Так и случилось уже ближе к Троице, что Ефим, мрачный, аки аспид подземный, оттого, что времечко-то утекает, а воз и ныне там, увидал, как после утренней трапезы подхватилась вдруг Степанида да и помчалась вон, зажавши ладонью рот. Удивленный казак поплелся за ней следом и нашел на подворье дрожащую бабу, отиравшую рот платочком. Вывернуло ее бедную, вся ества не впрок пошла.
Мужик встревожился еще больше: что за хворость такая приключилась с хозяйкой. Он обнял ее, заглянул в затуманенные мукой очи и спросил:
– Что с тобой содеялась, матушка? Неужто отрава в каком блюде случилась?
Степанида отрицательно покачала головой и со слезами в голосе сказала:
– Нет, Ефимушка, другое это...– и, не справившись с собой, купчиха зарыдала, прижавшись к груди казака.
Растерянный Ефим попытался ее утешить:
– Ну будет тебе, матушка, слезы-то лить. Ведь никто ж не помер у тебя, чтоб так убиваться-то! Поведай, что за беда приключилась?
– Ах, Ефимушка, в том-то и дело, что не помер никто, а наоборот совсем: народится в скорости... – наконец вымолвила вдова.
– Чегой-то не пойму я тебя, матушка. О чем это ты сказываешь?
– О том и сказываю, Ефимушка, что в тягости я...
От этих слов что-то странное содеялось с Ефимом: он себе даже в тайных помыслах такого представить не мог, чтобы купчиха ему дитенка принесла. Побледневший казак обхватил руками лицо женщины и, глядя на нее безумным взором, заговорил:
– Стешенька, радость-то какая! Это знак нам с тобой, что простил Господь наш блуд, смилостивился над нами. Стеша, ужель ты и теперь противиться будешь, не захочешь со мной под венец идти? Ужель позволишь нашему сыну байстрюком народиться?
Так страстно говорил Ефим, такая безумная радость светилась в его глазах, что купчиха уже про себя согласилась повенчаться с ним, лишь с улыбкой спросила:
– Почто ты думаешь, что сын родится?
– Да как же иначе, Стеша? В Парфеновском роду завсегда мужики рождались! – гордо ответил казак, а потом спохватился. – Так ты согласная?
Степанида Яковлевна радостно кивнула, а Ефим подхватил ее на руки и со счастливым смехом закружил по двору...
Скромным было венчание, да и не нужно было другого новоиспеченной чете Парфеновых. Степанида Яковлевна счастлива была безмерно и лишь недоумевала, почто это она раньше противилась повенчаться? Ефим теперь не отходил от жены, пылинки с нее сдувал, да все ухо прикладывал к ее начинавшему полнеть чреву.
И в самом деле, сильно изменило казака будущее отцовство. В погоне за купчихиным богатством как-то позабыл он о продолжении рода: в годах ведь была Степанида, о детях Ефим и не думал. А когда понесла вдова, то словно перевернулась у него душа, возмечталось мужику, как будет растить он сына в достатке, и не будет мальчонка ни в чем отказу знать.
Да и сама Степанида стала ближе Ефиму, роднее как-то. Не то чтобы полюбил он ее, а привязал казака будущий ребенок к вдове накрепко. Наверное больше, чем сама вдова, ждал Ефим рождения этого дитятка.
А для купчихи это время стало самым счастливым в ее жизни. Нежданно-негаданно понесла Степанида Яковлевна на старости лет. Поначалу-то, как спозналась она с Ефимом, боязно бабе было понести, да со временем решила она, что, видать, прошло ее время. А тут такие дела сотворились, что хоть плачь! Когда уверилась вдова в своем положении, то не знала, что делать-то теперь, как Ефиму-то сказать: стыдно было Степаниде в такие года свои о брюхатости сообщать. Не чаяла женщина такой радости в своем полюбовнике, не гадала познать столько счастья на своем веку.
Хоть и тяжко носила дитя купчиха – все ж поздно ей было в первый раз-то беременеть – да только похорошела она изрядно. Стала Степанида, исхудав, походить ликом на икону византийского письма. Каким-то божественным, неземным светом наполнились ее глаза, а все ее существо дышало покоем и счастьем. Ночи их с Ефимом преисполнились томной неспешной негой, казак словно заново узнавал давно знакомое тело теперь уж не хозяйки своей, а законной венчанной жены. Округлившееся чрево нисколь не портило для Ефима красы исхудавшего тела Степаниды, а страсть ее в это время лишь сильнее стала и горела ровным пламенем, как бы просвечивая сквозь облик будущей матери.
Когда гуляла женщина по двору, то все дворовые мужики и приказчики замирали, глядя в след похорошевшей хозяйке. И Ефим в это время стал спокойнее, рассудительнее. Думалось ему, что вот и окончились его жизненные мучения, далее пойдет жизнь тихо и ладно. Мечтал казак о сыне, глядя на жену свою, радовался, когда в первый раз зашевелился ребеночек в Степанидином чреве...
Пришла новая зима, а с ней последние тяжелые для купчихи месяцы перед родами. Вроде и стать у нее была самая бабья, не должно б ей мучиться родами, а страх ледяной змеюкой обвил Степанидино сердце. Часто плакала она, изводила мужа жалобами. Почему-то мнилось ей, что не разродится она, помрет, так и не увидев свое дитя. Утешал жену Ефим, как мог, лучшую повивальную бабку в дому поселил, двух девок сенных приставил к Степаниде, чтоб не отходили от хозяйки ни на шаг и всякие прихоти исполняли. Все это он проделал после Крещения, когда срок родить ей уж близко совсем был, а сам он опасался спать в одной постели с женой, чтобы ненароком не навредить ребеночку.
Морозной февральской ночью начались у купчихи роды. Переполошился весь дом, Повитуха поспешила в опочивальню к роженице, приказав Ефиму, который, проснувшись от страшного крика жены, в одном исподнем толокся под дверью, убираться подальше да не мешаться и девок своим видом в смущение не вводить.
Всю ночь и целый день мучилась Степанида, заходилась истошными криками, билась на руках у сенных девок. Тяжко, ох тяжко рожала бедная баба! Ежели бы не умелая повитуха, и взаправду померла бы. Только к исходу следующей ночи в конец обессиленная Степанида разродилась крупным горластым мальчуганом.
Когда девка сказала об этом Ефиму, что тревожно топтался возле крыльца, ожидаючи известий, то рухнул обрадованный мужик на колени прямо в снег и истово перекрестился. Затем вскочил и понесся к роженице. Повитуха встретила его с новорожденным на руках, показала отцу младенца. Когда ж взял казак на руки беспомощное дитя, плоть от плоти своей, то скупая мужская слеза радости скатилась по его заросшей щеке.
Ефим с младенцем на руках подошел к ложу, на котором лежала еле живая Степанида, поцеловал жену в бледную щеку и сказал хриплым от волнения голосом:
– Спасибо тебе, Стешенька, за самый великий дар, что ты мне преподнесла.
В ответ она смогла лишь чуть-чуть улыбнуться и провалилась в забытье...
Окрестили малыша Проклом. Крепким и здоровеньким он рос, много спал и ел за троих и совсем почти не плакал, только кряхтел забавно, когда что-нибудь было не по нем. Ефим души в сыне не чаял, тетешкался с ним всяко и бранился с няньками: все казалось ему, что неумехи они, не так хозяйского сына лелеют.
А Степанида так и не оправилась после родов. Почитай, цельный месяц пролежала она в горячке, молоко в грудях ее перегорело вовсе, и пришлось взять для маленького Прокла кормилицу. Сама же купчиха как-то враз пожелтела вся, резче обозначились складки вокруг рта, запали глаза, потускнели волосы, и появились в них первые седые нити. Вся былая краса, что так удивляла и привлекала Ефима, когда носила Степанида дитя, исчезла куда-то. Даже пышность телесная не вернулась к женщине.
Когда купчиха впервые после родов подошла к зеркалу, то глянула на нее оттуда не былая статная красавица, а уставшая состарившаяся баба. Ох, и горько стало Степаниде, разрыдалась она безутешно. А наплакавшись, приказала девкам наряды свои подать, да только еще хуже расстроилась: все платья болтались на ней, будто на оглобле. Одно лишь утешало пока купчиху: Прошенька, кровиночка родная, сыночек ее выстраданный. Да то, как муж любезный ребятенку радуется. А другое тревожило.
Тревога поселилась в Степанидином сердце оттого, что Ефим не спешил вернуться в ее постель, отговаривался, что слаба она еще дескать. Но как бы ни измучилась баба родами, какие бы перемены не случились с ее телом, а естество-то бабье своего требовало. Весною уж для плотских утех вполне оправилась женщина, и тягостно ее стало коротать одинокие ночи. Решила она, что охладел к ней муж напрочь из-за того, что прошла ее краса. Что теперь, видно, завел он себе полюбовницу, с коей и коротает ночи свои.
Дикие думки изводили Степаниду безмерно. Да и права она была во всем почти: не тянуло Ефима в женину постель, а полюбовницу еще не завел оттого, что больно к сыну привязан был, не успел еще нарадоваться на свое нежданное отцовство. Но не за горами был тот день, когда похоть мужицкая, ненасытная своего потребует.
А Ефим теперь лишь жалел немного Степаниду, более не было у него к ней никаких чувств. Да и то сказать: богатство ее теперь в его руках было, и спал в люльке наследник законный – чего и желать более! Ведь облик жены так сменился разительно, что словно чужая совсем женщина появилась рядом с Ефимом. Не видел он той Стеши, что была ему мила и желанна, когда носила ребенка, и той «матушки» пышнотелой, что будила его ненасытное естество, тоже не было более. Увядшая же Степанида Яковлевна совсем уж не могла завлечь казака.
Да только пришлось ему вскорости воротиться в супружескую опочивальню. Когда вздохи, слезы и улещивания, коими досаждала жена Ефиму, не возымели успеха, то заявила Степанида мужу, что дворовые шепчутся за спинами хозяйскими, будто б непорядок промеж супругов растет. А таким сплетням укорот надо сделать, пока сор из избы на весь город не вымели.
Внял Ефим таким слова и в ту же ночь возлег в супружескую постель. Степанида в ожидании любимого мужа в баньке попарилась с росным ладаном, чтобы дух от нее шел сладостный, да поставила подле кровати чарку с добрым сладким вином. На ужин же велела подать гуся, запеченного с восточными пряностями. Словом, все сделала, чтобы доволен был Ефим.
За этими хлопотами так увлеклась купчиха, что едва-едва ночи дождалась. Когда ж вошел Ефим и увидел в полумраке, царившем в опочивальне, раскинувшуюся бесстыдно на перине жену, то луна в оконце, что освещала ее тело, напомнила казаку их первую ночь. Он выпил вина, усмехнулся в усы и возлег рядом с женой. Благословенная темнота скрыла то, как постарела Степанида, и Ефим, подогретый вином да и долгим воздержанием, почувствовал, как напрягается его естество. Резко навалился он на жену, вошел в нее рывком и через несколько минут яростного соития удовлетворенно затих.
Когда ж увидал он слезы на глазах жены, то захотел приласкать ее из жалости. Но, почуяв под руками дряблую плоть, вместо совсем недавно еще упругих и пышных грудей, преисполнился отвращения к Степаниде и быстро скатился с нее. Потом зевнул картинно, проворчал, что, мол, поздно уже, отвернулся от жены и захрапел вскорости. Несчастная же женщина так и проплакала до утра.
После этой ночи старался Ефим приходить в опочивальню, когда жена уже заснет, но от такого обращения стала чахнуть Степанида и, горько плача, молить мужа о ласке. Старался будить в себе казак воспоминания о ранешней жене, чтоб распалить себя, да только нечасто у него это получалось, ведь не любил он ее, вот и весь сказ.
После таких-то ночей скверных стал казак мрачен и зол, лютовал над дворнею. Жалел он свою подурневшую супружницу, но, чтоб утешить ее, не мог он никак через себя переступить. Хозяйской беде помогла бедовая девка Палашка, что давно положила глаз на Ефима. Решила она, что теперь самое время ей прельстить его.
С этой целью, когда прилегла Степанида поспать после обеда, подкарауливала Палашка хозяина на конюшне. Ничего не подозревающий Ефим вошел туда, чтоб проверить, ладно ли новый конюх службу справляет, и услышал тихий Палашкин голосок:
– Ефим Харитоныч, батюшка, чтой-то ты все такой невеселый ходишь? Ступай ко мне, я тебе тоску-то враз развею.
Палашка ничего не боялась, когда затевала эту проделку. Сладость плотского греха познала она еще в пятнадцатое свое лето, а за четыре года так научилась мужиков прельщать своим ладным упругим телом, что и святой бы не устоял.
Когда Ефим обернулся на девичий голос, то его ажно затрясло от вожделения: девка задрала подол, заголив себя до самого пояса, и стояла к хозяину с выставленным задом, бесстыдно гладя себя по ягодицам.
Казак чуть ли не бегом подлетел к девке, которая зазывно посмеивалась, прижался к ней всем телом, выпростал из рубашки ее маленькие упругие грудки и стал мять их одной рукой, а другой принялся шарить ей в низу живота. Палашка изогнулась, томно постанывая и, еще сильней разведя ноги, стала тереться об Ефима выпяченным задом. Не в силах более сдержаться, казак выпростал из штанов свое орудие и вставил его Палашке. Девка взвизгнула приглушенно и попыталась еще более насадить себя на копье, столь сладко терзавшее ее нутро.
Со звериным рычанием хозяин, не помня себя, яростно всаживался в сочную тесную плоть Палашки, пока оба они не повалились в душистое сено в полном довольстве друг другом...
С этого дня так и повелось: днем, пока болезная Степанида Яковлевна почивала, Ефим с Палашкою тешился всяко, а ночью ублажал по мере сил супружницу, вызывая в памяти образ все той же похотливой Палашки.
Не ведавшая про такой расклад купчиха успокоилась, насытившись мужниными ласками. Ефим доволен был, что не плачет более жена его, не смотрит просящими глазами, вынимая из него душу. Ну а Палашка, она Палашка и есть, ей лишь бы поваляться всласть с крепким мужичком, а там хоть трава не расти!
ГЛАВА 21
Мужик встревожился еще больше: что за хворость такая приключилась с хозяйкой. Он обнял ее, заглянул в затуманенные мукой очи и спросил:
– Что с тобой содеялась, матушка? Неужто отрава в каком блюде случилась?
Степанида отрицательно покачала головой и со слезами в голосе сказала:
– Нет, Ефимушка, другое это...– и, не справившись с собой, купчиха зарыдала, прижавшись к груди казака.
Растерянный Ефим попытался ее утешить:
– Ну будет тебе, матушка, слезы-то лить. Ведь никто ж не помер у тебя, чтоб так убиваться-то! Поведай, что за беда приключилась?
– Ах, Ефимушка, в том-то и дело, что не помер никто, а наоборот совсем: народится в скорости... – наконец вымолвила вдова.
– Чегой-то не пойму я тебя, матушка. О чем это ты сказываешь?
– О том и сказываю, Ефимушка, что в тягости я...
От этих слов что-то странное содеялось с Ефимом: он себе даже в тайных помыслах такого представить не мог, чтобы купчиха ему дитенка принесла. Побледневший казак обхватил руками лицо женщины и, глядя на нее безумным взором, заговорил:
– Стешенька, радость-то какая! Это знак нам с тобой, что простил Господь наш блуд, смилостивился над нами. Стеша, ужель ты и теперь противиться будешь, не захочешь со мной под венец идти? Ужель позволишь нашему сыну байстрюком народиться?
Так страстно говорил Ефим, такая безумная радость светилась в его глазах, что купчиха уже про себя согласилась повенчаться с ним, лишь с улыбкой спросила:
– Почто ты думаешь, что сын родится?
– Да как же иначе, Стеша? В Парфеновском роду завсегда мужики рождались! – гордо ответил казак, а потом спохватился. – Так ты согласная?
Степанида Яковлевна радостно кивнула, а Ефим подхватил ее на руки и со счастливым смехом закружил по двору...
Скромным было венчание, да и не нужно было другого новоиспеченной чете Парфеновых. Степанида Яковлевна счастлива была безмерно и лишь недоумевала, почто это она раньше противилась повенчаться? Ефим теперь не отходил от жены, пылинки с нее сдувал, да все ухо прикладывал к ее начинавшему полнеть чреву.
И в самом деле, сильно изменило казака будущее отцовство. В погоне за купчихиным богатством как-то позабыл он о продолжении рода: в годах ведь была Степанида, о детях Ефим и не думал. А когда понесла вдова, то словно перевернулась у него душа, возмечталось мужику, как будет растить он сына в достатке, и не будет мальчонка ни в чем отказу знать.
Да и сама Степанида стала ближе Ефиму, роднее как-то. Не то чтобы полюбил он ее, а привязал казака будущий ребенок к вдове накрепко. Наверное больше, чем сама вдова, ждал Ефим рождения этого дитятка.
А для купчихи это время стало самым счастливым в ее жизни. Нежданно-негаданно понесла Степанида Яковлевна на старости лет. Поначалу-то, как спозналась она с Ефимом, боязно бабе было понести, да со временем решила она, что, видать, прошло ее время. А тут такие дела сотворились, что хоть плачь! Когда уверилась вдова в своем положении, то не знала, что делать-то теперь, как Ефиму-то сказать: стыдно было Степаниде в такие года свои о брюхатости сообщать. Не чаяла женщина такой радости в своем полюбовнике, не гадала познать столько счастья на своем веку.
Хоть и тяжко носила дитя купчиха – все ж поздно ей было в первый раз-то беременеть – да только похорошела она изрядно. Стала Степанида, исхудав, походить ликом на икону византийского письма. Каким-то божественным, неземным светом наполнились ее глаза, а все ее существо дышало покоем и счастьем. Ночи их с Ефимом преисполнились томной неспешной негой, казак словно заново узнавал давно знакомое тело теперь уж не хозяйки своей, а законной венчанной жены. Округлившееся чрево нисколь не портило для Ефима красы исхудавшего тела Степаниды, а страсть ее в это время лишь сильнее стала и горела ровным пламенем, как бы просвечивая сквозь облик будущей матери.
Когда гуляла женщина по двору, то все дворовые мужики и приказчики замирали, глядя в след похорошевшей хозяйке. И Ефим в это время стал спокойнее, рассудительнее. Думалось ему, что вот и окончились его жизненные мучения, далее пойдет жизнь тихо и ладно. Мечтал казак о сыне, глядя на жену свою, радовался, когда в первый раз зашевелился ребеночек в Степанидином чреве...
Пришла новая зима, а с ней последние тяжелые для купчихи месяцы перед родами. Вроде и стать у нее была самая бабья, не должно б ей мучиться родами, а страх ледяной змеюкой обвил Степанидино сердце. Часто плакала она, изводила мужа жалобами. Почему-то мнилось ей, что не разродится она, помрет, так и не увидев свое дитя. Утешал жену Ефим, как мог, лучшую повивальную бабку в дому поселил, двух девок сенных приставил к Степаниде, чтоб не отходили от хозяйки ни на шаг и всякие прихоти исполняли. Все это он проделал после Крещения, когда срок родить ей уж близко совсем был, а сам он опасался спать в одной постели с женой, чтобы ненароком не навредить ребеночку.
Морозной февральской ночью начались у купчихи роды. Переполошился весь дом, Повитуха поспешила в опочивальню к роженице, приказав Ефиму, который, проснувшись от страшного крика жены, в одном исподнем толокся под дверью, убираться подальше да не мешаться и девок своим видом в смущение не вводить.
Всю ночь и целый день мучилась Степанида, заходилась истошными криками, билась на руках у сенных девок. Тяжко, ох тяжко рожала бедная баба! Ежели бы не умелая повитуха, и взаправду померла бы. Только к исходу следующей ночи в конец обессиленная Степанида разродилась крупным горластым мальчуганом.
Когда девка сказала об этом Ефиму, что тревожно топтался возле крыльца, ожидаючи известий, то рухнул обрадованный мужик на колени прямо в снег и истово перекрестился. Затем вскочил и понесся к роженице. Повитуха встретила его с новорожденным на руках, показала отцу младенца. Когда ж взял казак на руки беспомощное дитя, плоть от плоти своей, то скупая мужская слеза радости скатилась по его заросшей щеке.
Ефим с младенцем на руках подошел к ложу, на котором лежала еле живая Степанида, поцеловал жену в бледную щеку и сказал хриплым от волнения голосом:
– Спасибо тебе, Стешенька, за самый великий дар, что ты мне преподнесла.
В ответ она смогла лишь чуть-чуть улыбнуться и провалилась в забытье...
Окрестили малыша Проклом. Крепким и здоровеньким он рос, много спал и ел за троих и совсем почти не плакал, только кряхтел забавно, когда что-нибудь было не по нем. Ефим души в сыне не чаял, тетешкался с ним всяко и бранился с няньками: все казалось ему, что неумехи они, не так хозяйского сына лелеют.
А Степанида так и не оправилась после родов. Почитай, цельный месяц пролежала она в горячке, молоко в грудях ее перегорело вовсе, и пришлось взять для маленького Прокла кормилицу. Сама же купчиха как-то враз пожелтела вся, резче обозначились складки вокруг рта, запали глаза, потускнели волосы, и появились в них первые седые нити. Вся былая краса, что так удивляла и привлекала Ефима, когда носила Степанида дитя, исчезла куда-то. Даже пышность телесная не вернулась к женщине.
Когда купчиха впервые после родов подошла к зеркалу, то глянула на нее оттуда не былая статная красавица, а уставшая состарившаяся баба. Ох, и горько стало Степаниде, разрыдалась она безутешно. А наплакавшись, приказала девкам наряды свои подать, да только еще хуже расстроилась: все платья болтались на ней, будто на оглобле. Одно лишь утешало пока купчиху: Прошенька, кровиночка родная, сыночек ее выстраданный. Да то, как муж любезный ребятенку радуется. А другое тревожило.
Тревога поселилась в Степанидином сердце оттого, что Ефим не спешил вернуться в ее постель, отговаривался, что слаба она еще дескать. Но как бы ни измучилась баба родами, какие бы перемены не случились с ее телом, а естество-то бабье своего требовало. Весною уж для плотских утех вполне оправилась женщина, и тягостно ее стало коротать одинокие ночи. Решила она, что охладел к ней муж напрочь из-за того, что прошла ее краса. Что теперь, видно, завел он себе полюбовницу, с коей и коротает ночи свои.
Дикие думки изводили Степаниду безмерно. Да и права она была во всем почти: не тянуло Ефима в женину постель, а полюбовницу еще не завел оттого, что больно к сыну привязан был, не успел еще нарадоваться на свое нежданное отцовство. Но не за горами был тот день, когда похоть мужицкая, ненасытная своего потребует.
А Ефим теперь лишь жалел немного Степаниду, более не было у него к ней никаких чувств. Да и то сказать: богатство ее теперь в его руках было, и спал в люльке наследник законный – чего и желать более! Ведь облик жены так сменился разительно, что словно чужая совсем женщина появилась рядом с Ефимом. Не видел он той Стеши, что была ему мила и желанна, когда носила ребенка, и той «матушки» пышнотелой, что будила его ненасытное естество, тоже не было более. Увядшая же Степанида Яковлевна совсем уж не могла завлечь казака.
Да только пришлось ему вскорости воротиться в супружескую опочивальню. Когда вздохи, слезы и улещивания, коими досаждала жена Ефиму, не возымели успеха, то заявила Степанида мужу, что дворовые шепчутся за спинами хозяйскими, будто б непорядок промеж супругов растет. А таким сплетням укорот надо сделать, пока сор из избы на весь город не вымели.
Внял Ефим таким слова и в ту же ночь возлег в супружескую постель. Степанида в ожидании любимого мужа в баньке попарилась с росным ладаном, чтобы дух от нее шел сладостный, да поставила подле кровати чарку с добрым сладким вином. На ужин же велела подать гуся, запеченного с восточными пряностями. Словом, все сделала, чтобы доволен был Ефим.
За этими хлопотами так увлеклась купчиха, что едва-едва ночи дождалась. Когда ж вошел Ефим и увидел в полумраке, царившем в опочивальне, раскинувшуюся бесстыдно на перине жену, то луна в оконце, что освещала ее тело, напомнила казаку их первую ночь. Он выпил вина, усмехнулся в усы и возлег рядом с женой. Благословенная темнота скрыла то, как постарела Степанида, и Ефим, подогретый вином да и долгим воздержанием, почувствовал, как напрягается его естество. Резко навалился он на жену, вошел в нее рывком и через несколько минут яростного соития удовлетворенно затих.
Когда ж увидал он слезы на глазах жены, то захотел приласкать ее из жалости. Но, почуяв под руками дряблую плоть, вместо совсем недавно еще упругих и пышных грудей, преисполнился отвращения к Степаниде и быстро скатился с нее. Потом зевнул картинно, проворчал, что, мол, поздно уже, отвернулся от жены и захрапел вскорости. Несчастная же женщина так и проплакала до утра.
После этой ночи старался Ефим приходить в опочивальню, когда жена уже заснет, но от такого обращения стала чахнуть Степанида и, горько плача, молить мужа о ласке. Старался будить в себе казак воспоминания о ранешней жене, чтоб распалить себя, да только нечасто у него это получалось, ведь не любил он ее, вот и весь сказ.
После таких-то ночей скверных стал казак мрачен и зол, лютовал над дворнею. Жалел он свою подурневшую супружницу, но, чтоб утешить ее, не мог он никак через себя переступить. Хозяйской беде помогла бедовая девка Палашка, что давно положила глаз на Ефима. Решила она, что теперь самое время ей прельстить его.
С этой целью, когда прилегла Степанида поспать после обеда, подкарауливала Палашка хозяина на конюшне. Ничего не подозревающий Ефим вошел туда, чтоб проверить, ладно ли новый конюх службу справляет, и услышал тихий Палашкин голосок:
– Ефим Харитоныч, батюшка, чтой-то ты все такой невеселый ходишь? Ступай ко мне, я тебе тоску-то враз развею.
Палашка ничего не боялась, когда затевала эту проделку. Сладость плотского греха познала она еще в пятнадцатое свое лето, а за четыре года так научилась мужиков прельщать своим ладным упругим телом, что и святой бы не устоял.
Когда Ефим обернулся на девичий голос, то его ажно затрясло от вожделения: девка задрала подол, заголив себя до самого пояса, и стояла к хозяину с выставленным задом, бесстыдно гладя себя по ягодицам.
Казак чуть ли не бегом подлетел к девке, которая зазывно посмеивалась, прижался к ней всем телом, выпростал из рубашки ее маленькие упругие грудки и стал мять их одной рукой, а другой принялся шарить ей в низу живота. Палашка изогнулась, томно постанывая и, еще сильней разведя ноги, стала тереться об Ефима выпяченным задом. Не в силах более сдержаться, казак выпростал из штанов свое орудие и вставил его Палашке. Девка взвизгнула приглушенно и попыталась еще более насадить себя на копье, столь сладко терзавшее ее нутро.
Со звериным рычанием хозяин, не помня себя, яростно всаживался в сочную тесную плоть Палашки, пока оба они не повалились в душистое сено в полном довольстве друг другом...
С этого дня так и повелось: днем, пока болезная Степанида Яковлевна почивала, Ефим с Палашкою тешился всяко, а ночью ублажал по мере сил супружницу, вызывая в памяти образ все той же похотливой Палашки.
Не ведавшая про такой расклад купчиха успокоилась, насытившись мужниными ласками. Ефим доволен был, что не плачет более жена его, не смотрит просящими глазами, вынимая из него душу. Ну а Палашка, она Палашка и есть, ей лишь бы поваляться всласть с крепким мужичком, а там хоть трава не расти!
ГЛАВА 21
...Никто из завсегдатаев окраинной царицынской корчмы, где можно было не только поесть, но и выпить в обход царевых кабаков дешевого зелья, не знал, откуда появилась вдруг у старого корчмаря Фомы Лукова пригожая взрослая дочь. Ну, дочь она, может, и не дочь вовсе, а и не жена и не полюбовница. Звали пришлую красавицу Любавой, и была она гордою и своенравной чрезмерно. И как-то так быстро прибрала к своим рукам все хозяйство старого Фомы.
Такой оборот делу, конечно, только на пользу пошел: корчмарем Фома был никудышным, только на тайной торговле винной и держался, и ходили к нему только самые захудалые жители. Любава порядок в раз навела: чистотою корчма засверкала отменной, кушанья не в пример лучше стали, да и винище теперь не самое поганое там прикупалось.
Только смущал людей такой оборот. Знали все, что старик Луков зело жаден был, и никто ума приложить не мог, с чего бы он на старости лет взял и раздобрел так, что почти отдал свое заведение какой-то девке. Покумекали так люди, ничего не надумали, да и бросили. Хорошо в корчме – ну и ладно! Была б ества справная да выпивка добрая, а про остальное и заботиться не след.
Через год всплыли старые разговоры, когда преставился Фома, и стала Любава полноправной хозяйкою. Многие мужики стали домогаться до красавицы-корчмарки, да все бес толку. Оно, конечно, удивительно, что девка в самом соку мужиков чурается, так ведь и не такое случалось. Иное странно: ежели какой мужик али там парень после Любавиного отказа упираться зачнет да попытается к девке силой приступиться, так непременно содеется с ним что-нибудь пакостное.
Улыбнется так недобро Любава наглому ухажеру, так у того руки и опускаются. А опосля или до дому, который через два двора от корчмы, мужик до утра дойти не может, или собаки его подерут шибко, а то и упадет на ровном месте, бедолага, да так, что целую седмицу хромать будет.
Но от странностей этих охотничков до Любавиных прелестей не поубавилось. Каждый думал, что уж он-то всем хорош, и отказу никак не будет. Вот и множились байки о разнообразных пакостях, кои насылала неприступная девка. Однажды даже такое учинилось. Порешили трое отчаянных молодцев изловить Любаву, да и снасильничать по очереди, рассудив, что с троими-то она уж точно не управится. Да только вышло так, что намяли парни друг другу бока самым знатным образом из-за того, что перессорились, кто ж из них первый девку обротает. А зловредная красавица посмеялась лишь, глядя на дерущихся не своей волей дурней, да и пошла себе спокойнехонько.
И само собой, дошли слухи до Ефима, что появилась в Царицыне такая непростая девица, что никто с ней совладать не может.
К тому времени вполне неплохо жилось казаку: богатая купчиха, любящая жена Степанида Яковлевна, во всем мужу потакала. А что постылой была она Ефиму, так на то Палашка имелась, скрашивала хозяйскую жизнь неуемным своим блудом.
И рос сынок у Парфеновых: шалун и проказник Прокл-Прошенька, коему уже второй годик шел. Был мальчонка тем единственным, что ценил Ефим больше жизни, готов был казак за сына горло любому перегрызть.
Все бы ладно продолжалось в семействе Парфеновском, кабы не душа Ефима неуемная. Временами такая тоска накатывала на казака, что делался он мрачен и буен. Все дворовые боялись в эти дни хозяина, прятались от него, чтобы не попасть под горячую руку. Дюже тяжелой была господская рука. Да и сам Ефим понимал, что не дело неповинных людей тумаками потчевать почем зря, потому и начал он опять по кабакам похаживать, благо, денег ему теперь доставало.
Когда ж, будучи изрядно во хмелю, услыхал казак от своих случайных собутыльников про Любаву, то не поверил им нисколько и готов был об заклад побиться, что нет такой бабы, которая устоит перед ним. Такая задумка мужикам по сердцу пришлась, и тут же ударили они с Ефимом по рукам, что ежели он девку не соблазнит, то будет поить их допьяна целую седмицу. Хмельная троица отправилась в корчму, дабы Ефим воочию убедился, какова собой Любава.
Отворив низковатую дверь, казак с порога заплетающимся языком, но очень громко спросил:
– Ну и где хозяйка? Где эта красавица несказанная?
Все, кто сидел в корчме, оборотились к нему. На лицах людей было написано удивление, смешанное с ожиданием новой потехи.
Ефим со товарищи расселись за свободным столом, спихнув какого-то пьяненького мужичонку, и потребовали подать себе хмельного зелья. Казак, развалясь на лавке, ожидал появления хозяйки. Когда ж та вышла, мир вокруг Ефима стремительно завертелся.
– Лейла? – одними губами произнес он.
Горло его перехватило, хмель тут же выветрился из головы, а глаза не могли оторваться от идущей к столу девицы.
Длинная толстая коса ее, перекинутая через плечо, была точно вороново крыло и спускалась ниже пояса. Тонкий гибкий стан, высокая грудь, легчайшая плавная поступь, коралловые губы, брови вразлет – все в девице напомнило Ефиму любимую некогда персиянку. Лишь когда хозяйка подошла совсем близко, увидал казак, что очи ее не фиалковые, как у Лейлы, а черны, как беззвездная ночь. Лишь в зрачках плескались огоньки веселья.
Очарованный казак не сумел выговорить ни слова, когда красавица поставила на стол угощение и посмотрела на него, улыбнувшись одними уголками губ. Он просидел молча весь вечер, не отвечая на подначки своих собутыльников, молча отстегнув свой кошель и отдав его им на пропой души. Только следил жадными очами за прекрасной хозяйкой да пил, не пьянея...
Не помнил Ефим, как в тот вечер до дому добрался. А поутру, мучимый похмельем, не мог вспомнить, то ли в самом деле была девица, то ли сон ему привиделся. Ходил он цельный день сам не свой, супружнице на все вопросы отвечал невпопад и даже к Палашке не пошел забавляться.
Еле-еле дождался казак вечера и отправился в корчму. Когда черноглазая хозяйка увидала вчерашнего гостя, то с довольной усмешкой поспешила к нему навстречу. По всему видать было, что не голь перекатная этот мужик, а человек денежный, будет от него корчме прибыль немалая, коль зачнет он ходить сюда всякий раз.
– Здравствуй, гостенька дорогой! Чем нонче потчевать прикажешь? – низким певучим голосом обратилась она к Ефиму. – Проходи, садись.
– Поздорову и тебе, хозяюшка! – ответил казак, враз охрипнув, и спросил: – Как зовут тебя, красавица?
Горделивая улыбка чуть тронула губы девушки:
– Любавою.
Справившись с волнением, Ефим решил попытать счастье:
– А посиди со мной, Любавушка, угостить тебя хочу!
На такие слова его хозяйка презрительно изогнула бровь:
– Не след мне со всяким за стол садиться.
Казак вскипел:
– Это кто ж тут всякий? Ты, девка, говори да не заговариваяся!
Любава со спокойным достоинством ответила ему:
– Ты, мил-человек, норов-то свой уйми, чай, не холопка я тебе. А будешь буйство учинять неположенное, так тебя враз отсюда выведут, да еще бока намнут для острастки.
– Так ты грозишь мне, что ли? – задохнулся от гнева Ефим. – Да я ж прикажу всю твою корчму по бревнышку раскатать!
В ослеплении не заметил Ефим, как грозно сверкнули глаза Любавы при этих его словах. Только вдруг язык у него словно отнялся, а ноги сами собой потащили казака к выходу.
Когда мужик незнамо как оказался на улице, то в спину ему донеслись слова хозяйки:
– На первый раз я тебя так отпускаю!
Ефим быстро обернулся, но сзади него никого не было, и дверь корчмы была закрыта. Казак погрозил кулаком неизвестно кому и поплелся не солоно хлебавши домой.
Спать Ефим отправился на сеновал, благо лето стояло на дворе, а вот в таком унижении видеть ему никого не хотелось. Ну сами подумайте: это ж какая поруха мужицкой гордости, когда и кулаком отмахнуться не от кого!
Два дня казак дома пил горькую, пугая домочадцев угрюмой пьяной рожей. А на третий день, протрезвев, взял из супружниной лавки платок синего шелка с серебряными узорами и пошел просить прощения у гордой корчмарки. Да велел приказчику ничего не сказывать Степаниде Яковлевне про платок-то. Приказчик, сам ходок тот еще, обещался молчать.
Сам себя Ефим стыдился, да только поделать ничего не мог. Ну не было у мужика моченьки забыть треклятую девку! И сном заспать не мог, и чаркой залить не вышло. Стоит окаянная перед глазами и ехидно так улыбается, изогнув соболиную бровь и подбоченясь!
Вошел казак в корчму, сел в угол, потупив глаза. А как подошла к нему Любава, пробормотал себе под нос, что прощения, дескать, просит и вина спросил.
Хозяйка кивнула ему милостиво, что прощаю, мол, и сказала:
– Понял ли, мил-человек, что не все в жизни силой взять можно?
Ефим поднял на нее глаза и ответил:
– Ох и понял, красавица, как не понять! И принес я тебе гостинец повинный, авось теперь-то ты со мной поговорить не откажешься.
С этими словами казак вынул из-за пазухи платок и подал его Любаве. Она принял подарок молча, точно царица, но разговаривать с Ефимом более не стала. Он сидел в корчме очень долго, следя глазами за хозяйкой, но поговорить с ней ему так и не удалось: слишком много народишка набилось в корчму.
И на следующий день сидел в корчме Ефим, и еще цельную седмицу. Да только ничего у него не высиживалось. Кивала ему Любава с едва приметной улыбкой, чарку наполняла исправно, а более ничего не случалось.
Совсем забросил казак дела в доме, от расспросов Степаниды Яковлевны отбояривался хворью живота. Жена верила, жалела мужика, так как спал он с лица и не ел совсем за трапезой. Словно тень, бродил Ефим по подворью, дожидаясь вечера. В голове его токмо об Любаве думки были, а все не складывалось у него, как приступиться-то к ней.
Опечаленная хозяйским невниманием, Палашка пыталась было попадаться ему почаще на глаза, зазывно вертя задом, но смотрел он на нее, как на пустое место. А когда затеялась она при нем конюха молодого в соблазн вводить, то опять Ефим никак на Палашкины ужимки не откликнулся. Когда ж в конец обозленная девка приступила к хозяину с вопросом, почто он более не ходит с ней любиться да тешиться, лишь взглянул казак на Палашку глазами какими-то тусклыми, словно нездешними, и сказал:
– Шла бы ты прочь, постылая, чай, других мужиков полно.
И ушел. А девка проревела белугой до самой вечерней зари, так и не поняв, чем хозяину не угодила. Ежели прибил бы он ее, так в своем хозяйском праве и казнить, и миловать. А так, чтоб ни с того ни с сего замечать перестать – сроду с Палашкой такого не случалось!
Ефим же решил попытать счастья еще раз. Взял отрез лилового бархата и пошел к гордой корчмарке. Надумал он признаться ей, что не мил ему без нее белый свет, а для подкрепленья слов подарок прихватил.
В корчму казак не пошел, а дождался ночи и в оконце Любавино постучал. Красавица открыла оконце на его осторожный стук и спросила:
– Ну чего тебе, мил-человек, не спится? Почто ты и мне спать не даешь?
– Любавушка, выслушай меня, красавица! Истомился я по тебе, жить уж не хочется! Ежели ты меня прогнать хочешь, то уж лучше сразу убей. Все равно мне без тебя жизнь не мила!
– О чем ты, казаченька? Я слыхала, у тебя жена есть, купчиха первостатейная, что чуть не молится на тебя, аки на икону светлую, – презрительно улыбаясь, проговорила Любава.
Но Ефим с жаром продолжил:
– Да на что мне жена, старуха постылая! По тебе душа моя болит, краса ненаглядная, тебя лишь во сне вижу, о тебе только и мечтаю!
Любава с усмешкой проронила:
– Так какая ж мне от тебя корысть, что ты жить без меня не можешь? Что мне с того? Ни съесть, ни в сундук положить!
Казака такие речи окрылили, он подумал, что прав был, прихватив с собой бархат.
– Так я ж не бедный человек, Любавушка. Я вот, глянь, что тебе принес, – и он подал ее подарок.
Девушка равнодушно приняла богатую ткань, провела по ней тонким пальчиком и, подняв на Ефима насмешливые черные очи, спросила:
Такой оборот делу, конечно, только на пользу пошел: корчмарем Фома был никудышным, только на тайной торговле винной и держался, и ходили к нему только самые захудалые жители. Любава порядок в раз навела: чистотою корчма засверкала отменной, кушанья не в пример лучше стали, да и винище теперь не самое поганое там прикупалось.
Только смущал людей такой оборот. Знали все, что старик Луков зело жаден был, и никто ума приложить не мог, с чего бы он на старости лет взял и раздобрел так, что почти отдал свое заведение какой-то девке. Покумекали так люди, ничего не надумали, да и бросили. Хорошо в корчме – ну и ладно! Была б ества справная да выпивка добрая, а про остальное и заботиться не след.
Через год всплыли старые разговоры, когда преставился Фома, и стала Любава полноправной хозяйкою. Многие мужики стали домогаться до красавицы-корчмарки, да все бес толку. Оно, конечно, удивительно, что девка в самом соку мужиков чурается, так ведь и не такое случалось. Иное странно: ежели какой мужик али там парень после Любавиного отказа упираться зачнет да попытается к девке силой приступиться, так непременно содеется с ним что-нибудь пакостное.
Улыбнется так недобро Любава наглому ухажеру, так у того руки и опускаются. А опосля или до дому, который через два двора от корчмы, мужик до утра дойти не может, или собаки его подерут шибко, а то и упадет на ровном месте, бедолага, да так, что целую седмицу хромать будет.
Но от странностей этих охотничков до Любавиных прелестей не поубавилось. Каждый думал, что уж он-то всем хорош, и отказу никак не будет. Вот и множились байки о разнообразных пакостях, кои насылала неприступная девка. Однажды даже такое учинилось. Порешили трое отчаянных молодцев изловить Любаву, да и снасильничать по очереди, рассудив, что с троими-то она уж точно не управится. Да только вышло так, что намяли парни друг другу бока самым знатным образом из-за того, что перессорились, кто ж из них первый девку обротает. А зловредная красавица посмеялась лишь, глядя на дерущихся не своей волей дурней, да и пошла себе спокойнехонько.
И само собой, дошли слухи до Ефима, что появилась в Царицыне такая непростая девица, что никто с ней совладать не может.
К тому времени вполне неплохо жилось казаку: богатая купчиха, любящая жена Степанида Яковлевна, во всем мужу потакала. А что постылой была она Ефиму, так на то Палашка имелась, скрашивала хозяйскую жизнь неуемным своим блудом.
И рос сынок у Парфеновых: шалун и проказник Прокл-Прошенька, коему уже второй годик шел. Был мальчонка тем единственным, что ценил Ефим больше жизни, готов был казак за сына горло любому перегрызть.
Все бы ладно продолжалось в семействе Парфеновском, кабы не душа Ефима неуемная. Временами такая тоска накатывала на казака, что делался он мрачен и буен. Все дворовые боялись в эти дни хозяина, прятались от него, чтобы не попасть под горячую руку. Дюже тяжелой была господская рука. Да и сам Ефим понимал, что не дело неповинных людей тумаками потчевать почем зря, потому и начал он опять по кабакам похаживать, благо, денег ему теперь доставало.
Когда ж, будучи изрядно во хмелю, услыхал казак от своих случайных собутыльников про Любаву, то не поверил им нисколько и готов был об заклад побиться, что нет такой бабы, которая устоит перед ним. Такая задумка мужикам по сердцу пришлась, и тут же ударили они с Ефимом по рукам, что ежели он девку не соблазнит, то будет поить их допьяна целую седмицу. Хмельная троица отправилась в корчму, дабы Ефим воочию убедился, какова собой Любава.
Отворив низковатую дверь, казак с порога заплетающимся языком, но очень громко спросил:
– Ну и где хозяйка? Где эта красавица несказанная?
Все, кто сидел в корчме, оборотились к нему. На лицах людей было написано удивление, смешанное с ожиданием новой потехи.
Ефим со товарищи расселись за свободным столом, спихнув какого-то пьяненького мужичонку, и потребовали подать себе хмельного зелья. Казак, развалясь на лавке, ожидал появления хозяйки. Когда ж та вышла, мир вокруг Ефима стремительно завертелся.
– Лейла? – одними губами произнес он.
Горло его перехватило, хмель тут же выветрился из головы, а глаза не могли оторваться от идущей к столу девицы.
Длинная толстая коса ее, перекинутая через плечо, была точно вороново крыло и спускалась ниже пояса. Тонкий гибкий стан, высокая грудь, легчайшая плавная поступь, коралловые губы, брови вразлет – все в девице напомнило Ефиму любимую некогда персиянку. Лишь когда хозяйка подошла совсем близко, увидал казак, что очи ее не фиалковые, как у Лейлы, а черны, как беззвездная ночь. Лишь в зрачках плескались огоньки веселья.
Очарованный казак не сумел выговорить ни слова, когда красавица поставила на стол угощение и посмотрела на него, улыбнувшись одними уголками губ. Он просидел молча весь вечер, не отвечая на подначки своих собутыльников, молча отстегнув свой кошель и отдав его им на пропой души. Только следил жадными очами за прекрасной хозяйкой да пил, не пьянея...
Не помнил Ефим, как в тот вечер до дому добрался. А поутру, мучимый похмельем, не мог вспомнить, то ли в самом деле была девица, то ли сон ему привиделся. Ходил он цельный день сам не свой, супружнице на все вопросы отвечал невпопад и даже к Палашке не пошел забавляться.
Еле-еле дождался казак вечера и отправился в корчму. Когда черноглазая хозяйка увидала вчерашнего гостя, то с довольной усмешкой поспешила к нему навстречу. По всему видать было, что не голь перекатная этот мужик, а человек денежный, будет от него корчме прибыль немалая, коль зачнет он ходить сюда всякий раз.
– Здравствуй, гостенька дорогой! Чем нонче потчевать прикажешь? – низким певучим голосом обратилась она к Ефиму. – Проходи, садись.
– Поздорову и тебе, хозяюшка! – ответил казак, враз охрипнув, и спросил: – Как зовут тебя, красавица?
Горделивая улыбка чуть тронула губы девушки:
– Любавою.
Справившись с волнением, Ефим решил попытать счастье:
– А посиди со мной, Любавушка, угостить тебя хочу!
На такие слова его хозяйка презрительно изогнула бровь:
– Не след мне со всяким за стол садиться.
Казак вскипел:
– Это кто ж тут всякий? Ты, девка, говори да не заговариваяся!
Любава со спокойным достоинством ответила ему:
– Ты, мил-человек, норов-то свой уйми, чай, не холопка я тебе. А будешь буйство учинять неположенное, так тебя враз отсюда выведут, да еще бока намнут для острастки.
– Так ты грозишь мне, что ли? – задохнулся от гнева Ефим. – Да я ж прикажу всю твою корчму по бревнышку раскатать!
В ослеплении не заметил Ефим, как грозно сверкнули глаза Любавы при этих его словах. Только вдруг язык у него словно отнялся, а ноги сами собой потащили казака к выходу.
Когда мужик незнамо как оказался на улице, то в спину ему донеслись слова хозяйки:
– На первый раз я тебя так отпускаю!
Ефим быстро обернулся, но сзади него никого не было, и дверь корчмы была закрыта. Казак погрозил кулаком неизвестно кому и поплелся не солоно хлебавши домой.
Спать Ефим отправился на сеновал, благо лето стояло на дворе, а вот в таком унижении видеть ему никого не хотелось. Ну сами подумайте: это ж какая поруха мужицкой гордости, когда и кулаком отмахнуться не от кого!
Два дня казак дома пил горькую, пугая домочадцев угрюмой пьяной рожей. А на третий день, протрезвев, взял из супружниной лавки платок синего шелка с серебряными узорами и пошел просить прощения у гордой корчмарки. Да велел приказчику ничего не сказывать Степаниде Яковлевне про платок-то. Приказчик, сам ходок тот еще, обещался молчать.
Сам себя Ефим стыдился, да только поделать ничего не мог. Ну не было у мужика моченьки забыть треклятую девку! И сном заспать не мог, и чаркой залить не вышло. Стоит окаянная перед глазами и ехидно так улыбается, изогнув соболиную бровь и подбоченясь!
Вошел казак в корчму, сел в угол, потупив глаза. А как подошла к нему Любава, пробормотал себе под нос, что прощения, дескать, просит и вина спросил.
Хозяйка кивнула ему милостиво, что прощаю, мол, и сказала:
– Понял ли, мил-человек, что не все в жизни силой взять можно?
Ефим поднял на нее глаза и ответил:
– Ох и понял, красавица, как не понять! И принес я тебе гостинец повинный, авось теперь-то ты со мной поговорить не откажешься.
С этими словами казак вынул из-за пазухи платок и подал его Любаве. Она принял подарок молча, точно царица, но разговаривать с Ефимом более не стала. Он сидел в корчме очень долго, следя глазами за хозяйкой, но поговорить с ней ему так и не удалось: слишком много народишка набилось в корчму.
И на следующий день сидел в корчме Ефим, и еще цельную седмицу. Да только ничего у него не высиживалось. Кивала ему Любава с едва приметной улыбкой, чарку наполняла исправно, а более ничего не случалось.
Совсем забросил казак дела в доме, от расспросов Степаниды Яковлевны отбояривался хворью живота. Жена верила, жалела мужика, так как спал он с лица и не ел совсем за трапезой. Словно тень, бродил Ефим по подворью, дожидаясь вечера. В голове его токмо об Любаве думки были, а все не складывалось у него, как приступиться-то к ней.
Опечаленная хозяйским невниманием, Палашка пыталась было попадаться ему почаще на глаза, зазывно вертя задом, но смотрел он на нее, как на пустое место. А когда затеялась она при нем конюха молодого в соблазн вводить, то опять Ефим никак на Палашкины ужимки не откликнулся. Когда ж в конец обозленная девка приступила к хозяину с вопросом, почто он более не ходит с ней любиться да тешиться, лишь взглянул казак на Палашку глазами какими-то тусклыми, словно нездешними, и сказал:
– Шла бы ты прочь, постылая, чай, других мужиков полно.
И ушел. А девка проревела белугой до самой вечерней зари, так и не поняв, чем хозяину не угодила. Ежели прибил бы он ее, так в своем хозяйском праве и казнить, и миловать. А так, чтоб ни с того ни с сего замечать перестать – сроду с Палашкой такого не случалось!
Ефим же решил попытать счастья еще раз. Взял отрез лилового бархата и пошел к гордой корчмарке. Надумал он признаться ей, что не мил ему без нее белый свет, а для подкрепленья слов подарок прихватил.
В корчму казак не пошел, а дождался ночи и в оконце Любавино постучал. Красавица открыла оконце на его осторожный стук и спросила:
– Ну чего тебе, мил-человек, не спится? Почто ты и мне спать не даешь?
– Любавушка, выслушай меня, красавица! Истомился я по тебе, жить уж не хочется! Ежели ты меня прогнать хочешь, то уж лучше сразу убей. Все равно мне без тебя жизнь не мила!
– О чем ты, казаченька? Я слыхала, у тебя жена есть, купчиха первостатейная, что чуть не молится на тебя, аки на икону светлую, – презрительно улыбаясь, проговорила Любава.
Но Ефим с жаром продолжил:
– Да на что мне жена, старуха постылая! По тебе душа моя болит, краса ненаглядная, тебя лишь во сне вижу, о тебе только и мечтаю!
Любава с усмешкой проронила:
– Так какая ж мне от тебя корысть, что ты жить без меня не можешь? Что мне с того? Ни съесть, ни в сундук положить!
Казака такие речи окрылили, он подумал, что прав был, прихватив с собой бархат.
– Так я ж не бедный человек, Любавушка. Я вот, глянь, что тебе принес, – и он подал ее подарок.
Девушка равнодушно приняла богатую ткань, провела по ней тонким пальчиком и, подняв на Ефима насмешливые черные очи, спросила: