Страница:
Близкое родство даже с самым незначительным тулку всегда достаточно выгодно, чтобы возбудить алчность в сердце какого угодно тибетца. Потому вокруг права наследования тулку плетутся многочисленные интриги, а среди воинственного населения Кхама и Северной границы разгоревшиеся страсти часто бывают причиной кровопролитных столкновений.
Из конца в конец по всему Тибету разносятся многочисленные легенды о маленьких тулку, доказывающих подлинность своего происхождения рассказами о событиях прежней жизни. В этих рассказах мы находим обычную для Тибета смесь комического элемента, суеверия, хитрости с действительно ошеломляющими фактами.
Я могла бы сообщить десятки таких историй, но предпочитаю ограничиться двумя событиями, так как мне довелось принимать в них некоторое участие.
Рядом с дворцом ламы-тулку Пегиай, у которого я жила в Кум Буме, находилось жилище другого тулку, по имени Агнай-Цзанг (не следует его путать с великим Агхиа-Цзанг, главой Кум Бума, о котором упоминалось выше). После смерти последнего Агнай-Цзанга уже прошло семь лет, а его воплощение все не удавалось найти. Не думаю, что это обстоятельство сильно удручало его домоправителя. Он бесконтрольно распоряжался всем имуществом покойного ламы, причем его собственное состояние находилось в периоде приятного процветания.
Но как-то во время очередной коммерческой поездки интендант ламы свернул отдохнуть и утолить жажду на одну из ферм. Пока хозяйка готовила чай, он достал из-за пазухи табакерку из нефрита и уже собирался угостить себя понюшкой, как вдруг игравший до этого в углу кухни мальчуган помешал ему, положив ручонки на табакерку и спросив с укором:
– Почему это у тебя моя табакерка?
Управляющий остолбенел. Драгоценная табакерка действительно ему не принадлежала. Это была табакерка покойного Агнай-Цзанга. Может быть, он и не собирался совсем ее присвоить, но все-таки она была у него в кармане и он постоянно ею пользовался.
Он стоял в смущении, дрожа под устремленным на него угрожающим суровым взглядом мальчика – лицо малыша вдруг изменилось, утратив все ребяческие черты.
«Сейчас же отдай, – приказал он. – Это моя табакерка».
Преисполненный раскаяния, перепуганный суеверный монах рухнул к ногам своего перевоплощенного повелителя.
Через несколько дней я наблюдала, как мальчика с чрезвычайной пышностью препровождали в принадлежащее ему по праву жилище. На нем было одеяние из золотой парчи, и ехал он на великолепном пони черной масти, которого управляющий вел под уздцы.
Когда шествие вошло за дворцовую ограду, мальчик сделал следующее замечание:
«Почему, – спросил он, – мы поворачиваем налево? Во второй двор нужно ехать через ворота направо».
И действительно, после смерти ламы по какой-то причине ворота справа заложили и проделали другие, слева.
Это новое доказательство подлинности избранника привело монахов в восхищение. Юного ламу привели в его личные покои, где был сервирован чай.
Мальчик, воссев на большую груду подушек, посмотрел на стоявшую перед ним нефритовую чашу с блюдцем из позолоченного серебра и украшенной бирюзой крышкой.
– Дайте мне большую фарфоровую чашку, – приказал он и подробно описал чашку из китайского фарфора, не забыв и украшавший ее рисунок.
Никто такой чашки не видел. Управляющий и монахи старались почтительно убедить молодого ламу, что в доме такой чашки нет.
Как раз в этот момент, на правах дружеских отношений с управляющим, я вошла в зал. Я уже слышала о приключении с табакеркой, и мне хотелось поближе посмотреть на моего необыкновенного маленького соседа.
По тибетскому обычаю, я поднесла новому ламе шелковый шарф и несколько других подарков. Он принял их, мило улыбаясь, но с озабоченным видом продолжая думать о своей чашке.
– Ищите лучше и найдете, – уверял он.
И вдруг словно мгновенная вспышка озарила его ум, и он добавил подробности о сундуке, выкрашенном в такой-то цвет, который находится в таком-то месте, в такой-то комнате, где хранятся вещи, употребляемые только изредка.
Монахи вкратце объяснили мне, о чем шла речь, и, желая посмотреть, что будет дальше, я осталась в комнате тулку.
Не прошло и получаса, как чашку вместе с блюдечком и крышкой обнаружили в коробке на дне описанного мальчиком сундука.
– Я и не подозревал о существовании такой чашки, – уверял меня потом управляющий. – Должно быть, сам лама или мой предшественник положили ее в этот сундук. В нем больше ничего ценного не было, и туда вот уже несколько лет никто не заглядывает.
Другой тулку объявился при еще более фантастических обстоятельствах. Это событие было на бедном постоялом дворе в маленькой деревушке недалеко от Анси (в Гоби).
Тропы, ведущие из Монголии в Тибет, пересекают здесь очень длинный путь из Пекина в Россию. Поэтому меня не удивило, но раздосадовало, когда, прибыв на закате солнца на постоялый двор, мы обнаружили, что он занят монгольским караваном.
Путники, очевидно, были взволнованы каким-то чрезвычайным происшествием, однако при виде монашеских одеяний на мне и Йонгдене вообще свойственная монголам учтивость стала особенно подчеркнутой. Они потеснились, освободив для нас и наших слуг одну комнату, и нашли место для лошадей в конюшне.
Пока мы с сыном медлили, рассматривая лежащих во дворе верблюдов, дверь одной из комнат отворилась и появился высокий молодой человек приятной наружности, одетый в бедное тибетское платье. Он остановился на пороге и спросил, не тибетцы ли мы. Мы ответили утвердительно.
Тогда за молодым человеком появился пожилой лама. По богатому одеянию мы узнали в нем начальника каравана. Он тоже заговорил с нами по-тибетски.
Как всегда бывает при подобных встречах, произошел обмен вопросом и ответом – откуда и куда мы держим путь.
Лама сообщил, что они предполагали идти в Лхасу через Сютшу зимним путем, но теперь, поскольку путешествие стало бесполезным, он возвращается в Монголию. Занятые во дворе слуги выразили одобрение словам ламы глубокомысленным покачиванием головы.
Я недоумевала: что заставило этих людей изменить планы? Но так как лама вернулся к себе, было бы невежливым следовать за ним и просить разъяснений.
Позже, вечером, когда монголы, уже получившие исчерпывающие сведения о нашем караване от слуг, пригласили нас выпить с ними чаю, я узнала все.
Красивый молодой человек был родом из отдаленной провинции Нгари на юго-западе Тибета. Он казался немного одержимым. По крайней мере, такое впечатление он произвел бы на европейца. Но… мы были в Азии.
С самого раннего детства Мигьюра – так его звали – преследовала странная уверенность, что он находится не там, где ему следовало бы быть. Он чувствовал себя чужестранцем в своей деревне, чужим в своей семье. Во сне он видел ландшафты, каких в Нгари не существовало: песчаные пустыни, круглые войлочные шатры, небольшой монастырь на холме. Даже в состоянии бодрствования ему являлись все те же заветные образы, заслоняя окружавшие его реальные предметы, затуманивая их, постоянно создавая вокруг него миражи.
Мальчику еще не было и четырнадцати лет, когда, повинуясь непреодолимому желанию увидеть свои сны наяву, он убежал из дома. С тех пор он вел жизнь бродяги, нанимался время от времени по дороге в батраки, чтобы заработать на кусок хлеба, но чаще всего нищенствовал, скитаясь наугад, не в силах справиться с возбуждением и осесть в каком-нибудь определенном месте. Сейчас он возвращался из Арика, расположенного на севере пустыни трав.
Он брел все вперед, как всегда без определенной цели, и, опередив нас на несколько часов, дошел до постоялого двора, где на отдых расположился караван. Юноша заметил во дворе верблюдов. Сам не зная зачем, переступил порог и очутился перед старым ламой; и тогда словно молния прорезала тьму – воспоминание осветило в его памяти давно минувшие события.
Он увидел этого самого ламу молодым человеком – своим учеником, а себя – в образе престарелого ламы. Оба ехали по той же дороге, возвращаясь из длительного паломничества по святым местам Тибета домой, в свой монастырь на холме.
Все это он напомнил начальнику каравана, приводя мельчайшие подробности их жизни в далеком монастыре и множество других деталей.
Целью путешествия как раз было намерение просить Далай-ламу указать им способ разыскать тулку, главу их монастыря. Престол его пустовал уже более двадцати лет, несмотря на все старания найти перевоплотившегося ламу.
Эти наивные люди готовы были верить, что всеведущий Далай-лама знал об их намерении и по великой своей благости устроил им встречу с возрожденным тулку.
Бродягу из Нгари немедленно подвергли обычному испытанию. Он выдержал его с честью: сразу, точно и уверенно вынул из мешка с перемешанными в нем предметами вещи, принадлежавшие покойному ламе. Монголы не испытывали ни малейшего сомнения в подлинности их вновь обретенного тулку.
На следующий день мы видели, как большие верблюды возвращающегося назад каравана медленной важной поступью дошли до горизонта и растворились в пустынях Гоби. Новый тулку уходил вместе с караваном навстречу своей удивительной судьбе.
Глава IV
Из конца в конец по всему Тибету разносятся многочисленные легенды о маленьких тулку, доказывающих подлинность своего происхождения рассказами о событиях прежней жизни. В этих рассказах мы находим обычную для Тибета смесь комического элемента, суеверия, хитрости с действительно ошеломляющими фактами.
Я могла бы сообщить десятки таких историй, но предпочитаю ограничиться двумя событиями, так как мне довелось принимать в них некоторое участие.
Рядом с дворцом ламы-тулку Пегиай, у которого я жила в Кум Буме, находилось жилище другого тулку, по имени Агнай-Цзанг (не следует его путать с великим Агхиа-Цзанг, главой Кум Бума, о котором упоминалось выше). После смерти последнего Агнай-Цзанга уже прошло семь лет, а его воплощение все не удавалось найти. Не думаю, что это обстоятельство сильно удручало его домоправителя. Он бесконтрольно распоряжался всем имуществом покойного ламы, причем его собственное состояние находилось в периоде приятного процветания.
Но как-то во время очередной коммерческой поездки интендант ламы свернул отдохнуть и утолить жажду на одну из ферм. Пока хозяйка готовила чай, он достал из-за пазухи табакерку из нефрита и уже собирался угостить себя понюшкой, как вдруг игравший до этого в углу кухни мальчуган помешал ему, положив ручонки на табакерку и спросив с укором:
– Почему это у тебя моя табакерка?
Управляющий остолбенел. Драгоценная табакерка действительно ему не принадлежала. Это была табакерка покойного Агнай-Цзанга. Может быть, он и не собирался совсем ее присвоить, но все-таки она была у него в кармане и он постоянно ею пользовался.
Он стоял в смущении, дрожа под устремленным на него угрожающим суровым взглядом мальчика – лицо малыша вдруг изменилось, утратив все ребяческие черты.
«Сейчас же отдай, – приказал он. – Это моя табакерка».
Преисполненный раскаяния, перепуганный суеверный монах рухнул к ногам своего перевоплощенного повелителя.
Через несколько дней я наблюдала, как мальчика с чрезвычайной пышностью препровождали в принадлежащее ему по праву жилище. На нем было одеяние из золотой парчи, и ехал он на великолепном пони черной масти, которого управляющий вел под уздцы.
Когда шествие вошло за дворцовую ограду, мальчик сделал следующее замечание:
«Почему, – спросил он, – мы поворачиваем налево? Во второй двор нужно ехать через ворота направо».
И действительно, после смерти ламы по какой-то причине ворота справа заложили и проделали другие, слева.
Это новое доказательство подлинности избранника привело монахов в восхищение. Юного ламу привели в его личные покои, где был сервирован чай.
Мальчик, воссев на большую груду подушек, посмотрел на стоявшую перед ним нефритовую чашу с блюдцем из позолоченного серебра и украшенной бирюзой крышкой.
– Дайте мне большую фарфоровую чашку, – приказал он и подробно описал чашку из китайского фарфора, не забыв и украшавший ее рисунок.
Никто такой чашки не видел. Управляющий и монахи старались почтительно убедить молодого ламу, что в доме такой чашки нет.
Как раз в этот момент, на правах дружеских отношений с управляющим, я вошла в зал. Я уже слышала о приключении с табакеркой, и мне хотелось поближе посмотреть на моего необыкновенного маленького соседа.
По тибетскому обычаю, я поднесла новому ламе шелковый шарф и несколько других подарков. Он принял их, мило улыбаясь, но с озабоченным видом продолжая думать о своей чашке.
– Ищите лучше и найдете, – уверял он.
И вдруг словно мгновенная вспышка озарила его ум, и он добавил подробности о сундуке, выкрашенном в такой-то цвет, который находится в таком-то месте, в такой-то комнате, где хранятся вещи, употребляемые только изредка.
Монахи вкратце объяснили мне, о чем шла речь, и, желая посмотреть, что будет дальше, я осталась в комнате тулку.
Не прошло и получаса, как чашку вместе с блюдечком и крышкой обнаружили в коробке на дне описанного мальчиком сундука.
– Я и не подозревал о существовании такой чашки, – уверял меня потом управляющий. – Должно быть, сам лама или мой предшественник положили ее в этот сундук. В нем больше ничего ценного не было, и туда вот уже несколько лет никто не заглядывает.
Другой тулку объявился при еще более фантастических обстоятельствах. Это событие было на бедном постоялом дворе в маленькой деревушке недалеко от Анси (в Гоби).
Тропы, ведущие из Монголии в Тибет, пересекают здесь очень длинный путь из Пекина в Россию. Поэтому меня не удивило, но раздосадовало, когда, прибыв на закате солнца на постоялый двор, мы обнаружили, что он занят монгольским караваном.
Путники, очевидно, были взволнованы каким-то чрезвычайным происшествием, однако при виде монашеских одеяний на мне и Йонгдене вообще свойственная монголам учтивость стала особенно подчеркнутой. Они потеснились, освободив для нас и наших слуг одну комнату, и нашли место для лошадей в конюшне.
Пока мы с сыном медлили, рассматривая лежащих во дворе верблюдов, дверь одной из комнат отворилась и появился высокий молодой человек приятной наружности, одетый в бедное тибетское платье. Он остановился на пороге и спросил, не тибетцы ли мы. Мы ответили утвердительно.
Тогда за молодым человеком появился пожилой лама. По богатому одеянию мы узнали в нем начальника каравана. Он тоже заговорил с нами по-тибетски.
Как всегда бывает при подобных встречах, произошел обмен вопросом и ответом – откуда и куда мы держим путь.
Лама сообщил, что они предполагали идти в Лхасу через Сютшу зимним путем, но теперь, поскольку путешествие стало бесполезным, он возвращается в Монголию. Занятые во дворе слуги выразили одобрение словам ламы глубокомысленным покачиванием головы.
Я недоумевала: что заставило этих людей изменить планы? Но так как лама вернулся к себе, было бы невежливым следовать за ним и просить разъяснений.
Позже, вечером, когда монголы, уже получившие исчерпывающие сведения о нашем караване от слуг, пригласили нас выпить с ними чаю, я узнала все.
Красивый молодой человек был родом из отдаленной провинции Нгари на юго-западе Тибета. Он казался немного одержимым. По крайней мере, такое впечатление он произвел бы на европейца. Но… мы были в Азии.
С самого раннего детства Мигьюра – так его звали – преследовала странная уверенность, что он находится не там, где ему следовало бы быть. Он чувствовал себя чужестранцем в своей деревне, чужим в своей семье. Во сне он видел ландшафты, каких в Нгари не существовало: песчаные пустыни, круглые войлочные шатры, небольшой монастырь на холме. Даже в состоянии бодрствования ему являлись все те же заветные образы, заслоняя окружавшие его реальные предметы, затуманивая их, постоянно создавая вокруг него миражи.
Мальчику еще не было и четырнадцати лет, когда, повинуясь непреодолимому желанию увидеть свои сны наяву, он убежал из дома. С тех пор он вел жизнь бродяги, нанимался время от времени по дороге в батраки, чтобы заработать на кусок хлеба, но чаще всего нищенствовал, скитаясь наугад, не в силах справиться с возбуждением и осесть в каком-нибудь определенном месте. Сейчас он возвращался из Арика, расположенного на севере пустыни трав.
Он брел все вперед, как всегда без определенной цели, и, опередив нас на несколько часов, дошел до постоялого двора, где на отдых расположился караван. Юноша заметил во дворе верблюдов. Сам не зная зачем, переступил порог и очутился перед старым ламой; и тогда словно молния прорезала тьму – воспоминание осветило в его памяти давно минувшие события.
Он увидел этого самого ламу молодым человеком – своим учеником, а себя – в образе престарелого ламы. Оба ехали по той же дороге, возвращаясь из длительного паломничества по святым местам Тибета домой, в свой монастырь на холме.
Все это он напомнил начальнику каравана, приводя мельчайшие подробности их жизни в далеком монастыре и множество других деталей.
Целью путешествия как раз было намерение просить Далай-ламу указать им способ разыскать тулку, главу их монастыря. Престол его пустовал уже более двадцати лет, несмотря на все старания найти перевоплотившегося ламу.
Эти наивные люди готовы были верить, что всеведущий Далай-лама знал об их намерении и по великой своей благости устроил им встречу с возрожденным тулку.
Бродягу из Нгари немедленно подвергли обычному испытанию. Он выдержал его с честью: сразу, точно и уверенно вынул из мешка с перемешанными в нем предметами вещи, принадлежавшие покойному ламе. Монголы не испытывали ни малейшего сомнения в подлинности их вновь обретенного тулку.
На следующий день мы видели, как большие верблюды возвращающегося назад каравана медленной важной поступью дошли до горизонта и растворились в пустынях Гоби. Новый тулку уходил вместе с караваном навстречу своей удивительной судьбе.
Глава IV
Сношения со злыми духами. – Пир мертвецов. – Пожиратели «дыхания жизни». – Одержимые отравители. – Зачарованный кинжал. – Чудотворный мертвец. – Танцующий мертвец. – Я неожиданно выступаю в роли колдуна и повергаю в трепет вора-скептика.
Тибет – страна демонов. Если судить по народным поверьям и легендам, то придется сделать вывод, что злые духи по численности превышают человеческое население страны. Эти зловредные созданья, принимая тысячи различных личин, обитают на деревьях, скалах, в долинах, озерах, источниках. Они охотятся на людей и животных, похищая у них «дыхание жизни», потребляемое демонами в пищу. Демоны слоняются по степям и лесам, и путник всегда рискует на любом повороте тропы оказаться с ними лицом к лицу.
Подобный порядок вещей вынуждает тибетцев постоянно вступать в сношения со злыми духами. В функции официального ламаизма входит подчинять демонов, перевоспитывать, делать из них смиренных слуг, а в случае непокорности обезвреживать или уничтожать. В этом деле с официальным духовенством конкурируют колдуны. Но обычно они стремятся поработить одного или нескольких демонов для недобрых дел. Если у колдунов не хватает уменья и знаний, чтобы заставить демонов повиноваться, они заискивают перед ними, стараясь при помощи лести вкрасться в доверие к духам и добиться от них помощи.
Помимо совершаемых ламами магических обрядов, изучаемых в монастырских школах Гиюд, и черной магии колдунов, тибетские мистики поощряют особый способ сношений со злыми духами, требующий некоторой духовной подготовки. Эти сношения заключаются в произвольно вызываемых учеником встречах с демонами с намерением предложить им подаяние или померяться с ними силами.
Несмотря на нелепые, даже отвратительные для европейца, формы, эти обряды преследуют полезные и возвышенные цели, например стремление победить страх, пробудить чувство высокого милосердия, полностью отрешиться от своего «я» и, в конце концов, прийти к духовному озарению.
Самая фантастическая из ритуальных церемоний, именуемая тшед (отрезать, уничтожить), представляет собой подобие заупокойной мрачной мистерии, исполняемой одним-единственным актером. Постановка спектакля рассчитана на устрашение лицедействующего ученика, и так искусно, что некоторые из трапа во время совершения церемонии бывают поражены безумием или внезапной смертью.
Часто до посвящения (без посвящения обряд тшед не действенен) ученика предварительно подвергают разнообразным испытаниям. Наставник варьирует их в соответствии с характером и умственным развитием испытуемого.
Нередко молодые монахи, непреложно верующие в существование сонмов злых духов, отправляются к какому-нибудь мистику-ламе и, не испытывая и тени сомнения в истинности его учения, в наивном своем благочестии просят руководить ими на стезе духовного совершенствования.
В педагогическую систему учителей-мистиков не входят длительные наставления о заблуждениях и истине. Они применяют наглядный метод, предоставляя ученикам возможность черпать знания из наблюдений и личного опыта, долженствующих развить в них способность мыслить самостоятельно. Чтобы отучить доверчивого и трусливого ученика бояться демонов, ламы прибегают к приемам, на первый взгляд смехотворно нелепым, но на самом деле – принимая во внимание уровень подопечных – варварски жестоким.
Одного знакомого мне молодого монаха учитель-лама из Амдо послал в очень темную лощину в пустыне. Об этом месте в народе ходила молва. Юноша должен был привязать себя там к скале и ночью вызывать и дразнить самых свирепых и кровожадных демонов. Тибетские художники изображают их на своих картинах в виде чудовищ, сосущих мозг из черепов и копающихся в человеческих внутренностях.
Какой бы ужас юноша ни испытывал, он должен был бороться с искушением спастись бегством, отвязав себя. Учитель приказал ему не двигаться с места, пока не взойдет солнце.
Подобный метод преподавания принят в качестве классического. Многие молодые монахи в Тибете вступают на путь духовного совершенствования, начиная именно с этого испытания.
Бывают случаи, когда, выполняя приказание, ученик остается привязанным три дня и три ночи – а иногда и дольше, борясь со сном, во власти порождаемых голодом и усталостью галлюцинаций.
Во время моего путешествия в Лхасу старый лама из Царонга рассказал Йонгдену о трагическом результате одного из таких испытаний. Разумеется, смиренно сидящая в уголке мамаша, которую я в то время изображала, не упустила ни одного слова из его рассказа.
В юности этот лама со своим младшим братом по имени Лоде ушел из монастыря, последовав за чужеземцем-святым, на некоторое время уединившимся на известной в качестве места паломничества горе Пхагри недалеко от Дэйюля.
Анахорет велел младшему брату привязать себя за шею к дереву на месте, по слухам, облюбованном Тхагс-Янгом – демоном, являющимся обычно в образе тигра и обладающим всеми кровожадными инстинктами этого зверя.
Привязанный к дереву, как жертва к алтарю, бедняга должен был внушать себе, что он корова, приведенная сюда в качестве умиротворительного дара Тхагс-Янгу. Чтобы сосредоточиться на этой мысли и лучше войти в роль, юноше было приказано время от времени мычать по-коровьи. Предполагалось, что при достаточно сильной концентрации воли он впадет в транс и, утратив сознание своей личности, действительно почувствует себя коровой, пожираемой хищными зверями.
Упражнение было рассчитано на три дня и три ночи.
Прошло четыре дня, ученик не вернулся. Наутро пятого дня отшельник сказал старшему брату: «Сегодня ночью я видел страшный сон. Пойди, приведи своего брата».
Монах отправился туда, где был привязан его брат.
Его глазам представилось ужасное зрелище: с дерева еще свешивалась часть растерзанного, наполовину съеденного тела Лоде, а по траве и окружающему кустарнику валялись кровавые объедки.
Потрясенный юноша собрал все, что осталось от брата, в подол своей монашеской тоги и поспешил к учителю.
Добежав до хижины, служившей приютом анахорету и ученикам, монах никого в ней не нашел. Лама ушел, захватив с собой все свое имущество: две священные книги, несколько предметов культа и дорожный посох с трезубцем на конце.
– Я чувствовал, что схожу с ума, – рассказывал старик. – Необъяснимое исчезновение ламы испугало меня больше, чем ужасная гибель брата. Что видел во сне наш учитель? Знал ли он о печальной участи своего ученика? Почему он ушел?
Причины, побудившие ламу уйти, были мне столь же непонятны, как и злополучному монаху. Но все-таки можно было предположить, что когда в срок ученик не вернулся, лама испугался, не случилось ли с ним беды, имевшей место в действительности. Может быть, лама и на самом деле получил одно из тех таинственных предупреждений, какие порой приносят нам сновидения, и предусмотрительно скрылся, опасаясь гнева родителей своей жертвы?
Смерть юноши объяснилась очень просто. В этой местности водится много пантер. Случается появиться и леопарду. Я сама видела леопарда в лесу за несколько дней до того, как мне довелось услышать этот рассказ (см. «Путешествие одной парижанки в Лхасу»). Монах стал добычей одного из них, привлеченного, быть может, его мычанием, – прежде чем успел отвязать себя и попытаться спастись.
Однако, по мнению рассказчика и окружавших его слушателей, дело обстояло не так просто. Они были уверены, что это демон в образе тигра завладел доверчиво и опрометчиво предложенной ему жертвой.
– Молодой послушник, – говорили они, – очевидно, не знал магических формул и жестов, защищающих от демонов. Вина его наставника в том именно и заключалась, что он приказал вызвать демона-тигра, не вооружив его предварительно необходимыми посвящением и знаниями.
Но оскорбленный в своем чувстве привязанности к учителю брат несчастного хранил в глубине души подозрение еще более ужасное: он поведал о нем шепотом и дрожа всем телом.
– Кто знает, – сказал он, – не был ли этот чужеземный лама сам демоном-тигром, принявшим на время человеческий облик, чтобы завлечь жертву? Он не мог завладеть ею в образе человека, но ночью, пока я спал, он снова превратился в свирепого зверя и насытился.
Воцарилось тяжелое молчание. Должно быть, старику часто приходилось рассказывать здесь об ужасном приключении своей далекой молодости, но интерес слушателей от этого не ослабевал.
Разве это происшествие не было до сих пор злободневным? Разве Тхагс-Янг и его сородичи не продолжают слоняться вокруг жилищ человека, подстерегая людей и животных, не умеющих защитить себя от их козней?
По большой кухне, слабо освещенной пламенем очага, над собравшимися пронеслось дуновение тоскливой жути. Одна из женщин невольно подняла глаза на расклеенные по стенкам листы бумаги с магическими, ограждающими от злой силы знаками, будто желая убедиться, на месте ли они. Старик пошел в соседнюю комнату посмотреть, горит ли на алтаре вечерний жертвенный светильник, и весь дом наполнился благоуханием зажигаемых им ароматических палочек.
Можно было бы подумать: таинственные происшествия во время совершения такого рода обрядов – частое явление, но на самом деле они представляют исключение. Невольно напрашивается мысль, что ученик, посещавший в течение некоторого времени бесовские логова, вызывавший демонов, предлагая им на съедение собственное тело, в конце концов начинает сомневаться в реальности созданий, ничем своего существования не проявляющих. Я спрашивала об этом многих лам.
– Такие сомнения, – сказал один из них, геше из Диржи, – иногда действительно возникают. Их следует рассматривать как одну из целей, преследуемых учителями-мистиками. Но если ученик обретает неверие прежде, чем оно может быть ему полезно, то часть упражнений, рассчитанная на воспитание в нем бесстрашия, останется безрезультатной.
– Наставник-мистик, – прибавил он, – не примет в ученики человека, исповедующего вульгарное неверие. Оно противоречит истине. Ученик должен понять, что боги и демоны существуют только для тех и могут причинить добро и зло только тем, кто в них верит, им поклоняется и боится. Очень немногие впадают в неверие на первой стадии духовного совершенствования. Большинство учеников действительно видят страшные образы.
Не беру на себя смелость оспаривать это мнение, но многочисленные примеры служат доказательством его обоснованности. Ночной мрак и характер местности, специально выбираемой для сношений с демонами, уже сами по себе могут породить галлюцинации. Но все ли явления, наблюдаемые совершающими обряд тшед учениками, следует отнести к галлюцинациям? Тибетцы утверждают, что не все.
Мне представилась возможность беседовать с отшельником из Га (Восточный Тибет), кушогом Вантшеном о случаях скоропостижной смерти во время заклинания злых духов.
Этот лама не обнаружил ни малейшей склонности к суеверию, и, думая найти в нем единомышленника, я сказала:
– Все они умерли от страха. Их видения – просто объективизация собственных мыслей. Демоны не могут победить того, кто в них не верит.
К моему величайшему изумлению, анахорет ответил необычным для него тоном:
– По-вашему, достаточно не верить в существование тигров и можно спокойно возле них прогуливаться – ни один тигр никогда вас не тронет?
Он продолжал: объективизация умственных представлений очень таинственный процесс, безразлично, проходит ли он сознательно или бессознательно. Какова участь этих созданий? Может быть, подобно младенцам, рождаемым от нашей плоти, они – дети нашего духа – ускользают из-под контроля и с течением времени или же сразу начинают жить самостоятельной жизнью.
– Не следует ли также предположить, раз мы можем порождать их, что есть на свете и другие существа, не похожие на нас, но обладающие такой же способностью? Если подобные магические твари существуют, то нет ничего необычайного в том, что мы приходим с ними в соприкосновение – либо по воле их создателей, либо потому, что собственные наши мысли и действия создают условия, позволяющие этим созданиям дать знать о своем присутствии и проявлять активность. Возьмем для сравнения реку и представим себе, что вы живете на суше на некотором расстоянии от берега. Рыба никогда не приблизится к вашему жилищу. Но проведите от реки до вашего участка канаву, а в конце канавы выройте пруд. Тогда вы увидите, как вместе с водой из реки в пруд попадет рыба. Остерегайтесь создавать такие канавы необдуманно. Немногие имеют представление о том, что таится в недрах вселенной, куда они опрометчиво заглядывают.
Затем, уже менее серьезным тоном, он закончил:
– Необходимо уметь защищаться от тигров, созданных вами или порожденных другими.
Теории такого рода и определяют выбор местности, подходящей для совершения таинства тшед. Отдается предпочтение кладбищам или пустыням с диким, легко возбуждающим ужас ландшафтом, когда с ними к тому же связаны странные предания или трагические происшествия, имевшие место в действительности.
Такое предпочтение объясняется тем, что эффективность обряда зависит не только от чувств, пробуждаемых в душе священнодействующего мрачными словами заклинаний или же страшным впечатляющим ландшафтом, на фоне которого он их произносит. Нужно, прежде всего, расшевелить таинственные силы или сознательные существа, привлекаемые в такие места совершенными здесь злодеяниями или настойчивой концентрацией мысли многих индивидов на нереальных воображаемых фактах.
Как следствие, во время отправления обряда тшед – драмы, исполняемой одним-единственным актером, – этот актер, в результате ли процесса объективизации, самовнушения или же веры, как верят тибетцы, благодаря вторжению на сцену существ оккультного мира вдруг оказывается в окружении коллег, порой начинающих играть в спектакле не предусмотренные режиссером роли. Последнее обстоятельство приветствуется, потому что, усложняя упражнение, делает его тем самым особенно полезным. Но нервы некоторых неискушенных адептов не выдерживают слишком интенсивной нагрузки, и вот тогда-то (я уже об этом говорила) и настигает их безумие или внезапная смерть.
Тот, кому предстоит совершить обряд тшед, должен прежде всего, как и подобает всякому лицедею, выучить свою роль наизусть. Затем ему нужно тренироваться в ритмическом танце, вырисовывая геометрические фигуры ногами на земле, научиться вертеться на одной ноге в обе стороны, постукивать по земле пяткой в такт и подпрыгивать. Наконец, он должен уметь манипулировать особым способом различными предметами культа и играть на тамбурине и на трубе из человеческой бедренной кости.
Это не так-то просто, а за время моего ученичества мне самой пришлось не раз попыхтеть до полного изнеможения.
Руководящий репетициями наставник-лама отдаленно напоминает балетмейстера. Но его окружают не сияющие улыбки балерин в розовых трико: перед ним пляшут исхудавшие от самоистязания и лишений молодые подвижники, в рубищах, с пылающими исступлением и диким упорством глазами на грязных воспаленных лицах. Они готовятся к чреватому опасностями испытанию, и их неотступно терзает мысль об ужасном банкете, когда тело их будет служить угощением для изголодавшихся демонов.
Нет ничего удивительного, что при таком положении вещей эта забавная репетиция становится зловещей.
Полный перевод таинства тшед занял бы здесь слишком много места: он содержит длинные подготовительные заклинания; произнося их, священнодействующий «попирает ногами» все разновидности страстей человеческих и распинает свое себялюбие. Но главная часть обряда состоит в пиршестве. Вкратце всю программу его можно изобразить следующим образом:
Священнодействующий трубит в канглинг (труба, сделанная из человеческой бедренной кости), приглашая демонов на пир.
Он воображает («воображать» – по-тибетски – доводить концентрацию мысли до объективизации субъективных представлений (образов). Такая концентрация мысли достигается в состоянии транса, когда воображаемые факты и местность полностью заслоняют реальные образы, воспринимаемые при нормальном состоянии сознания) божество женского пола, олицетворяющее его собственную волю. Его образ устремляется из головы его, через макушку, с саблей в руке. Одним быстрым взмахом оно отрубает ему голову. Затем, в то время как со всех сторон в ожидании лакомого угощения слетаются стаи вампиров, оно отсекает от тела руки и ноги, сдирает с туловища кожу и вспарывает живот. Из живота вываливаются внутренности, ручьями течет кровь, а омерзительные гости раздирают, грызут и смачно чавкают. Между тем священнодействующий монах сам натравливает их на добычу следующими ритуальными заклятиями: «На протяжении беспредельного ряда веков, в процессе повторяющихся существований я заимствовал у бесчисленных существ – за счет их благоденствия и их жизней – мою пищу, мою одежду и всевозможные блага, чтобы содержать мое тело в добром здравии, в радости и защищать его от смерти.
Тибет – страна демонов. Если судить по народным поверьям и легендам, то придется сделать вывод, что злые духи по численности превышают человеческое население страны. Эти зловредные созданья, принимая тысячи различных личин, обитают на деревьях, скалах, в долинах, озерах, источниках. Они охотятся на людей и животных, похищая у них «дыхание жизни», потребляемое демонами в пищу. Демоны слоняются по степям и лесам, и путник всегда рискует на любом повороте тропы оказаться с ними лицом к лицу.
Подобный порядок вещей вынуждает тибетцев постоянно вступать в сношения со злыми духами. В функции официального ламаизма входит подчинять демонов, перевоспитывать, делать из них смиренных слуг, а в случае непокорности обезвреживать или уничтожать. В этом деле с официальным духовенством конкурируют колдуны. Но обычно они стремятся поработить одного или нескольких демонов для недобрых дел. Если у колдунов не хватает уменья и знаний, чтобы заставить демонов повиноваться, они заискивают перед ними, стараясь при помощи лести вкрасться в доверие к духам и добиться от них помощи.
Помимо совершаемых ламами магических обрядов, изучаемых в монастырских школах Гиюд, и черной магии колдунов, тибетские мистики поощряют особый способ сношений со злыми духами, требующий некоторой духовной подготовки. Эти сношения заключаются в произвольно вызываемых учеником встречах с демонами с намерением предложить им подаяние или померяться с ними силами.
Несмотря на нелепые, даже отвратительные для европейца, формы, эти обряды преследуют полезные и возвышенные цели, например стремление победить страх, пробудить чувство высокого милосердия, полностью отрешиться от своего «я» и, в конце концов, прийти к духовному озарению.
Самая фантастическая из ритуальных церемоний, именуемая тшед (отрезать, уничтожить), представляет собой подобие заупокойной мрачной мистерии, исполняемой одним-единственным актером. Постановка спектакля рассчитана на устрашение лицедействующего ученика, и так искусно, что некоторые из трапа во время совершения церемонии бывают поражены безумием или внезапной смертью.
Часто до посвящения (без посвящения обряд тшед не действенен) ученика предварительно подвергают разнообразным испытаниям. Наставник варьирует их в соответствии с характером и умственным развитием испытуемого.
Нередко молодые монахи, непреложно верующие в существование сонмов злых духов, отправляются к какому-нибудь мистику-ламе и, не испытывая и тени сомнения в истинности его учения, в наивном своем благочестии просят руководить ими на стезе духовного совершенствования.
В педагогическую систему учителей-мистиков не входят длительные наставления о заблуждениях и истине. Они применяют наглядный метод, предоставляя ученикам возможность черпать знания из наблюдений и личного опыта, долженствующих развить в них способность мыслить самостоятельно. Чтобы отучить доверчивого и трусливого ученика бояться демонов, ламы прибегают к приемам, на первый взгляд смехотворно нелепым, но на самом деле – принимая во внимание уровень подопечных – варварски жестоким.
Одного знакомого мне молодого монаха учитель-лама из Амдо послал в очень темную лощину в пустыне. Об этом месте в народе ходила молва. Юноша должен был привязать себя там к скале и ночью вызывать и дразнить самых свирепых и кровожадных демонов. Тибетские художники изображают их на своих картинах в виде чудовищ, сосущих мозг из черепов и копающихся в человеческих внутренностях.
Какой бы ужас юноша ни испытывал, он должен был бороться с искушением спастись бегством, отвязав себя. Учитель приказал ему не двигаться с места, пока не взойдет солнце.
Подобный метод преподавания принят в качестве классического. Многие молодые монахи в Тибете вступают на путь духовного совершенствования, начиная именно с этого испытания.
Бывают случаи, когда, выполняя приказание, ученик остается привязанным три дня и три ночи – а иногда и дольше, борясь со сном, во власти порождаемых голодом и усталостью галлюцинаций.
Во время моего путешествия в Лхасу старый лама из Царонга рассказал Йонгдену о трагическом результате одного из таких испытаний. Разумеется, смиренно сидящая в уголке мамаша, которую я в то время изображала, не упустила ни одного слова из его рассказа.
В юности этот лама со своим младшим братом по имени Лоде ушел из монастыря, последовав за чужеземцем-святым, на некоторое время уединившимся на известной в качестве места паломничества горе Пхагри недалеко от Дэйюля.
Анахорет велел младшему брату привязать себя за шею к дереву на месте, по слухам, облюбованном Тхагс-Янгом – демоном, являющимся обычно в образе тигра и обладающим всеми кровожадными инстинктами этого зверя.
Привязанный к дереву, как жертва к алтарю, бедняга должен был внушать себе, что он корова, приведенная сюда в качестве умиротворительного дара Тхагс-Янгу. Чтобы сосредоточиться на этой мысли и лучше войти в роль, юноше было приказано время от времени мычать по-коровьи. Предполагалось, что при достаточно сильной концентрации воли он впадет в транс и, утратив сознание своей личности, действительно почувствует себя коровой, пожираемой хищными зверями.
Упражнение было рассчитано на три дня и три ночи.
Прошло четыре дня, ученик не вернулся. Наутро пятого дня отшельник сказал старшему брату: «Сегодня ночью я видел страшный сон. Пойди, приведи своего брата».
Монах отправился туда, где был привязан его брат.
Его глазам представилось ужасное зрелище: с дерева еще свешивалась часть растерзанного, наполовину съеденного тела Лоде, а по траве и окружающему кустарнику валялись кровавые объедки.
Потрясенный юноша собрал все, что осталось от брата, в подол своей монашеской тоги и поспешил к учителю.
Добежав до хижины, служившей приютом анахорету и ученикам, монах никого в ней не нашел. Лама ушел, захватив с собой все свое имущество: две священные книги, несколько предметов культа и дорожный посох с трезубцем на конце.
– Я чувствовал, что схожу с ума, – рассказывал старик. – Необъяснимое исчезновение ламы испугало меня больше, чем ужасная гибель брата. Что видел во сне наш учитель? Знал ли он о печальной участи своего ученика? Почему он ушел?
Причины, побудившие ламу уйти, были мне столь же непонятны, как и злополучному монаху. Но все-таки можно было предположить, что когда в срок ученик не вернулся, лама испугался, не случилось ли с ним беды, имевшей место в действительности. Может быть, лама и на самом деле получил одно из тех таинственных предупреждений, какие порой приносят нам сновидения, и предусмотрительно скрылся, опасаясь гнева родителей своей жертвы?
Смерть юноши объяснилась очень просто. В этой местности водится много пантер. Случается появиться и леопарду. Я сама видела леопарда в лесу за несколько дней до того, как мне довелось услышать этот рассказ (см. «Путешествие одной парижанки в Лхасу»). Монах стал добычей одного из них, привлеченного, быть может, его мычанием, – прежде чем успел отвязать себя и попытаться спастись.
Однако, по мнению рассказчика и окружавших его слушателей, дело обстояло не так просто. Они были уверены, что это демон в образе тигра завладел доверчиво и опрометчиво предложенной ему жертвой.
– Молодой послушник, – говорили они, – очевидно, не знал магических формул и жестов, защищающих от демонов. Вина его наставника в том именно и заключалась, что он приказал вызвать демона-тигра, не вооружив его предварительно необходимыми посвящением и знаниями.
Но оскорбленный в своем чувстве привязанности к учителю брат несчастного хранил в глубине души подозрение еще более ужасное: он поведал о нем шепотом и дрожа всем телом.
– Кто знает, – сказал он, – не был ли этот чужеземный лама сам демоном-тигром, принявшим на время человеческий облик, чтобы завлечь жертву? Он не мог завладеть ею в образе человека, но ночью, пока я спал, он снова превратился в свирепого зверя и насытился.
Воцарилось тяжелое молчание. Должно быть, старику часто приходилось рассказывать здесь об ужасном приключении своей далекой молодости, но интерес слушателей от этого не ослабевал.
Разве это происшествие не было до сих пор злободневным? Разве Тхагс-Янг и его сородичи не продолжают слоняться вокруг жилищ человека, подстерегая людей и животных, не умеющих защитить себя от их козней?
По большой кухне, слабо освещенной пламенем очага, над собравшимися пронеслось дуновение тоскливой жути. Одна из женщин невольно подняла глаза на расклеенные по стенкам листы бумаги с магическими, ограждающими от злой силы знаками, будто желая убедиться, на месте ли они. Старик пошел в соседнюю комнату посмотреть, горит ли на алтаре вечерний жертвенный светильник, и весь дом наполнился благоуханием зажигаемых им ароматических палочек.
Можно было бы подумать: таинственные происшествия во время совершения такого рода обрядов – частое явление, но на самом деле они представляют исключение. Невольно напрашивается мысль, что ученик, посещавший в течение некоторого времени бесовские логова, вызывавший демонов, предлагая им на съедение собственное тело, в конце концов начинает сомневаться в реальности созданий, ничем своего существования не проявляющих. Я спрашивала об этом многих лам.
– Такие сомнения, – сказал один из них, геше из Диржи, – иногда действительно возникают. Их следует рассматривать как одну из целей, преследуемых учителями-мистиками. Но если ученик обретает неверие прежде, чем оно может быть ему полезно, то часть упражнений, рассчитанная на воспитание в нем бесстрашия, останется безрезультатной.
– Наставник-мистик, – прибавил он, – не примет в ученики человека, исповедующего вульгарное неверие. Оно противоречит истине. Ученик должен понять, что боги и демоны существуют только для тех и могут причинить добро и зло только тем, кто в них верит, им поклоняется и боится. Очень немногие впадают в неверие на первой стадии духовного совершенствования. Большинство учеников действительно видят страшные образы.
Не беру на себя смелость оспаривать это мнение, но многочисленные примеры служат доказательством его обоснованности. Ночной мрак и характер местности, специально выбираемой для сношений с демонами, уже сами по себе могут породить галлюцинации. Но все ли явления, наблюдаемые совершающими обряд тшед учениками, следует отнести к галлюцинациям? Тибетцы утверждают, что не все.
Мне представилась возможность беседовать с отшельником из Га (Восточный Тибет), кушогом Вантшеном о случаях скоропостижной смерти во время заклинания злых духов.
Этот лама не обнаружил ни малейшей склонности к суеверию, и, думая найти в нем единомышленника, я сказала:
– Все они умерли от страха. Их видения – просто объективизация собственных мыслей. Демоны не могут победить того, кто в них не верит.
К моему величайшему изумлению, анахорет ответил необычным для него тоном:
– По-вашему, достаточно не верить в существование тигров и можно спокойно возле них прогуливаться – ни один тигр никогда вас не тронет?
Он продолжал: объективизация умственных представлений очень таинственный процесс, безразлично, проходит ли он сознательно или бессознательно. Какова участь этих созданий? Может быть, подобно младенцам, рождаемым от нашей плоти, они – дети нашего духа – ускользают из-под контроля и с течением времени или же сразу начинают жить самостоятельной жизнью.
– Не следует ли также предположить, раз мы можем порождать их, что есть на свете и другие существа, не похожие на нас, но обладающие такой же способностью? Если подобные магические твари существуют, то нет ничего необычайного в том, что мы приходим с ними в соприкосновение – либо по воле их создателей, либо потому, что собственные наши мысли и действия создают условия, позволяющие этим созданиям дать знать о своем присутствии и проявлять активность. Возьмем для сравнения реку и представим себе, что вы живете на суше на некотором расстоянии от берега. Рыба никогда не приблизится к вашему жилищу. Но проведите от реки до вашего участка канаву, а в конце канавы выройте пруд. Тогда вы увидите, как вместе с водой из реки в пруд попадет рыба. Остерегайтесь создавать такие канавы необдуманно. Немногие имеют представление о том, что таится в недрах вселенной, куда они опрометчиво заглядывают.
Затем, уже менее серьезным тоном, он закончил:
– Необходимо уметь защищаться от тигров, созданных вами или порожденных другими.
Теории такого рода и определяют выбор местности, подходящей для совершения таинства тшед. Отдается предпочтение кладбищам или пустыням с диким, легко возбуждающим ужас ландшафтом, когда с ними к тому же связаны странные предания или трагические происшествия, имевшие место в действительности.
Такое предпочтение объясняется тем, что эффективность обряда зависит не только от чувств, пробуждаемых в душе священнодействующего мрачными словами заклинаний или же страшным впечатляющим ландшафтом, на фоне которого он их произносит. Нужно, прежде всего, расшевелить таинственные силы или сознательные существа, привлекаемые в такие места совершенными здесь злодеяниями или настойчивой концентрацией мысли многих индивидов на нереальных воображаемых фактах.
Как следствие, во время отправления обряда тшед – драмы, исполняемой одним-единственным актером, – этот актер, в результате ли процесса объективизации, самовнушения или же веры, как верят тибетцы, благодаря вторжению на сцену существ оккультного мира вдруг оказывается в окружении коллег, порой начинающих играть в спектакле не предусмотренные режиссером роли. Последнее обстоятельство приветствуется, потому что, усложняя упражнение, делает его тем самым особенно полезным. Но нервы некоторых неискушенных адептов не выдерживают слишком интенсивной нагрузки, и вот тогда-то (я уже об этом говорила) и настигает их безумие или внезапная смерть.
Тот, кому предстоит совершить обряд тшед, должен прежде всего, как и подобает всякому лицедею, выучить свою роль наизусть. Затем ему нужно тренироваться в ритмическом танце, вырисовывая геометрические фигуры ногами на земле, научиться вертеться на одной ноге в обе стороны, постукивать по земле пяткой в такт и подпрыгивать. Наконец, он должен уметь манипулировать особым способом различными предметами культа и играть на тамбурине и на трубе из человеческой бедренной кости.
Это не так-то просто, а за время моего ученичества мне самой пришлось не раз попыхтеть до полного изнеможения.
Руководящий репетициями наставник-лама отдаленно напоминает балетмейстера. Но его окружают не сияющие улыбки балерин в розовых трико: перед ним пляшут исхудавшие от самоистязания и лишений молодые подвижники, в рубищах, с пылающими исступлением и диким упорством глазами на грязных воспаленных лицах. Они готовятся к чреватому опасностями испытанию, и их неотступно терзает мысль об ужасном банкете, когда тело их будет служить угощением для изголодавшихся демонов.
Нет ничего удивительного, что при таком положении вещей эта забавная репетиция становится зловещей.
Полный перевод таинства тшед занял бы здесь слишком много места: он содержит длинные подготовительные заклинания; произнося их, священнодействующий «попирает ногами» все разновидности страстей человеческих и распинает свое себялюбие. Но главная часть обряда состоит в пиршестве. Вкратце всю программу его можно изобразить следующим образом:
Священнодействующий трубит в канглинг (труба, сделанная из человеческой бедренной кости), приглашая демонов на пир.
Он воображает («воображать» – по-тибетски – доводить концентрацию мысли до объективизации субъективных представлений (образов). Такая концентрация мысли достигается в состоянии транса, когда воображаемые факты и местность полностью заслоняют реальные образы, воспринимаемые при нормальном состоянии сознания) божество женского пола, олицетворяющее его собственную волю. Его образ устремляется из головы его, через макушку, с саблей в руке. Одним быстрым взмахом оно отрубает ему голову. Затем, в то время как со всех сторон в ожидании лакомого угощения слетаются стаи вампиров, оно отсекает от тела руки и ноги, сдирает с туловища кожу и вспарывает живот. Из живота вываливаются внутренности, ручьями течет кровь, а омерзительные гости раздирают, грызут и смачно чавкают. Между тем священнодействующий монах сам натравливает их на добычу следующими ритуальными заклятиями: «На протяжении беспредельного ряда веков, в процессе повторяющихся существований я заимствовал у бесчисленных существ – за счет их благоденствия и их жизней – мою пищу, мою одежду и всевозможные блага, чтобы содержать мое тело в добром здравии, в радости и защищать его от смерти.