кучу мелочи и, откинувшись на спинку стула, картинно заявляет: «Отец, корми!». А еще мы отдаем, почти сразу по прибытии в Рим, перекупщикам кое-что привезенное – они из наших же, из эмигрантов – увозят товар на городскую барахолку «Американо».
Тут, впервые открыто, у людей проявляется коммерческая жилка: вот и наш попутчик, театральный актер, заводит себе место на «Американо». Да кто из эмигрантов той поры не помнит этот рынок в центре Рима: туда попадают прихваченные и нами, по совету бывалых людей, кубинские сигары, какая-то советская оптика, дурацкий прицел для ружья, матрешки и тому подобное.
Выручка, сложенная с пособием, выдаваемым ХИАСом на жильё и еду, делает нас беззаботно расточительными: в Венеции мы едим мороженое в открытом кафе между колонн на площади Святого Марка, кормим нахальных голубей, они ходят прямо под столиками между наших ног, собирают крошки. И всё это – под негромкую музыку: струнный оркестрик играет за нашими спинами вальс из «Доктора Живаго»… Вот она, ностальгия! – отвечаю я и по сей день, когда меня спрашивают: не скучаем ли мы по оставленной родине. По Венеции – да. И вообще по тому времени…
Ночуем мы в Венеции в кельях монастыря – приютили монахи, за деньги, конечно. За небольшие. В тот день мы шикуем: дожевав прихваченные с собой в дорогу бутерброды, заказываем настоящие итальянские макароны под белым грибным соусом, щедро посыпанные пармезаном (он стоит в баночках здесь же на столах). И чтобы сытнее было, поедаем весь наличный белый хлеб (он тут же на столе, рядом с пармезаном).
Велико же было наше изумление, и отчасти даже паника, когда хозяйка этой пиццерии (или кучины?) принесла нам счет: в нем было точно указано количество съеденного нами хлеба. Разумеется, – и цена его была проставлена. Теперь я никогда не ем хлеб с макаронами. Наверное, и мои друзья, москвичи Лёня и Надя, и дочурка их Янка – с ними мы вместе путешествовали. Недавно я гостил у них в Нью-Джерси, и когда Яна увезла детей к себе домой, их внуков, – сейчас этим ребятам больше лет, чем тогда было ей, – вспоминали мы с её родителями и макароны с хлебом. И еще много чего из той жизни. Конечно, память подсказывает прежде всего забавное.
Ну вот, такой эпизод, к примеру: возвращаюсь я как-то из Рима в нашу Стеллу-Поляре – это следующая остановка за пролетарской Остией, где ютится большинство эмигрантов – жилье в Риме попросту нам не по карману. Нашу Стеллу-Поляре эмигранты называют «фашистской» – наверное, оттого, что район более аристократический, дачный, на самом берегу моря. Итак, подхожу к Центральной почте, а она и была-то одна на все поселение, под мышкой несу блок или два «Мальборо» – кто-то кому-то просил передать из города, мне можно было доверить сигареты, я курил много лет трубку.
Обращается ко мне знакомый:
– Закурить не найдется?
– Нет, – коротко отвечаю. – Не курю, – добавляю для верности.
Проситель изумленно не сводит глаз с блоков сигарет – они не завернуты, они прижаты у меня под мышкой – на виду. «Да-а-а, жмот… – читаю у него в глазах, – таких поискать надо», – думает, наверное, он. Вспоминали мы с Лёней и этот эпизод. Посмеялись…
Площадка перед почтой – место особенное: здесь всегда толпится десяток-другой нашего брата: кто-то ждет, когда кончится сиеста – местный четырехчасовой обеденный перерыв. И для госслужащих тоже – для них даже в первую очередь. О, Италия, благословенная страна! Так вот, здесь, помнится, почти всегда можно было встретить неприметного, скромно одетого человека – в меру общительного. Правда, выборочно: знакомства он заводил редко, о себе рассказывал немного, почти ничего. Мне он как-то сказал, когда я спросил его, так, между делом – кто он, откуда? – Да тихарь, тихарь я…
Что это должно было означать: стукач, что ли, с нами засланный в эмиграцию? Или – что ничего о себе говорить не хочет? Хотя знали про него с его же слов – юрист он. Просто юрист. Добавляли: где-то работал следователем… И ведь оказалось – не врал: это ему, кажется, доэмиграционный опыт помог, спустя некоторое время, стать соавтором множества популярных детективных книжек. Вторым их автором, а на самом деле, может, и первым, станет известный сценарист: потом, выясняя это обстоятельство, кто был каким по счету, они жестоко разругались, даже судились. Просвещенный читатель легко вычислит их имена, они у читающей публики на слуху. Ну, да и Бог с ними обоими…
Шло время, Бетина старела, старели ее гости. “Кадры” её служащих, принимавших в своих комнатах гостей, тоже не молодели. Набирать тех, кто помоложе? Искать новых клиентов? – можно, конечно… Но куда выгоднее оказалось, наскоро прибрав и подкрасив комнаты, заменить бархат на окнах дешевым тюлем – хотя и бархат сохранялся, но только в кабинете Бетины. Отсюда мадам теперь руководила процессом размещения беженцев из СССР в “кабинетах”, где ещё сохранялись запахи дешевых духов, смешанные с повисшим здесь навсегда духом нормальной человеческой похоти.
Хотя, может быть, это были только слухи, и, может быть, на самом деле это строение, унаследованное Бетиной, служило дешевой гостиницей, или это был просто “доходный”, то есть со сдаваемыми в наем квартирами, дом. Всё могло быть, но теперь мадам Бетина имела контракт с еврейскими организациями, по всей видимости, с американским ХИАСом, прежде всего, принимавшим еврейских эмигрантов со всего мира.
Офисы ХИАСа в Вене были подобны потревоженному улью: коридоры заполнены ожидающими приема беженцами – пробиться через эту толпу к нужной двери порой оказывалось совершенно невозможно. Многодетные семьи, кричащий младенец, отталкивающий открытую – до стеснительности ли тут!.. – грудь пытающейся накормить свое дитя совсем юной, почти девочки, мамаши. Седобородые, в ермолках, ветхие главы кланов, оставивших насиженные двумя столетиями Черновцы и Хацапетовки – их принадлежность к клиентам ХИАСа казалась вполне очевидна, но и много молодежи – иные для убедительности перед визитом к чиновнику занимали у сидевших здесь же стариков ермолку. Их хитрость нередко приводила к вопросу – “Ну, хорошо, вы религиозный еврей, так? – и почему бы вам не ехать в Израиль… а вы проситесь в Америку”. Кстати, среди временных служащих ХИАСа было немало ребят, набранных в Израиле, куда они сами незадолго до того эмигрировали. Ну, ладно – репатриировались, в Израиле предпочитают это выражение, что вообще-то справедливо.
Только все же справедливо было говорить “беженцы” – люди ведь и правда бежали. Пусть легально, но бежали – надо ли объяснять, от чего? И – почему? Хотя сегодня, пожалуй, – надо. А в американских учреждениях эмигрантов так и называли – беженцы. Это потом, уже поселившись в Нью-Йорке или в Бостоне, беженцы становились “постоянными жителями”, обладателями так называемой “грин-карты”, не сразу, но два года спустя получали такой статус, – хотя к середине семидесятых эти удостоверения перестали быть зелеными, полиняв, приобрели цвет обычных документов, кажется, бело-розовый.
Впрочем, не только ХИАС – был еще Толстовский фонд, преимущественно для этнических русских, хотя нередки были исключения, так ведь и ХИАС принимал тоже и русских, и армян, и даже узбеков – отличи еврея из Ташкента от узбека, еврея из Баку – от азербайджанца… Была ещё католическая ИРЧИ – так, кажется, называлась организация со схожими функциями, были что-то еще и кто-то еще.
Так вот, беженцы повалили вдруг в Вену переполненными эшелонами, самолетами и, кажется, даже автобусами откуда-то из Чопа, через Польшу, через Венгрию, Чехословакию – всеми доступными и, бывало, недоступными способами. Еще бы, оказалось – можно уехать! Пару лет назад сама мысль – уехать? – казалась бы фантазией. И вот – уехали… Но как? – вагоны, пересекавшие границу Австрии, немедленно брались под охрану: вооруженные короткоствольными автоматами солдаты, в казавшейся беженцам необычной форме, стояли в тамбурах, на подножках, в коридоре вагона: совсем недавно погибли израильские спортсмены. Лучше не рисковать – арабы очень не хотят и боятся усиления еврейского государства за счет беженцев из СССР. И вообще – откуда бы то ни было.
Ну, хорошо, Вена, а что дальше? А дальше – у кого что. «Израиль? – пожалуйста, с дорогой душой!». Ночь, от силы две, в Шенгенском замке – и на самолеты. «В Америку? Это сложнее, тогда – в Рим. Учтите только, визу получите не скоро, если вообще получите. Может, в Австралию? А хотите остаться в Европе?» – «Не знаем… не знаем…» – «У вас кто-то есть в Европе? Нет? Ну, тогда – сначала Рим».
И теперь очень кстати оказалась мадам Бетина с ее кабинетами: те пять-семь дней, вернее, ночей (больше в Вене редко кого задерживали) были необходимы для предварительного определения судьбы беженца – люди должны были где-то спать, не в коридорах же ХИАСа…
Итак – да здравствует мадам Бетина, покровительница всех беженцев!
* * *
– Па-а-а, – канючил сын, – да я в жизнь не выучу английский!Итак-каждый раз после ухода репетиторши-“англичанки”, она нанята для закрепления знаний, получаемых сыном в английской спецшколе на Красной Пресне, туда он ходил вот уже пять лет.
– Выучишь! – слышал он не очень уверенный ответ. И вот, на третий или четвертый день в Вене, выглянув в окно, выходившее во внутренний двор-колодец, я слышу, как мой сын бойко перекрикивается с местными пацанами, кидающими футбольный мяч, по-немецки! Дела, подумал я тогда, – значит, выживем…
Рим, Рим, Рим… Я и сейчас сохраняю в памяти эти полгода как, может быть, самое светлое приключение в нашем путешествии, растянувшемся вот уже почти на тридцать лет. Наверное, такому настрою души способствовало, прежде всего, не проходящее ощущение (признаться, что и по сей день оно непроходяще? – охотно признаюсь), что вот ведь, вырвались! Не верилось…
Нет работы? – Будет. Денег нет – будут. Не примут Штаты – в Австралию! Или в Канаду – там принимают всех. Да, в конце концов, если что – и отсюда, из Италии, не погонят. Вон сколько “израильтян” – так мы здесь называем покинувших Землю обетованную. Там они жили некоторое время – кто дольше, кто меньше – после выезда из СССР. „Эй, вы хоть бы займы вернули!” – укоряли их из Израиля, и ведь за дело укоряли…
Словом, бездомным никто не становится – потому что всегда остается «в запасе» Израиль – это мы знаем. А оттуда постоянно прибывают – и в Рим тоже – эмиссары (часто – сами недавние советские беженцы), с подробными, всегда честными рассказами о том, что ждет там репатриантов – пусть и не совсем полными, как говорили в Риме уже побывавшие в Израиле. Но и всё же, кто-то из ждущих въездных виз в Штаты меняет маршрут, чтобы вскоре оказаться в израильском «ульпане», языковой школе-общежитии. И остается там навсегда. Но об этом лучше расскажут те, кто живет, или жил там – не это наша тема сегодня.
Остаться же в Европе мечтают, разумеется, главным образом, представители интеллигенции. Может, и оттого так, что принято считать: эмиграция из старой России во Францию издавна сложилась как традиционная для причисляющих себя к творческой элите. Хотя разве только из России?..
Правда, тогда это не называлось эмиграцией.
Зато здесь, в Риме, кто-то из “израильтян” обзаводится старенькими микроавтобусами. С их помощью, при почти полном остутствии у нас денег на путешествия, можно объездить значительную часть юга и севера Италии – как это делаем мы с сыном. Спасибо вам, хозяева и водители тех автобусов, – где вы сегодня?.. Флоренция, Венеция, Неаполь – да и сейчас на душе сладко, когда слышишь: “Вернись в Сорренто!” Вернулся бы… Пока не случилось – в Риме не раз с той поры был, в Венеции бывал, а в Сорренто – нет. Напрашивается – «пока – нет»…
Какие-то деньжата у нас потом заводятся, правда, совсем крохотные: сын, подрабатывая на бензозаправке, протирает стекла машин, подносит шланги, возвращается домой чумазый – усталый по-настоящему. И тогда он высыпает на стол кучу мелочи и, откинувшись на спинку стула, картинно заявляет: «Отец, корми!». А еще мы отдаем, почти сразу по прибытии в Рим, перекупщикам кое-что привезенное – они из наших же, из эмигрантов – увозят товар на городскую барахолку «Американо».
Тут, впервые открыто, у людей проявляется коммерческая жилка: вот и наш попутчик, театральный актер, заводит себе место на «Американо». Да кто из эмигрантов той поры не помнит этот рынок в центре Рима: туда попадают прихваченные и нами, по совету бывалых людей, кубинские сигары, какая-то советская оптика, дурацкий прицел для ружья, матрешки и тому подобное.
Выручка, сложенная с пособием, выдаваемым ХИАСом на жильё и еду, делает нас беззаботно расточительными: в Венеции мы едим мороженое в открытом кафе между колонн на площади Святого Марка, кормим нахальных голубей, они ходят прямо под столиками между наших ног, собирают крошки. И всё это – под негромкую музыку: струнный оркестрик играет за нашими спинами вальс из «Доктора Живаго»… Вот она, ностальгия! – отвечаю я и по сей день, когда меня спрашивают: не скучаем ли мы по оставленной родине. По Венеции – да. И вообще по тому времени…
Ночуем мы в Венеции в кельях монастыря – приютили монахи, за деньги, конечно. За небольшие. В тот день мы шикуем: дожевав прихваченные с собой в дорогу бутерброды, заказываем настоящие итальянские макароны под белым грибным соусом, щедро посыпанные пармезаном (он стоит в баночках здесь же на столах). И чтобы сытнее было, поедаем весь наличный белый хлеб (он тут же на столе, рядом с пармезаном).
Велико же было наше изумление, и отчасти даже паника, когда хозяйка этой пиццерии (или кучины?) принесла нам счет: в нем было точно указано количество съеденного нами хлеба. Разумеется, – и цена его была проставлена. Теперь я никогда не ем хлеб с макаронами. Наверное, и мои друзья, москвичи Лёня и Надя, и дочурка их Янка – с ними мы вместе путешествовали. Недавно я гостил у них в Нью-Джерси, и когда Яна увезла детей к себе домой, их внуков, – сейчас этим ребятам больше лет, чем тогда было ей, – вспоминали мы с её родителями и макароны с хлебом. И еще много чего из той жизни. Конечно, память подсказывает прежде всего забавное.
Ну вот, такой эпизод, к примеру: возвращаюсь я как-то из Рима в нашу Стеллу-Поляре – это следующая остановка за пролетарской Остией, где ютится большинство эмигрантов – жилье в Риме попросту нам не по карману. Нашу Стеллу-Поляре эмигранты называют «фашистской» – наверное, оттого, что район более аристократический, дачный, на самом берегу моря. Итак, подхожу к Центральной почте, а она и была-то одна на все поселение, под мышкой несу блок или два «Мальборо» – кто-то кому-то просил передать из города, мне можно было доверить сигареты, я курил много лет трубку.
Обращается ко мне знакомый:
– Закурить не найдется?
– Нет, – коротко отвечаю. – Не курю, – добавляю для верности.
Проситель изумленно не сводит глаз с блоков сигарет – они не завернуты, они прижаты у меня под мышкой – на виду. «Да-а-а, жмот… – читаю у него в глазах, – таких поискать надо», – думает, наверное, он. Вспоминали мы с Лёней и этот эпизод. Посмеялись…
Площадка перед почтой – место особенное: здесь всегда толпится десяток-другой нашего брата: кто-то ждет, когда кончится сиеста – местный четырехчасовой обеденный перерыв. И для госслужащих тоже – для них даже в первую очередь. О, Италия, благословенная страна! Так вот, здесь, помнится, почти всегда можно было встретить неприметного, скромно одетого человека – в меру общительного. Правда, выборочно: знакомства он заводил редко, о себе рассказывал немного, почти ничего. Мне он как-то сказал, когда я спросил его, так, между делом – кто он, откуда? – Да тихарь, тихарь я…
Что это должно было означать: стукач, что ли, с нами засланный в эмиграцию? Или – что ничего о себе говорить не хочет? Хотя знали про него с его же слов – юрист он. Просто юрист. Добавляли: где-то работал следователем… И ведь оказалось – не врал: это ему, кажется, доэмиграционный опыт помог, спустя некоторое время, стать соавтором множества популярных детективных книжек. Вторым их автором, а на самом деле, может, и первым, станет известный сценарист: потом, выясняя это обстоятельство, кто был каким по счету, они жестоко разругались, даже судились. Просвещенный читатель легко вычислит их имена, они у читающей публики на слуху. Ну, да и Бог с ними обоими…