Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- Следующая »
- Последняя >>
Татьяна АЛЕКСАНДРОВА
ДРУЗЬЯ ЗИМНИЕ, ДРУЗЬЯ ЛЕТНИЕ
О перекресток детства! В мир безбрежный,
В его простор, желанный, неизбежный,
На юг, на север, запад и восток
Идут дома… Мой санный и тележный,
Мой деревянный, с виду безмятежный,
Садово-огородный городок.
Родина — не только место, где мы родились и выросли, но и время, в которое мы родились и которое вырастило нас. Родиной для Тани Александровой, будущей художницы и сказочницы (это она сочинила сказку про домовенка Кузьку), были дом и двор на московской улице Большой Почтовой — зимой, и дача в подмосковной Малаховке — летом. Потому и друзья у нее были разные, одни зимние, другие — летние. Я, конечно, говорю о так называемой малой родине. А во времени такой малой родиной были для нее тридцатые годы, когда она росла, и годы войны, когда сложился ее характер. В этой книге вы найдете рассказы о первой половине тридцатых годов, потом пропуск и сразу же — война. Что же пропущено? Оказывается, тридцать седьмой и три следующих за ним года. Татьяна Ивановна писала свою книгу в семидесятых годах, мечтала напечатать ее, да еще и нарисовать к ней картинки, где были бы и все ее друзья, зимние и летние, и родные. Но вряд ли рассказы о том, что было с ней и с ее друзьями в те страшные годы, могли тогда быть изданы. Как, например, не написать, что в семье Тани жила ее двоюродная сестренка Мурочка, которая считалась дочерью врага народа. А Танина мама была сестрой врага народа, потому что Мурочкина мама тетя Клавдия была арестована. По себе помню, что дети очень остро переживали то время, хотя взрослые старались скрывать от них свои беды, тревоги, страхи и тяготы. Но и в тех рассказах, какие Татьяна Александрова успела написать, тридцатые годы изображены правдиво, бесстрашно, и, наверное, потому их опасались печатать при ее жизни. Набрали в одной газете для новогоднего номера рассказ про елку в Колонном зале, да так и не напечатали. Слишком уж видны были в этом рассказе бедность одних людей, мещанство других, наивность третьих и показуха четвертых. Эти рассказы начали печатать лишь во время перестройки. Но и тогда некоторые редакторы по привычке старались вычеркнуть, например, что Матрешенька, чуть ли не самая главная героиня этой книги, была няней, прислугой, а не бабушкой, как они предлагали ее называть, дальней родственницей или соседкой. Им было трудно примириться с тем, что Матрена Федотовна Царева, крестьянка из Поволжья, полуграмотная и, как тогда говорили, отсталая, определила судьбы двух советских девочек-близнецов (их так и звали Таньнаташа), что она, а не какая-нибудь организация или учреждение, привила им художественный вкус, любовь к искусству, к живому, необычайно богатому народному языку и передала им как наследство свою доброту, честность и добропорядочность. А своими сказками, песнями, пословицами, прибаутками, рассказами о деревенской жизни Матрешенька связала их с прошлым страны и народа. Впрочем, Матрешенька в этой книге — прежде всего член большой семьи. Семья — вот что главное в этих рассказах. Тут действуют и отец и мать (о них рассказано с большой любовью), и старшая сестра, и родственники, и семьи друзей и соседей. Понятия чести, совести, трудолюбия, собранности, внутренней независимости, способность сочувствовать, понимать, прощать, — все это от семьи. Она и в те трудные и грозные времена продолжала жить своей доброй, мирной и честной жизнью. В этом-то семейном кругу и побывает читатель нашей книги. А что не досказала писательница, может быть, доскажет художница. Некоторые ее работы мы сделали рисунками к этой книге.
Валентин Берестов
ОПАСНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
Нам с сестрой было тогда по пяти лет. Домашние называли нас Таня и Наташа, а все прочие — Таньнаташа, и меня и сестру, чтобы не ошибиться. «Таньнаташа выйдет?» — интересовались друзья. Мы с Наташей — близнецы, двойняшки, как тогда говорили.
Летом мы жили на даче. Потом пришел грузовик, увез в Москву нашу старшую сестру и всех остальных вместе с вещами. Мы с Наташей и мамой ехали домой на электричке. Вылезли из поезда, из детского вагона (был такой вагон специальный, в середине каждой электрички, весь в ярких картинках снаружи и внутри), подошли к краю тротуара и остановились. Сейчас на главную вокзальную площадь Москвы (она называется Комсомольской) стекаются автомобили, трамваи, троллейбусы, а людям хоть бы что. Спустились по ступеням и — в любую сторону по подземным переходам. А тогда…
С одной стороны — два с половиной вокзала, с другой — один, зато громадный. Но та, противоположная сторона, скрыта в неизвестности, как тот берег в море.
Желтые, красные трамваи, черные автомобили, лошади с телегами, люди с повозками, велосипедисты, автобусы — все это мчалось, неслось перед нами, стремительно летело по мостовой. Трамваи звенели и дребезжали, автомобили гудели, лошади ржали и цокали копытами, выбивая из булыжников огонь, возчики кричали, водители трамваев тоже кричали, высовываясь из окна и непрерывно дергая веревку звонка.
Море шума, гама, криков, грохота, гула, а трамвайные звонки, как всплески волн. Тогда не запрещалось гудеть автомобилям и звенеть трамваям: гуди и звени сколько хочешь, что они и делали. Возможно, не запрещали из-за лошадей. По улицам в ту пору бегало много лошадей с повозками, с телегами и с жеребятами. Попробуй запрети им ржать. А трамваи и автомобили чем хуже? Вот они и звенели и гудели, кто кого перегудит или перезвонит. Пыль над площадью — тучей!
Наверное, пешеходные дорожки через площадь еще не изобрели. А может, дорожки и были, только никто не знал, где. Мы стояли, стояли, потом мама крепко взяла наши руки и мы все бегом — за прыгающей по булыжникам телегой (колеса выше нас с сестрой), перед гудящей автомашиной, сзади автобуса.
Спотыкаясь о булыжины, мы пробежали сзади большущего серо-зеленого грузовика, подождали, пока промчатся мимо нас три желто-красных вагона, прицепленные друг за другом. В переднем вагоновожатый в фуражечке напряженно глядел вперед, не отрывая руки от звонка. Трамвай трясся и оглушительно звенел. Из его открытых окон дети и взрослые с восторгом глядели на громадную площадь, на нас с мамой. Трамвайные пассажиры, не уместившиеся внутри, гроздьями висели на распахнутых дверях, держась за поручни и друг за друга.
— Никогда так не делайте! — кричит мама, наклоняясь, чтобы мы расслышали.
— И так тоже никогда не делайте! — еще громче кричит она, указывая на мальчишку, весело махавшего нам.
Мальчишка ехал у трамвая на хвосте, там была такая штуковина, железная, что ли. На ней всегда бесплатно ездили мальчишки, куда и сколько хотели, называлась она — «колбаса». Новые усовершенствованные трамваи были без колбасы, и мы сердились на взрослых, что они не подумали о мальчишках, и лишили их такого вида транспорта.
Мы с мамой бегом пересекли трамвайные рельсы, пока они были свободны, и остановились перед вторым таким же потоком, летящим в обратную сторону. И вдруг — чудо! Мостовая свободна, совсем близко светлый тротуар и высокие желтые дома, неподвижные, даже на вид теплые от солнца, смотрят на нас добрыми окнами.
Я выдернула свою руку из маминой и — перед потоком — к спасительному тротуару, к огромным спокойным домам, которые смотрят на нас добрыми окнами. Водители, шоферы и кучеры, наверное, глазом не успели мигнуть, понять, что это такое синее, мелкое мелькнуло перед ними, а я уже на тротуаре, в полной безопасности, смотрю, как сквозь бегущие лошадиные ноги, в просветах между колесами машин, мелькают мама и Наташа с застывшими от ужаса лицами.
Пытаясь не терять их из виду, я пячусь и пячусь к стене дома, желтой, теплой от солнца. Ветер рвет на мне синюю матроску, пронизывает насквозь кофточку, сорочку, юбку.
Я пячусь и пячусь, чтобы прижаться к теплой стене. И вдруг лечу неведомо куда. Лечу, лечу и опускаюсь на что-то белое, мягкое. И вижу совсем рядом уши. Сижу на чем-то и смотрю, как эти уши краснеют. Потом вижу черные кудрявые волосы, чей-то затылок. Я сижу на плечах у кого-то в белом, держусь за его шею. Молча начинаю потихоньку спускаться с чьей-то белой спины. Сандалии забрались в чей-то карман. Кто-то — и тоже молча — достает мою ногу из кармана, тихо помогает соскользнуть по собственной спине вниз на покатую шероховатую доску. Доска спускается глубже, глубже, и зеленые шары медленно катятся по этой доске, скрываются в черном отверстии.
Я держусь за край потрепанной штанины. Мимо большого рыжего башмака катятся и катятся вниз зеленые капустные кочаны. Мы неподвижно и молча приходим в себя. Наверное, дяденьке не каждый день сваливаются с неба на голову девочки в синих матросках.
Вдруг становится темней. В голубом светлом проеме на фоне бегущих облаков узнаю два лица — Наташино и мамино. Милые, теплые, родные лица. Я протягиваю к ним руки. Наташа протянула ко мне свои. Но темная мокрая кирпичная стена была слишком высока. И тогда красный дяденька вытер о белый халат свои большие красные ладони в темных трещинах, поднял меня, поставил на широкую доску и осторожно переправил наверх.
И пока мама говорила всякие благодарные слова красному дяденьке, мы с Наташей молча отошли и прислонились к теплой стене дома, в котором был подвал для хранения овощей.
Летом мы жили на даче. Потом пришел грузовик, увез в Москву нашу старшую сестру и всех остальных вместе с вещами. Мы с Наташей и мамой ехали домой на электричке. Вылезли из поезда, из детского вагона (был такой вагон специальный, в середине каждой электрички, весь в ярких картинках снаружи и внутри), подошли к краю тротуара и остановились. Сейчас на главную вокзальную площадь Москвы (она называется Комсомольской) стекаются автомобили, трамваи, троллейбусы, а людям хоть бы что. Спустились по ступеням и — в любую сторону по подземным переходам. А тогда…
С одной стороны — два с половиной вокзала, с другой — один, зато громадный. Но та, противоположная сторона, скрыта в неизвестности, как тот берег в море.
Желтые, красные трамваи, черные автомобили, лошади с телегами, люди с повозками, велосипедисты, автобусы — все это мчалось, неслось перед нами, стремительно летело по мостовой. Трамваи звенели и дребезжали, автомобили гудели, лошади ржали и цокали копытами, выбивая из булыжников огонь, возчики кричали, водители трамваев тоже кричали, высовываясь из окна и непрерывно дергая веревку звонка.
Море шума, гама, криков, грохота, гула, а трамвайные звонки, как всплески волн. Тогда не запрещалось гудеть автомобилям и звенеть трамваям: гуди и звени сколько хочешь, что они и делали. Возможно, не запрещали из-за лошадей. По улицам в ту пору бегало много лошадей с повозками, с телегами и с жеребятами. Попробуй запрети им ржать. А трамваи и автомобили чем хуже? Вот они и звенели и гудели, кто кого перегудит или перезвонит. Пыль над площадью — тучей!
Наверное, пешеходные дорожки через площадь еще не изобрели. А может, дорожки и были, только никто не знал, где. Мы стояли, стояли, потом мама крепко взяла наши руки и мы все бегом — за прыгающей по булыжникам телегой (колеса выше нас с сестрой), перед гудящей автомашиной, сзади автобуса.
Спотыкаясь о булыжины, мы пробежали сзади большущего серо-зеленого грузовика, подождали, пока промчатся мимо нас три желто-красных вагона, прицепленные друг за другом. В переднем вагоновожатый в фуражечке напряженно глядел вперед, не отрывая руки от звонка. Трамвай трясся и оглушительно звенел. Из его открытых окон дети и взрослые с восторгом глядели на громадную площадь, на нас с мамой. Трамвайные пассажиры, не уместившиеся внутри, гроздьями висели на распахнутых дверях, держась за поручни и друг за друга.
— Никогда так не делайте! — кричит мама, наклоняясь, чтобы мы расслышали.
— И так тоже никогда не делайте! — еще громче кричит она, указывая на мальчишку, весело махавшего нам.
Мальчишка ехал у трамвая на хвосте, там была такая штуковина, железная, что ли. На ней всегда бесплатно ездили мальчишки, куда и сколько хотели, называлась она — «колбаса». Новые усовершенствованные трамваи были без колбасы, и мы сердились на взрослых, что они не подумали о мальчишках, и лишили их такого вида транспорта.
Мы с мамой бегом пересекли трамвайные рельсы, пока они были свободны, и остановились перед вторым таким же потоком, летящим в обратную сторону. И вдруг — чудо! Мостовая свободна, совсем близко светлый тротуар и высокие желтые дома, неподвижные, даже на вид теплые от солнца, смотрят на нас добрыми окнами.
Я выдернула свою руку из маминой и — перед потоком — к спасительному тротуару, к огромным спокойным домам, которые смотрят на нас добрыми окнами. Водители, шоферы и кучеры, наверное, глазом не успели мигнуть, понять, что это такое синее, мелкое мелькнуло перед ними, а я уже на тротуаре, в полной безопасности, смотрю, как сквозь бегущие лошадиные ноги, в просветах между колесами машин, мелькают мама и Наташа с застывшими от ужаса лицами.
Пытаясь не терять их из виду, я пячусь и пячусь к стене дома, желтой, теплой от солнца. Ветер рвет на мне синюю матроску, пронизывает насквозь кофточку, сорочку, юбку.
Я пячусь и пячусь, чтобы прижаться к теплой стене. И вдруг лечу неведомо куда. Лечу, лечу и опускаюсь на что-то белое, мягкое. И вижу совсем рядом уши. Сижу на чем-то и смотрю, как эти уши краснеют. Потом вижу черные кудрявые волосы, чей-то затылок. Я сижу на плечах у кого-то в белом, держусь за его шею. Молча начинаю потихоньку спускаться с чьей-то белой спины. Сандалии забрались в чей-то карман. Кто-то — и тоже молча — достает мою ногу из кармана, тихо помогает соскользнуть по собственной спине вниз на покатую шероховатую доску. Доска спускается глубже, глубже, и зеленые шары медленно катятся по этой доске, скрываются в черном отверстии.
Я держусь за край потрепанной штанины. Мимо большого рыжего башмака катятся и катятся вниз зеленые капустные кочаны. Мы неподвижно и молча приходим в себя. Наверное, дяденьке не каждый день сваливаются с неба на голову девочки в синих матросках.
Вдруг становится темней. В голубом светлом проеме на фоне бегущих облаков узнаю два лица — Наташино и мамино. Милые, теплые, родные лица. Я протягиваю к ним руки. Наташа протянула ко мне свои. Но темная мокрая кирпичная стена была слишком высока. И тогда красный дяденька вытер о белый халат свои большие красные ладони в темных трещинах, поднял меня, поставил на широкую доску и осторожно переправил наверх.
И пока мама говорила всякие благодарные слова красному дяденьке, мы с Наташей молча отошли и прислонились к теплой стене дома, в котором был подвал для хранения овощей.
ПАПИН ПИСЬМЕННЫЙ СТОЛ
Когда мы были дома одни, Матрешенька занималась хозяйством: мыла, стряпала, убиралась, а мы сидели за каким-нибудь столом: большим обеденным в столовой, письменным папиным в кабинете, или за нашим столом в детской, в зависимости от того, какой стол был уже убран и в какой комнате было вымыто, и рисовали.
А под папиным столом мы с Наташей иногда сидели и шепотом играли. Письменный стол был очень удобен для игры. Играть под столом можно было во что угодно и очень интересно. Там получался маленький домик. Если захочешь выпрямиться, то не сможешь, в домике под столом можно было только сидеть и ползать. Там были две блестящих коричневых стены, зеленая настоящая стена и деревянный желтый потолок. А дверь можно было повесить — заткнуть в верхний ящик или закрыться большим креслом.
Вот вошла Матрешенька. Думает, мы в прятки играем. А мы играем в комиссию.
— Погодите, гражданка! — строго говорим мы Матрешеньке, — вас вызовут.
Чего-чего не было в папином письменном столе! Мы-то хорошо знали. Правда, папа запирал его иногда, но Матрешенька знала, где ключи, и открывала нужные ящики. И мы аккуратно перебирали бумаги. Это были не очень интересные ящики, но там попадались чистые листы бумаги, мы вытягивали их и радовались вместе с Матрешенькой, звали ее для этого из кухни. Бумаги для рисования нам не хватало всегда.
Ящик, где были гвоздики, шурупчики, проволочки, гайки, был интересен, но не очень. Самым интересным был ящик с охотничьим снаряжением: тугой мешочек с дробью, картонные гильзы, литые пульки, цепкие колючие крючки.
Один раз, правда, не в охотничьем, а в бумажном ящичке мы нашли револьвер, блестящий, тяжеленный. Решили поиграть в войну. «Красными» хотели быть я и Наташа. Сделать «белыми» игрушки пожалели, мы их любили.
Решили, что «белые» — наши отражения в зеркале и надо их расстрелять.
Грохот был такой жуткий, что я даже не испугалась. Я заплакала только когда прибежала из кухни Матрешенька, и лицо ее было белее бумаги, на которой мы рисуем. Она тоже заплакала, сунула револьвер под матрац и позвонила папе.
А под папиным столом мы с Наташей иногда сидели и шепотом играли. Письменный стол был очень удобен для игры. Играть под столом можно было во что угодно и очень интересно. Там получался маленький домик. Если захочешь выпрямиться, то не сможешь, в домике под столом можно было только сидеть и ползать. Там были две блестящих коричневых стены, зеленая настоящая стена и деревянный желтый потолок. А дверь можно было повесить — заткнуть в верхний ящик или закрыться большим креслом.
Вот вошла Матрешенька. Думает, мы в прятки играем. А мы играем в комиссию.
— Погодите, гражданка! — строго говорим мы Матрешеньке, — вас вызовут.
Чего-чего не было в папином письменном столе! Мы-то хорошо знали. Правда, папа запирал его иногда, но Матрешенька знала, где ключи, и открывала нужные ящики. И мы аккуратно перебирали бумаги. Это были не очень интересные ящики, но там попадались чистые листы бумаги, мы вытягивали их и радовались вместе с Матрешенькой, звали ее для этого из кухни. Бумаги для рисования нам не хватало всегда.
Ящик, где были гвоздики, шурупчики, проволочки, гайки, был интересен, но не очень. Самым интересным был ящик с охотничьим снаряжением: тугой мешочек с дробью, картонные гильзы, литые пульки, цепкие колючие крючки.
Один раз, правда, не в охотничьем, а в бумажном ящичке мы нашли револьвер, блестящий, тяжеленный. Решили поиграть в войну. «Красными» хотели быть я и Наташа. Сделать «белыми» игрушки пожалели, мы их любили.
Решили, что «белые» — наши отражения в зеркале и надо их расстрелять.
Грохот был такой жуткий, что я даже не испугалась. Я заплакала только когда прибежала из кухни Матрешенька, и лицо ее было белее бумаги, на которой мы рисуем. Она тоже заплакала, сунула револьвер под матрац и позвонила папе.
НЕЧАЯННО
К нам пришли поделиться радостью тетя Нюра с дочкой Лузочкой. Наш дом большой, пятиэтажный, поэтому соседи по дому делились с друг другом, в основном, новостями, а соседи по подъезду — не только горем, радостью или новостями, но и солью, спичками, хлебом.
Лузочка с мамой, папой и двумя сестренками, младшей и старшей, жили как раз над нами, на пятом этаже, в большой, очень чистой, аккуратной и красивой комнате. Там всюду лежали вязанные крючком кружевные или вышитые белые салфеточки. Соседи называли тетю Нюру хорошей хозяйкой и очень уважали: трое детей, зарплата мужа невелика, а дети всегда ухожены, дома порядок. Лузочкиного папу (он потом погиб на фронте в сорок четвертом году) все хвалили за доброту и хорошую работу и, вздыхая, добавляли потихоньку, что он иногда может выпить лишнее.
Лузочка с мамой пришли показать, какую чудесную матроску удалось купить. Обычно тетя Нюра сама шила девочкам одежду: и дешевле, и мануфактуру достать легче, чем готовую вещь. А тут отец получил премию к празднику, и в магазине оказались эти матроски.
Ну и матроска! Мечта всех ребят и их родителей! Тетя Нюра и наша няня Матрешенька поворачивали Лузочку и так и эдак, любовались и все повторяли, какая замечательная матроска: кофточка в самый раз, плечики не тянут, юбочка впору, не длинна, не коротка. И главное — чистая шерсть, тонкая, блестящая, совсем не мнется.
Помнут складочку — отпустят: и правда, складочка висит, будто ее и не трогали. Мелкие складочки, одна к одной. Это называется (я с тех пор запомнила) — плиссе.
— И в праздник на люди выйти, и в будни носи сколько хочешь, материал немаркий, постирать, и как новая. Сносу ей не будет, еще младшим достанется, — радовалась Матрешенька.
Лузочка, розовая от смущения, от стольких взглядов, устремленных на нее одну, послушно поворачивалась в их руках, и ее легкие светлые волосы взлетали и казались еще светлей, а глаза — еще синей от синей матроски. Лузочке и нам с сестрой было не важно, чистая шерсть или нет. Главное — большой матросский воротник и на нем две полоски, красная и синяя.
Запахло чем-то подгорелым, взрослые ушли на кухню, мы остались одни. Мы с сестрой сидели за столом, на котором альбомы, краски, кисти, вода в баночке, цветные карандаши. Перед приходом гостей мы точили карандаши. Рисовали мы с сестрой много, и, чтобы не отрывать взрослых от дела, сами научились точить карандаши. Нам было тогда немногим больше пяти лет, а Лузочке чуть меньше.
Лузочка стоит рядом, мы смотрим друг на друга, совершенно счастливые, и смеемся. Тихо, комната полна солнцем, еще только утро, а мы уже вместе и впереди целый день. И не зная, что делать от радости, я взяла бритву, провела ею по воздуху и говорю:
— А вот мы сейчас разрежем эту прекрасную матроску!
— А вот не разрежем! — понарошку пугается Лузочка и отклоняется, и мы все хохочем, как дурочки.
— А вот и разрежем! — Я протягиваю руку с бритвой и провожу лезвием возле самой матроски.
— А вот и не разрежем! — еще больше для вида пугается Лузочка и мы все трое хохочем еще громче.
— А вот и разрежем!
— А вот и не разрежем!
И вдруг матроска у меня под рукой распалась, стала видна тонкая Лузочкина шея и белая аккуратная нижняя рубашечка. Круглые проймы лежали на двух тонких косточках, которые мы на тогдашнем уровне знания анатомии называли ребрами и лишь потом узнали, что это ключицы.
Раздался такой дружный рев, что взрослые мигом очутились рядом. Когда, наконец, силком оторвали мои руки от лица, я увидела сестру, которая печально глядела на меня и Лузочку, тонкими руками прижимавшую края матроски один к другому, как будто они могли срастись. Губы у Лузочки дрожали, а глаза, полные слез, с великой жалостью были устремлены на меня.
Тетя Нюра взяла дочку за руку и тихо увела домой.
Вечером (мы уже легли спать) вернулись с работы наши родители, и я слышала негромкий долгий разговор на кухне. Потом Матрешенька поднялась на пятый этаж к тете Нюре, а когда вернулась, я услышала ее шепот: «Нет, говорят, никаких денег не надо. Это же, говорят, дети. Они нечаянно…»
Лузочка изредка носила эту матроску, но в будни, а не в праздники. Кофточка была очень аккуратно зашита. Только все равно был виден длинный, от воротника до пояса, шов. Ведь материал был тонкий, блестящий, чистая шерсть.
Лузочка с мамой, папой и двумя сестренками, младшей и старшей, жили как раз над нами, на пятом этаже, в большой, очень чистой, аккуратной и красивой комнате. Там всюду лежали вязанные крючком кружевные или вышитые белые салфеточки. Соседи называли тетю Нюру хорошей хозяйкой и очень уважали: трое детей, зарплата мужа невелика, а дети всегда ухожены, дома порядок. Лузочкиного папу (он потом погиб на фронте в сорок четвертом году) все хвалили за доброту и хорошую работу и, вздыхая, добавляли потихоньку, что он иногда может выпить лишнее.
Лузочка с мамой пришли показать, какую чудесную матроску удалось купить. Обычно тетя Нюра сама шила девочкам одежду: и дешевле, и мануфактуру достать легче, чем готовую вещь. А тут отец получил премию к празднику, и в магазине оказались эти матроски.
Ну и матроска! Мечта всех ребят и их родителей! Тетя Нюра и наша няня Матрешенька поворачивали Лузочку и так и эдак, любовались и все повторяли, какая замечательная матроска: кофточка в самый раз, плечики не тянут, юбочка впору, не длинна, не коротка. И главное — чистая шерсть, тонкая, блестящая, совсем не мнется.
Помнут складочку — отпустят: и правда, складочка висит, будто ее и не трогали. Мелкие складочки, одна к одной. Это называется (я с тех пор запомнила) — плиссе.
— И в праздник на люди выйти, и в будни носи сколько хочешь, материал немаркий, постирать, и как новая. Сносу ей не будет, еще младшим достанется, — радовалась Матрешенька.
Лузочка, розовая от смущения, от стольких взглядов, устремленных на нее одну, послушно поворачивалась в их руках, и ее легкие светлые волосы взлетали и казались еще светлей, а глаза — еще синей от синей матроски. Лузочке и нам с сестрой было не важно, чистая шерсть или нет. Главное — большой матросский воротник и на нем две полоски, красная и синяя.
Запахло чем-то подгорелым, взрослые ушли на кухню, мы остались одни. Мы с сестрой сидели за столом, на котором альбомы, краски, кисти, вода в баночке, цветные карандаши. Перед приходом гостей мы точили карандаши. Рисовали мы с сестрой много, и, чтобы не отрывать взрослых от дела, сами научились точить карандаши. Нам было тогда немногим больше пяти лет, а Лузочке чуть меньше.
Лузочка стоит рядом, мы смотрим друг на друга, совершенно счастливые, и смеемся. Тихо, комната полна солнцем, еще только утро, а мы уже вместе и впереди целый день. И не зная, что делать от радости, я взяла бритву, провела ею по воздуху и говорю:
— А вот мы сейчас разрежем эту прекрасную матроску!
— А вот не разрежем! — понарошку пугается Лузочка и отклоняется, и мы все хохочем, как дурочки.
— А вот и разрежем! — Я протягиваю руку с бритвой и провожу лезвием возле самой матроски.
— А вот и не разрежем! — еще больше для вида пугается Лузочка и мы все трое хохочем еще громче.
— А вот и разрежем!
— А вот и не разрежем!
И вдруг матроска у меня под рукой распалась, стала видна тонкая Лузочкина шея и белая аккуратная нижняя рубашечка. Круглые проймы лежали на двух тонких косточках, которые мы на тогдашнем уровне знания анатомии называли ребрами и лишь потом узнали, что это ключицы.
Раздался такой дружный рев, что взрослые мигом очутились рядом. Когда, наконец, силком оторвали мои руки от лица, я увидела сестру, которая печально глядела на меня и Лузочку, тонкими руками прижимавшую края матроски один к другому, как будто они могли срастись. Губы у Лузочки дрожали, а глаза, полные слез, с великой жалостью были устремлены на меня.
Тетя Нюра взяла дочку за руку и тихо увела домой.
Вечером (мы уже легли спать) вернулись с работы наши родители, и я слышала негромкий долгий разговор на кухне. Потом Матрешенька поднялась на пятый этаж к тете Нюре, а когда вернулась, я услышала ее шепот: «Нет, говорят, никаких денег не надо. Это же, говорят, дети. Они нечаянно…»
Лузочка изредка носила эту матроску, но в будни, а не в праздники. Кофточка была очень аккуратно зашита. Только все равно был виден длинный, от воротника до пояса, шов. Ведь материал был тонкий, блестящий, чистая шерсть.
МОЙ ОТЕЦ — ПИЛОТ
Мы с Наташей сидели в детской и слушали детскую передачу. Круглое радио висело у нас на стене меж двух огромных окон. Мы смотрели на него и на голубое небо в окнах. Потом радио долго и интересно говорило о самолетах, дирижаблях, о полетах на Северный полюс, читало стихи.
Когда передача кончилась, мы начали играть, а радио сказало: «Перерыв на пятнадцать минут». Тогда были такие перерывы, и мы всегда думали, что в эти перерывы делают? Кушают, наверное. Что кушают? Наверное, котлеты. С макаронами или с пюре?
И тут я нечаянно придумала стихотворение, слова как-то сами по себе пришли в голову:
— Какое Таня стихотворение придумала!
Дело было в выходной. Папа с мамой и Светланой куда-то собирались, но к литературе они относились с огромным уважением. Папа снял пальто, отыскал толстую чистую тетрадь, положил ее на большой круглый стол, рядом поставил большую стеклянную чернильницу, очень красивую, с письменного стола. Папа сам большими ясными фиолетовыми буквами переписал сие произведение. Сказали: «Ну, пиши теперь дальше!» — и ушли, тихонько притворив дверь.
Я сидела одна в комнате. Высоченные чистые стены. Далекий потолок. Коричневый шкаф будто падал на меня. Тишина. Потолок начал отодвигаться, расти, холодный, белый, стены — раздвигаться, подниматься, чужие, незнакомые. Коричневый шкаф стал еще более коричневым, наклоняется на меня всеми стенками и углами.
Стол, за которым я сидела, тоже начал расти. Скатерть суровая колется. Стеклянная чернильница стала уж совсем огромной и чужой. А самыми чужими были фиолетовые строчки в громадной тетради про какую-то девочку, у которой отец летит над полями, лесами и лугами. Я тихо сползаю со стула и убегаю от всего этого без оглядки.
Когда передача кончилась, мы начали играть, а радио сказало: «Перерыв на пятнадцать минут». Тогда были такие перерывы, и мы всегда думали, что в эти перерывы делают? Кушают, наверное. Что кушают? Наверное, котлеты. С макаронами или с пюре?
И тут я нечаянно придумала стихотворение, слова как-то сами по себе пришли в голову:
Я очень обрадовалась и сказала стихотворение Наташе. Наташа тоже очень обрадовалась, с гордостью посмотрела на меня и побежала в кухню к Матрешеньке, крича:
Мой отец — пилот.
У него — самолет.
Он летает над полями,
Над лесами, над лугами.
— Какое Таня стихотворение придумала!
Дело было в выходной. Папа с мамой и Светланой куда-то собирались, но к литературе они относились с огромным уважением. Папа снял пальто, отыскал толстую чистую тетрадь, положил ее на большой круглый стол, рядом поставил большую стеклянную чернильницу, очень красивую, с письменного стола. Папа сам большими ясными фиолетовыми буквами переписал сие произведение. Сказали: «Ну, пиши теперь дальше!» — и ушли, тихонько притворив дверь.
Я сидела одна в комнате. Высоченные чистые стены. Далекий потолок. Коричневый шкаф будто падал на меня. Тишина. Потолок начал отодвигаться, расти, холодный, белый, стены — раздвигаться, подниматься, чужие, незнакомые. Коричневый шкаф стал еще более коричневым, наклоняется на меня всеми стенками и углами.
Стол, за которым я сидела, тоже начал расти. Скатерть суровая колется. Стеклянная чернильница стала уж совсем огромной и чужой. А самыми чужими были фиолетовые строчки в громадной тетради про какую-то девочку, у которой отец летит над полями, лесами и лугами. Я тихо сползаю со стула и убегаю от всего этого без оглядки.
КУВШИНЧИК
Мы играли на нашей стороне двора. Окна нашей квартиры и двери наших подъездов выходили на эту сторону, она и называлась нашей. Наша сторона была очень знакомая, каждый камушек, каждая загородка, сломанная или пока не сломанная. Но зато в земле было немало прекрасного.
Что стояло давным-давно на месте наших больших кирпичных домов, которые называются корпусами, Городком имени Буденного, — неизвестно. Может, были чьи-нибудь усадьбы или просто улица, и кто-то нечаянно потерял, а мы нашли крошечный, с ноготь на мизинце, кувшинчик. Он был твердый, голубой и тяжелый, как камушек, немного блестел и был удивительно красив.
Мы оттерли кувшинчик от пыли. У него были две крошечные ручки и тонкое горлышко, а по стенкам кувшинчика, да, да, кругом, по всему голубому кувшинчику танцевали удивительно красивые тети в длинных платьях. Тети держали друг дружку за руки, все до одной смеялись, и кудрявый мальчик летел вверху и махал луком и стрелами, и вокруг были цветы; все это выпуклое, голубое. Мы долго сидели на земле, передавая кувшинчик друг дружке и поднося его к самым глазам.
Вдруг упала какая-то тень. «Божья коровка?» — спросил сверху скучающий голос. Мы подняли глаза. Большая девочка, очень большая, она уже училась в седьмом классе, остановилась возле нас.
— Нет! — ответили мы гордо. — Совсем не божья коровка! — И протянули ей кувшинчик.
— А-а, — скучая, сказала она, быстро осмотрела всех нас и отдала нам кувшинчик.
Она ушла, и мы начали сухой травинкой выковыривать землю, набившую кувшинчику горлышко. Интересно, внутри он пустой и, может быть, в него нальется капелька воды? Но травинки ломались, прутик был слишком толст. Решили отнести кувшинчик домой и выковырять землю иголкой.
Мы все еще любовались нашим сокровищем, когда в поле нашего зрения попали ноги. Большие толстые ноги в носках и туфлях. Три пары ног топтались вокруг нас.
— Покажите, ребятки, этим девочкам ваш кувшинчик, — сказала давешняя большая девочка.
Большие девочки, на которых мы смотрели только издали — с восхищением глядели, как они играют в волейбол, какие у них красивые косы и сами они — красивые и сильные, незнакомые девочки с соседнего двора — в чижик, прятки и казаки-разбойники они не играли, через веревочку не прыгали. Мы с уважением наблюдали, как они проходили мимо нас под руку, рассказывая друг дружке что-то неведомое нам, наверное, интересное и сложное, и даже не мечтали, что они посмотрят на нас.
Мы радостно протянули им голубой кувшинчик.
— Это совсем не старинный, так, подделка какая-то! — фальшивым голосом сказала первая девочка.
— Да, ерунда какая-то, совсем некрасивый, в него и играть толком нельзя, так, чепуха! — быстро заговорила другая.
— Да-да, чепуха, никому-то он не нужен! А вот это другое дело! — И девочки сунули нам деревянный самоварчик, какие попадались в новогодних хлопушках или в круглых шоколадных конфетах, конфета была внутри пустая и называлась бомбочкой, и в ней что-нибудь лежало: такой самоварчик, леденец или просто копеечка. — Смотрите, какой хорошенький!
И большие девочки быстро ушли, унося голубой кувшинчик. Где они жили, в каких квартирах, мы не знали. А если бы и знали, все равно не побежали бы. Такой кувшинчик разве отдадут?
Сразу стало скучно и холодно. Мы увидели, что солнце почти скрылось вдали за крышами домов и стало темно.
Мы бросили на землю деревянный самоварчик и долго, молча смотрели, как уходили большие девочки. И так неприятны были их длинные широкие спины.
Что стояло давным-давно на месте наших больших кирпичных домов, которые называются корпусами, Городком имени Буденного, — неизвестно. Может, были чьи-нибудь усадьбы или просто улица, и кто-то нечаянно потерял, а мы нашли крошечный, с ноготь на мизинце, кувшинчик. Он был твердый, голубой и тяжелый, как камушек, немного блестел и был удивительно красив.
Мы оттерли кувшинчик от пыли. У него были две крошечные ручки и тонкое горлышко, а по стенкам кувшинчика, да, да, кругом, по всему голубому кувшинчику танцевали удивительно красивые тети в длинных платьях. Тети держали друг дружку за руки, все до одной смеялись, и кудрявый мальчик летел вверху и махал луком и стрелами, и вокруг были цветы; все это выпуклое, голубое. Мы долго сидели на земле, передавая кувшинчик друг дружке и поднося его к самым глазам.
Вдруг упала какая-то тень. «Божья коровка?» — спросил сверху скучающий голос. Мы подняли глаза. Большая девочка, очень большая, она уже училась в седьмом классе, остановилась возле нас.
— Нет! — ответили мы гордо. — Совсем не божья коровка! — И протянули ей кувшинчик.
— А-а, — скучая, сказала она, быстро осмотрела всех нас и отдала нам кувшинчик.
Она ушла, и мы начали сухой травинкой выковыривать землю, набившую кувшинчику горлышко. Интересно, внутри он пустой и, может быть, в него нальется капелька воды? Но травинки ломались, прутик был слишком толст. Решили отнести кувшинчик домой и выковырять землю иголкой.
Мы все еще любовались нашим сокровищем, когда в поле нашего зрения попали ноги. Большие толстые ноги в носках и туфлях. Три пары ног топтались вокруг нас.
— Покажите, ребятки, этим девочкам ваш кувшинчик, — сказала давешняя большая девочка.
Большие девочки, на которых мы смотрели только издали — с восхищением глядели, как они играют в волейбол, какие у них красивые косы и сами они — красивые и сильные, незнакомые девочки с соседнего двора — в чижик, прятки и казаки-разбойники они не играли, через веревочку не прыгали. Мы с уважением наблюдали, как они проходили мимо нас под руку, рассказывая друг дружке что-то неведомое нам, наверное, интересное и сложное, и даже не мечтали, что они посмотрят на нас.
Мы радостно протянули им голубой кувшинчик.
— Это совсем не старинный, так, подделка какая-то! — фальшивым голосом сказала первая девочка.
— Да, ерунда какая-то, совсем некрасивый, в него и играть толком нельзя, так, чепуха! — быстро заговорила другая.
— Да-да, чепуха, никому-то он не нужен! А вот это другое дело! — И девочки сунули нам деревянный самоварчик, какие попадались в новогодних хлопушках или в круглых шоколадных конфетах, конфета была внутри пустая и называлась бомбочкой, и в ней что-нибудь лежало: такой самоварчик, леденец или просто копеечка. — Смотрите, какой хорошенький!
И большие девочки быстро ушли, унося голубой кувшинчик. Где они жили, в каких квартирах, мы не знали. А если бы и знали, все равно не побежали бы. Такой кувшинчик разве отдадут?
Сразу стало скучно и холодно. Мы увидели, что солнце почти скрылось вдали за крышами домов и стало темно.
Мы бросили на землю деревянный самоварчик и долго, молча смотрели, как уходили большие девочки. И так неприятны были их длинные широкие спины.
СТУЛЬЧИК
Напрасно говорят, что девочки дружить не умеют. Прекрасно умеют!
Мы так весело, так хорошо играли вместе: Луза, Галя, Света, Зося, Люся, Нина, мы с Наташей. То Галя заболеет, то Нина, то я или Наташа, все равно оставшихся здоровых хватало. И вдруг стало не хватать Светочки. Нет ее и нет, нет и нет. Пропадает куда-то и все. Сначала мы не замечали, а потом, ничего не поделаешь, не хватает. Дни идут за днями, а Светы нет и не хватает ее в играх.
Некоторые игры из-за нее не получались. Например, «Голый король». Луза была для главной роли слишком худа. Зося смеялась как раз в самом серьезном месте. Мы с Наташей были ткачами. А «Голый король» должен быть упитанным, и трусики, и рубашка у него должны быть с кружевами. Света подходила по всем этим статьям.
И в пряталки без нее играть стало тоже не так интересно. Светка так смешно пугалась, когда не успевала выручиться и ее находили.
Увидим ее в окошко, залезем на подоконник, кричим в форточку: «Света! Приходи к нам!» Не идет. И на дворе сразу куда-то денется. Видим, играет возле своего подъезда (она жила в третьем, а мы в первом) с другими ребятами, бежим за ней. Нет, уже куда-то делась.
— Что-то Света к вам не приходит. Или поругались? — спрашивает Матрешенька.
— Нет, не поругались, совсем не ругались, — отвечаем мы.
Какой-то чужой стал ее подъезд. Проходим мимо окна — слышны звуки музыки. Света дома, учится играть.
И на ледяных дорожках кататься без нее не очень интересно — ведь лучшие ледяные дорожки возле третьего подъезда: там живет много больших мальчишек из пятых-шестых классов, они лучше всех раскатывают эти дорожки, даже поливают их потихоньку от взрослых. А третий — Светкин родной подъезд. В случае чего всегда можно было закричать: «Мама!», и Светкина мать тут же посмотрит в окно на первом этаже.
Но Светка пропадает и пропадает, и мы почти не катались на ледяных дорожках. Ну, что это за дорожка — в две ступни? А длиннее возле нашего подъезда не было, потому что на первом этаже жила Марья Михайловна, которая всегда смотрит в окно, даже ночью, не раскатывает ли кто ледяных дорожек.
Весна началась, окна широко распахнуты, во дворе солнце, ручьи. Как-то видим: Света возле своего подъезда. Попросились у Матрешеньки гулять, выскакиваем из подъезда. Светочка стоит спиной к нам, в синем берете, в ботах, играет с малышами. Мы — к ней: «Света! Светочка!» Она — бегом от нас. Да так быстро, как никогда не бегала. Всегда, бывало, Луза перегонит ее или наша Наташа.
Бежит от нас, от нашего двора к чужому двору. Мы за ней. По лужам, по ручьям. Кричим: «Стой! Стой, Светочка!» Ловим ее, хватаем за руки, за пальто. Она кажется немного чужой в новом красном пальто, в новой береточке, молча вырывает руки, глаза полны слез.
— Пошли гулять! — зовет Луза. — Мы давно с тобой не играли!
Света как заплачет. Села на землю в своем новом пальто, наклонила голову. Горько-горько плачет и говорит:
— Я не буду! Я больше никогда не буду!
— Что не будешь? — спрашиваем мы и тоже садимся на землю рядом. — С нами играть не будешь?
— Стульчики ломать не буду! — еле говорит сквозь слезы Света и плачет еще горше.
— Какие стульчики?
— Для кукол, небольшой! Я села на него, а он рассыпался!
Оказывается, давным-давно, еще осенью, до елки, когда мы играли у нас дома — во дворе все время шли дожди, Светочка села на маленький игрушечный стульчик (Света побольше куклы, ну, стульчик и сломался). Светочка ушла, и так мучил ее этот сломанный стульчик. И дома никому не сказала. А мы-то и не заметили, никто не заметил, что стульчик сломался.
Мы так весело, так хорошо играли вместе: Луза, Галя, Света, Зося, Люся, Нина, мы с Наташей. То Галя заболеет, то Нина, то я или Наташа, все равно оставшихся здоровых хватало. И вдруг стало не хватать Светочки. Нет ее и нет, нет и нет. Пропадает куда-то и все. Сначала мы не замечали, а потом, ничего не поделаешь, не хватает. Дни идут за днями, а Светы нет и не хватает ее в играх.
Некоторые игры из-за нее не получались. Например, «Голый король». Луза была для главной роли слишком худа. Зося смеялась как раз в самом серьезном месте. Мы с Наташей были ткачами. А «Голый король» должен быть упитанным, и трусики, и рубашка у него должны быть с кружевами. Света подходила по всем этим статьям.
И в пряталки без нее играть стало тоже не так интересно. Светка так смешно пугалась, когда не успевала выручиться и ее находили.
Увидим ее в окошко, залезем на подоконник, кричим в форточку: «Света! Приходи к нам!» Не идет. И на дворе сразу куда-то денется. Видим, играет возле своего подъезда (она жила в третьем, а мы в первом) с другими ребятами, бежим за ней. Нет, уже куда-то делась.
— Что-то Света к вам не приходит. Или поругались? — спрашивает Матрешенька.
— Нет, не поругались, совсем не ругались, — отвечаем мы.
Какой-то чужой стал ее подъезд. Проходим мимо окна — слышны звуки музыки. Света дома, учится играть.
И на ледяных дорожках кататься без нее не очень интересно — ведь лучшие ледяные дорожки возле третьего подъезда: там живет много больших мальчишек из пятых-шестых классов, они лучше всех раскатывают эти дорожки, даже поливают их потихоньку от взрослых. А третий — Светкин родной подъезд. В случае чего всегда можно было закричать: «Мама!», и Светкина мать тут же посмотрит в окно на первом этаже.
Но Светка пропадает и пропадает, и мы почти не катались на ледяных дорожках. Ну, что это за дорожка — в две ступни? А длиннее возле нашего подъезда не было, потому что на первом этаже жила Марья Михайловна, которая всегда смотрит в окно, даже ночью, не раскатывает ли кто ледяных дорожек.
Весна началась, окна широко распахнуты, во дворе солнце, ручьи. Как-то видим: Света возле своего подъезда. Попросились у Матрешеньки гулять, выскакиваем из подъезда. Светочка стоит спиной к нам, в синем берете, в ботах, играет с малышами. Мы — к ней: «Света! Светочка!» Она — бегом от нас. Да так быстро, как никогда не бегала. Всегда, бывало, Луза перегонит ее или наша Наташа.
Бежит от нас, от нашего двора к чужому двору. Мы за ней. По лужам, по ручьям. Кричим: «Стой! Стой, Светочка!» Ловим ее, хватаем за руки, за пальто. Она кажется немного чужой в новом красном пальто, в новой береточке, молча вырывает руки, глаза полны слез.
— Пошли гулять! — зовет Луза. — Мы давно с тобой не играли!
Света как заплачет. Села на землю в своем новом пальто, наклонила голову. Горько-горько плачет и говорит:
— Я не буду! Я больше никогда не буду!
— Что не будешь? — спрашиваем мы и тоже садимся на землю рядом. — С нами играть не будешь?
— Стульчики ломать не буду! — еле говорит сквозь слезы Света и плачет еще горше.
— Какие стульчики?
— Для кукол, небольшой! Я села на него, а он рассыпался!
Оказывается, давным-давно, еще осенью, до елки, когда мы играли у нас дома — во дворе все время шли дожди, Светочка села на маленький игрушечный стульчик (Света побольше куклы, ну, стульчик и сломался). Светочка ушла, и так мучил ее этот сломанный стульчик. И дома никому не сказала. А мы-то и не заметили, никто не заметил, что стульчик сломался.
ОСЬМИНОГИ И КОРОВА
— Осьминоги! Хватают за ноги! Сейчас высосут всю кровь!
Летим по комнате к большому дивану. Там остров. Необитаемый, но вполне безопасный. Еле умещаемся на нем, и Зося, и Люся, и Светка, и Лузочка, и мы с Наташей. У Лузочки нога не умещается, торчит из-под диванного валика. Из-за чемодана под кроватью торчит Славкина пятка. Оба становятся добычей осьминога.
Летим по комнате к большому дивану. Там остров. Необитаемый, но вполне безопасный. Еле умещаемся на нем, и Зося, и Люся, и Светка, и Лузочка, и мы с Наташей. У Лузочки нога не умещается, торчит из-под диванного валика. Из-за чемодана под кроватью торчит Славкина пятка. Оба становятся добычей осьминога.