– Хуже всего то, – раздумчиво отвечал Варфоломей – что и самоя святая церковь также поддалась тлетворному очарованию богатства. Бедность всегда была главной добродетелью христианина. Куда же идет мир, если те, кто называет себя служителями Господа, служат Мамоне и заботятся только о том, чтоб поплотнее набить свою утробу?
Всеслав смотрел с изумлением на своего собеседника. Таких речей ему не приходилось пока слышать: они и пугали, и завораживали его.
Уловив его испуг, Варфоломей осекся было, но, не будучи в силах сдержаться, продолжал:
– Разврат по монастырям! Монахи, святые люди, предаются безделью и чревоугодию! Монастырские трапезы, которые должны быть более чем скромными, превращаются в пиры! А разврат? Самый страшный, о котором и подумать-то стыд – содомский грех, скотоложество! Немало постранствовал я по миру, и видел многое, и потряслась душа моя...
Всеслав был ошеломлен, и даже не знал, что отвечать. На Руси он ничего не слышал о том, как живут монахи на самом деле, да и никогда не задумывался над этим. То, что он видел своими глазами, противоречило словам Варфоломея. Стоило вспомнить отца Иллариона – вечного постника, молитвенника, кроткого и смиренного. Но остальные? Быть может, они проводят свои дни в монастыре именно так, как говорит Варфоломей?
Когда Всеслав поделился с собеседником своими сомненьями, тот только горько усмехнулся:
– Да, у вас, у русичей, все по-другому... Хотя, быть может, ты, друг мой, просто мало знаешь и видел не все. Но здесь, в Византии, не нужно быть провидцем и пророком, чтоб понять, чем занимаются наши скромники. Об этом говорят на базарных площадях, про это сочиняют озорные песенки, рассказывают непристойные сказки – впрочем, не более непристойные, чем то, что творится на самом деле. Боже, Боже, как низко пали твои слуги и твоя пресветлая невеста – святая церковь! Давно пора ославить и прогнать эту развратную девицу...
Всеслав даже зажмурился.
– Так кто ж ты такой? – спросил осторожно.
– Я? Я, смиренный раб Божий, имею смелость полагать себя первозвестником новой церкви. В ней нет места обожравшимся вельможам, развратным монахам... Наше учение зовется богомильством, так как только отрицающие блага земные милы и приятны Богу. Нас преследуют церковные и светские власти, нас отлучают от церкви и предают анафеме, заточают в тюрьмы и сжигают на кострах, нашу собственность конфискуют в пользу императора... Но что нам свобода? Что жизнь? Что деньги? Там, в горнем мире, где нет ни печали, ни воздыхания, разве пригодятся блага земные? Нет! Только сокровища душ наших оценит Господь...
Выдохшись, Варфоломей замолчал. Всеслав тоже не сказал ни слова, только вздыхал. Много непонятного говорит старец, можно поспорить с ним и опровергнуть... Но как горяча речь его, как яро он верит в то, о чем говорит! Да, пожалуй, можно посвятить всю жизнь такому делу, можно, закрыв глаза идти по стопам этого человека, и душа, слабая, немощная душа не ужаснется перед выбором, не будет мучима сомненьями...
Часто говорили так Всеслав и Варфоломей, и все отрадней и отрадней было Всеславу слушать речи старца. Только когда расставались они, расходились по своим опочивальням, Всеслава начинали терзать сомненья. Спору нет, красно говорит старец, но многое Всеслав для себя признать не может. Сказал недавно, что монастыри и церкви суть вотчина дьявола, а вся церковная обрядность, таинства, мощи, иконы, крест – все это противно Господу нашему...
– Знаешь, как колдуньи людей изурочивают? – шептал он Всеславу на ухо – глаза его горели. – Делают малую куколку – из воску, или из тряпицы крутят так, чтоб на того человека похожа была, или пучок волос его прилепляют, или крови капельку – что найдут. Ну вот, а после с богомерзким обрядом крестят и нарекают именем бедняги, которого изурочить хотят, и против сердца иголку втыкают. Будет его тоска и болезнь мучить, покуда тот не помрет. А крест-то Господень – не та же бесовская куколка? На нем-то нашего Спасителя каждый Божий день, каждое мгновение распинают, и сколько таких крестов в христианском мире – столько муки ему прибавляется. То дьявол людей подучил, чтобы Господу насолить... Вот и у тебя на шее мерзость эта. Сними, сделай милость, не мучь Господа нашего!
Всеслав слушал, но креста не снимал, боялся чего-то.
– Да ведь кресты и иконы-то эти – красота какая! – пытался втолковать он Варфоломею. – И в послании апостола Петра сказано – мол, если спросит тебя какой язычник, в чем твоя вера, то отведи его и поставь пред образами, и он потрясется красотой их и великолепием, и обратится...
– Эх ты, младенец Божий! – усмехался Варфоломей. – Вера-то должна в сердце быть, да в помышлениях, да в поступках. А та вера, что на картинке только видна, немногого стоит!
Порой тоска брала Всеслава от таких заверений нового товарища, но, неизвестно отчего, верил он ему крепко. Страх брал порой – за такие-то беседы, коль прослышит кто, по головушке не погладят. И не напрасно боялся...
ГЛАВА 15
ГЛАВА 16
Всеслав смотрел с изумлением на своего собеседника. Таких речей ему не приходилось пока слышать: они и пугали, и завораживали его.
Уловив его испуг, Варфоломей осекся было, но, не будучи в силах сдержаться, продолжал:
– Разврат по монастырям! Монахи, святые люди, предаются безделью и чревоугодию! Монастырские трапезы, которые должны быть более чем скромными, превращаются в пиры! А разврат? Самый страшный, о котором и подумать-то стыд – содомский грех, скотоложество! Немало постранствовал я по миру, и видел многое, и потряслась душа моя...
Всеслав был ошеломлен, и даже не знал, что отвечать. На Руси он ничего не слышал о том, как живут монахи на самом деле, да и никогда не задумывался над этим. То, что он видел своими глазами, противоречило словам Варфоломея. Стоило вспомнить отца Иллариона – вечного постника, молитвенника, кроткого и смиренного. Но остальные? Быть может, они проводят свои дни в монастыре именно так, как говорит Варфоломей?
Когда Всеслав поделился с собеседником своими сомненьями, тот только горько усмехнулся:
– Да, у вас, у русичей, все по-другому... Хотя, быть может, ты, друг мой, просто мало знаешь и видел не все. Но здесь, в Византии, не нужно быть провидцем и пророком, чтоб понять, чем занимаются наши скромники. Об этом говорят на базарных площадях, про это сочиняют озорные песенки, рассказывают непристойные сказки – впрочем, не более непристойные, чем то, что творится на самом деле. Боже, Боже, как низко пали твои слуги и твоя пресветлая невеста – святая церковь! Давно пора ославить и прогнать эту развратную девицу...
Всеслав даже зажмурился.
– Так кто ж ты такой? – спросил осторожно.
– Я? Я, смиренный раб Божий, имею смелость полагать себя первозвестником новой церкви. В ней нет места обожравшимся вельможам, развратным монахам... Наше учение зовется богомильством, так как только отрицающие блага земные милы и приятны Богу. Нас преследуют церковные и светские власти, нас отлучают от церкви и предают анафеме, заточают в тюрьмы и сжигают на кострах, нашу собственность конфискуют в пользу императора... Но что нам свобода? Что жизнь? Что деньги? Там, в горнем мире, где нет ни печали, ни воздыхания, разве пригодятся блага земные? Нет! Только сокровища душ наших оценит Господь...
Выдохшись, Варфоломей замолчал. Всеслав тоже не сказал ни слова, только вздыхал. Много непонятного говорит старец, можно поспорить с ним и опровергнуть... Но как горяча речь его, как яро он верит в то, о чем говорит! Да, пожалуй, можно посвятить всю жизнь такому делу, можно, закрыв глаза идти по стопам этого человека, и душа, слабая, немощная душа не ужаснется перед выбором, не будет мучима сомненьями...
Часто говорили так Всеслав и Варфоломей, и все отрадней и отрадней было Всеславу слушать речи старца. Только когда расставались они, расходились по своим опочивальням, Всеслава начинали терзать сомненья. Спору нет, красно говорит старец, но многое Всеслав для себя признать не может. Сказал недавно, что монастыри и церкви суть вотчина дьявола, а вся церковная обрядность, таинства, мощи, иконы, крест – все это противно Господу нашему...
– Знаешь, как колдуньи людей изурочивают? – шептал он Всеславу на ухо – глаза его горели. – Делают малую куколку – из воску, или из тряпицы крутят так, чтоб на того человека похожа была, или пучок волос его прилепляют, или крови капельку – что найдут. Ну вот, а после с богомерзким обрядом крестят и нарекают именем бедняги, которого изурочить хотят, и против сердца иголку втыкают. Будет его тоска и болезнь мучить, покуда тот не помрет. А крест-то Господень – не та же бесовская куколка? На нем-то нашего Спасителя каждый Божий день, каждое мгновение распинают, и сколько таких крестов в христианском мире – столько муки ему прибавляется. То дьявол людей подучил, чтобы Господу насолить... Вот и у тебя на шее мерзость эта. Сними, сделай милость, не мучь Господа нашего!
Всеслав слушал, но креста не снимал, боялся чего-то.
– Да ведь кресты и иконы-то эти – красота какая! – пытался втолковать он Варфоломею. – И в послании апостола Петра сказано – мол, если спросит тебя какой язычник, в чем твоя вера, то отведи его и поставь пред образами, и он потрясется красотой их и великолепием, и обратится...
– Эх ты, младенец Божий! – усмехался Варфоломей. – Вера-то должна в сердце быть, да в помышлениях, да в поступках. А та вера, что на картинке только видна, немногого стоит!
Порой тоска брала Всеслава от таких заверений нового товарища, но, неизвестно отчего, верил он ему крепко. Страх брал порой – за такие-то беседы, коль прослышит кто, по головушке не погладят. И не напрасно боялся...
ГЛАВА 15
Этого человечка стал Всеслав примечать задолго до знакомства со старцем Варфоломеем и Георгием, воспитанником его. Крутился все на постоялом дворе, подсаживался к столам. Порой угощал кого-то, вел разговоры, но о себе ничего почти не говорил, все больше расспрашивал. Всеслав его сторонился – не любил таких шустрых да скользких. Кто его знает, что за человек – и одет не поймешь как, и держится ни на что не похоже... Не мужик, не вельможа, а значит, себя скрывает. Про себя прозвал его Всеслав уховерткой, потому что гляделся он вертким да склизким, и собой был зело нехорош.
Так вот в тот вечер, входя в харчевню, где столовался, увидал Уховертку за одним столом со своими знакомцами. Сразу екнуло сердце, и, как бывало уже не раз, засосало грудь дурное предчувствие. Но сдержался, не показал виду, что обеспокоился, и подошел поближе.
– Примете в компанию? – спросил вроде бы шутливо, хотя во рту пересохло от волнения.
– Садись, друг, потрапезуй с нами, – ласково пригласил Варфоломей и снова обернулся к Уховертке. – Так, говоришь, из болгарской ты земли? – спросил раздумчиво.
Тихо сидевший до того Георгий усмехнулся:
– Что ты, отче, его пытаешь? Зачем ему нас обманывать? Раз добрый человек говорит, что земляк, значит, так оно и есть.
Варфоломей погладил бороду.
– Разное бывает, сынок, – ответил Георгию и снова обратился к гостю. – А почто же ты нашу родимую землю покинул, мыкаешься по чужой стороне?
Уховертка пригнулся к столу, ответил свистящим шепотом:
– Чужеземцев много развелось в Болгарии, много они себе воли забрали. Что не господин, так грек, что ни власть – так византийская... Слова спроста не скажи, шагу просто не ступи!
И, словно испугавшись, что сказал слишком много – откинулся к стене, замолчал.
– Та-ак, – протянул Варфоломей. – Значит, нам с тобой, мил человек, по пути. Обидели там тебя?
– Дом забрали, добришко все, – неохотно отвечал Уховертка. – Только вы уж никому не сказывайте – как бы мне опять солоно не пришлось!
Варфоломей с Георгием слушали, качали сочувственно головами, воздыхали. Но Всеслав, как убедительно ни говорил незнакомец, все равно не поверил ему, и когда Уховертка обратился к нему, разговор поддержал нехотя.
– А ты, витязь, откуда будешь? – взгляд серых, колючих глаз обратился на Всеслава. – Нешто тоже земляк?
– Русич я. По торговым делам, – ответил Всеслав и приметил, что Уховертка сразу потерял к нему интерес. Зато с Варфоломеем говорил охотно, порой понижал голос до шепота, выспрашивал что-то...
«Пора б и подзакусить», – решил Всеслав, приказал принести себе обед и принялся за еду, бросив прислушиваться к разговору. Насытившись же, молча кивнул головой всем сидящим за столом и ушел в свою опочивальню. Там прилег, пытался задремать, но беспокойство не проходило, словно тонкой иглой царапало душу.
Дверь тихонько отворилась. Всеслав вскинулся – запирал вроде! На пороге стоял Уховертка, улыбался липко, неприятно.
– Ты чего, не поверил мне? – спросил тихонько. – А зря. Нам с тобой надо вместе держаться, я тебя в люди вывести могу. Хочешь моему господину служить?
Всеслав молчал, пораженный, не в силах двинуть ни единым членом.
– А он уж тебя одарит за рвение, будь спокоен! Он щедрый, у него всего много! Вот посмотри-ка, что он мне дал...
До того Уховертка держал руки заведенными за спину, а теперь вынул их, потянул что-то с усилием. Из темноты коридора показалось окровавленное, страшно истерзанное тело Варфоломея – лиловые кишки волочатся по полу, язык вылез и распух, остекленевшие глаза вращаются...
Всеслав закричал, что было мочи, – и проснулся. В узкое оконце проглядывал яркий солнечный луч, веселил взгляд. Но не до веселья было теперь Всеславу – вскочил, оделся кое-как, сунул ноги в сапоги и помчался навещать знакомцев.
Дверь в их комнату открыта нараспашку, почти сорвана с петель. В опочивальне пусто, тихо, на полу валяется всякий хлам. Тот же солнечный луч скользит по стене.
– Неужто уехали? – громко сказал Всеслав, пытаясь победить в себе тревогу.
Растерявшись, не позвав даже слугу, чтоб выяснить, что и как, – кинулся вниз, в трактир, словно надеясь, что Варфоломей с Георгием засиделись там со вчерашнего вечера. Так лихо скакал по ступенькам, что чуть было не сшиб с ног зазевавшуюся какую-то девку с миской огурцов. Тут только немного пришел в разум, пригладил ладонями вихры и в трактирный зал вошел степенно, спокойно.
Варфоломея, конечно же, не было. Словно опасаясь не разглядеть его или не узнать, подошел Всеслав к тому самому столу, за которым давеча сидели, опустился устало на скамью. Чутье подсказывало – не надо никого спрашивать, все сейчас само узнается. Крикнул служанку, но к столу подошла сама хозяйка – дородная, свежая бабенка в таком пестром наряде – глаза резало.
– Что тебе, молодец? – спросила, слегка поклонясь, улыбнулась лукаво.
– Чего у вас есть, чтоб не ждать? – спросил Всеслав, и сам подивился звукам своего голоса.
– Похлебка есть с бобами, баранина с вертела... – начала перечислять хозяйка, но Всеслав прервал ее.
– Вот баранину и неси. И пива еще, побольше!
Оглянуться не успел – на столе уже дымится объемистое блюдо с тушеным мясом, в глиняном простом кувшине плещется прохладное пиво... Но хозяйка, кушанье принесшая, уходить не торопилась, сложила руки под передником на животе и глядела на Всеслава вроде как жалеючи.
– Трудно одному на чужбине, молодому парню! – вздохнула она в ответ на недоуменный взгляде Всеслава.
– Да нет, ничего... – с набитым ртом ответил Всеслав, решив, что вдовушка-хозяюшка надумала по-женски пожалеть его.
– То-то и есть, что ничего! – опять вздохнула женщина, и у Всеслава защемило сердце. Не слышно было в ее голосе бабских хиханек, не с намеком она говорила. – Всякие люди попадаются. Вот старец-то с отроком – ты с ними все за одним столом трапезовал, болты болтал – знаешь, кто оказались?
– Кто? – холодея, спросил Всеслав.
– «Кто-о?» – передразнила его хозяйка. – Еретики окаянные, вот кто! Говорят... – тут она огляделась и перешла на шепот. – Говорят, самого Владыку замышляли погубить, своего брата еретика патриархом сделать. Да нашелся человек, распознал про такой их сговор и раскрыл, где надо. Нынче ночью за ними и пришли, и увели их.
– Куда? – так же шепотом спросил Всеслав.
– А туда! – усмехнулась хозяйка. – И ты, красавчик, уноси лучше ноги, пока не поздно. Ты с ними дружился, не зная, что это за люди, как бы они и тебя не оговорили. Я-то знаю, ты человек правильный, добрый христианин, да там поди докажи!
И ушла. После этого Всеславу уж кусок в горло не пошел. Медленно встал из-за стола – словно гора на плечи навалилась, и пошел к себе.
Что делать, он не знал. Бежать, как хозяйка советовала? Так ведь стыдно, стыдно! Задружился с людьми, речи их слушал, и соглашался даже, и сам даже начал думать, как они, а теперь в беде покинуть? А с другой стороны – вдруг они и правда черное дело задумали? Как тогда быть?
Размышлял Всеслав недолго. Порешил – чтоб самого себя не стыдиться, идти выручать друзей, все сказать, что о них узнал. Оставалось узнать только, куда увели их, и обдумать, как следует, что перед судьями говорить. Но и этого не успел Всеслав сделать – в дверь постучали...
... В темном, зловонном подземелье со стен сочилась вода. То и дело пробегали крысы, задевали хвостами ноги – жирные, откормленные. «Что ж они жрут в этой темнице?» – размышлял Всеслав. Одну он только что убил сапогом, и теперь готовился к новой атаке.
Странно, но с того момента, как стражники проводили Всеслава в эту сырую, смрадную тюрьму, он успокоился душой. Вот и само все решилось – не надо думать, решать, выбирать.
Теперь все просто и ясно, теперь нужно просто спасти свою жизнь и жизнь своих друзей – если они, конечно, невиновны. Всеслав думал, что поймет это, как только увидит их вновь, ему почему-то казалось, что сможет прочесть по их лицам, по глазам, есть на них грех или нет, и убедит судей в том, что увидел.
Задумавшись об этом, он начал мерить широкими шагами свою темницу, порой поскальзываясь на мокром полу и судорожно вздыхая.
Когда, по его подсчетам, наступила ночь, он примостился кое-как на охапке соломы – слава Богу, чистой и свежей – и, помолившись, заснул спокойно, словно в собственной постели.
– Эй ты, вставай!
Грубый окрик над головой и пинок заставил Всеслава вздрогнуть. Над ним стоял стражник. Всеслав засуетился, сделал вид, что собирается уж, чтобы пойти – но что ему было собирать? Только подняться. И он пошел впереди стражника.
Стены обширной залы обтянуты были черным сукном, черным был покрыт длинный стол, за которым сидело трое мужчин в черных же одеждах. «Судьи», – понял Всеслав.
– Кто вы и откуда? – спросил один из них.
Всеслав откашлялся и бодро начал:
– Я из русской земли, зовут меня Всеслав по прозванию Тихонов.
– Зачем прибыли в Византию? – последовал новый вопрос.
– Был привезен, как невольник, но мне помогли выкупиться из плена.
– Проверить, – кинул человек в черном какому-то мужчине, сидящему за отдельным столом. Тот писал что-то, склонившись, но, услышав приказ, встал и удалился.
Задав еще несколько пустячных вопросов, судья выпрямился и прямо глянул на Всеслава.
– Вас обвиняют в том, что вы еретик, в том, что вы веруете и учите несообразно с верованием и учением святой церкви!
– Кто, я? – обомлел Всеслав и от удивления чуть не перешел на русский. – Да кто ж на меня такой поклеп возвел?
– взревел он.
– Нам все известно, – равнодушно сказал судья. – Ваши соучастники не выдержали допроса с пристрастием и выдали вас. Хотите ли вы сей же час раскаяться в своих прегрешениях и понести заслуженную вами кару? Учитывая ваше раскаянье и добровольное признание, мы готовы смягчить ее, насколько будет возможно...
– Да не в чем мне признаваться! – вскричал Всеслав, с каким-то отчаянным удивлением глядя на судью. – Я верую во все то, во что должен веровать христианин!
– Эти хитрости нам знакомы. Вы думаете, что христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты? Но мы теряем время в подобных разговорах. Итак, вы отказываетесь от чистосердечного признания и продолжаете упорствовать в своих заблуждениях? Предупреждаю вас, что в таком случае мы вынуждены будем применить допрос с пристрастием...
Всеслав уже довольно изучил здешний язык, чтобы почти все понимать и самому свободно изъясняться, но что такое допрос с пристрастием – он не понимал и понимать не мог. Только когда, последовав взглядом за указующей рукой судьи, он увидел разложенные на полу орудия, назначение которых он сразу с ужасом угадал, – только тогда он понял, что ему предстоит.
Но, вопреки его мрачным ожиданием, никто на него не набросился и терзать не начал. Напротив – судья, которого Всеслав положил уже считать своим главным мучителем, что-то тихо сказал, и двое других покинули комнату. Отослав своих собратьев, судья сам встал из-за стола и приблизился к Всеславу.
– Ваша твердость делает вам честь, – сказал он, улыбаясь, и выглядело это так, как если бы улыбнулась ожившая виселица. – Обычно еретики в предчувствии пыток проявляют малодушие, начинают молить о пощаде, рыдать...
– Я не знаю за собой вины, оттого тверд духом, – отвечал Всеслав.
– Вы отважны, юноша. Но подумайте, что ждет вас? Вряд ли вы даже можете вообразить те пытки, которым мы подвергаем еретиков, упорствующих в своих заблуждениях. Испытание водой и огнем, дыба, кнут... Но даже если вы решите порадовать своего повелителя храбростью – после смерти вас неизбежно ждут адские муки – без конца, без пощады, без надежды, до самого Страшного Суда!
– Повторяю, я невиновен, – устало сказал Всеслав.
– Но вы знаете, кто мог бы подвести вас под обвинение в ереси? Вы сами понимаете, что попали сюда не напрасно – когда за вами пришли стражники, вы даже не стали сопротивляться и не выказали ни малейшего удивления!
– Да... – понурился Всеслав. – Накануне стражники забрали двух людей, с которыми я познакомился в этом постоялом дворе.
– Вы говорили с ними? – быстро спросил судья.
– Не раз, – ответил Всеслав.
– Вы были дружны?
– Один из них был старец, другой – юный отрок. Оба они не годились мне в друзья, но мы порой трапезовали вместе и вели беседы...
– О чем?
Всеслав замялся.
– Вот видите, юноша, если бы в этих беседах не было ничего вредоносного, вы бы не замедлили раскрыть мне их сущность.
Но ваше замешательство говорит мне, что ересь отравила и вашу молодую душу, что негодяи привлекли вас на свою сторону и, быть может, желали сделать орудием в своих руках! Вы еще так молоды, судьба забросила вас на чужбину, вам не с кем посоветоваться и некому довериться. Не будьте самонадеянны, расскажите мне все, что знаете об этих людях.
Всеслав заколебался. Что, если они и в самом деле преступники, еретики? Замышляли убить патриарха? Вспомнились горячие гневные речь Варфоломея, его сверкающие глаза...
– Я вижу ваши колебания, – сказал судья. – Пожалуй, вам следует поразмыслить некоторое время, – и хлопнул в ладоши.
Явившийся страж проводил узника обратно в темницу. Едва за ним захлопнулась тяжелая дверь, едва заскрипел в скважине ключ, Всеслав пал на колени и обратил к небу свои мольбы.
– Научи меня, Господи, научи! Наставь на путь истинный, открой глаза мои! – шептал он.
Но небеса молчали, и светлый ангел не сошел к нему, чтобы подать добрый совет. И тогда Всеслав решился – сказать судье всю правду, и будь что будет. В самом деле, если его знакомцы неповинны в ереси, в намерении убить патриарха – им ничем не сможет повредить его свидетельство. Но если они виновны – слова Всеслава станут доказательством их греховных замыслов, и помешают привести его в исполнение.
«Сказать правду никогда не постыдно»,б – так размышлял Всеслав.
Наутро, будучи вызван в уже знакомый ему черный зал, он рассказал без утайки о том, что слышал от Варфоломея и от его спутника, отрока Георгия. На этот раз он говорил с одним вчерашним судьей, и тот, кажется, был доволен до крайности – улыбался, поощрял Всеслава кивками, потирал ладони.
– Вот теперь я вами доволен, – сказал он, когда Всеслав замолчал. – Вы очень помогли святой церкви в борьбе с врагами ее и злоумышленниками. За это вам щедро воздастся в небесах, да и мы обещаем вам не оставить вас своим покровительством. Но нам нужно еще кое-что...
– Что? – насторожился Всеслав, почуяв недоброе.
– О, пустяк! Все, что вы теперь сказали, – очень хорошо, очень помогло нам. Вам осталось только прибавить к своим показаниям несколько слов – о том, что в приватной беседе Варфоломей выказывал кровожадные намерения по отношению ко многим служителям святой церкви, угрожал смертью патриарху, и...
– Так ведь этого не было! – воскликнул Всеслав.
– Ну, а быть может, было, да вы как-нибудь пропустили по недомыслию?
– Да как это пропустил! – загорячился Всеслав, но тут же умолк, взглянув в лицо судье. Тот уже не улыбался, благодушие сошло с его лица. Глаза горели мрачным огнем, злая улыбка кривила тонкие губы... Только в эту минуту Всеслав осознал, что и жизнь и смерть его находятся в руках этого безжалостного человека, и приумолк. Судья тем временем подошел к столу, и, взяв песочные часы, перевернул их. Песок с едва слышным шелестом устремился в нижний сосуд.
– Когда весь песок пересыплется, – торжественно изрек судья, – вы должны будете принять решение. Поторопитесь, иначе я вынужден буду...
И судья сделал жест рукой, непонятный, но жутковатый.
Наступила тишина. Всеслав не думал, запрещал себе думать о чем-либо. Он уже раскаялся в том, что рассказал судье об истинных воззрениях старца Варфоломея, уже сомневался в правильности своего поступка и усугублять его не собирался. «Будь что будет, – решил он. – Лжесвидетельствовать я не стану».
Когда песок пересыпался весь, и тишина стала давящей, невыносимой, Всеслав поднял глаза на судью.
– Лжесвидетельство – страшный грех, – сказал он тихо. – Я не могу взять его на душу во имя чего бы то ни было.
Он ожидал чего угодно – новых угроз, немедленной лютой смерти, пыток, проклятий – но не этого! На лице у судьи засветилась улыбка.
– Прекрасно, мой юный друг, прекрасно! – сказал он и, приблизившись, потрепал Всеслава по плечу. – Я проверял вас – проверял, насколько можно верить вашим словам и вашим показаниям. Вы чисты перед богом и совестью, и можете быть свободны.
Не веря своему счастью, Всеслав двинулся к выходу, но судья остановил его.
– Совсем забыл вам сказать. Ведь ваш родственник – воевода Киевского князя?
Всеслав ответил утвердительно.
– Когда мы уточняли, тот ли вы, за кого себя выдаете – до нас дошли слухи, что он вас давно уже ищет. Приходил даже запрос от имени самого князя! – судья сделал паузу, покосился на Всеслава. – Так что поспешите домой, на родину, и будьте впредь осторожнее.
Всеслав кивнул и вышел, споткнувшись о порог.
Остальное все было для него как в тумане. Он не помнил, как вышел из темницы, как добрался до постоялого двора, как разговаривал с хозяйкой... Но, очевидно, все прошло благополучно, потому что на следующий день утром он проснулся в своей постели, с чувством дикого голода и какого-то непонятного ему самому счастья – словно в душной комнате открыли окно. Спустившись в трапезную, долго отъедался. На душе было светло и пусто. Впереди лежал долгий, долгий путь – домой, на Русь.
Так вот в тот вечер, входя в харчевню, где столовался, увидал Уховертку за одним столом со своими знакомцами. Сразу екнуло сердце, и, как бывало уже не раз, засосало грудь дурное предчувствие. Но сдержался, не показал виду, что обеспокоился, и подошел поближе.
– Примете в компанию? – спросил вроде бы шутливо, хотя во рту пересохло от волнения.
– Садись, друг, потрапезуй с нами, – ласково пригласил Варфоломей и снова обернулся к Уховертке. – Так, говоришь, из болгарской ты земли? – спросил раздумчиво.
Тихо сидевший до того Георгий усмехнулся:
– Что ты, отче, его пытаешь? Зачем ему нас обманывать? Раз добрый человек говорит, что земляк, значит, так оно и есть.
Варфоломей погладил бороду.
– Разное бывает, сынок, – ответил Георгию и снова обратился к гостю. – А почто же ты нашу родимую землю покинул, мыкаешься по чужой стороне?
Уховертка пригнулся к столу, ответил свистящим шепотом:
– Чужеземцев много развелось в Болгарии, много они себе воли забрали. Что не господин, так грек, что ни власть – так византийская... Слова спроста не скажи, шагу просто не ступи!
И, словно испугавшись, что сказал слишком много – откинулся к стене, замолчал.
– Та-ак, – протянул Варфоломей. – Значит, нам с тобой, мил человек, по пути. Обидели там тебя?
– Дом забрали, добришко все, – неохотно отвечал Уховертка. – Только вы уж никому не сказывайте – как бы мне опять солоно не пришлось!
Варфоломей с Георгием слушали, качали сочувственно головами, воздыхали. Но Всеслав, как убедительно ни говорил незнакомец, все равно не поверил ему, и когда Уховертка обратился к нему, разговор поддержал нехотя.
– А ты, витязь, откуда будешь? – взгляд серых, колючих глаз обратился на Всеслава. – Нешто тоже земляк?
– Русич я. По торговым делам, – ответил Всеслав и приметил, что Уховертка сразу потерял к нему интерес. Зато с Варфоломеем говорил охотно, порой понижал голос до шепота, выспрашивал что-то...
«Пора б и подзакусить», – решил Всеслав, приказал принести себе обед и принялся за еду, бросив прислушиваться к разговору. Насытившись же, молча кивнул головой всем сидящим за столом и ушел в свою опочивальню. Там прилег, пытался задремать, но беспокойство не проходило, словно тонкой иглой царапало душу.
Дверь тихонько отворилась. Всеслав вскинулся – запирал вроде! На пороге стоял Уховертка, улыбался липко, неприятно.
– Ты чего, не поверил мне? – спросил тихонько. – А зря. Нам с тобой надо вместе держаться, я тебя в люди вывести могу. Хочешь моему господину служить?
Всеслав молчал, пораженный, не в силах двинуть ни единым членом.
– А он уж тебя одарит за рвение, будь спокоен! Он щедрый, у него всего много! Вот посмотри-ка, что он мне дал...
До того Уховертка держал руки заведенными за спину, а теперь вынул их, потянул что-то с усилием. Из темноты коридора показалось окровавленное, страшно истерзанное тело Варфоломея – лиловые кишки волочатся по полу, язык вылез и распух, остекленевшие глаза вращаются...
Всеслав закричал, что было мочи, – и проснулся. В узкое оконце проглядывал яркий солнечный луч, веселил взгляд. Но не до веселья было теперь Всеславу – вскочил, оделся кое-как, сунул ноги в сапоги и помчался навещать знакомцев.
Дверь в их комнату открыта нараспашку, почти сорвана с петель. В опочивальне пусто, тихо, на полу валяется всякий хлам. Тот же солнечный луч скользит по стене.
– Неужто уехали? – громко сказал Всеслав, пытаясь победить в себе тревогу.
Растерявшись, не позвав даже слугу, чтоб выяснить, что и как, – кинулся вниз, в трактир, словно надеясь, что Варфоломей с Георгием засиделись там со вчерашнего вечера. Так лихо скакал по ступенькам, что чуть было не сшиб с ног зазевавшуюся какую-то девку с миской огурцов. Тут только немного пришел в разум, пригладил ладонями вихры и в трактирный зал вошел степенно, спокойно.
Варфоломея, конечно же, не было. Словно опасаясь не разглядеть его или не узнать, подошел Всеслав к тому самому столу, за которым давеча сидели, опустился устало на скамью. Чутье подсказывало – не надо никого спрашивать, все сейчас само узнается. Крикнул служанку, но к столу подошла сама хозяйка – дородная, свежая бабенка в таком пестром наряде – глаза резало.
– Что тебе, молодец? – спросила, слегка поклонясь, улыбнулась лукаво.
– Чего у вас есть, чтоб не ждать? – спросил Всеслав, и сам подивился звукам своего голоса.
– Похлебка есть с бобами, баранина с вертела... – начала перечислять хозяйка, но Всеслав прервал ее.
– Вот баранину и неси. И пива еще, побольше!
Оглянуться не успел – на столе уже дымится объемистое блюдо с тушеным мясом, в глиняном простом кувшине плещется прохладное пиво... Но хозяйка, кушанье принесшая, уходить не торопилась, сложила руки под передником на животе и глядела на Всеслава вроде как жалеючи.
– Трудно одному на чужбине, молодому парню! – вздохнула она в ответ на недоуменный взгляде Всеслава.
– Да нет, ничего... – с набитым ртом ответил Всеслав, решив, что вдовушка-хозяюшка надумала по-женски пожалеть его.
– То-то и есть, что ничего! – опять вздохнула женщина, и у Всеслава защемило сердце. Не слышно было в ее голосе бабских хиханек, не с намеком она говорила. – Всякие люди попадаются. Вот старец-то с отроком – ты с ними все за одним столом трапезовал, болты болтал – знаешь, кто оказались?
– Кто? – холодея, спросил Всеслав.
– «Кто-о?» – передразнила его хозяйка. – Еретики окаянные, вот кто! Говорят... – тут она огляделась и перешла на шепот. – Говорят, самого Владыку замышляли погубить, своего брата еретика патриархом сделать. Да нашелся человек, распознал про такой их сговор и раскрыл, где надо. Нынче ночью за ними и пришли, и увели их.
– Куда? – так же шепотом спросил Всеслав.
– А туда! – усмехнулась хозяйка. – И ты, красавчик, уноси лучше ноги, пока не поздно. Ты с ними дружился, не зная, что это за люди, как бы они и тебя не оговорили. Я-то знаю, ты человек правильный, добрый христианин, да там поди докажи!
И ушла. После этого Всеславу уж кусок в горло не пошел. Медленно встал из-за стола – словно гора на плечи навалилась, и пошел к себе.
Что делать, он не знал. Бежать, как хозяйка советовала? Так ведь стыдно, стыдно! Задружился с людьми, речи их слушал, и соглашался даже, и сам даже начал думать, как они, а теперь в беде покинуть? А с другой стороны – вдруг они и правда черное дело задумали? Как тогда быть?
Размышлял Всеслав недолго. Порешил – чтоб самого себя не стыдиться, идти выручать друзей, все сказать, что о них узнал. Оставалось узнать только, куда увели их, и обдумать, как следует, что перед судьями говорить. Но и этого не успел Всеслав сделать – в дверь постучали...
... В темном, зловонном подземелье со стен сочилась вода. То и дело пробегали крысы, задевали хвостами ноги – жирные, откормленные. «Что ж они жрут в этой темнице?» – размышлял Всеслав. Одну он только что убил сапогом, и теперь готовился к новой атаке.
Странно, но с того момента, как стражники проводили Всеслава в эту сырую, смрадную тюрьму, он успокоился душой. Вот и само все решилось – не надо думать, решать, выбирать.
Теперь все просто и ясно, теперь нужно просто спасти свою жизнь и жизнь своих друзей – если они, конечно, невиновны. Всеслав думал, что поймет это, как только увидит их вновь, ему почему-то казалось, что сможет прочесть по их лицам, по глазам, есть на них грех или нет, и убедит судей в том, что увидел.
Задумавшись об этом, он начал мерить широкими шагами свою темницу, порой поскальзываясь на мокром полу и судорожно вздыхая.
Когда, по его подсчетам, наступила ночь, он примостился кое-как на охапке соломы – слава Богу, чистой и свежей – и, помолившись, заснул спокойно, словно в собственной постели.
– Эй ты, вставай!
Грубый окрик над головой и пинок заставил Всеслава вздрогнуть. Над ним стоял стражник. Всеслав засуетился, сделал вид, что собирается уж, чтобы пойти – но что ему было собирать? Только подняться. И он пошел впереди стражника.
Стены обширной залы обтянуты были черным сукном, черным был покрыт длинный стол, за которым сидело трое мужчин в черных же одеждах. «Судьи», – понял Всеслав.
– Кто вы и откуда? – спросил один из них.
Всеслав откашлялся и бодро начал:
– Я из русской земли, зовут меня Всеслав по прозванию Тихонов.
– Зачем прибыли в Византию? – последовал новый вопрос.
– Был привезен, как невольник, но мне помогли выкупиться из плена.
– Проверить, – кинул человек в черном какому-то мужчине, сидящему за отдельным столом. Тот писал что-то, склонившись, но, услышав приказ, встал и удалился.
Задав еще несколько пустячных вопросов, судья выпрямился и прямо глянул на Всеслава.
– Вас обвиняют в том, что вы еретик, в том, что вы веруете и учите несообразно с верованием и учением святой церкви!
– Кто, я? – обомлел Всеслав и от удивления чуть не перешел на русский. – Да кто ж на меня такой поклеп возвел?
– взревел он.
– Нам все известно, – равнодушно сказал судья. – Ваши соучастники не выдержали допроса с пристрастием и выдали вас. Хотите ли вы сей же час раскаяться в своих прегрешениях и понести заслуженную вами кару? Учитывая ваше раскаянье и добровольное признание, мы готовы смягчить ее, насколько будет возможно...
– Да не в чем мне признаваться! – вскричал Всеслав, с каким-то отчаянным удивлением глядя на судью. – Я верую во все то, во что должен веровать христианин!
– Эти хитрости нам знакомы. Вы думаете, что христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты? Но мы теряем время в подобных разговорах. Итак, вы отказываетесь от чистосердечного признания и продолжаете упорствовать в своих заблуждениях? Предупреждаю вас, что в таком случае мы вынуждены будем применить допрос с пристрастием...
Всеслав уже довольно изучил здешний язык, чтобы почти все понимать и самому свободно изъясняться, но что такое допрос с пристрастием – он не понимал и понимать не мог. Только когда, последовав взглядом за указующей рукой судьи, он увидел разложенные на полу орудия, назначение которых он сразу с ужасом угадал, – только тогда он понял, что ему предстоит.
Но, вопреки его мрачным ожиданием, никто на него не набросился и терзать не начал. Напротив – судья, которого Всеслав положил уже считать своим главным мучителем, что-то тихо сказал, и двое других покинули комнату. Отослав своих собратьев, судья сам встал из-за стола и приблизился к Всеславу.
– Ваша твердость делает вам честь, – сказал он, улыбаясь, и выглядело это так, как если бы улыбнулась ожившая виселица. – Обычно еретики в предчувствии пыток проявляют малодушие, начинают молить о пощаде, рыдать...
– Я не знаю за собой вины, оттого тверд духом, – отвечал Всеслав.
– Вы отважны, юноша. Но подумайте, что ждет вас? Вряд ли вы даже можете вообразить те пытки, которым мы подвергаем еретиков, упорствующих в своих заблуждениях. Испытание водой и огнем, дыба, кнут... Но даже если вы решите порадовать своего повелителя храбростью – после смерти вас неизбежно ждут адские муки – без конца, без пощады, без надежды, до самого Страшного Суда!
– Повторяю, я невиновен, – устало сказал Всеслав.
– Но вы знаете, кто мог бы подвести вас под обвинение в ереси? Вы сами понимаете, что попали сюда не напрасно – когда за вами пришли стражники, вы даже не стали сопротивляться и не выказали ни малейшего удивления!
– Да... – понурился Всеслав. – Накануне стражники забрали двух людей, с которыми я познакомился в этом постоялом дворе.
– Вы говорили с ними? – быстро спросил судья.
– Не раз, – ответил Всеслав.
– Вы были дружны?
– Один из них был старец, другой – юный отрок. Оба они не годились мне в друзья, но мы порой трапезовали вместе и вели беседы...
– О чем?
Всеслав замялся.
– Вот видите, юноша, если бы в этих беседах не было ничего вредоносного, вы бы не замедлили раскрыть мне их сущность.
Но ваше замешательство говорит мне, что ересь отравила и вашу молодую душу, что негодяи привлекли вас на свою сторону и, быть может, желали сделать орудием в своих руках! Вы еще так молоды, судьба забросила вас на чужбину, вам не с кем посоветоваться и некому довериться. Не будьте самонадеянны, расскажите мне все, что знаете об этих людях.
Всеслав заколебался. Что, если они и в самом деле преступники, еретики? Замышляли убить патриарха? Вспомнились горячие гневные речь Варфоломея, его сверкающие глаза...
– Я вижу ваши колебания, – сказал судья. – Пожалуй, вам следует поразмыслить некоторое время, – и хлопнул в ладоши.
Явившийся страж проводил узника обратно в темницу. Едва за ним захлопнулась тяжелая дверь, едва заскрипел в скважине ключ, Всеслав пал на колени и обратил к небу свои мольбы.
– Научи меня, Господи, научи! Наставь на путь истинный, открой глаза мои! – шептал он.
Но небеса молчали, и светлый ангел не сошел к нему, чтобы подать добрый совет. И тогда Всеслав решился – сказать судье всю правду, и будь что будет. В самом деле, если его знакомцы неповинны в ереси, в намерении убить патриарха – им ничем не сможет повредить его свидетельство. Но если они виновны – слова Всеслава станут доказательством их греховных замыслов, и помешают привести его в исполнение.
«Сказать правду никогда не постыдно»,б – так размышлял Всеслав.
Наутро, будучи вызван в уже знакомый ему черный зал, он рассказал без утайки о том, что слышал от Варфоломея и от его спутника, отрока Георгия. На этот раз он говорил с одним вчерашним судьей, и тот, кажется, был доволен до крайности – улыбался, поощрял Всеслава кивками, потирал ладони.
– Вот теперь я вами доволен, – сказал он, когда Всеслав замолчал. – Вы очень помогли святой церкви в борьбе с врагами ее и злоумышленниками. За это вам щедро воздастся в небесах, да и мы обещаем вам не оставить вас своим покровительством. Но нам нужно еще кое-что...
– Что? – насторожился Всеслав, почуяв недоброе.
– О, пустяк! Все, что вы теперь сказали, – очень хорошо, очень помогло нам. Вам осталось только прибавить к своим показаниям несколько слов – о том, что в приватной беседе Варфоломей выказывал кровожадные намерения по отношению ко многим служителям святой церкви, угрожал смертью патриарху, и...
– Так ведь этого не было! – воскликнул Всеслав.
– Ну, а быть может, было, да вы как-нибудь пропустили по недомыслию?
– Да как это пропустил! – загорячился Всеслав, но тут же умолк, взглянув в лицо судье. Тот уже не улыбался, благодушие сошло с его лица. Глаза горели мрачным огнем, злая улыбка кривила тонкие губы... Только в эту минуту Всеслав осознал, что и жизнь и смерть его находятся в руках этого безжалостного человека, и приумолк. Судья тем временем подошел к столу, и, взяв песочные часы, перевернул их. Песок с едва слышным шелестом устремился в нижний сосуд.
– Когда весь песок пересыплется, – торжественно изрек судья, – вы должны будете принять решение. Поторопитесь, иначе я вынужден буду...
И судья сделал жест рукой, непонятный, но жутковатый.
Наступила тишина. Всеслав не думал, запрещал себе думать о чем-либо. Он уже раскаялся в том, что рассказал судье об истинных воззрениях старца Варфоломея, уже сомневался в правильности своего поступка и усугублять его не собирался. «Будь что будет, – решил он. – Лжесвидетельствовать я не стану».
Когда песок пересыпался весь, и тишина стала давящей, невыносимой, Всеслав поднял глаза на судью.
– Лжесвидетельство – страшный грех, – сказал он тихо. – Я не могу взять его на душу во имя чего бы то ни было.
Он ожидал чего угодно – новых угроз, немедленной лютой смерти, пыток, проклятий – но не этого! На лице у судьи засветилась улыбка.
– Прекрасно, мой юный друг, прекрасно! – сказал он и, приблизившись, потрепал Всеслава по плечу. – Я проверял вас – проверял, насколько можно верить вашим словам и вашим показаниям. Вы чисты перед богом и совестью, и можете быть свободны.
Не веря своему счастью, Всеслав двинулся к выходу, но судья остановил его.
– Совсем забыл вам сказать. Ведь ваш родственник – воевода Киевского князя?
Всеслав ответил утвердительно.
– Когда мы уточняли, тот ли вы, за кого себя выдаете – до нас дошли слухи, что он вас давно уже ищет. Приходил даже запрос от имени самого князя! – судья сделал паузу, покосился на Всеслава. – Так что поспешите домой, на родину, и будьте впредь осторожнее.
Всеслав кивнул и вышел, споткнувшись о порог.
Остальное все было для него как в тумане. Он не помнил, как вышел из темницы, как добрался до постоялого двора, как разговаривал с хозяйкой... Но, очевидно, все прошло благополучно, потому что на следующий день утром он проснулся в своей постели, с чувством дикого голода и какого-то непонятного ему самому счастья – словно в душной комнате открыли окно. Спустившись в трапезную, долго отъедался. На душе было светло и пусто. Впереди лежал долгий, долгий путь – домой, на Русь.
ГЛАВА 16
Деньги, к удивлению Всеслава, остались в целости, и на прощание, на память о Константин-граде порешил Всеслав прикупить подарков. Совсем было собрался за покупками – уж и прошел несколько улиц до рынка, как вдруг спохватился. Кому подарки-то покупать? Никого ведь нет у него – ни друзей, ни родных. Только дядька Тихон остался, да и то неизвестно, есть ли он в живых или уж помер с горя?
Глубоко задумался Всеслав над своей неудачливой жизнью. Отчего все так вышло, воля ли на то Божия, или что другое вмешалось? С самого детства – никого рядом. Был Михайла – да не задружились с ним, и погиб он лютой смертью. Был учитель золотой, Порфирий Битый – помер. Ивашка, с которым у князя Игоря служили в гриднях – пропал неведомо куда, и не слышал о нем с тех пор, как вернулся первый раз из половецкого плена. Да ежели вспомнить так – и не искал толком, о другом о чем-то думал. И все другие, кто встречался на узких тропах, – где они теперь?От чего не удержались рядом с ним, Всеславом, отчего не стали ему товарищами верными?
Так размышлял Всеслав, а ноги сами несли его по незнакомым улицам, куда – неизвестно. Только вспомнился, когда услышал многоголосый шум толпы. Любопытствуя, подошел поближе – и ахнул только.
Помост посреди площади схож был с тем, с которого продавали на рынке невольников и его, Всеслава. Но отчего-то обложен он был со всех сторон вязанками сухого хвороста. В толпе переговаривались.
– Не напирай, не напирай, а то как дам...
– Что это народ собрался?
– Человека будут жечь, глядите скорей...
– Преступник какой?
– Еретик, говорят, против веры христианской замышлял. Тут назвали как-то, да я не понял. Говорят, на самого патриарха покуситься замышляли.
Всеслав остолбенел. И, прежде чем увидеть – понял, задрожал. На помост вводили старца Варфоломея.
Изможден и истерзан был старец, едва передвигал ноги. И раньше-то был он не особо силен, а теперь и вовсе от ветерка качался. Издали не мог Всеслав рассмотреть его лица, да и не пытался особенно – страшно было, жуть. Теперь только припомнил он свой сон. Или видение то было пророческое? Втащил тогда Уховертка, изверг и наушник, в его светлицу Варфоломея истерзанным, измочаленным. Не вспоминал Всеслав о том сне, навеки запретил себе вспоминать, да вот пришлось.
Что-то гнусил под нос священник возле помоста – Всеслав не слышал. Не будь бы здесь толпы, так завыл бы, зарыдал в голос. Выходит, невинного он смерти предал, захотел, дурак, справедливости! Нет на этом свете справедливости, и быть не может, а он, Всеслав, теперь выходит последним злодеем пред старцем, и перед собой, и перед всевидящим Господом!
Глубоко задумался Всеслав над своей неудачливой жизнью. Отчего все так вышло, воля ли на то Божия, или что другое вмешалось? С самого детства – никого рядом. Был Михайла – да не задружились с ним, и погиб он лютой смертью. Был учитель золотой, Порфирий Битый – помер. Ивашка, с которым у князя Игоря служили в гриднях – пропал неведомо куда, и не слышал о нем с тех пор, как вернулся первый раз из половецкого плена. Да ежели вспомнить так – и не искал толком, о другом о чем-то думал. И все другие, кто встречался на узких тропах, – где они теперь?От чего не удержались рядом с ним, Всеславом, отчего не стали ему товарищами верными?
Так размышлял Всеслав, а ноги сами несли его по незнакомым улицам, куда – неизвестно. Только вспомнился, когда услышал многоголосый шум толпы. Любопытствуя, подошел поближе – и ахнул только.
Помост посреди площади схож был с тем, с которого продавали на рынке невольников и его, Всеслава. Но отчего-то обложен он был со всех сторон вязанками сухого хвороста. В толпе переговаривались.
– Не напирай, не напирай, а то как дам...
– Что это народ собрался?
– Человека будут жечь, глядите скорей...
– Преступник какой?
– Еретик, говорят, против веры христианской замышлял. Тут назвали как-то, да я не понял. Говорят, на самого патриарха покуситься замышляли.
Всеслав остолбенел. И, прежде чем увидеть – понял, задрожал. На помост вводили старца Варфоломея.
Изможден и истерзан был старец, едва передвигал ноги. И раньше-то был он не особо силен, а теперь и вовсе от ветерка качался. Издали не мог Всеслав рассмотреть его лица, да и не пытался особенно – страшно было, жуть. Теперь только припомнил он свой сон. Или видение то было пророческое? Втащил тогда Уховертка, изверг и наушник, в его светлицу Варфоломея истерзанным, измочаленным. Не вспоминал Всеслав о том сне, навеки запретил себе вспоминать, да вот пришлось.
Что-то гнусил под нос священник возле помоста – Всеслав не слышал. Не будь бы здесь толпы, так завыл бы, зарыдал в голос. Выходит, невинного он смерти предал, захотел, дурак, справедливости! Нет на этом свете справедливости, и быть не может, а он, Всеслав, теперь выходит последним злодеем пред старцем, и перед собой, и перед всевидящим Господом!