Только сейчас, когда к девушке вернулась надежда, она почувствовала, как голодна, и с жадностью впилась в предложенный хлеб. Алешка умильно смотрел на нее и наконец решился спросить:
– Тебя как звать-то, девица? Меня Алешкой вот кличут.
– Ануш, – ответила та с набитым ртом.
...Когда смолкли все голоса, доносившиеся из-за перегородки, и лишь раскаты богатырского храпа сотрясали воздух, Алешка, держа Ануш за руку, тихонько пробрался меж спящих к двери. Почти бесшумно выскользнули они на улицу, и парень, откопав из сугроба спрятанную там поклажу, принялся натягивать на успевшую окоченеть девушку теплую одежку. Затем, закинув котомку с припасами за спину, он потащил ее за собой по протоптанной тропке в сторону сторожки, объясняя на ходу:
– Мы сейчас тут маленько побежим, чтоб ты согрелась, и со следу чтоб с нашего сбить, а уж потом я тебя кругом поведу к деревеньке, – туда они нас искать не сунутся.
Ануш только кивнула согласно, и они зашагали, поспешая сколь было возможно. Девушке было очень тяжело: она не спала уже вторую ночь, а тело ее было измучено грубым насилием и отчаянно просило пощады. Но едисанка упрямо сцепила зубы и молча шла следом за Алешкой, ни единым звуком не давая ему знать, как ей плохо. Она и верила, и не верила молодому казаку. И не мудрено после таких-то испытаний, что выпали на ее долю. Иной бы человек и вовсе в людях разуверился.
К рассвету довольно далеко ушли беглецы, но Алеша видел, что девушке надо передохнуть, потому как держалась она на одном упрямстве. Да и метель собиралась: уже первые порывы пока еще несильного ветра подымали не успевший слежаться снег. На счастье попался им шалаш, что, видно, остался с прошедшего лета: может, охотник какой сладил себе для ночлега. Парнишка отгреб снег от входа и выстелил пол в шалаше свежим лапником, затем предложил Ануш устраиваться, как сможет.
С трудом поместившись в тесном укрытии, беглецы заложили вход все тем же лапником и поели из Алешкиных припасов. От промерзшей ествы сводило зубы, и вскоре Ануш начала колотить дрожь. Она улеглась, свернувшись калачиком, чтобы согреться, но помогло ей это слабо. Алешка видел, как ей плохо, но понимал, что костер разводить нельзя: слишком малый путь они прошли от заимки, не дай Бог, отыщут их!
Ануш открыла глаза, когда казачок принялся стаскивать с нее тулуп. Девушка стала отбиваться и кричать:
– Ты врать мне!.. Не трожь меня, не трожь!
Поначалу Алешка опешил, а потом рассмеялся:
– Тю, дурная девка! Не шебаршись – шалаш развалишь, где спать будем? Я грешных мыслей и вовсе не держал! Тебе согреться надо. Ты разве ж не знала, что в снегу тело об тело токмо согреться и можно? Вот мы сейчас твой-то тулупчик постелем, а моим укроемся. В обнимку-то и согреемся!
И, видя, что девушка все еще дичится, предложил:
– Ну хошь, я к тебе спиной лягу, сама ко мне прижмешься?
После этих слов он напоказ улегся к ней спиной, а Ануш, помедлив немного, все ж признала правоту Алешкиных слов, и забралась под тулуп, крепко прижавшись к теплой спине парня. Вскоре они согрелись и крепко заснули под завывания расходившейся метели.
ГЛАВА 16
ГЛАВА 17
– Тебя как звать-то, девица? Меня Алешкой вот кличут.
– Ануш, – ответила та с набитым ртом.
...Когда смолкли все голоса, доносившиеся из-за перегородки, и лишь раскаты богатырского храпа сотрясали воздух, Алешка, держа Ануш за руку, тихонько пробрался меж спящих к двери. Почти бесшумно выскользнули они на улицу, и парень, откопав из сугроба спрятанную там поклажу, принялся натягивать на успевшую окоченеть девушку теплую одежку. Затем, закинув котомку с припасами за спину, он потащил ее за собой по протоптанной тропке в сторону сторожки, объясняя на ходу:
– Мы сейчас тут маленько побежим, чтоб ты согрелась, и со следу чтоб с нашего сбить, а уж потом я тебя кругом поведу к деревеньке, – туда они нас искать не сунутся.
Ануш только кивнула согласно, и они зашагали, поспешая сколь было возможно. Девушке было очень тяжело: она не спала уже вторую ночь, а тело ее было измучено грубым насилием и отчаянно просило пощады. Но едисанка упрямо сцепила зубы и молча шла следом за Алешкой, ни единым звуком не давая ему знать, как ей плохо. Она и верила, и не верила молодому казаку. И не мудрено после таких-то испытаний, что выпали на ее долю. Иной бы человек и вовсе в людях разуверился.
К рассвету довольно далеко ушли беглецы, но Алеша видел, что девушке надо передохнуть, потому как держалась она на одном упрямстве. Да и метель собиралась: уже первые порывы пока еще несильного ветра подымали не успевший слежаться снег. На счастье попался им шалаш, что, видно, остался с прошедшего лета: может, охотник какой сладил себе для ночлега. Парнишка отгреб снег от входа и выстелил пол в шалаше свежим лапником, затем предложил Ануш устраиваться, как сможет.
С трудом поместившись в тесном укрытии, беглецы заложили вход все тем же лапником и поели из Алешкиных припасов. От промерзшей ествы сводило зубы, и вскоре Ануш начала колотить дрожь. Она улеглась, свернувшись калачиком, чтобы согреться, но помогло ей это слабо. Алешка видел, как ей плохо, но понимал, что костер разводить нельзя: слишком малый путь они прошли от заимки, не дай Бог, отыщут их!
Ануш открыла глаза, когда казачок принялся стаскивать с нее тулуп. Девушка стала отбиваться и кричать:
– Ты врать мне!.. Не трожь меня, не трожь!
Поначалу Алешка опешил, а потом рассмеялся:
– Тю, дурная девка! Не шебаршись – шалаш развалишь, где спать будем? Я грешных мыслей и вовсе не держал! Тебе согреться надо. Ты разве ж не знала, что в снегу тело об тело токмо согреться и можно? Вот мы сейчас твой-то тулупчик постелем, а моим укроемся. В обнимку-то и согреемся!
И, видя, что девушка все еще дичится, предложил:
– Ну хошь, я к тебе спиной лягу, сама ко мне прижмешься?
После этих слов он напоказ улегся к ней спиной, а Ануш, помедлив немного, все ж признала правоту Алешкиных слов, и забралась под тулуп, крепко прижавшись к теплой спине парня. Вскоре они согрелись и крепко заснули под завывания расходившейся метели.
ГЛАВА 16
...Когда поутру казачки на заимке проснулись, то по первости не обратили внимания на тишину за перегородкой по той простой причине, что требовалось им скорейше поправиться опосля вчерашнего перепоя. Но как только звон в казацких головушках поутих, принялись они гутарить, что, видно, парнишка, до девки дорвавшись, за ночь так намаялся и ее ухайдакал, что теперь до полудня не проспится.
Когда ж поняли мужички, что метель снова презнатная за стенами разгулялась, то решили перекинуться в кости с тем, чтоб выигравший шел бы тешиться к девке. Такая задумка всем пришлась по сердцу, и первым выпало счастье Михасе. Покручивая ус, он направился за перегородку, упреждая себя громкими словами:
– Алешка, уступай место старшому!
Но тут же его растерянная рожа высунулась обратно из-за перегородки.
– Братцы! Сбег Алешка-то, и девку с собой прихватил.
Поднялся несусветный гвалт, и казаки, похватав шапки, выскочили из избы. Но метель враз остудила горячие головы. Воротившись назад, мужики стали обсуждать, с чего это утек Алешка. Кто-то вслух подумал, что, видать, поволок парнишка девку в сторожку, чтоб и остальным казачкам побаловаться. Эти слова показались всем дельными, потому что решительно не разумели мужики причины, по которой стоило бы Алешке сбегать, да еще и девку с собой тащить. На том и успокоились, порешив дождаться есаула.
Метель утишилась только ночью, а поутру Ефим возвернулся на заимку, с тревогой ожидая новостей. Когда поведали ему казаки о том, что без него приключилось, и поняли, что и впрямь сбежал парень вместе с девкой, то опять было засобирались вдогон. Но есаул остановил их:
– Ну куда вы, ополоумели уж совсем, что ли?! Метель-то, чай, все следы позаметала. Да и стоит ли из-за сопляка необстрелянного да тощей басурманки по сугробам шариться? Почто она вам всем так занадобилась? Ужель новой бабы не добудем?
Казачки для порядку еще покричали, но правоту есаула все ж таки признали и, угомонившись, продолжили пьянствовать. Вскоре они уже и думать забыли и об Алешке, и о девушке. Лишь Ефим еще долго поминал про себя черноокую красавицу, что так истово любила его, и от всего своего грешного сердца желал ей счастья.
...А беглецы проснулись в сумерках, но, поскольку метель превратила их шалаш в сплошной огромный сугроб, о времени они могли лишь догадываться: внутри царила полная темнота. Алешка пробудился первым: у него затекло плечо, на котором покоилась голова Ануш. Во сне оба они перевернулись и оказались в объятьях друг друга. Парень побоялся спугнуть доверчиво спящую девушку и лишь тихонько поглаживал ее волосы. Когда же она проснулась и поняла, где находится, то поразилась, что впервые за много-много лет чувствует себя в полной безопасности. Ощущение это было таким новым и приятным, и так нежны были пальцы Алеши, касавшиеся ее волос, что Ануш еще некоторое время полежала тихонько, а потом спросила:
– Ты не спать, Алеша? А когда мы дальше идти?
Парнишка был очень рад, что девушка более не страшится его и, бережно высвобождая свою руку из-под головы Ануш, ответил:
– Да вот перекусим сейчас, чем Бог послал, и двинемся.
Но когда после еды казачок попытался откопать вход, в образовавшуюся дыру сразу хлынул поток ледяного ветра со снегом. Алешка быстро вернул отодвинутую еловую лапу на место и повернулся к едисанке:
– Нельзя идти нам, Анушка, переждать метель придется. Ты ложись, поспи еще, тебе силы копить нужно.
Но девушка чувствовала себя достаточно бодро и потому, прижавшись к Алешке, попросила:
– Алеша, ты расскажи мне про себя, а то я спать не хочу.
Парень с радостью согласился и, обняв Ануш и укутав ее поплотнее тулупом, принялся рассказывать:
– Батьку я своего совсем не помню, мать говорила, что помер он от холеры, когда я еще младенчиком был. И братья мои старшие, Иван да Клим, тоже не выжили. Полдеревни тогда вымерло, а мы вот с маманей уцелели. Матушка моя, Гликерья Тихоновна, ключницей у помещика служила, и жилось нам неплохо. А как помер старый-то помещик, так сын его маманю мою со двора и попер. Ему, вишь, токмо молоденькие нужны были. Я тогда серчал на него дюже, да по малолетству ничего сделать-то не смог. Да и хорошо, наверное, что не смог-то – запороли бы батогами до смерти. Я и с казаками то утек почему, верил, что всем они хорошую жизнь устроят. А вышло вон оно как. Грабители они, и ничего более. Да ты не бось, я уж не совсем пропащий. Изба у нас с матушкой справная, и подворье крепкое, и руки у меня отколь надо растут. Я у соседа нашего, Прокопа, плотничать выучился: и лавку могу сладить, и избу тоже. А плотникам завсегда на деревне почет.
Тут Алешка покраснел, чего Ануш в темноте увидать не могла. А случилось с ним это, потому что насчет избы прилгнул он изрядно: руки и вправду у парня золотые были, вот только всей плотницкой науки постичь он еще не успел. Помолчав немного, парень продолжил:
– Вот доберемся мы с тобой до моей деревни и славно заживем. Матушка тебя ласково примет, она у меня знаешь какая хорошая?.. – и Алешка углубился в мечты о будущем.
А Ануш слушала парня и думала, как же хорошо ему безгрешному, она-то себя такой грязной чувствовала рядом с ним после всего того, что содеяли с ней казаки на заимке. Да еще вспоминался ей Ефим, и больно становилось на сердце от этих дум.
Парнишка же верил, что сумеет отогреть девичье сердечко, без Ануш он уже и жизни своей не мыслил. Ему все равно было, что не первому ему она достанется, сердцем его владела тоненькая едисанка безраздельно...
...Видно, Бог услышал Алешкины молитвы! Добрались они с Ануш до родной деревни парня без бед. А старая Гликерья Тихоновна, хоть и настороженно встретила приведенную сыном басурманку, но вскоре полюбила ее за кротость и заботливость. Да к тому же стала Ануш расспрашивать старушку про христианские обычаи и попросила вскоре окрестить ее. Более всех радовался этому Алешка. Он пока на людях относился к девушке, как к сестре, да и дома не приставал к ней, слово свое соблюдал свято, лишь крепче принялся учиться у Прокопа плотницкому ремеслу.
А Гликерья Тихоновна враз подметила, что сынок-то ее сохнет по девке, но вреда в этом не видела. По соседям сказала, что спас Алешка Аннушку от пожара и, пожалев сиротку, привез с собой. Может, кто и не поверил сразу-то, да потом пообвыклись и приняли девку, как свою. Приветливая и добрая Аннушка, а имя это получила она после крещения, по сердцу пришлась жителям деревеньки.
Сама же Ануш к весне стала забывать ужасы казацкого насилья, страшным сном они ей казались, только вот серые Ефимовы очи нет-нет, да и вспоминались девушке. Но понимала она, что лучше забыть ей есаула-предателя, который оставил ее на потеху своим казакам. Мало-помалу обвыкалась Ануш на новом месте, а уж когда на Троицу окрестилась, то и вовсе оттаяла. По-другому стала она смотреть и на своего спасителя Алешку, приметила, как хорош синеокий парень с густой копной пшеничных волос. Да и не забыла она, как покойно было ей в его крепких и нежных руках. И до слез трогали девушки букетики полевых цветов, что так часто находила она на своем окне. Нашлось в ее сердце место для молодца, лишь тревожилась девушка, что не захочет ее Алешка, после казаков-то.
Когда мудрая Гликерья углядела, что ее детушки оба друг без друга не могут, а объявиться ни тот ни другой не смеют, то решила, что самой ей вмешаться потребно. Как ушел Алешка по утру к Прокопу, так и приступила она к Аннушке с расспросами, дескать, когда она ее сына мучить перестанет.
Девушка поначалу не уразумела, почему взъелась на нее такая всегда ласковая тетка Гликерья. Когда же поняла, в чем дело, то залилась слезами и, собравшись с духом, поведала старушке всю свою историю.
Долго молчала Гликерья, обдумывая услышанное, а затем изрекла:
– Ты, девка, вот что, ты навовсе забудь об этом! И я забуду. Сирота ты, из пожару спасенная моим Алешкой, вот и весь сказ! А насчет Алешки ты не сумлевайся: он ведь с самого начала спит и видит, когда ты за него замуж пойдешь! Да и я не против, по сердцу ты мне пришлась, Аннушка, – и, видя, что Аннушка вновь залилась слезами, прижала к себе девушку и, поглаживая ее по голове, прибавила:
– Ну будет, будет тебе! На Покров обженим вас, а там, глядишь, ты мне внучонка родишь...
Вечером, когда вернулся домой уставший после трудов праведных Алешка, Гликерья услала Аннушку по какой-то малой надобности и поделилась с сыном тем, что надумала после утреннего разговора с девушкой:
– Сынок, пора тебе на Аннушке-то жениться, сколько тянуть-то можно?
Удивленный Алешка ответил матери, что, мол, давно готов, да вот хочет ли того же сама Аннушка?
– Хочет, хочет, не сумлевайся, – успокоила его Гликерья, – вот возвернется она, так ты ее прямо и спроси. А я уж и так все знаю.
Аннушка же, понимая, про что будет Гликерья вести речи с сыном, не пошла никуда, а под окнами стаяла да слушала. Так что, когда вернулась она в горницу, то горело ее лицо, точно маков цвет, и от смущения и от радости. Поняла девушка, что пришел конец ее мучениям, что станет она наконец-то мужней женой, и жить будет счастливо с любящим мужем и ласковой свекровью.
А Алешка и подавно места себе не находил от счастья, в первый раз обнял он милую не братским объятьем и поцеловал. В воскресенье объявились они в церкви о будущей свадьбе, каковую и сыграли вскорости честь по чести. Сияли счастьем глаза молодых, а старая Гликерья даже всплакнула чуток на радостях.
...По весне, что ранней тогда случилась, вывел своих казаков Ефим с заимки, да только не было им более удачи. Свирепствовали царевы отряды, что посланы были усмирять бунтовщиков да беглых имать. Люто пытали пойманных, а потом казнили всех. Для устрашения народного стояли вдоль дорог виселицы, качались на которых повешенные. И куда бы ни совался есаул со своими казаками, мало кто шел за ним, а купчишки да прочие торговые люди затеялись путешествовать купно, оберегаясь нанятыми служилыми людьми. Тут уж не токмо о добыче говорить не приходилось, а иной раз и жизни чуть все не лишались. Таял, словно весенний снег, Ефимов отряд, какие работнички разбредались по домам, а какие убиты были.
А уж как дошла до них весть, что предан Степан Тимофеевич лютой казни, так и вовсе худо стало. До осени продержалось с Ефимом полтора десятка самых отчаянных мужиков, а там уж и они на покой запросились. Дюже тяжко стало их житье бесприютное, уж и не на всякой заимке могли они укрыться от дворянских отрядов. Так что поделили казачки промеж себя остатнее добро, да и подались восвояси.
С Ефимом пошел вместе Кондрат, дюжий мужичина, которому по пути было с есаулом. Вместе добрались они до родного Кондратова города, где была у того семья. Ефим остановился погостевать у друга, и аж загостевался до самого Рождества. А и что ему было не отдыхать-гулевать, когда деньжат еще хватало!
Гулящая жизнь избаловала есаула, не привык он думать о завтрашнем дне. Так бы и прожил он у Кондрата до новой весны, да случилась незадача: женка Кондратова, Анисья, что охоча была до плотских утех, начала к Ефиму подкатываться. Мужик-то ейный жену все набольше, как во хмелю, так кулаком приголубить спешил, а не чем иным. Да и от трезвого от него мало бабьей радости доставалось Анисье. А Ефим и ростом, и статью бабенке глянулся, да и в обхождении ласков был: одарил ее платочком шелковым, а детишек пряниками.
И думать не думал есаул, что его гостинец так Анисье в душу западет, хотел он только отблагодарить жену друга за гостеприимство, а оно вон как повернулось.
Стала ушлая бабенка при нем наряжаться, да все норовила задеть Ефима то грудью пышной, то бедром, и глазки строила, и улыбалась зазывно, особливо когда Кондрата дома не случалось. Ну и не стерпел казак, все ж не монахом он был, а уж когда такая бабенка сама напрашивается, как уж тут не расстараться, не уважить сердешную!
Ох и сладко было Анисье с обходительным Ефимом, цельный день потом ходила баба, словно в сладком тумане. Даже детишки удивлялись: чегой-то маманька такая добрая, что с утра до ночи ни одного тумака не отвесила?
Да не долго бедной бабе пришлось себя потешить: потеряла она осторожность, надеясь на добрую чарку, что подносила мужу за ужином. Как-то проснулся Кондрат посередь ночи, а Анисьи нет рядом, пождал маленько, может, по нужде вышла? А ее все нет как нет!
– Анисья! – проревел он хриплым басом. – Испить подай!
Тут-то и увидел грозный муж, что выскальзывает его встрепанная женка из-за печки, где Ефиму стелили, и рожа у самой преиспуганная! Не долго думая, вскочил Кондрат, схватил Анисью за косу и ну метелить ее, приговаривая:
– Я тебя, курву, отучу мужа срамить!
Проснувшиеся ребятишки подняли громкий плач, вопя, чтобы батянька опомнился и до смерти не зашиб маманьку.
Пока учинился этот переполох, Ефим здраво рассудил, что в общем-то загостился он, пора бы и честь знать. Да и попадать под Кондратовы пудовые кулаки охоты вовсе не имел никакой. Покинув не простившись гостеприимную избу и оставив Кондрата учить Анисью уму-разуму, Ефим отправился в самый дальний кабак, где решил дождаться утра, чтоб скорейше покинуть городок, потому что понимал: к утру Кондратова ярость не пройдет и бывший друг обязательно примется его искать, чтоб самолично оторвать голову. А жизнь есаулу еще вовсе не надоела и, сидя за чаркой, решил он, что довольно гулевать, а надобно, пока совсем не опустела мошна, домой добираться. Вспомнил он о матери, о сестре Дарье, о племянниках, и решил, что непременно с ними со всеми помирится, вот только дал бы Бог добраться живым!..
По утру, потратив еще часть денег из и так уже вовсе не тугой мошны на покупку коня, Ефим покинул городок с уверенностью, что более никогда уж сюда не вернется. К седлу коня была приторочена объемистая сума с ествой, а на поясе самого казака булькала изрядных размеров фляга с вином, и казалась будущая жизнь Ефиму беспечальной и безоблачной, как небо над его головой. Весело стучали конские копыта по заснеженному промерзшему тракту, славно плескалось в небе солнышко, пусть пока еще не шибко греющее, но уже поворотившее свой бег к весне, и так вдруг хорошо сделалось на душе у казака, что затянул он веселую песню, про удаль молодецкую да про долюшку вольную казацкую. Позади оставлял Ефим все беды свои, торопил коня, чтобы скорей добраться до родного Царицына, кинуться в ноги старушке-матери да покаяться в своей непутевой жизни...
Только не судьба была Ефиму познать домашнее счастье. Когда постучал он в ворота материнской избы, то вышел к нему на стук совсем чужой человек и спросил неприветливо, чего ему надо. А на вопрос о том, где прежняя хозяйка, Евдокия, вдова Харитона Парфенова, лишь пожал плечами, да и пошел обратно в избу, зябко кутаясь в накинутый кожушок.
Обошел Ефим всех бывших соседей с расспросами о матери и о сестре и узнал, что уж два года почитай минуло, как снесли на погост Евдокию. А про Дарью и знать-то никто ничего толком не знал: то ли померла тоже, а то ли уехала куда...
Горько было слышать это Ефиму, прахом пошли все его дорожные мечтания и надежды. Сходил он на родительские могилки, посидел там, погоревал, приложившись к фляжке, да и пошел на постоялый двор ночлега себе имать. На постоялом же дворе напился казак допьяна, справляя тризну и по матушке усопшей, и по своим задумкам на жизнь будущую. Не было у него теперь ни дома, ни денег, чтоб купить себе какую ни на есть завалящую избенку. Того, что еще бренчало в Ефимовой в конец отощавшей мошне, едва-едва хватало, чтоб протянуть до весны. Потому на следующий день, проспавшись, отправился казак искать себе службу...
Когда ж поняли мужички, что метель снова презнатная за стенами разгулялась, то решили перекинуться в кости с тем, чтоб выигравший шел бы тешиться к девке. Такая задумка всем пришлась по сердцу, и первым выпало счастье Михасе. Покручивая ус, он направился за перегородку, упреждая себя громкими словами:
– Алешка, уступай место старшому!
Но тут же его растерянная рожа высунулась обратно из-за перегородки.
– Братцы! Сбег Алешка-то, и девку с собой прихватил.
Поднялся несусветный гвалт, и казаки, похватав шапки, выскочили из избы. Но метель враз остудила горячие головы. Воротившись назад, мужики стали обсуждать, с чего это утек Алешка. Кто-то вслух подумал, что, видать, поволок парнишка девку в сторожку, чтоб и остальным казачкам побаловаться. Эти слова показались всем дельными, потому что решительно не разумели мужики причины, по которой стоило бы Алешке сбегать, да еще и девку с собой тащить. На том и успокоились, порешив дождаться есаула.
Метель утишилась только ночью, а поутру Ефим возвернулся на заимку, с тревогой ожидая новостей. Когда поведали ему казаки о том, что без него приключилось, и поняли, что и впрямь сбежал парень вместе с девкой, то опять было засобирались вдогон. Но есаул остановил их:
– Ну куда вы, ополоумели уж совсем, что ли?! Метель-то, чай, все следы позаметала. Да и стоит ли из-за сопляка необстрелянного да тощей басурманки по сугробам шариться? Почто она вам всем так занадобилась? Ужель новой бабы не добудем?
Казачки для порядку еще покричали, но правоту есаула все ж таки признали и, угомонившись, продолжили пьянствовать. Вскоре они уже и думать забыли и об Алешке, и о девушке. Лишь Ефим еще долго поминал про себя черноокую красавицу, что так истово любила его, и от всего своего грешного сердца желал ей счастья.
...А беглецы проснулись в сумерках, но, поскольку метель превратила их шалаш в сплошной огромный сугроб, о времени они могли лишь догадываться: внутри царила полная темнота. Алешка пробудился первым: у него затекло плечо, на котором покоилась голова Ануш. Во сне оба они перевернулись и оказались в объятьях друг друга. Парень побоялся спугнуть доверчиво спящую девушку и лишь тихонько поглаживал ее волосы. Когда же она проснулась и поняла, где находится, то поразилась, что впервые за много-много лет чувствует себя в полной безопасности. Ощущение это было таким новым и приятным, и так нежны были пальцы Алеши, касавшиеся ее волос, что Ануш еще некоторое время полежала тихонько, а потом спросила:
– Ты не спать, Алеша? А когда мы дальше идти?
Парнишка был очень рад, что девушка более не страшится его и, бережно высвобождая свою руку из-под головы Ануш, ответил:
– Да вот перекусим сейчас, чем Бог послал, и двинемся.
Но когда после еды казачок попытался откопать вход, в образовавшуюся дыру сразу хлынул поток ледяного ветра со снегом. Алешка быстро вернул отодвинутую еловую лапу на место и повернулся к едисанке:
– Нельзя идти нам, Анушка, переждать метель придется. Ты ложись, поспи еще, тебе силы копить нужно.
Но девушка чувствовала себя достаточно бодро и потому, прижавшись к Алешке, попросила:
– Алеша, ты расскажи мне про себя, а то я спать не хочу.
Парень с радостью согласился и, обняв Ануш и укутав ее поплотнее тулупом, принялся рассказывать:
– Батьку я своего совсем не помню, мать говорила, что помер он от холеры, когда я еще младенчиком был. И братья мои старшие, Иван да Клим, тоже не выжили. Полдеревни тогда вымерло, а мы вот с маманей уцелели. Матушка моя, Гликерья Тихоновна, ключницей у помещика служила, и жилось нам неплохо. А как помер старый-то помещик, так сын его маманю мою со двора и попер. Ему, вишь, токмо молоденькие нужны были. Я тогда серчал на него дюже, да по малолетству ничего сделать-то не смог. Да и хорошо, наверное, что не смог-то – запороли бы батогами до смерти. Я и с казаками то утек почему, верил, что всем они хорошую жизнь устроят. А вышло вон оно как. Грабители они, и ничего более. Да ты не бось, я уж не совсем пропащий. Изба у нас с матушкой справная, и подворье крепкое, и руки у меня отколь надо растут. Я у соседа нашего, Прокопа, плотничать выучился: и лавку могу сладить, и избу тоже. А плотникам завсегда на деревне почет.
Тут Алешка покраснел, чего Ануш в темноте увидать не могла. А случилось с ним это, потому что насчет избы прилгнул он изрядно: руки и вправду у парня золотые были, вот только всей плотницкой науки постичь он еще не успел. Помолчав немного, парень продолжил:
– Вот доберемся мы с тобой до моей деревни и славно заживем. Матушка тебя ласково примет, она у меня знаешь какая хорошая?.. – и Алешка углубился в мечты о будущем.
А Ануш слушала парня и думала, как же хорошо ему безгрешному, она-то себя такой грязной чувствовала рядом с ним после всего того, что содеяли с ней казаки на заимке. Да еще вспоминался ей Ефим, и больно становилось на сердце от этих дум.
Парнишка же верил, что сумеет отогреть девичье сердечко, без Ануш он уже и жизни своей не мыслил. Ему все равно было, что не первому ему она достанется, сердцем его владела тоненькая едисанка безраздельно...
...Видно, Бог услышал Алешкины молитвы! Добрались они с Ануш до родной деревни парня без бед. А старая Гликерья Тихоновна, хоть и настороженно встретила приведенную сыном басурманку, но вскоре полюбила ее за кротость и заботливость. Да к тому же стала Ануш расспрашивать старушку про христианские обычаи и попросила вскоре окрестить ее. Более всех радовался этому Алешка. Он пока на людях относился к девушке, как к сестре, да и дома не приставал к ней, слово свое соблюдал свято, лишь крепче принялся учиться у Прокопа плотницкому ремеслу.
А Гликерья Тихоновна враз подметила, что сынок-то ее сохнет по девке, но вреда в этом не видела. По соседям сказала, что спас Алешка Аннушку от пожара и, пожалев сиротку, привез с собой. Может, кто и не поверил сразу-то, да потом пообвыклись и приняли девку, как свою. Приветливая и добрая Аннушка, а имя это получила она после крещения, по сердцу пришлась жителям деревеньки.
Сама же Ануш к весне стала забывать ужасы казацкого насилья, страшным сном они ей казались, только вот серые Ефимовы очи нет-нет, да и вспоминались девушке. Но понимала она, что лучше забыть ей есаула-предателя, который оставил ее на потеху своим казакам. Мало-помалу обвыкалась Ануш на новом месте, а уж когда на Троицу окрестилась, то и вовсе оттаяла. По-другому стала она смотреть и на своего спасителя Алешку, приметила, как хорош синеокий парень с густой копной пшеничных волос. Да и не забыла она, как покойно было ей в его крепких и нежных руках. И до слез трогали девушки букетики полевых цветов, что так часто находила она на своем окне. Нашлось в ее сердце место для молодца, лишь тревожилась девушка, что не захочет ее Алешка, после казаков-то.
Когда мудрая Гликерья углядела, что ее детушки оба друг без друга не могут, а объявиться ни тот ни другой не смеют, то решила, что самой ей вмешаться потребно. Как ушел Алешка по утру к Прокопу, так и приступила она к Аннушке с расспросами, дескать, когда она ее сына мучить перестанет.
Девушка поначалу не уразумела, почему взъелась на нее такая всегда ласковая тетка Гликерья. Когда же поняла, в чем дело, то залилась слезами и, собравшись с духом, поведала старушке всю свою историю.
Долго молчала Гликерья, обдумывая услышанное, а затем изрекла:
– Ты, девка, вот что, ты навовсе забудь об этом! И я забуду. Сирота ты, из пожару спасенная моим Алешкой, вот и весь сказ! А насчет Алешки ты не сумлевайся: он ведь с самого начала спит и видит, когда ты за него замуж пойдешь! Да и я не против, по сердцу ты мне пришлась, Аннушка, – и, видя, что Аннушка вновь залилась слезами, прижала к себе девушку и, поглаживая ее по голове, прибавила:
– Ну будет, будет тебе! На Покров обженим вас, а там, глядишь, ты мне внучонка родишь...
Вечером, когда вернулся домой уставший после трудов праведных Алешка, Гликерья услала Аннушку по какой-то малой надобности и поделилась с сыном тем, что надумала после утреннего разговора с девушкой:
– Сынок, пора тебе на Аннушке-то жениться, сколько тянуть-то можно?
Удивленный Алешка ответил матери, что, мол, давно готов, да вот хочет ли того же сама Аннушка?
– Хочет, хочет, не сумлевайся, – успокоила его Гликерья, – вот возвернется она, так ты ее прямо и спроси. А я уж и так все знаю.
Аннушка же, понимая, про что будет Гликерья вести речи с сыном, не пошла никуда, а под окнами стаяла да слушала. Так что, когда вернулась она в горницу, то горело ее лицо, точно маков цвет, и от смущения и от радости. Поняла девушка, что пришел конец ее мучениям, что станет она наконец-то мужней женой, и жить будет счастливо с любящим мужем и ласковой свекровью.
А Алешка и подавно места себе не находил от счастья, в первый раз обнял он милую не братским объятьем и поцеловал. В воскресенье объявились они в церкви о будущей свадьбе, каковую и сыграли вскорости честь по чести. Сияли счастьем глаза молодых, а старая Гликерья даже всплакнула чуток на радостях.
...По весне, что ранней тогда случилась, вывел своих казаков Ефим с заимки, да только не было им более удачи. Свирепствовали царевы отряды, что посланы были усмирять бунтовщиков да беглых имать. Люто пытали пойманных, а потом казнили всех. Для устрашения народного стояли вдоль дорог виселицы, качались на которых повешенные. И куда бы ни совался есаул со своими казаками, мало кто шел за ним, а купчишки да прочие торговые люди затеялись путешествовать купно, оберегаясь нанятыми служилыми людьми. Тут уж не токмо о добыче говорить не приходилось, а иной раз и жизни чуть все не лишались. Таял, словно весенний снег, Ефимов отряд, какие работнички разбредались по домам, а какие убиты были.
А уж как дошла до них весть, что предан Степан Тимофеевич лютой казни, так и вовсе худо стало. До осени продержалось с Ефимом полтора десятка самых отчаянных мужиков, а там уж и они на покой запросились. Дюже тяжко стало их житье бесприютное, уж и не на всякой заимке могли они укрыться от дворянских отрядов. Так что поделили казачки промеж себя остатнее добро, да и подались восвояси.
С Ефимом пошел вместе Кондрат, дюжий мужичина, которому по пути было с есаулом. Вместе добрались они до родного Кондратова города, где была у того семья. Ефим остановился погостевать у друга, и аж загостевался до самого Рождества. А и что ему было не отдыхать-гулевать, когда деньжат еще хватало!
Гулящая жизнь избаловала есаула, не привык он думать о завтрашнем дне. Так бы и прожил он у Кондрата до новой весны, да случилась незадача: женка Кондратова, Анисья, что охоча была до плотских утех, начала к Ефиму подкатываться. Мужик-то ейный жену все набольше, как во хмелю, так кулаком приголубить спешил, а не чем иным. Да и от трезвого от него мало бабьей радости доставалось Анисье. А Ефим и ростом, и статью бабенке глянулся, да и в обхождении ласков был: одарил ее платочком шелковым, а детишек пряниками.
И думать не думал есаул, что его гостинец так Анисье в душу западет, хотел он только отблагодарить жену друга за гостеприимство, а оно вон как повернулось.
Стала ушлая бабенка при нем наряжаться, да все норовила задеть Ефима то грудью пышной, то бедром, и глазки строила, и улыбалась зазывно, особливо когда Кондрата дома не случалось. Ну и не стерпел казак, все ж не монахом он был, а уж когда такая бабенка сама напрашивается, как уж тут не расстараться, не уважить сердешную!
Ох и сладко было Анисье с обходительным Ефимом, цельный день потом ходила баба, словно в сладком тумане. Даже детишки удивлялись: чегой-то маманька такая добрая, что с утра до ночи ни одного тумака не отвесила?
Да не долго бедной бабе пришлось себя потешить: потеряла она осторожность, надеясь на добрую чарку, что подносила мужу за ужином. Как-то проснулся Кондрат посередь ночи, а Анисьи нет рядом, пождал маленько, может, по нужде вышла? А ее все нет как нет!
– Анисья! – проревел он хриплым басом. – Испить подай!
Тут-то и увидел грозный муж, что выскальзывает его встрепанная женка из-за печки, где Ефиму стелили, и рожа у самой преиспуганная! Не долго думая, вскочил Кондрат, схватил Анисью за косу и ну метелить ее, приговаривая:
– Я тебя, курву, отучу мужа срамить!
Проснувшиеся ребятишки подняли громкий плач, вопя, чтобы батянька опомнился и до смерти не зашиб маманьку.
Пока учинился этот переполох, Ефим здраво рассудил, что в общем-то загостился он, пора бы и честь знать. Да и попадать под Кондратовы пудовые кулаки охоты вовсе не имел никакой. Покинув не простившись гостеприимную избу и оставив Кондрата учить Анисью уму-разуму, Ефим отправился в самый дальний кабак, где решил дождаться утра, чтоб скорейше покинуть городок, потому что понимал: к утру Кондратова ярость не пройдет и бывший друг обязательно примется его искать, чтоб самолично оторвать голову. А жизнь есаулу еще вовсе не надоела и, сидя за чаркой, решил он, что довольно гулевать, а надобно, пока совсем не опустела мошна, домой добираться. Вспомнил он о матери, о сестре Дарье, о племянниках, и решил, что непременно с ними со всеми помирится, вот только дал бы Бог добраться живым!..
По утру, потратив еще часть денег из и так уже вовсе не тугой мошны на покупку коня, Ефим покинул городок с уверенностью, что более никогда уж сюда не вернется. К седлу коня была приторочена объемистая сума с ествой, а на поясе самого казака булькала изрядных размеров фляга с вином, и казалась будущая жизнь Ефиму беспечальной и безоблачной, как небо над его головой. Весело стучали конские копыта по заснеженному промерзшему тракту, славно плескалось в небе солнышко, пусть пока еще не шибко греющее, но уже поворотившее свой бег к весне, и так вдруг хорошо сделалось на душе у казака, что затянул он веселую песню, про удаль молодецкую да про долюшку вольную казацкую. Позади оставлял Ефим все беды свои, торопил коня, чтобы скорей добраться до родного Царицына, кинуться в ноги старушке-матери да покаяться в своей непутевой жизни...
Только не судьба была Ефиму познать домашнее счастье. Когда постучал он в ворота материнской избы, то вышел к нему на стук совсем чужой человек и спросил неприветливо, чего ему надо. А на вопрос о том, где прежняя хозяйка, Евдокия, вдова Харитона Парфенова, лишь пожал плечами, да и пошел обратно в избу, зябко кутаясь в накинутый кожушок.
Обошел Ефим всех бывших соседей с расспросами о матери и о сестре и узнал, что уж два года почитай минуло, как снесли на погост Евдокию. А про Дарью и знать-то никто ничего толком не знал: то ли померла тоже, а то ли уехала куда...
Горько было слышать это Ефиму, прахом пошли все его дорожные мечтания и надежды. Сходил он на родительские могилки, посидел там, погоревал, приложившись к фляжке, да и пошел на постоялый двор ночлега себе имать. На постоялом же дворе напился казак допьяна, справляя тризну и по матушке усопшей, и по своим задумкам на жизнь будущую. Не было у него теперь ни дома, ни денег, чтоб купить себе какую ни на есть завалящую избенку. Того, что еще бренчало в Ефимовой в конец отощавшей мошне, едва-едва хватало, чтоб протянуть до весны. Потому на следующий день, проспавшись, отправился казак искать себе службу...
ГЛАВА 17
...Дарья же добиралась далее до Москвы без всякого страху, словно вместе с оставленной в лесу Ануш остались, иссякли все опасности, что должны были выпасть на долю сотниковой вдовы в этой дальней дороге. Въезжало семейство Васильевых в великую столицу в сопровождении стрелецкого отряда, и потрясение изрядное от величины и красоты города было написано на лицах вдовы и ее сыновей. Особливо поразил их Белый город, который полнился златоглавыми церквями и белокаменными боярскими палатами. Дивились царицынские жители на прекрасные дворцы и соборы, что выросли под руками великих зодчих.
Стрелецкий голова показал Дарье дорогу к слободке, где могла она найти полковника, в чьем ведомстве пребывали дела царицынских стрельцов. Полковник Иван Данилыч милостиво принял вдовьи грамотки и обещал оказать всякое содействие, дабы скорейше могла получить Дарья достойное содержание. Всяко уверил Иван Данилыч женщину, что отказа ей получить не должно, а пока определил ее вместе с детьми на постой в слободке к справной женщине, что жила скромно и пользовалась соседским уважением.
Авдотья Тихоновна разменяла уже шестой десяток, и не случилось в ее жизни ни мужа, ни деток, так как уродилась она хроменькой, вот и не взял никто. Схоронив родителей, жила она вековухой, служила стряпухой при казарме, да пускала на постой семейных стрельцов, пока не обзаводились они собственным хозяйством. Тем и кормилась.
Благообразная хозяйка сразу приглянулась Дарье, а сама Авдотья Тихоновна так умилилась смышленым Дарьиным деткам, что сразу велела им себя величать бабой Дуней. Николке же и Юрашику нравилось все: и огромный город, и стрелецкая слободка, и домик, где им предстояло жить, и хозяйка баба Дуня. У доброй женщины почитай уж полгода не было постояльцев, и замаялась она сидеть одна-одинешенька в четырех стенах.
Пару дней обустраивались Васильевы на новом месте, обживали выделенную бабой Дуней горенку. А на третий день попросила Дарья любезную хозяйку помочь с продажей лошади. Животинка эта была теперь вдове без надобности, а деньги, за нее вырученные, очень бы даже пригодились. Ведь хотя и обещался помочь Иван Данилыч, а один Бог знает, сколько времени понадобится, пока на вдовью челобитную ответ выйдет. Деткам же каждый день есть потребно, да и за жилье платить надобно.
Удачно продали с Божьей помощью бабы и кобылку, и возок, выручив прилично денег. На радостях накупила Дарья сыновьям сластей, что продавали разносчики. Чего только не было на лотках! В Царицыне тоже, конечно, много чего на ярмарке можно было увидеть, да и покойный Никифор баловал свою любимую жену, но такого изобилия иноземных товаров допреж Дарья не видывала. Не устояла женщина перед соблазном, купила себе бусы из заморского коралла, что словно спелая земляника сверкали под зимним солнышком. А хозяйке своей любезной поклонилась цветным платком с кистями, благодаря за доброту да ласку.
Лестно было бабе Дуне такое внимание, давно уж ее никто подарками не баловал, ажно прослезилась старушка от радости и про себя решила, что если и не выхлопочет Дарья пенсии, то все едино вдову прогонять не станет: пущай живет баба, да детки ейные дом жизнью полнят. А Дашу она задумала вместе с собой пристроить к стрелецкой кухне, а там, глядишь, через знакомого дьячка можно будет и парнишков в науку отдать.
Ладно устроилось житье Васильевых в Москве. Пока баба Дуня справляла в казарменной поварне свою работу, Даша в избе хлопотала, а Николка с Юрашиком передружились со слободскими ребятишками, бегали на санях кататься, на Москву-реку ходили, тешились всяко. Даже как-то раз утекли огольцы, матери не спросясь, на царев выезд смотреть. Извелась Дарья своих охламонов дожидаючись, и лишь заступничество бабы Дуни спасло пацанят от материнской расправы. Порки-то избежали они, да вот только пришлось три дня дома сидеть безвылазно.
Когда подходила к концу вторая седмица, пришел ввечеру Иван Данилыч и принес Дарье радостную весть. Сообщил полковник, что прошение ее принято с благосклонностью в Стрелецком приказе, и уже подписана к исполнению грамотка о назначении пенсионного содержания вдове стрелецкого сотника Никифора Игнатова Васильева, что погиб геройски от рук бунтовщиков. И что со следующего месяца будет она получать казенное содержание для кормления себя и малых своих сыновей.
Дарья от радости не знала, куда усадить дорогого гостя. Упросила полковника не погнушаться и откушать с ними, чем Бог послал. А у запасливой бабы Дуни и чарка доброй романеи нашлась, каковую и поднесла вдова Ивану Данилычу с поклоном.
Полковник остался трапезничать, не чинясь, и чарку принял с довольностию. Ел да нахваливал умелую стряпуху. Когда ж проводили женщины почтенного гостя, а Николку с Юрашиком почивать отправили, то разговорились меж собой по душам, засидевшись за рукодельем заполночь.
Поведала Дарья хозяйке про свое житье прошлое, а та даже чуток всплакнула от жалости. Хоть сама она и прожила всю жизнь одна, а все ж понимала, что ой как не сладко пришлось Дашеньке, когда не стало Никифора. Да теперь пусть и устроилось все неплохо, но что хорошего молодой справной бабе одной век коротать?
С этого дня ладно потекла жизнь Васильевых. Баба Дуня и впрямь пристроила Дашу на поварню себе в помощницы, а Николка с Юрашиком обучаться начали у дьячка Онуфрия с прочими стрелецкими детьми.
Поначалу ребятишки, которые постарше, пытались всяко приставать к братьям. Но Николка, с самых малых лет отцом обученный, поочередно каждому укорот сделал, и братьев оставили в покое. А потом и зауважали, потому что старший из них, Николка, дюже сметлив оказался и науки постигал быстро. А младший, Юрашик, такие хитрые проказы учинять мастер был, что потеха всем случалась изрядная, а виновных никто сыскать не мог.
Дьячок же Онуфрий, встречая мать братьев Васильевых, на похвалы парнишкам не скупился. Так что была Дарья очень довольна и отслужила в церкви благодарственный молебен.
Да вот еще стал по субботам захаживать к вдове полковник Иван Данилович. Скоро Дарья ждать уж стала его и к каждой субботе вечернюю трапезу готовила с особым изыском, постепенно выясняя пристрастия полковника. А любил тот более всего Дашины пироги с грибами, но и сам не с пустыми руками приходил, сыновьям Дарьи завсегда у полковника гостинец находился.
После же сытной трапезы любили Николка с Юрашиком послушать рассказы Ивана Данилыча о воинских походах, коих он немало пережил на своем веку. Да и рассказчик он был знатный. Дарья же с бабой Дуней тоже с охотой слушали, занявшись рукодельем.
Удумала вдова одарить своего благодетеля к Пасхе вышитым кушаком шелковым. Вот и клала вечерами узоры по алому шелку, напевая негромко «Кресту твоему поклоняемся...», в постные дни, когда мирских песен петь не дозволяется. Словно легкий ручеек лесной струился нежный голос Дарьи. Давно она не пела, с тех самых пор, как схоронила мужа, и только сейчас снова потянуло женщину к песням. К слову сказать, глянулся Иван Данилыч Дарье. Казалось ей, что Никифор покойный на него похож был, точно брат меньшой. Да только не верилось бедной вдовице, чтоб такой человек на нее смотреть захотел. Вот и не давала она волю сердцу.
Стрелецкий голова показал Дарье дорогу к слободке, где могла она найти полковника, в чьем ведомстве пребывали дела царицынских стрельцов. Полковник Иван Данилыч милостиво принял вдовьи грамотки и обещал оказать всякое содействие, дабы скорейше могла получить Дарья достойное содержание. Всяко уверил Иван Данилыч женщину, что отказа ей получить не должно, а пока определил ее вместе с детьми на постой в слободке к справной женщине, что жила скромно и пользовалась соседским уважением.
Авдотья Тихоновна разменяла уже шестой десяток, и не случилось в ее жизни ни мужа, ни деток, так как уродилась она хроменькой, вот и не взял никто. Схоронив родителей, жила она вековухой, служила стряпухой при казарме, да пускала на постой семейных стрельцов, пока не обзаводились они собственным хозяйством. Тем и кормилась.
Благообразная хозяйка сразу приглянулась Дарье, а сама Авдотья Тихоновна так умилилась смышленым Дарьиным деткам, что сразу велела им себя величать бабой Дуней. Николке же и Юрашику нравилось все: и огромный город, и стрелецкая слободка, и домик, где им предстояло жить, и хозяйка баба Дуня. У доброй женщины почитай уж полгода не было постояльцев, и замаялась она сидеть одна-одинешенька в четырех стенах.
Пару дней обустраивались Васильевы на новом месте, обживали выделенную бабой Дуней горенку. А на третий день попросила Дарья любезную хозяйку помочь с продажей лошади. Животинка эта была теперь вдове без надобности, а деньги, за нее вырученные, очень бы даже пригодились. Ведь хотя и обещался помочь Иван Данилыч, а один Бог знает, сколько времени понадобится, пока на вдовью челобитную ответ выйдет. Деткам же каждый день есть потребно, да и за жилье платить надобно.
Удачно продали с Божьей помощью бабы и кобылку, и возок, выручив прилично денег. На радостях накупила Дарья сыновьям сластей, что продавали разносчики. Чего только не было на лотках! В Царицыне тоже, конечно, много чего на ярмарке можно было увидеть, да и покойный Никифор баловал свою любимую жену, но такого изобилия иноземных товаров допреж Дарья не видывала. Не устояла женщина перед соблазном, купила себе бусы из заморского коралла, что словно спелая земляника сверкали под зимним солнышком. А хозяйке своей любезной поклонилась цветным платком с кистями, благодаря за доброту да ласку.
Лестно было бабе Дуне такое внимание, давно уж ее никто подарками не баловал, ажно прослезилась старушка от радости и про себя решила, что если и не выхлопочет Дарья пенсии, то все едино вдову прогонять не станет: пущай живет баба, да детки ейные дом жизнью полнят. А Дашу она задумала вместе с собой пристроить к стрелецкой кухне, а там, глядишь, через знакомого дьячка можно будет и парнишков в науку отдать.
Ладно устроилось житье Васильевых в Москве. Пока баба Дуня справляла в казарменной поварне свою работу, Даша в избе хлопотала, а Николка с Юрашиком передружились со слободскими ребятишками, бегали на санях кататься, на Москву-реку ходили, тешились всяко. Даже как-то раз утекли огольцы, матери не спросясь, на царев выезд смотреть. Извелась Дарья своих охламонов дожидаючись, и лишь заступничество бабы Дуни спасло пацанят от материнской расправы. Порки-то избежали они, да вот только пришлось три дня дома сидеть безвылазно.
Когда подходила к концу вторая седмица, пришел ввечеру Иван Данилыч и принес Дарье радостную весть. Сообщил полковник, что прошение ее принято с благосклонностью в Стрелецком приказе, и уже подписана к исполнению грамотка о назначении пенсионного содержания вдове стрелецкого сотника Никифора Игнатова Васильева, что погиб геройски от рук бунтовщиков. И что со следующего месяца будет она получать казенное содержание для кормления себя и малых своих сыновей.
Дарья от радости не знала, куда усадить дорогого гостя. Упросила полковника не погнушаться и откушать с ними, чем Бог послал. А у запасливой бабы Дуни и чарка доброй романеи нашлась, каковую и поднесла вдова Ивану Данилычу с поклоном.
Полковник остался трапезничать, не чинясь, и чарку принял с довольностию. Ел да нахваливал умелую стряпуху. Когда ж проводили женщины почтенного гостя, а Николку с Юрашиком почивать отправили, то разговорились меж собой по душам, засидевшись за рукодельем заполночь.
Поведала Дарья хозяйке про свое житье прошлое, а та даже чуток всплакнула от жалости. Хоть сама она и прожила всю жизнь одна, а все ж понимала, что ой как не сладко пришлось Дашеньке, когда не стало Никифора. Да теперь пусть и устроилось все неплохо, но что хорошего молодой справной бабе одной век коротать?
С этого дня ладно потекла жизнь Васильевых. Баба Дуня и впрямь пристроила Дашу на поварню себе в помощницы, а Николка с Юрашиком обучаться начали у дьячка Онуфрия с прочими стрелецкими детьми.
Поначалу ребятишки, которые постарше, пытались всяко приставать к братьям. Но Николка, с самых малых лет отцом обученный, поочередно каждому укорот сделал, и братьев оставили в покое. А потом и зауважали, потому что старший из них, Николка, дюже сметлив оказался и науки постигал быстро. А младший, Юрашик, такие хитрые проказы учинять мастер был, что потеха всем случалась изрядная, а виновных никто сыскать не мог.
Дьячок же Онуфрий, встречая мать братьев Васильевых, на похвалы парнишкам не скупился. Так что была Дарья очень довольна и отслужила в церкви благодарственный молебен.
Да вот еще стал по субботам захаживать к вдове полковник Иван Данилович. Скоро Дарья ждать уж стала его и к каждой субботе вечернюю трапезу готовила с особым изыском, постепенно выясняя пристрастия полковника. А любил тот более всего Дашины пироги с грибами, но и сам не с пустыми руками приходил, сыновьям Дарьи завсегда у полковника гостинец находился.
После же сытной трапезы любили Николка с Юрашиком послушать рассказы Ивана Данилыча о воинских походах, коих он немало пережил на своем веку. Да и рассказчик он был знатный. Дарья же с бабой Дуней тоже с охотой слушали, занявшись рукодельем.
Удумала вдова одарить своего благодетеля к Пасхе вышитым кушаком шелковым. Вот и клала вечерами узоры по алому шелку, напевая негромко «Кресту твоему поклоняемся...», в постные дни, когда мирских песен петь не дозволяется. Словно легкий ручеек лесной струился нежный голос Дарьи. Давно она не пела, с тех самых пор, как схоронила мужа, и только сейчас снова потянуло женщину к песням. К слову сказать, глянулся Иван Данилыч Дарье. Казалось ей, что Никифор покойный на него похож был, точно брат меньшой. Да только не верилось бедной вдовице, чтоб такой человек на нее смотреть захотел. Вот и не давала она волю сердцу.