Александр Рей. Буквоед

Александр Рей
Буквоед

Часть I
Передай привет Алисе

   – Дорогой Чеширский котик, – сказала Алиса, тщательнейшим образом выписывая реверанс. – Скажите, пожалуйста, куда мне отсюда идти?
   – А-а… куда ты хочешь попасть? – вместо ответа спросил он, поудобнее улегшись на ветке.
   – А мне все равно! Только попасть бы куда-нибудь…
   – М-м… Тогда все равно куда идти, – немного поразмыслив, произнес кот. – Куда-нибудь да обязательно попадешь, но нужно только долго идти, и никуда… не-е… сворачивать.

“Алиса в стране чудес” Киевнаучфильм, 1981

   Я как обычно сижу на диване у окна в моей комнате. Заранее включенная акустика выдыхает кельтские мотивы – виолончель в дуэте с фортепьяно. Мои глаза закрыты, благодаря чему я полностью погружаюсь в мелодию, которая прохладной волной касается моей кожи, проникает под нее, чтобы устремиться в точку, где зарождаются все чувства. Грудная клетка, ровно посредине, рядышком с сердцем, наполняется удивительной энергией – исцеляющей, мощной, божественной. Сейчас я наполняюсь самой жизнью, чтобы затем воплотить ее, бушующую внутри меня, в строках на бумаге.
   Прикладываю ручку, пока прикрытую колпаком, ко лбу. Пальцами одной руки держусь за один конец, а другой – за противоположный. Со стороны можно подумать, что я молюсь. Но это совсем не так. В голову, прежде свободную от всяких мыслей, я, словно в фотоальбом, помещаю образы того, о чем хочу написать. Вспоминаю то, что видел сам, или то, что для меня отсняли помощники.
   Часто картины из памяти пугают. Все самое страшное, что есть в человеке, худшие из бед переплетаются в моем отяжелевшем сознании. Я хочу избавиться от этой боли, открыть глаза, встряхнуть головой, будто и не было только что во мне смертей, разрушений и горя. “Чур, меня, чур!” Но я силой сдерживаю ЭТО в себе. Меня может тошнить и может хотеться выплюнуть дрянную мерзость из себя, но я терплю… И тогда хранящаяся в груди музыка перетекает в голову, чтобы окружить непроницаемой оболочкой страшные образы. Они сливаются, превращаясь во что-то ИНОЕ, будто и вовсе не принадлежащее мне. Именно в тот самый момент, когда белый туман мелодии преображается в чувства, смешиваясь с яркими красками памяти, я открываю глаза.
   Открываю ручку и пишу… пишу… бесконечно долго вывожу слова на бумаге, соединяю их в предложения. Из головы эти густо-радужные цвета перетекает по руке, через кисть к кончику ручки, чтобы остаться чернилами на бумаге.
   Может быть мне кажется, но каждый раз, когда я пишу, вокруг ручки будто плавится воздух, как бывает в жару над асфальтом. И мир вокруг исчезает. Остается лишь кончик перьевой ручки, мелодия из наушников и непроизнесенные слова.
   Так будет продолжаться, пока чувства внутри не иссякнут глубоким высохшим колодцем. Слова заберут все, что хранилось внутри меня, прихватив и последние остатки сил.
   Поставив последнюю на сегодня точку, закрою колпачком ручку, как самурай – свой меч. Выключу настольную лампу. С трудом поднимусь, побреду к кровати, чтобы забыться до утра.
   Я пишу по ночам…
 
   Мне пятьдесят. Или около того… Точнее сказать не смогу, потому что сам не помню. И вспоминать не хочу. Разговоры о человеческом возрасте вообще мне не нравятся. Тем более о моем. Не потому что боюсь старости – у меня ее просто не будет. А потому что уже давно понял, еще будучи подростком: возраст тела обманчив. Бывает, видишь молодого человека, который выглядит моим ровесником, и ведет себя так же. И бывает наоборот – перед тобой совсем мальчишка, а опыта на девятерых стариков хватит. Так что…
   Про свой возраст мне говорить сложно, потому что я его просто-напросто не знаю. Думаю, что равнодушие к годам – это, как говорят психиатры, такой «защитный механизм». Первые два года жизни я провел в детском доме. (Меня оставили у входа, когда мне уже было несколько месяцев.) Поэтому день моего рождения известен лишь приблизительно – где-то в конце осени – начале зимы. В приюте для проформы записали 31 декабря. Придурки.
   Но новогодний день рождения не мешает мне с трудом вспоминать год моего появления на свет. Каждый раз, чтобы назвать точный возраст, мне приходится изрядно поднапрячься. Сначала я перебираю произошедшие тогда в мире события, чтобы все сопоставить и, наконец, выдать приблизительную дату. “Когда мы космос освоили – в шестьдесят первом – значит уже родился – или нет? – может еще толкался в тесных яйцах отца?” Так каждый раз происходит. Хоть убей, не могу точно вспомнить…
   Но с возрастом затруднения только прибавляются. Не выгляжу я на свои года. Если я с незнакомым человеком договорился о встрече в общественном месте, то он обязательно пройдет мимо. Про трудности с проверкой документов и рассказывать не буду, тут уж вечная беда – под сорок, а то и тридцать пять – еще куда ни шло… И нет ощущения полувека за плечами… Словно с определенного момента я просто перестал стареть.
   В общем, вопрос возраста для меня достаточно болезненный. Для удобства решим, что мне пятьдесят.
 
   Удивительно, но о том случае, который определил мое журналистское будущее, я рассказал Леше в первый же день знакомства. Подумать только, какому-то случайному пареньку выложил все подчистую. Вытащил из тайника души самую огромную занозу и дал ее внимательно рассмотреть. Почему так случилось? Может из-за его необычайной наивности, которой и я «болел» в детстве. В этом мы с ним похожи. Только представлю эту картинку со стороны, сразу смеяться хочется – я, развалившись, чуть ли не на трех сидениях, скольжу внимательным взглядом по бегущим мимо людям и о чем-то неспешно “ведаю” сидящему рядом со мной молодому «мусору». Леша меня сам поправил, когда я его по привычке ментом назвал. Сказал, это у них среди своих деление такое: те, кто постарше в звании по кабинетам сидят – это «менты». А те, кто улицы патрулирует и с челядью дела имеют – те «мусора». Я и не знал.
   Не буду гадать, что да почему… Возьму за аксиому свершившийся факт – я раскрылся перед Лешей, о чем совершенно не жалею. Он задал мне вопрос, который мне задавали тысячи раз – почему я стал реалистом? – и в этот раз хотел ответить какую-то чушь, а сказал правду…
   Вспоминать было ужасно больно.
   Я тогда отслужил в армии и собирался в университет поступать на историка. Почему на историка? А мне все равно было куда. Многие поступали в ВУЗы, я и последовал за большинством. Молодой же, дурак-дураком.
   Как раз в тот день ехал на день открытых дверей факультета, получить свою дозу пыли в глаза. Но поездка была чистой формальностью, родители давно решили меня по стопам отца отправить, а я и не сопротивлялся.
   Добираться было долго. Сначала на метро, затем на автобусе. Я стоял у окна, как обычно в полудреме ковыряясь в своих мыслях. Вдруг, сам не знаю почему, я “проснулся” – стал вглядываться в лица людей, стараться понять, где я еду и когда уже моя остановка. Тогда-то мое внимание и привлек разговор двух мальчишек.
   Они стояли позади меня и очень громко разговаривали, хотя всего минуту назад я ни звука не слышал.
   – Ого… где взял? – говорил один голос. Я пока не оборачивался и не мог видеть, кто говорит, но голос принадлежал подростку.
   – Где взял, там уже нет, – довольный произведенным эффектом, ответил более грубый голос.
   – Она наверное бешеных денег стоит?
   – Еще бы! Да и если деньги есть, не каждый найти сможет… Редкость как-никак.
   Тогда я не выдержал, и осторожно, как можно более незаметно обернулся. Два пацаненка, лет по 13–14, стояли, склонив головы над виниловой пластинкой.
   – Дашь послушать? – без особой надежды спросил полноватый румяный паренек. – Всего на денек.
   – Да, конечно, бери, – легко согласился другой, маленький, щуплый очкарик, с совершенно неподходящим ему грубым голосом.
   – Что, правда что ли можно? – не поверил тот своему счастью.
   – Правда, правда, – причем это не было великодушием, малец на самом деле просто решил отдать другу дорогую вещь.
   – А родители ругаться не будут? – казалось, полноватый отговаривал щуплого от необдуманного поступка.
   – Они в курсе.
   – Спасибо большое! Я тебе тогда в четверг отдам, хорошо?
   – Хоть в пятницу. Мне все равно ее пока слушать негде…
   На этом я снова “уснул” и дальше уже не слушал. Помню только, подумал, что я бы даже лучшему другу зажал столь ценную вещь. Но очкарик, видимо, был не из жадных.
   Я благополучно забыл о подслушанном разговоре до пятницы.
   В пятницу весь город поразила весть о жестоком убийстве подростка одноклассником из-за какой-то редкой «буржуйской» пластинки. Пухлику, не желающему отдавать собственность обратно, очкарик размозжил голову восьмикилограммовой гантелей. Я не мог знать наверняка – они это или нет, такое в газетах не печатали в те времена. Слухи также не упоминали о внешности ребят. Но все равно я знал, что это были именно они.
   После того случая я больше никогда “не засыпал”, внимательно наблюдая за всем, что происходит вокруг меня. Люди в транспорте и на улице, бушующий город, неподвластная природа – все это стало ощущаться совсем по-другому – одной большой декорацией (лица и тела людей – это всего лишь хорошо сделанные маски и костюмы; городские пейзажи – фанерные обманки; закаты и рассветы – поблагодарите осветителя). Мне казалось, что под верхним слоем всегда находится еще один, настоящий, скрытый от глаз… И я хотел его увидеть своими глазами, чтобы наконец ответить на вопрос, который был «вытатуирован» под веками моих глаз и который мне приходилось видеть каждый раз, когда закрываю глаза: «ПОЧЕМУ?!»
   Тогда такой науки, как психология, толком-то и не существовало. Поэтому единственный способ ответить, который я нашел – стать журналистом. По крайней мере, мне так казалось.
   Когда я замолчал, Леша лишь спросил, буду ли я здесь в следующую субботу. Я ответил, что прихожу сюда каждую субботу. Тогда он встал, простился и ушел, так и не сказав, что он там по этому поводу думает. За что я ему очень благодарен.
 
   В следующую субботу Леша попросил продолжить рассказ о прошлых событиях.
   – Понимаешь, Леша, – говорил я, как обычно развалившись на сидениях. – В журналистике всегда соблюдались определенные каноны: как писать, о чем, сколько… То есть контролировалось буквально каждое слово. Я, конечно же, имею в виду времена Союза. Безумная, безжалостная цензура выискивала в каждом слове скрытый смысл и подтекст. Писать можно было только о прекрасной стране во главе с еще более прекрасной партией или об ужасном западе – одно из двух. Тот, кто не следовал этим правилам, не мог оставаться журналистом! А меня не интересовала вся эта политика, отношения между странами, власть – в этом не было ответа на мой вопрос. Он был в судьбах людей. И об этом, именно о простых судьбах – о проявлениях настоящего, того, что внутри, а не напоказ, я и стал писать. Нет, не о героизме… не знаю, как объяснить – почитай мои статьи, тогда все поймешь.
   – Я почти все их читал.
   – Тем легче. Тогда ты в курсе, насколько я выходил за рамки журналистики тех лет. Представляешь, а меня печатали. Печатали много, охотно и с удовольствием. Когда написал свою первую профессиональную статью, я думал, мало того, что меня не пропустят, так еще и упекут за антисоветчину.
   Вопреки ожиданиям статью напечатали. Как по мановению волшебной палочки, читатели завалили редакцию доброжелательными отзывами. Тогда мне, представляешь, молодому зеленому студенту третьего курса журфака доверили вести колонку, малюсенькую, в одном из центральных еженедельников. Но это было только начало! Весь путь пересказывать не стану. Я ведь о другом хотел тебе рассказать…
   Разговор на прошлой неделе, после которого ты сбежал… Не отпирайся. Ведь сбежал! В общем, я не только из-за тех пацанят стал журналистом. Ты говорил, что восхищаешься моей смелостью. Как ты выразился: “И в огонь, и в воду, и под пули”. Так вот, выбрал столь не постоянную и зачастую опасную профессию, где в погоне за сенсацией порой приходится проявлять смелость и даже безрассудство, только лишь потому, что я – трус.
   Мое лицо и тело – такая же маска, поверхностный слой, под которым сокрыто множество комплексов. Я ничем не лучше других. Понимаешь, детство дает о себе знать: хоть я и был маленький, но те два года в приюте помню четко. Уже тогда никто толком не знал мой возраст – выгляжу на четыре, развитие шестилетки.
   Я попал в приют… (Правда совершенно не помню откуда, будто моя жизнь начинается у этих казенных стен)… Попал в приют, в мир, где главным законом всегда останется “выживает сильнейший”. С первых дней я это почувствовал. И ладно бы зацепиться хоть за что-нибудь мог, там… по маме скучал или, как другие, по дому… но этого не было. Будто выбросили меня абсолютно голого, пустого в бурный океан – болтайся, выживай, как хочешь. И вся эта мелочная человеческая грязь кругом, наказание повседневностью, выращивание из маленьких людей никчемных взрослых, чертовых неудачников. И когда меня родители усыновили, часть этой мерзости все равно осталась, навечно въевшись в кожу.
   Я попал в семью, где жили совсем по другим правилам: меня учили добру, любви и вере в человека, одновременно боготворя меня. Представляешь, какая это разница? Переход от мира ненависти в мир любви оказался жестокой штукой. У меня в мозгу что-то перегорело, какой-то чип, и я оказался совершенно не способен бороться с темным обличием жизни. А вдобавок бешеная любовь родителей – одним словом окончательно добила. Я боялся боли и страданий больше всего. Ну скажи, как мне тогда было научиться жить за пределами карамельного домика, с такой заботой выстроенным моими родителями? Жизнь, в свою очередь, постоянно давала мне понять, что если я не научусь защищать себя – будет плохо. Проблемы сыпались одни за другими, а я совершенно не умел с ними справляться, беспомощно барахтаясь под любым натиском. Единственным верным решением на тот момент было подался в “воспеватели правды” чтобы научиться терпеть и боль, и страдания. Чего удивляешься? Тут мозгов даже особых не нужно было, чтобы понять: если так и дальше будет продолжаться, малейшей дуновение ветра переломит меня пополам. Вот я и рассудил, уж лучше осознанно искать неприятности и учиться выбираться из них, чем ждать, пока нежданно-нагаданно шлепнется сверху какая-нибудь гадость… и что тогда? Останется только мозги по асфальту, как мозаику собирать.
   – Судя по вашей философии, Андрей Иванович, – медленно, внятно и слегка недоверчиво, начал Леша, – я должен был на физика идти учиться.
   – Почему на физика? Это тут причем? – удивился я.
   – Потому что я никогда толком считать не умел и формулы плохо запоминаю… Вы же пошли в совершенно неподходящую область. Вот и получается, что я тоже должен был выбрать самый трудный путь. Не понимаю…
   Я ненадолго задумался. Несмотря на то, что мое основное оружие – умение обращаться со словом, и мне порой бывает трудно найти точное слово. Вот я и размышлял, как бы потолковее донести до Леши свою мысль.
   – Ты должен был бы стать физиком только в том случае, если чувствовал себя в этом ущербным.
   – То есть?
   – Ну, смотри. Я, например, тоже с цифрами совершенно не дружу. Хотя следовало бы… Но не чувствую никакого дискомфорта от того, что не обладаю знаниями и навыками счетовода. А вот то, что у меня напрочь отсутствует слух, и я с тоской смотрю на пляску пальцев по клавишам рояля – говорит о многом. Я говорю не о том, что нужно учить ненужные науки и развивать не подходящие человеку черты. Нет! Там, где пусто – ничего нет, и искать не нужно.
   – Вы имеете в виду преодоление страхов?
   – Ну… и да, и нет. Мне кажется, любому писаке легче всего изъясняться образами. Так вот, мне представляется, что мы изнутри, в душе, похожи на шкафы.
   – Шкафы?
   – Да. С полками, на которых книжки всякие хранятся, вазы, статуэтки и фотографии. Человек с рождения не чистый лист, а пустой шкаф…
   – Забавно звучит, – улыбнулся Леша.
   – И выглядит также. До нашего рождения все полки в шкафах были заполнены, а когда мы появились на свет, они опустели. Наша задача максимально заполнить их в течение жизни. И не забить лишь бы чем, а чтобы все было именно так, как и было. Если на полку, предназначенную для твоей фотографии с семьей, ты гордо водружаешь учебник физики, то что бы ты ни делал, как бы ни закрывал глаза, ощущение, что должно быть не так, не покинет тебя на протяжении всей жизни. Вот в чем дело! Ты, как и любой из людей, прекрасно чувствуешь, чего именно тебе не хватает. Стоит только следовать этому зову души и окажешься там, где должен. И не потребуется взирать на успешных людей с тоской и завистью, называя их счастливчиками и баловнями судьбы. Мой секрет успеха прост – постоянно следуй зову души, как бы ни было страшно. Всего и делов! Теперь понял, почему я журналистику выбрал?
   – Кажется, да, – кивнул Леша.
   – Ну вот и славно… – зевнул я.
 
   С Лешей мы познакомились на вокзале. Ничего удивительного. Ведь именно это место почти всегда становится для меня точкой соприкосновения с внешним миром.
   Я, как обычно в субботу, вошел в здание вокзала, поднялся на второй этаж на свое место под видеокамерой. Расстегнул куртку, снял шапку, положил рядом сумку, выключил плеер. Тогда ко мне и подошли двое ребят в форме.
   – Старший лейтенант, Дмитрий “Какой-то-там”, – сурово представился старший по званию. – Что вы тут делаете?
   “Вот и заприметили”, – подумал я. Рано или поздно, но это должно было случиться.
   – Сижу, за людьми наблюдаю, – глупо улыбаясь, полушутливо ответил я. Милиционеру Дмитрию явно не понравилось, что его не воспринимают всерьез. Голос стал еще напряженнее и грубее.
   – Я вижу, что вы именно просто сидите и наблюдаете за людьми без всякой цели. Вы кого-нибудь встречаете или провожаете?
   – Нет, – честно признался я. Если бы соврал, они могли спросить номер поезда и тогда стало бы еще хуже.
   – Тогда зачем вы здесь?! – уже совсем угрожающе спросил лейтенант. Второй милиционер выглядывал из-за спины старшего, вообще чувствуя себя лишним, словно случайный свидетель семейной ссоры.
   – Кофе попить. Очень люблю моккочино из автомата. А такое, как в этом, – я кивнул в сторону стоящего неподалеку короба, – нигде не попьешь. Вкус особенный.
   Мент отступил от меня на два шага.
   – Пройдемте с нами, – приказал он.
   Я тяжко вздохнул.
   – Прошу меня извинить. Часто мои шутки неуместны. И хуже того, совершенно не ко времени.
   После моих слов лейтенант немного расслабился, и снова подошел ближе, нависнув надо мной серым камнем.
   – Итак? – выжидающе протянул он.
   – Я журналист… писатель. Вокзал меня вдохновляет, вот и все. – Для пущей убедительности я залез в сумку и вытащил удостоверение журналиста-международника. Милиционер внимательно изучил мой документ, который для меня надежнее паспорта. Пробубнив мои данные в рацию и получив из нее “добро”, он отдал мне документ, козырнул, и мы расстались.
   Потом я неоднократно замечал, что второй патрульный, который за все время «столкновения» не проронил ни слова, в процессе обхода постоянно на меня пялился. Наверное, он-то и отпугнул от меня вдохновение, ради которого я пришел на вокзал. Пришлось обойтись кофе и книжкой. В тот день я ушел ни с чем.
   Ровно через неделю, сидя на том же месте, в момент, когда я делал в блокноте пометки, надо мной возникла тень. Подняв глаза, я обнаружил того второго паренька, что был с лейтенантом. Назвать его ментом язык не поворачивается. Потому что еще в прошлый раз у меня возникло ощущение, будто совершенно случайного человека, например, учителя начальных классов, переодели в форму и заставили бродить по вокзалу в поисках нарушителей. Не был он похож на представителя правоохранительных органов.
   – Андрей Иваныч, можно к Вам присесть? – вежливо спросил паренек, одетый в черный спортивный костюм. Сейчас он больше походил на воспитанного хулигана.
   – Да, конечно, садитесь. Я переложил сумку на другой край, чтобы освободить сидение. Парень присел.
   – Меня Алексей зовут… Леша.
   – Очень приятно, – мне совершенно было непонятна цель его появления. – Чем могу быть полезен?
   Он замялся, не зная как начать:
   – Я хотел просто с Вами пообщаться.
   – Пообщаться?! – удивился я.
   – Ну… дело в том, что мой отец, царство ему небесное, рьяно следил за Вашей карьерой. Все журналы скупал с Вашими статьями, и очень уважал Ваше мнение. Если бы он узнал что Вы сейчас в нашем городе, совершенно непонятно, каким образом оказались…
   – Из-за вокзала, – пояснил я.
   – Что?
   – Говорю, я в вашем городе поселился исключительно из-за вокзала.
   – А что с вокзалом не так? – он все силился понять меня.
   – Наоборот, очень даже так. Не поверишь, но я полстраны объездил, пока не нашел подходящий вокзал.
   – Зачем? – недоумевал мой новый знакомый.
   – Как зачем?! Чтобы статьи писать, конечно. У меня после развода в душе кое-где брешь образовалась… так сказать, некоторые полки опустели…
   – Полки? – уточнил Леша.
   – Потом как-нибудь объясню. И вот из-за этой пустоты внутри я не мог работать. И чтобы суметь дальше творить, создавать свои статьи, мне нужно было эти пустоты чем-то заполнить… Временно, само собой. Пока не зарастут. Мне для вдохновения особое место нужно – энергетически активное. У каждого оно свое. У меня это вокзал. Причем именно этот вокзал. Понимаешь?
   – Нет…
   Я тяжко вздохнул.
   – Чтобы понять, ты должен хоть что-нибудь написать.
   – Что написать?
   – Ай, все равно… Главное, чтобы с душой, от себя! Письмо, рассказ, историю, воспоминание – что угодно. Это, конечно, если хочешь понять про мой особый вокзал.
   – Хочу.
   – Тогда напиши что-нибудь и принеси, – предложил я.
   – Хорошо. Можно еще вопрос?
   – Конечно.
   – Мой отец всегда спросить у Вас хотел… Про Вашу биографию почти ничего не известно. Ему интересно было, каким образом Вы в журналистике оказались? Он говорил, что Ваши статьи ни на чьи не похожи из всей писчей братии. Папа говорил, что у Вас даже не то чтобы стиль особенный, а скорее душа между строками хранится!
   Тогда я ему и рассказал о том случае.
   – Теперь понял, почему я журналистику выбрал?
   – Кажется, да, – кивнул Леша.
   – Ну вот и славно, – зевнул я.
   Он замолчал, о чем-то задумавшись, а я не мешал ему размышлять. Может, что полезное для себя надумает.
 
   – Вы это… мне в прошлый раз сказали написать что-нибудь, если хочу про вдохновение понять, – он полез в карман, достав оттуда сложенный вчетверо листок. Вот!
   Леша протянул мне свое сочинение, совсем по-детски, словно в школе учителю на проверку. Я взял его листы и положил их на соседнее сидение, рядом с сумкой.
   – Вы не будете читать? – недоуменно спросил Леша.
   – Нет, зачем?! Мне твой опыт нужен, а не текст. Написав что-то, ты теперь знаешь, как это делается, и сможешь сам больше понять.
   Он все еще смотрел на меня непонимающе. Не знаю, что у него происходило в голове, но внешне это выглядело так, словно каждая мысль дается ему с большим трудом.
   – Когда писал, что самое сложное было?
   – Самое сложное? – повторил он, пытаясь вспомнить. – Самое сложное? Мне вообще эти два листа с огромным трудом дались. Но труднее всего – правильно выразить на бумаге то, что в голове.
   – В самую суть! – обрадовался я точности его слов. – Правда, рой мыслей в голове абсолютно отличается от того, что в результате записано?
   Он кивнул.
   – Основная сложность, по крайне мере для меня, всегда оставалась и останется – как так выразить свои ощущения, чтобы другие поняли тебя правильно.
   – И? – поторопил он меня.
   – А что “и”?! Смотри по сторонам, ничего не делай, старайся не думать… и ты поймешь зачем я прихожу на вокзал.
   После этих слов, я совершенно привычно приложился головой к холодной стене “под мрамор”, и начал смотреть… Леша, последовав моему примеру, сделал так же.
   …Сначала мне скучно. Я сижу, просто глядя перед собой. По привычке моему телу и мозгам хочется себя чем-нибудь занять, увлечься или уснуть, но я подавляю любые желания и выметаю из головы любые мысли. Это тяжело, но я упорно продолжаю просто смотреть перед собой – не оценивать окружающих, не стараться что-то понять или уловить – а именно просто наблюдать. Я – наблюдатель.
   Спустя полчаса такого вот бездействия, я начинаю ВИДЕТЬ зал ожидания. Место, где удивительно смешаны спокойная леность и неожиданная спешка. В этом месте люди прибывают как бы в пограничном состоянии – им не надо здесь быть какими-то, здесь единственная задача ждать, чтобы потом спешить. И весь этот муравейник, то заполненный до предела, то полупустой, – вдруг расщепляется на отдельные составляющие – нет больше единого вокзала. Объявление о прибытии и отправлении, дрожь стен от проползающих мимо титанов, запах мазута, такие разные и одновременно одинаковые люди – все это становится самостоятельной, отдельной сущностью. Они разделяются, отдаляются друг от друга, а между ними лишь пустота… вот эта пустота и нужна мне. Я закрываю глаза и впитываю ее, поглощаю – мое вдохновение на целую неделю. Улавливаю каждый шорох, запах, звук. Я наполняюсь кипящей, сокрытой в движении жизнью, чтобы создать что-то свое, чтобы написать еще одну историю о настоящем человеческом.
   – А почему вокзал именно в нашем городе? – продолжил Леша свои расспросы, согреваясь теплым моккочино из автомата. – Вы сказали, что полстраны объездили в его поисках его. Чем вам другие не угодили?