Это потом стали вспыхивать новые. Орды вандалов квартал за кварталом перемещались к многоэтажным, мерцающим серебром застекленных фасадов, зданиям пристойного Мид-Уилшира и почти сразу – к вымершему вдруг без толпы праздношатающихся туристов Голливудскому бульвару… А здесь, совсем рукой подать – и Западный Голливуд, с его адвокатскими конторами, излюбленными околокиношной молодежью барами, с его ресторанами, где встречаются за ланчем снобы из контор по торговле недвижимостью и биржевые маклеры, с его лавками, торгующими антикварной чепухой, с его не очень дорогими бутиками. Здесь же рядом и наша редакция.
– Страшно? – спросила меня Эмма Тополь, позвонившая утром с радиостанции “Свобода”.
Нормальный вопрос. И я бы мог задать его свидетелю подобных событий. Эмма готовила передачу о… – здесь она, кажется, запнулась, – “ну, в общем, о том, что у вас происходит”.
Страшно? Да нет, в то утро страшно еще не было. Ну, несколько десятков пожаров – как раз там, где живут сами поджигатели. Несколько супермаркетов разграблено – как раз те, что обслуживают их семьи…
Но вот на экранах телевизоров появились проломы, ведущие в торговые залы магазинов. Дверей больше не было, и не было огромных, во всю высоту стены прозрачных витрин: их заменили искореженные остовы рам, окаймленные неровными зубцами выбитых стекол. И в этих рваных ранах возникали людские силуэты с пластиковыми мешками за спиной, набитыми всем, что в них могло уместиться, всем, что можно было унести. И оскаленные торжествующими улыбками физиономии. Джунгли…
Хотя – какие джунгли? Способен ли зверь – самый дремучий, самый безмозглый, сознательно или ненароком, – разрушить собственное логово? Зоологи утверждают – никогда! Инстинкт не позволит…..
А человек может.
Когда в 65-м в лос-анджелесском районе Уотс происходило нечто подобное, сотни торговых и мелких промышленных бизнесов закрылись. Закрылись навсегда – в том числе первый в этом районе крупнейший супермаркет, незадолго до этого отворивший покупателям свои двери. Владельцы винных и продовольственных лавок, хозяева химчисток и ремонтных мастерских потеряли все, что имели, – и прежде всего, средства к существованию. Негры среди них составляли абсолютное большинство. Стоимость продуктов в Уотсе и соседних с ним районах резко подскочила – за продуктами приходилось ехать в самые отдаленные магазины. Ехать – если было на чем. И если было чем за них платить – десятки тысяч клерков, продавцов и рабочих за те 3,5 дня, что длились бунты, стали безработными.
Это было в 1965-м.
По-настоящему все началось после выступления Брэдли. Многомиллионная аудитория, добрую четверть которой составляют чернокожие жители города, услышала своего мэра-негра: присяжные, оправдав полицейских, отлупивших задержанного ими чернокожего бандита, вынесли несправедливый вердикт, поэтому принять их решение, смириться с ним – невозможно! Как следовало понимать его слова?.. Теми, к кому апеллировал мэр, его слова были поняты однозначно – и все его последующие выступления, и все его призывы к соблюдению порядка уже не могли ничего изменить.
Мэр – лицо избираемое, ему крайне важны голоса этой четверти лос-анджелесского населения, поставившего его на пост. Ну, а чем, не переставал спрашивать я себя тогда, руководствуется глава городской полиции? Долгие часы – пока загорались первые десятки пожаров, пока громили первые магазины, пока избивали до смерти случайных автомобилистов и пешеходов, оказавшихся в зоне досягаемости банд чернокожих подростков, пока топорами и револьверами эти деклассированные подонки пытались остановить пожарных, унимавших огонь, – долгие часы полиция города оставалась парализованной.
Неужели только амбиции? Хотите, мол, судить полицейских – посмотрите, каково без них!
Или – президент, потребовавший федерального расследования поведения полицейских, задержавших пьяного уголовника. А если и это расследование подтвердит правильность решения жюри – какой реакции американских нацменьшинств будем ожидать? Вся страна загорится? И – пресса… Казалось бы, за мои годы в западной журналистике давно пора принять очевидное: сенсация на экране – это зрительский рейтинг – это дополнительная реклама – это больше денег продюсерам телепрограммы. И лишние секунды, ”горячие” секунды на экране – дополнительная возможность показать себя зрителю. Замечательная возможность!
Но вернусь к началу событий. Только что обнародован приговор. Присяжных, отказавшихся от интервью, быстро увозят в неизвестном направлении. Разочарованные репортеры бросаются к микрофонам в самую гущу протестующих, которых пока не так много. Пока это отдельные группки, размахивающие наспех намалеванными фломастером транспарантами. Пока все ограничивается словами. Правда, какими! Нескончаемые потоки ругани и проклятий – в адрес судьи, в адрес присяжных, в адрес белого населения страны, в адрес системы американского правосудия – и вообще, в адрес своей страны, в адрес Соединенных Штатов Америки.
Всё истеричнее становятся доносящиеся из растущей толпы выкрики – и репортеры всех, я подчеркиваю, всех телеканалов и радиостанций, соревнуясь друг с другом, выискивают самых громкоголосых, суют к самым их ртам микрофоны. Цензоры уже не успевают снимать с фонограмм обильный мат, дополняющий тексты вопящих в микрофоны женщин.
Честное слово – за эти несколько часов, перескакивая с канала на канал, я не увидел ни одного кадра, показывающего хотя бы одно выступление, ну, хотя бы несколько слов в поддержку решения жюри…
А вот мэру города при ближайшем голосовании трудно будет удержаться, думал я, – если только у него самого не достанет мужества до всяких выборов подать в отставку. Он долго был в этой должности, ничем особенным не отметив свое правление, – каким он запомнится согражданам после нынешних событий?
Согласно “Глуповскому летописцу”, 21-й по счету градоначальник города Угрюм-Бурчеев подвигнул жителей Глупова разрушить свой город – и тем вошел в историю. А какую память оставил по себе входящий в новейшую американскую историю Том Брэдли? Мэр-Поджигатель? Поджигатель своего города… Его уже не первый год нет в живых. Но вот международный аэропорт в Лос-Анджелесе назвали его именем.
Об одном предшественнике Угрюм-Бурчеева в том же щедринском “Летописце” было сказано: от него глупцовы “кровопролитиев ждали”, а он чижика съел. При лос-анджелесском градоначальнике кровопролитие состоялось: когда я взялся за эти заметки, одних смертей было зарегистрировано уже больше 50. И каким “чижиком” накормил он своих горожан, загнав их на вечерние и ночные часы в дома. И тем исчерпав проблемы – потому что улицы города опустели, а значит, и усмирять стало некого.
Но, наперекор всему, город продолжал жить. Помню, ко мне в дверь постучала женщина. В эти дни открывать незнакомым не принято – но увидев в глазок миловидное молодое лицо, я вышел на порог.
– Не хотите ли подписать петицию в пользу избрания президентом США Росса Пэрро?
Знаете, я, совсем недавно голосовавший за Буша, подписал. Наверное, не я один – потому что не я один слышал выступление нашего тогдашнего президента, убедительно сыгравшего на экранах миллионов телевизоров свое возмущение оправдательным вердиктом присяжных.
Ведь что интересно: негры его все равно не полюбят, и их голосов он не найдет. У либералов есть Клинтон. И Браун. Так кому он хотел помочь – ку-клукс-клановцу Дюку?
Страшновато стало чуть позже, когда я счел уместным досрочно завершить рабочий день редакции и просил сотрудников взять домой несколько компьютеров. Так, на всякий случай. И когда я решил, что маму лучше забрать из ее квартирки в Западном Голливуде. И потом, когда, рассовав в джипе наличный ружейный арсенал, я пробирался через чудовищные пробки, образованные спешащими эвакуироваться из своих офисов служащими. А тогда я действительно не испытывал страха. Поверите, я даже не испытывал особой неприязни к непосредственным участникам событий этих двух дней. Наверное, либералы правы – им действительно следует сочувствовать. И их надо жалеть – потерявших человеческий облик, попавших в капкан развратившей их системы, при которой можно получать не заслуженное и брать не заработанное. Ведь это так естественно, когда вдруг начинает казаться – дают мало! И тогда – почему не отобрать!
А мой страх… в эти часы он казался вытеснен куда более сильным чувством: стыдно было за беспомощность самой демократической в мире демократии – в критические часы неспособной действенно защитить себя от порожденной ее же добротой разнузданной армии варваров.
И еще – чудовищно стыдно за самого себя, за наше общее бессилие изменить что-либо в этом грустном раскладе…
Потом, когда Эмма, поблагодарив меня, остановила магнитофон и мы заговорили вообще об оправданности использования силы, о необходимой и предельной степени ее применения – не знаю, насколько уж кстати, я вспомнил Хиросиму. Сейчас вот говорят – можно было бы не бросать бомбу. Можно было бы обойтись…
Наверное, можно, но это – сейчас. А тогда мало кто сомневался в том, что ценой тысяч жизней были спасены миллионы.
Так где он начинается, этот предел? Правда, это уже другая тема…
Когда лет двадцать пять назад старожилы вспоминали о нью-йоркском районе Брайтон-Бич, каким он был до поселения там эмигрантов из Союза, главным образом из Одессы и Киева, – плакать хотелось. Совершенно изумительное место: громады небоскребов Манхэттена, навсегда заслонивших собой небо – они совсем не рядом… А здесь – прибрежная полоса с променадом, здесь можно пройтись вдоль набегающих на песчаный берег волн, полной грудью вдыхая океанский воздух, отчасти и это составляет счастье аборигенов района. Им завидуют горожане из всех «боро» – районов мегаполиса. Курорт!
Был курорт… пока уличные банды, большинство в которых составляли пуэрториканцы и чернокожие, не вытеснили отсюда местных жителей, главным образом, пожилых людей среднего достатка. Члены банд и между собой не были дружны: рассказы о побоищах на Брайтоне не сходили со страниц газет. Полиция? – она, конечно, не оставалась в стороне, но что можно было сделать с этим отребьем – арестовать? Так судьи их на другой день отпускали из предварительного заключения…
Всё волшебным образом переменилось с конца 70-х: жильё там сегодня по стоимости приблизилось к квартирам в престижных районах Манхэттена. Почему? Может быть, на этот вопрос может отчасти ответить такая история – хоть и произошла она на другом побережье Америки, у нас в Калифорнии. Я вот о чём…
…Иногда мне случается встретить Мишу где-нибудь в общественном месте или столкнуться с ним на улице. Киевлянин с забавным прозвищем Сусик, он оказался в Калифорнии в середине 70-х, примерно тогда же, когда и мы с сыном. Будучи человеком торговым и инициативным, он сумел и здесь продолжить карьеру, которая, надо думать, неплохо кормила его до эмиграции в Штаты – Миша был мясник.
Открыл он здесь мясную лавку в не самом, осторожно выражаясь, престижном районе Лос-Анджелеса, по соседству с домом, где тогда я снимал однокомнатную квартирку и где зачиналась предтеча «Панорамы» – крохотное изданьице «Обозрение». Миша оказался самым первым, кто предложил поставить свою рекламу в «Обозрение», почему и я к нему по-соседски заглядывал иногда – за новым текстом объявления и заодно отовариться продуктом.
А однажды, подойдя к дверям его магазинчика в условленное время, я обнаружил их закрытыми. Пожав плечами, решил позвонить ему на другой день.
– Приходи, – коротко сказал Миша, – магазин открыт, я на месте.
Зашел я к нему спустя еще несколько дней, а в один из них мне рассказали следующее.
В пустой в этот час магазин к Мише заглянул молодой негр, потерся у прилавка, вроде что-то рассматривая, вынул пистолет и, вертя им перед лицом Сусика, коротко бросил: «Мэн, мани!». «Мани? Сейчас будут», – спокойно, по-русски, сказал Миша, нагнулся за прилавок, и хорошо отточенным мясницким топориком ударил негра. Тот, заливаясь кровью, еще как-то сумел выскочить из дверей магазина, где был подхвачен подругой, ожидавшей его с очередной добычей. Она впихнула дружка в машину и резко рванула с места – в ближайший госпиталь.
Говорили, что негр уже в приемном покое последний раз открыл глаза – и перестал жить. Миша же позвонил в полицию, вскоре приехали полицейские, допросили его, осмотрели место события, одобрительно похлопав Мишу по плечу и весело переговариваясь, уехали. А больше Мишу по этому поводу никто не тревожил…
Мораль? Да нет здесь никакой морали, так просто вспомнилось: вчера Миша оказался в зале ресторана, куда и я заглянул на застолье по поводу дня рождения своего приятеля.
Глава 4
– Страшно? – спросила меня Эмма Тополь, позвонившая утром с радиостанции “Свобода”.
Нормальный вопрос. И я бы мог задать его свидетелю подобных событий. Эмма готовила передачу о… – здесь она, кажется, запнулась, – “ну, в общем, о том, что у вас происходит”.
Страшно? Да нет, в то утро страшно еще не было. Ну, несколько десятков пожаров – как раз там, где живут сами поджигатели. Несколько супермаркетов разграблено – как раз те, что обслуживают их семьи…
Но вот на экранах телевизоров появились проломы, ведущие в торговые залы магазинов. Дверей больше не было, и не было огромных, во всю высоту стены прозрачных витрин: их заменили искореженные остовы рам, окаймленные неровными зубцами выбитых стекол. И в этих рваных ранах возникали людские силуэты с пластиковыми мешками за спиной, набитыми всем, что в них могло уместиться, всем, что можно было унести. И оскаленные торжествующими улыбками физиономии. Джунгли…
Хотя – какие джунгли? Способен ли зверь – самый дремучий, самый безмозглый, сознательно или ненароком, – разрушить собственное логово? Зоологи утверждают – никогда! Инстинкт не позволит…..
А человек может.
Когда в 65-м в лос-анджелесском районе Уотс происходило нечто подобное, сотни торговых и мелких промышленных бизнесов закрылись. Закрылись навсегда – в том числе первый в этом районе крупнейший супермаркет, незадолго до этого отворивший покупателям свои двери. Владельцы винных и продовольственных лавок, хозяева химчисток и ремонтных мастерских потеряли все, что имели, – и прежде всего, средства к существованию. Негры среди них составляли абсолютное большинство. Стоимость продуктов в Уотсе и соседних с ним районах резко подскочила – за продуктами приходилось ехать в самые отдаленные магазины. Ехать – если было на чем. И если было чем за них платить – десятки тысяч клерков, продавцов и рабочих за те 3,5 дня, что длились бунты, стали безработными.
Это было в 1965-м.
* * *
А сейчас… Первым я увидел выступление мэра Лос-Анджелеса. Потом один за другим на экране телевизора возникали – шеф городской полиции, шериф, начальник пожарной службы. Вот из своей резиденции в Сакраменто к населению штата обратился губернатор. И вскоре – Сам-Американский-Президент. Руководители полицейских и пожарных служб обходили большинство вопросов допрашивающих их журналистов, подчеркнуто демонстрируя желание остаться строго в рамках своей служебной компетенции. Столько поджогов. Столько магазинов разграблено. Столько убитых… Хотя нет – в тот час убитых еще не было.По-настоящему все началось после выступления Брэдли. Многомиллионная аудитория, добрую четверть которой составляют чернокожие жители города, услышала своего мэра-негра: присяжные, оправдав полицейских, отлупивших задержанного ими чернокожего бандита, вынесли несправедливый вердикт, поэтому принять их решение, смириться с ним – невозможно! Как следовало понимать его слова?.. Теми, к кому апеллировал мэр, его слова были поняты однозначно – и все его последующие выступления, и все его призывы к соблюдению порядка уже не могли ничего изменить.
Мэр – лицо избираемое, ему крайне важны голоса этой четверти лос-анджелесского населения, поставившего его на пост. Ну, а чем, не переставал спрашивать я себя тогда, руководствуется глава городской полиции? Долгие часы – пока загорались первые десятки пожаров, пока громили первые магазины, пока избивали до смерти случайных автомобилистов и пешеходов, оказавшихся в зоне досягаемости банд чернокожих подростков, пока топорами и револьверами эти деклассированные подонки пытались остановить пожарных, унимавших огонь, – долгие часы полиция города оставалась парализованной.
Неужели только амбиции? Хотите, мол, судить полицейских – посмотрите, каково без них!
Или – президент, потребовавший федерального расследования поведения полицейских, задержавших пьяного уголовника. А если и это расследование подтвердит правильность решения жюри – какой реакции американских нацменьшинств будем ожидать? Вся страна загорится? И – пресса… Казалось бы, за мои годы в западной журналистике давно пора принять очевидное: сенсация на экране – это зрительский рейтинг – это дополнительная реклама – это больше денег продюсерам телепрограммы. И лишние секунды, ”горячие” секунды на экране – дополнительная возможность показать себя зрителю. Замечательная возможность!
Но вернусь к началу событий. Только что обнародован приговор. Присяжных, отказавшихся от интервью, быстро увозят в неизвестном направлении. Разочарованные репортеры бросаются к микрофонам в самую гущу протестующих, которых пока не так много. Пока это отдельные группки, размахивающие наспех намалеванными фломастером транспарантами. Пока все ограничивается словами. Правда, какими! Нескончаемые потоки ругани и проклятий – в адрес судьи, в адрес присяжных, в адрес белого населения страны, в адрес системы американского правосудия – и вообще, в адрес своей страны, в адрес Соединенных Штатов Америки.
Всё истеричнее становятся доносящиеся из растущей толпы выкрики – и репортеры всех, я подчеркиваю, всех телеканалов и радиостанций, соревнуясь друг с другом, выискивают самых громкоголосых, суют к самым их ртам микрофоны. Цензоры уже не успевают снимать с фонограмм обильный мат, дополняющий тексты вопящих в микрофоны женщин.
Честное слово – за эти несколько часов, перескакивая с канала на канал, я не увидел ни одного кадра, показывающего хотя бы одно выступление, ну, хотя бы несколько слов в поддержку решения жюри…
* * *
Трудно было судить, насколько оказалась подмочена репутация шефа полиции в эти дни. Не думаю, чтобы она уж очень его тревожила – он все равно уходил.А вот мэру города при ближайшем голосовании трудно будет удержаться, думал я, – если только у него самого не достанет мужества до всяких выборов подать в отставку. Он долго был в этой должности, ничем особенным не отметив свое правление, – каким он запомнится согражданам после нынешних событий?
Согласно “Глуповскому летописцу”, 21-й по счету градоначальник города Угрюм-Бурчеев подвигнул жителей Глупова разрушить свой город – и тем вошел в историю. А какую память оставил по себе входящий в новейшую американскую историю Том Брэдли? Мэр-Поджигатель? Поджигатель своего города… Его уже не первый год нет в живых. Но вот международный аэропорт в Лос-Анджелесе назвали его именем.
Об одном предшественнике Угрюм-Бурчеева в том же щедринском “Летописце” было сказано: от него глупцовы “кровопролитиев ждали”, а он чижика съел. При лос-анджелесском градоначальнике кровопролитие состоялось: когда я взялся за эти заметки, одних смертей было зарегистрировано уже больше 50. И каким “чижиком” накормил он своих горожан, загнав их на вечерние и ночные часы в дома. И тем исчерпав проблемы – потому что улицы города опустели, а значит, и усмирять стало некого.
Но, наперекор всему, город продолжал жить. Помню, ко мне в дверь постучала женщина. В эти дни открывать незнакомым не принято – но увидев в глазок миловидное молодое лицо, я вышел на порог.
– Не хотите ли подписать петицию в пользу избрания президентом США Росса Пэрро?
Знаете, я, совсем недавно голосовавший за Буша, подписал. Наверное, не я один – потому что не я один слышал выступление нашего тогдашнего президента, убедительно сыгравшего на экранах миллионов телевизоров свое возмущение оправдательным вердиктом присяжных.
Ведь что интересно: негры его все равно не полюбят, и их голосов он не найдет. У либералов есть Клинтон. И Браун. Так кому он хотел помочь – ку-клукс-клановцу Дюку?
* * *
Надеюсь, Эмма Тополь поверила искренности моего ответа: тогда мне, действительно, страшно не было. Не потому, наверное, что я такой храбрый: просто банды громил были достаточно далеко – и от моего дома, и от редакции. А окажись в непосредственной близости, не уверен, что они вызвали бы у меня презрительную улыбку – улыбку Клинта Иствуда, поигрывающего парой пистолетов у пояса…Страшновато стало чуть позже, когда я счел уместным досрочно завершить рабочий день редакции и просил сотрудников взять домой несколько компьютеров. Так, на всякий случай. И когда я решил, что маму лучше забрать из ее квартирки в Западном Голливуде. И потом, когда, рассовав в джипе наличный ружейный арсенал, я пробирался через чудовищные пробки, образованные спешащими эвакуироваться из своих офисов служащими. А тогда я действительно не испытывал страха. Поверите, я даже не испытывал особой неприязни к непосредственным участникам событий этих двух дней. Наверное, либералы правы – им действительно следует сочувствовать. И их надо жалеть – потерявших человеческий облик, попавших в капкан развратившей их системы, при которой можно получать не заслуженное и брать не заработанное. Ведь это так естественно, когда вдруг начинает казаться – дают мало! И тогда – почему не отобрать!
А мой страх… в эти часы он казался вытеснен куда более сильным чувством: стыдно было за беспомощность самой демократической в мире демократии – в критические часы неспособной действенно защитить себя от порожденной ее же добротой разнузданной армии варваров.
И еще – чудовищно стыдно за самого себя, за наше общее бессилие изменить что-либо в этом грустном раскладе…
Потом, когда Эмма, поблагодарив меня, остановила магнитофон и мы заговорили вообще об оправданности использования силы, о необходимой и предельной степени ее применения – не знаю, насколько уж кстати, я вспомнил Хиросиму. Сейчас вот говорят – можно было бы не бросать бомбу. Можно было бы обойтись…
Наверное, можно, но это – сейчас. А тогда мало кто сомневался в том, что ценой тысяч жизней были спасены миллионы.
Так где он начинается, этот предел? Правда, это уже другая тема…
Когда лет двадцать пять назад старожилы вспоминали о нью-йоркском районе Брайтон-Бич, каким он был до поселения там эмигрантов из Союза, главным образом из Одессы и Киева, – плакать хотелось. Совершенно изумительное место: громады небоскребов Манхэттена, навсегда заслонивших собой небо – они совсем не рядом… А здесь – прибрежная полоса с променадом, здесь можно пройтись вдоль набегающих на песчаный берег волн, полной грудью вдыхая океанский воздух, отчасти и это составляет счастье аборигенов района. Им завидуют горожане из всех «боро» – районов мегаполиса. Курорт!
Был курорт… пока уличные банды, большинство в которых составляли пуэрториканцы и чернокожие, не вытеснили отсюда местных жителей, главным образом, пожилых людей среднего достатка. Члены банд и между собой не были дружны: рассказы о побоищах на Брайтоне не сходили со страниц газет. Полиция? – она, конечно, не оставалась в стороне, но что можно было сделать с этим отребьем – арестовать? Так судьи их на другой день отпускали из предварительного заключения…
Всё волшебным образом переменилось с конца 70-х: жильё там сегодня по стоимости приблизилось к квартирам в престижных районах Манхэттена. Почему? Может быть, на этот вопрос может отчасти ответить такая история – хоть и произошла она на другом побережье Америки, у нас в Калифорнии. Я вот о чём…
…Иногда мне случается встретить Мишу где-нибудь в общественном месте или столкнуться с ним на улице. Киевлянин с забавным прозвищем Сусик, он оказался в Калифорнии в середине 70-х, примерно тогда же, когда и мы с сыном. Будучи человеком торговым и инициативным, он сумел и здесь продолжить карьеру, которая, надо думать, неплохо кормила его до эмиграции в Штаты – Миша был мясник.
Открыл он здесь мясную лавку в не самом, осторожно выражаясь, престижном районе Лос-Анджелеса, по соседству с домом, где тогда я снимал однокомнатную квартирку и где зачиналась предтеча «Панорамы» – крохотное изданьице «Обозрение». Миша оказался самым первым, кто предложил поставить свою рекламу в «Обозрение», почему и я к нему по-соседски заглядывал иногда – за новым текстом объявления и заодно отовариться продуктом.
А однажды, подойдя к дверям его магазинчика в условленное время, я обнаружил их закрытыми. Пожав плечами, решил позвонить ему на другой день.
– Приходи, – коротко сказал Миша, – магазин открыт, я на месте.
Зашел я к нему спустя еще несколько дней, а в один из них мне рассказали следующее.
В пустой в этот час магазин к Мише заглянул молодой негр, потерся у прилавка, вроде что-то рассматривая, вынул пистолет и, вертя им перед лицом Сусика, коротко бросил: «Мэн, мани!». «Мани? Сейчас будут», – спокойно, по-русски, сказал Миша, нагнулся за прилавок, и хорошо отточенным мясницким топориком ударил негра. Тот, заливаясь кровью, еще как-то сумел выскочить из дверей магазина, где был подхвачен подругой, ожидавшей его с очередной добычей. Она впихнула дружка в машину и резко рванула с места – в ближайший госпиталь.
Говорили, что негр уже в приемном покое последний раз открыл глаза – и перестал жить. Миша же позвонил в полицию, вскоре приехали полицейские, допросили его, осмотрели место события, одобрительно похлопав Мишу по плечу и весело переговариваясь, уехали. А больше Мишу по этому поводу никто не тревожил…
Мораль? Да нет здесь никакой морали, так просто вспомнилось: вчера Миша оказался в зале ресторана, куда и я заглянул на застолье по поводу дня рождения своего приятеля.
Глава 4
Нью-Йорк, красный «Феррари» и другое…
– Валер, займи три сотни… Сможешь? Лечу в Нью-Йорк, обратно через десять дней, верну сразу же: получка через неделю, а собрался сейчас, условился там с людьми… – На другом конце провода напряженное молчание.
– Знаешь… у меня сейчас напряженка… Может, обойдешься?
– Может, и обойдусь. Ладно, привет.
Конечно, обошелся. И слетал, и с людьми встретился, познакомился с самим Седыхом, с его коллегами. Кто такой – Седых? Ну да, сейчас мало кто его помнит. А ведь это корифей русской эмиграции, всех её “волн” – послереволюционной, послевоенной, и теперь – нашей, советской, что ли – как еще её назвать, хотя в сущности-то “антисоветской”, верно? Издатель и редактор единственной тогда (монархический листок в Сан-Франциско – не в счет, кто его читал?) русской газеты в Штатах Андрей Седых, по рождению Яков Моисеевич Цвибак, действительно был человеком неординарной судьбы: Куприн, Мандельштам, Бальмонт, Милюков, Ремизов, Шаляпин, Бунин… их имена постоянно мелькали в его мемуарах.
Неутомимый потентант… Вот его газета отмечает семидесятилетие издателя. Кто-то в посвященных ему, вполне комплиментарных (как же иначе!), стихах так его назвал. Боже! Полемика вокруг этого “потентант” не стихнет еще много номеров: затюканный автор будет цитировать римских классиков, энциклопедии с пояснениями – мол, следует понимать, что юбиляр есть человек еще не полностью реализованных возможностей. Куда там! – повод засветить свое имя в газете случился замечательный, вот и засвечивают…
Седых вполне радушен, он почти сразу предлагает представлять его «Слово» на Западном побережье Штатов. Чем-то ты внушаешь ему доверие, может, оттого, что кто-то к твоему приезду успел показать ему «Панораму».
Естественно, и у тебя с собой припасен свежий номер. Вот и «представляешь» ты «Новое Русское Слово» в Калифорнии пару последующих лет. Как, спросите? – да так: оформляешь подписку, добываешь «свежих» авторов, сам туда что-то пописываешь. Но – и рекламу, чем обретаешь новый для себя опыт, очень пригодившийся вскоре же.
Впрочем, кредитор, у кого приходится всё же перехватить несколько сотен в дорогу, получает должок на другой день по твоем возвращении…
5 часов, 3 тысячи миль, их как не было.
Попробуем что-то вспомнить из того, что стоило бы хранить в памяти и сегодня.
Первая ночь в Нью-Йорке, не в самом – за городом. Домашняя финская баня, притом, что жара на улице несусветная, короткое застолье. Несколько часов блаженного сна. На другой день – бытовое обустройство: жилье, машина, звонки приятелям и знакомым, а какие-то – и по службе.
В тот, 1985-й, год “Панораме” исполнилось пять лет. Выжили, надо же! Отметить это обстоятельство собрались друзья – и твои личные, и редакции: между теми и другими грани стирались быстро. Просторный лофт у Славы Цукермана заполнили человек сорок, может, больше. Жара была редкая – надрывались огромные вентиляторы в окнах – только проку от них было немного. Вся заготовленная выпивка осталась почти нетронутой – это притом, что собрались-то журналисты и писатели… Только за пивом пришлось посылать доброхотов неоднократно.
“Новое Русское Слово”. Теперь это совсем не та редакция, с которой знакомил тебя Седых. Ты не успел еще забыть три комнатенки в не лучшем районе Манхэттена: допотопный линотип в подвале, допотопный же печатный станок и несколько коробок на деревянных поддонах – на них умещается весь тогдашний тираж газеты. Здесь же типография Мартьянова, его русские календари не одно десятилетие были самым массовым и самым востребованным в русской Америке изданием. Не тот ли Мартьянов, кто участвовал в покушении на советского полпреда Воровского? Да, тот самый.
Разное теперь, в этот приезд, говорили про Седыха: он субъективен… он не жалует другие газеты на русском языке (теперь его газета не одинока)… каких-то авторов он “зажимает”…
А ты снова вспоминаешь тот, первый визит в его газету.
Были тогда у тебя в портфеле кроме свежей “Панорамы” несколько экземпляров книжечки “Анекдоты из СССР”, это ими начиналась твоя книгоиздательская деятельность в Штатах, не считая нескольких мелких, грошовых заказных работ. И был тогда у тебя билет на обратную дорогу в Лос-Анджелес, купленный на занятые деньги. И был загородный дом, где накормят и спать оставят. А больше ничего.
Вот и попросил ты кого-то из сидевших за одним из двух столов, что были ближе к двери в комнатку редактора, помочь встретиться с Седыхом. А тебе сказали: он занят. Он очень занят. И завтра тоже. И послезавтра. И вечерами. И ночами. Он домой забирает с собой чемоданы рукописей. И утром приносит их прочитанными. Правленными. Отвергнутыми. Потому что днем ему некогда. Всегда.
И тогда ты поймал Седыха в коридоре. И загородил проход. И сказал:
– Я – Половец. Альманах. Лос-Анджелес.
Кажется, он понял только “Лос-Анджелес”. И предложил:
– Пойдем ко мне в кабинет.
Его “кабинет” помнится тебе крохотной комнаткой, заваленной грудами, горами машинописных листов, книг, среди которых каким-то чудом умещался письменный стол с пишущей машинкой и телефоном. Спустя минут десять от начала беседы Седых попросил секретаршу (это была местная поэтесса, её стихи появлялись в “своей” газете с завидным постоянством) – полчаса не прерывайте нас. Через два с лишним часа ты вышел от него. Эти два часа сохранили тебе многие месяцы. Потому что Седых говорил об издательствах в Америке то, что ты и сам познал бы, только много позже.
А еще вспомни, как настороженно, год спустя, уже в Лос-Анджелесе, рассматривал Седых новые выпуски окрепшей, настолько насколько это получалось, “Панорамы”…
Не будем держать на него зла, чего уж тут. Всё же, вечное спасибо ему: это он со своими “Жигулями” помогал тебе с заболевшим отцом добраться при необходимости из точки “А” в точку “Б”, когда у твоего “Москвичонка” уже были другие хозяева. Вот отец его, следом за ним приехавший в эмиграцию и знавший, как в свое время еще там, в Москве, ты выручил его сына (да что выручил – от тюрьмы спас!), очень был на него сердит.
Отец Валеры и его мать успели в Москве и с твоей мамой подружиться – перед их выездом из Москвы.
Вспомним мы ещё, дело прошлое, как Валера, собравшись эмигрировать, увольнялся из “Патента” с должности руководителя службы микрофильмирования. Не тут-то было – обнаружилась недостача кинопленки – пустяшная, в несколько сот тысяч метров… Расходовали её миллионами метров, не продал ее Валера и не пропил, это было понятно – учёт, наверное, был скверный.
Только для компетентных “инстанций” может ли быть лучший повод упрятать “подаванца” куда-нибудь подальше, откуда и Москва покажется вожделенной заграницей. А пока его привели к тебе бывшие коллеги из “Патента” – ты с ними сохранял и после ухода оттуда добрые отношения многие годы. “Надо помочь…” – просили они. Получилось – звонок в Таллин, начальнику филиала Паллингу: “Уно, пришли в Москву сколько можешь из запаса, очень нужно!” Звонок в тбилисский филиал, его начальнику Эдилашвили: Турамчик, поможешь?” В ереванский филиал Багдасаряну: “Эдик, выручай парня!”
Так и Господь с ним, с Валерой, думаешь ты теперь, да и раньше – тоже. А к Валере мы еще вернемся – в новых главах и по другим поводам.
Хотя можно начать и здесь, так, для памяти: ну вот, например, его поместье в Санта-Барбаре, с замком, включенным в книгу охраняемых государством архитектурных объектов, там только вода для орошения зелени обходилась ему во многие тысячи ежегодно…
Приобрел поместье твой друг Валера, избавившись с большой для себя выгодой от поначалу очень успешного предприятия: на добытой ржавевшей где-то в американской провинции проявочной машине, восстановленной им самолично – он, использовав доэмиграционный опыт работы в “Патенте” и обретенное там умение, научился дублировать черновые киноматериалы для последующего монтажа – не на дорогую пленку с серебряным фотослоем, а на дешевую с диазо-заменителем. И теперь Валера сумел предложить студиям услуги по ценам существенно меньшим, чем у его коллег.
Опуская технические подробности, отметим только, что пришедшая цифровая техника сделала его (как и его конкурентов) услуги студиям ненужными. Разумеется, купившие его предприятие (кажется, выходцы из Ирана) почти сразу обанкротились и долго потом таскали Валеру по судам – обошлось, однако…
А еще Валера косвенно упомянут в твоей документальной повестушке о загубленных жизнях его бывшей супруги, привезшей в Америку Валере сына, и её друга, бежавшего в Штаты из киногруппы Бондарчука при съемках в Мексике ленты о Джоне Риде. Ни её, «Куколки», ни её друга Рачихина давно нет в живых.
Только всё это было потом. Да мало ли еще чего было потом. Ну, например: ещё у Валеры был дом, почти на самом берегу океана, и в гараже стояли там рядом спортивные «Мерседес» и «Феррари». Называть цифры – сколько они стоили? – обойдётся, и так ясно: может, даже столько, сколько сам дом, где красавцы покоились в гараже. Да, всё же покоились, по делам ездил Валера на обычном американском «Олдсмо-биле» – а эти, так, выгодное вложение капитала, инвестиция…
Так вот, однажды ты приехал туда, в гости к Валере, с замечательным актером, близким другом твоим, Крамаровым – Савва тоже теперь жил в Калифорнии. Жил…
Приехали вы с Савелием в твоём новеньком двухместном спортивном «Ниссане»: у него открывалась крыша, мотор его был усилен мощной турбиной – лучшей машины у тебя с тех пор, пожалуй, и не было, а теперь, наверное, уж и не будет.
Только что купленный тобой, на Валеру впечатления он не произвел: «Садись лучше в «Феррари» – сам всё поймешь!». Савелий легонько плечиком потеснил тебя – «Дай-ка я первым прокачусь!». Валере было всё равно – и в машину рядом с ним, на единственное пассажирское место, сел Крамаров, они легко снялись с места и почти мгновенно скрылись с глаз. Ты же вернулся к столу, где оставалась еще пара гостей, и вы продолжили лёгкую трапезу, которую вдруг прервал резко звонящий телефон: «Говорят из дорожной полиции, красный «Феррари» – ваш?».
– Что, что случилось?
– Он в серьезной аварии!
– Где? Люди – живы?
Ровно через десять минут вы уже стояли рядом с тем, что осталось от «Феррари»: машина уткнулась передом, которого уже, собственно, и не было, в покосившийся от мощного удара электрический столб. Не вписался Валера в поворот, намереваясь развернуться в обратном направлении. Теперь он и Савелий с забинтованными головами лежали на носилках рядом, под надзором полицейских их уже перемещали в санитарную машину.
Последовав за ними в госпиталь, мы узнали, что Валера отделался ушибами и ссадинами, а Савелию аккуратно, под корень, оторвало ухо – это оно было прибинтовано к голове, когда мы его увидели на носилках. Савва только косил на нас своим глазом, не поворачивая головы, и носилки почти сразу скрылись в жерле санитарной машины.
– Знаешь… у меня сейчас напряженка… Может, обойдешься?
– Может, и обойдусь. Ладно, привет.
Конечно, обошелся. И слетал, и с людьми встретился, познакомился с самим Седыхом, с его коллегами. Кто такой – Седых? Ну да, сейчас мало кто его помнит. А ведь это корифей русской эмиграции, всех её “волн” – послереволюционной, послевоенной, и теперь – нашей, советской, что ли – как еще её назвать, хотя в сущности-то “антисоветской”, верно? Издатель и редактор единственной тогда (монархический листок в Сан-Франциско – не в счет, кто его читал?) русской газеты в Штатах Андрей Седых, по рождению Яков Моисеевич Цвибак, действительно был человеком неординарной судьбы: Куприн, Мандельштам, Бальмонт, Милюков, Ремизов, Шаляпин, Бунин… их имена постоянно мелькали в его мемуарах.
Неутомимый потентант… Вот его газета отмечает семидесятилетие издателя. Кто-то в посвященных ему, вполне комплиментарных (как же иначе!), стихах так его назвал. Боже! Полемика вокруг этого “потентант” не стихнет еще много номеров: затюканный автор будет цитировать римских классиков, энциклопедии с пояснениями – мол, следует понимать, что юбиляр есть человек еще не полностью реализованных возможностей. Куда там! – повод засветить свое имя в газете случился замечательный, вот и засвечивают…
Седых вполне радушен, он почти сразу предлагает представлять его «Слово» на Западном побережье Штатов. Чем-то ты внушаешь ему доверие, может, оттого, что кто-то к твоему приезду успел показать ему «Панораму».
Естественно, и у тебя с собой припасен свежий номер. Вот и «представляешь» ты «Новое Русское Слово» в Калифорнии пару последующих лет. Как, спросите? – да так: оформляешь подписку, добываешь «свежих» авторов, сам туда что-то пописываешь. Но – и рекламу, чем обретаешь новый для себя опыт, очень пригодившийся вскоре же.
Впрочем, кредитор, у кого приходится всё же перехватить несколько сотен в дорогу, получает должок на другой день по твоем возвращении…
* * *
Повторить поездку в Нью-Йорк тебе случается лишь ещё тремя годами позже. Нет никакой возможности (а если честно – решимости) оставить хоть бы и на несколько дней газету. И только теперь, не скажешь в просторном, но всё же удобном кресле “Боинга” ты оказываешься обложен грудами непрочитанных рукописей…5 часов, 3 тысячи миль, их как не было.
Попробуем что-то вспомнить из того, что стоило бы хранить в памяти и сегодня.
Первая ночь в Нью-Йорке, не в самом – за городом. Домашняя финская баня, притом, что жара на улице несусветная, короткое застолье. Несколько часов блаженного сна. На другой день – бытовое обустройство: жилье, машина, звонки приятелям и знакомым, а какие-то – и по службе.
В тот, 1985-й, год “Панораме” исполнилось пять лет. Выжили, надо же! Отметить это обстоятельство собрались друзья – и твои личные, и редакции: между теми и другими грани стирались быстро. Просторный лофт у Славы Цукермана заполнили человек сорок, может, больше. Жара была редкая – надрывались огромные вентиляторы в окнах – только проку от них было немного. Вся заготовленная выпивка осталась почти нетронутой – это притом, что собрались-то журналисты и писатели… Только за пивом пришлось посылать доброхотов неоднократно.
“Новое Русское Слово”. Теперь это совсем не та редакция, с которой знакомил тебя Седых. Ты не успел еще забыть три комнатенки в не лучшем районе Манхэттена: допотопный линотип в подвале, допотопный же печатный станок и несколько коробок на деревянных поддонах – на них умещается весь тогдашний тираж газеты. Здесь же типография Мартьянова, его русские календари не одно десятилетие были самым массовым и самым востребованным в русской Америке изданием. Не тот ли Мартьянов, кто участвовал в покушении на советского полпреда Воровского? Да, тот самый.
Разное теперь, в этот приезд, говорили про Седыха: он субъективен… он не жалует другие газеты на русском языке (теперь его газета не одинока)… каких-то авторов он “зажимает”…
А ты снова вспоминаешь тот, первый визит в его газету.
Были тогда у тебя в портфеле кроме свежей “Панорамы” несколько экземпляров книжечки “Анекдоты из СССР”, это ими начиналась твоя книгоиздательская деятельность в Штатах, не считая нескольких мелких, грошовых заказных работ. И был тогда у тебя билет на обратную дорогу в Лос-Анджелес, купленный на занятые деньги. И был загородный дом, где накормят и спать оставят. А больше ничего.
Вот и попросил ты кого-то из сидевших за одним из двух столов, что были ближе к двери в комнатку редактора, помочь встретиться с Седыхом. А тебе сказали: он занят. Он очень занят. И завтра тоже. И послезавтра. И вечерами. И ночами. Он домой забирает с собой чемоданы рукописей. И утром приносит их прочитанными. Правленными. Отвергнутыми. Потому что днем ему некогда. Всегда.
И тогда ты поймал Седыха в коридоре. И загородил проход. И сказал:
– Я – Половец. Альманах. Лос-Анджелес.
Кажется, он понял только “Лос-Анджелес”. И предложил:
– Пойдем ко мне в кабинет.
Его “кабинет” помнится тебе крохотной комнаткой, заваленной грудами, горами машинописных листов, книг, среди которых каким-то чудом умещался письменный стол с пишущей машинкой и телефоном. Спустя минут десять от начала беседы Седых попросил секретаршу (это была местная поэтесса, её стихи появлялись в “своей” газете с завидным постоянством) – полчаса не прерывайте нас. Через два с лишним часа ты вышел от него. Эти два часа сохранили тебе многие месяцы. Потому что Седых говорил об издательствах в Америке то, что ты и сам познал бы, только много позже.
А еще вспомни, как настороженно, год спустя, уже в Лос-Анджелесе, рассматривал Седых новые выпуски окрепшей, настолько насколько это получалось, “Панорамы”…
* * *
И, завершая эту главку, заметим (не по злопамятности, а так – для справедливости), что друг твой Валера вскоре после твоего возвращения из Нью-Йорка купил свой первый дом: может, ему тех трех сотен как раз не хватило бы, одолжи он их тебе, и что бы тогда?..Не будем держать на него зла, чего уж тут. Всё же, вечное спасибо ему: это он со своими “Жигулями” помогал тебе с заболевшим отцом добраться при необходимости из точки “А” в точку “Б”, когда у твоего “Москвичонка” уже были другие хозяева. Вот отец его, следом за ним приехавший в эмиграцию и знавший, как в свое время еще там, в Москве, ты выручил его сына (да что выручил – от тюрьмы спас!), очень был на него сердит.
Отец Валеры и его мать успели в Москве и с твоей мамой подружиться – перед их выездом из Москвы.
Вспомним мы ещё, дело прошлое, как Валера, собравшись эмигрировать, увольнялся из “Патента” с должности руководителя службы микрофильмирования. Не тут-то было – обнаружилась недостача кинопленки – пустяшная, в несколько сот тысяч метров… Расходовали её миллионами метров, не продал ее Валера и не пропил, это было понятно – учёт, наверное, был скверный.
Только для компетентных “инстанций” может ли быть лучший повод упрятать “подаванца” куда-нибудь подальше, откуда и Москва покажется вожделенной заграницей. А пока его привели к тебе бывшие коллеги из “Патента” – ты с ними сохранял и после ухода оттуда добрые отношения многие годы. “Надо помочь…” – просили они. Получилось – звонок в Таллин, начальнику филиала Паллингу: “Уно, пришли в Москву сколько можешь из запаса, очень нужно!” Звонок в тбилисский филиал, его начальнику Эдилашвили: Турамчик, поможешь?” В ереванский филиал Багдасаряну: “Эдик, выручай парня!”
Так и Господь с ним, с Валерой, думаешь ты теперь, да и раньше – тоже. А к Валере мы еще вернемся – в новых главах и по другим поводам.
Хотя можно начать и здесь, так, для памяти: ну вот, например, его поместье в Санта-Барбаре, с замком, включенным в книгу охраняемых государством архитектурных объектов, там только вода для орошения зелени обходилась ему во многие тысячи ежегодно…
Приобрел поместье твой друг Валера, избавившись с большой для себя выгодой от поначалу очень успешного предприятия: на добытой ржавевшей где-то в американской провинции проявочной машине, восстановленной им самолично – он, использовав доэмиграционный опыт работы в “Патенте” и обретенное там умение, научился дублировать черновые киноматериалы для последующего монтажа – не на дорогую пленку с серебряным фотослоем, а на дешевую с диазо-заменителем. И теперь Валера сумел предложить студиям услуги по ценам существенно меньшим, чем у его коллег.
Опуская технические подробности, отметим только, что пришедшая цифровая техника сделала его (как и его конкурентов) услуги студиям ненужными. Разумеется, купившие его предприятие (кажется, выходцы из Ирана) почти сразу обанкротились и долго потом таскали Валеру по судам – обошлось, однако…
А еще Валера косвенно упомянут в твоей документальной повестушке о загубленных жизнях его бывшей супруги, привезшей в Америку Валере сына, и её друга, бежавшего в Штаты из киногруппы Бондарчука при съемках в Мексике ленты о Джоне Риде. Ни её, «Куколки», ни её друга Рачихина давно нет в живых.
Только всё это было потом. Да мало ли еще чего было потом. Ну, например: ещё у Валеры был дом, почти на самом берегу океана, и в гараже стояли там рядом спортивные «Мерседес» и «Феррари». Называть цифры – сколько они стоили? – обойдётся, и так ясно: может, даже столько, сколько сам дом, где красавцы покоились в гараже. Да, всё же покоились, по делам ездил Валера на обычном американском «Олдсмо-биле» – а эти, так, выгодное вложение капитала, инвестиция…
Так вот, однажды ты приехал туда, в гости к Валере, с замечательным актером, близким другом твоим, Крамаровым – Савва тоже теперь жил в Калифорнии. Жил…
Приехали вы с Савелием в твоём новеньком двухместном спортивном «Ниссане»: у него открывалась крыша, мотор его был усилен мощной турбиной – лучшей машины у тебя с тех пор, пожалуй, и не было, а теперь, наверное, уж и не будет.
Только что купленный тобой, на Валеру впечатления он не произвел: «Садись лучше в «Феррари» – сам всё поймешь!». Савелий легонько плечиком потеснил тебя – «Дай-ка я первым прокачусь!». Валере было всё равно – и в машину рядом с ним, на единственное пассажирское место, сел Крамаров, они легко снялись с места и почти мгновенно скрылись с глаз. Ты же вернулся к столу, где оставалась еще пара гостей, и вы продолжили лёгкую трапезу, которую вдруг прервал резко звонящий телефон: «Говорят из дорожной полиции, красный «Феррари» – ваш?».
– Что, что случилось?
– Он в серьезной аварии!
– Где? Люди – живы?
Ровно через десять минут вы уже стояли рядом с тем, что осталось от «Феррари»: машина уткнулась передом, которого уже, собственно, и не было, в покосившийся от мощного удара электрический столб. Не вписался Валера в поворот, намереваясь развернуться в обратном направлении. Теперь он и Савелий с забинтованными головами лежали на носилках рядом, под надзором полицейских их уже перемещали в санитарную машину.
Последовав за ними в госпиталь, мы узнали, что Валера отделался ушибами и ссадинами, а Савелию аккуратно, под корень, оторвало ухо – это оно было прибинтовано к голове, когда мы его увидели на носилках. Савва только косил на нас своим глазом, не поворачивая головы, и носилки почти сразу скрылись в жерле санитарной машины.