Алексеев Иван. Засечная черта

   – А они на вас не кинулись? – сквозь смех, но с тревогой спросила Анюта.
   – Так ведь со спущенными портками прыгать и бегать, мягко говоря, неудобно, ноги как связанные. А если портки руками поддерживать, так оружие уже и взять-то не во что. Да и вервольфы-то про оружие забыли напрочь, когда их, извиняюсь, приперло. Оружие их в стороне валялось... Ну, подождали мы, когда противник иссякнет малость, построили их в колонну, разрешили портки сзади связанными руками поддерживать, чтобы не позорить гордых рыцарей походом со спущенными штанами. Да и сам поход продолжался бы слишком долго, если бы они, спустив штаны, мелкими шажками шествовали. Тронулись мы с пленными в наш Лесной... в лесную деревню ближайшую. По дороге несколько раз пришлось милосердие проявлять, разрешать рыцарям присесть на полчасика. Коней их мы в поводу вели, вернее, вели только первого, а остальные, как и их хозяева, к строю привычные, сами спокойно шли. Но до деревни нам дойти не довелось, на рассвете догнала нас погоня из строевых бойцов нашей дружины, что в передовых заслонах стояли, в непосредственной близости от района боевых действий. Вервольфы пройти-то прошли, но следы им скрыть полностью не удалось. Вот наши и пошли по следу. Но враги были хитрые и бывалые, как лисицы след запутывали, потому от погони и оторвались далеко, и до нас, мальчишек, добрались. Тут-то им и случился карачун, – развел руками Михась.
   – И вас наверняка после этого дела наградили да в строевые бойцы перевели, – давясь от смеха, но вместе с тем восхищенно произнесла Анюта.
   – Наградить-то наградили, а вот в строевые бойцы еще рано нас было переводить. Во-первых, мы не все испытания положенные прошли. Во-вторых, в бою-то мы ведь не участвовали. Как такового боя ведь не было. Мы захватили их детской хитростью...
   – ...когда их прихватила детская неожиданность, – продолжила фразу Анюта и захохотала.
   Михась, порадовавшись в душе, что девушка, несмотря на грозящую ей опасность, может шутить, и к тому же умеет это делать искренне и радостно, засмеялся вместе с ней. Он очень ценил в людях чувство юмора, не без основания полагая, что это один из признаков развитого и гибкого ума.
   – Бойцы, которые шли вдогон вервольфам с передовой дозорной линии, потом рассказывали, что, наткнувшись на поляну, просто обалдели. Во-первых, жуткая вонь от рыцарских испражнений, во-вторых, многочисленные следы, по которым картина произошедшего никак не читалась. Отпечатки наших сапог они распознали быстренько и поняли, что вервольфы были атакованы дозором из учебного отряда. Но дальше бойцы впали в недоумение – чем же схватка закончилась? Неужели нас, мальчишек, завалили, повязали и с собой уволокли? Встревожились они не на шутку и уже во весь опор вдогон кинулись. Тем более что это совсем легко было сделать, мы след-то, конечно же, не заметали, да к тому же за колонной наших пленных можно было идти без всяких собак, верхним чутьем, по весьма отчетливому запаху.
   – Наверняка вы произвели переворот в военном деле, и ваш прием нападения на отвлекшегося по нужде неприятеля должен быть взят на вооружение вместе с новейшим огнестрельным снарядом, – с преувеличенным пафосом вновь шутливо произнесла Анюта, к месту вспомнив фразу, прочитанную в одной из книг отца Серафима.
   – А вот и нет! Ты знаешь, как это ни смешно, нападение на врага, занятого нужным делом, – это обычный поступок всех разведчиков. Языков неприятельских чаще всего в отхожих местах на краю стана вражеского и добывают, – вполне серьезно ответил Михась.
   Конечно, ни Михась, ни Анюта не могли знать, что через пять веков Президент России, Верховный Главнокомандующий Вооруженных сил, бывший в свое время полковником КГБ, публично, на весь мир озвучит этот не особо рекламируемый тактический прием и скажет, что мы будем террористов «мочить в сортире». И через несколько дней после этой телевизионной трансляции речи Президента разведка спецназа ГРУ без шума и пыли возьмет в плен на краю вражеского стана, именно в отхожем месте, одного из самых кровавых и одиозных главарей террористов и благополучно сдаст его в руки правосудия.
   – Ну да ладно, – со вздохом сожаления произнес Михась. – Боец должен быть сытым и отдохнувшим. А посему – отбой!
   – А рассказать про заморские страны? – Анюта впервые за много лет, прошедших со дня смерти матери, позволила себе чуть капризный тон маленького ребенка – баловня родителей.
   – «Отбой» была команда! – преувеличенно грозно прикрикнул Михась. – Будешь завтра хорошо упражняться – расскажу.
 
   На следующее утро Анюта порхала по теткиному подворью, чуть ли не напевая и пританцовывая, несмотря на то, что в ее руках были тяжелые вилы или ведра с водой. Тетка долго и подозрительно вглядывалась в счастливое лицо племянницы и наконец спросила то ли с осуждением, то ли с одобрением и затаенной надеждой:
   – Тебе что, кто-то из Никифоровых молодцов обещал сватов заслать?
   Все хорошее настроение девушки от этих слов враз улетучилось. Она опустила голову, сгорбилась и вновь стала походить на батрачку без настоящего и без будущего, какой и была долгие годы. Но в душе ее уже крепло сложное и пока непонятное ей чувство уверенности в себе и ненависти к беспросветной жизни, из которой можно и нужно вырываться всеми силами. Анюта несколько раз, когда никто не видел, выпрямлялась, ставила ноги на ширину плеч, поднимала руки в глухую защиту, потом делала разножку, двигаясь четко и пружинисто.
   Вечером Анюта с Михасем вновь пришли в сарай, и девушка твердым голосом произнесла:
   – Господин дружинник, я готова упражняться хоть всю ночь. Не жалей меня, учи как следует!
   Михась внимательно посмотрел ей в глаза, кивнул и сказал просто и сурово:
   – Хорошо. Руки в защиту. Бегом по кругу, не спеша!
   После того как они повторили и закрепили вчерашние упражнения, Михась объявил о переходе к следующему этапу подготовки:
   – А теперь, Анюта, будем ставить тебе боевое колено. Смотри сюда. Встала в защиту, противник перед тобой. Делаешь широкий шаг вперед левой ногой. Из защиты руки протягиваешь строго вперед, локти не разводишь, разжимаешь кулаки и хватаешь его за шею. Цап!
   Михась с трудом, но смог показать правильные движения.
   – И задней ногой, то есть правой, оставшейся сзади, бьешь коленом в брюхо. Одновременно тянешь врага за шею на себя, к правому плечу. Ррраз! Только ты должна все делать потом резче и быстрей, чем я показываю, а вначале – медленно, но правильно. Да, и еще очень важно: после удара бьющая нога снова ставится назад, примерно на аршин. Давай, пробуй. Медленно, но правильно! Твое колено за четыре дня должно стать боевым!
   Анюта принялась повторять движения дружинника. Вначале она никак не могла собрать все элементы в нужную последовательность, и Михась время от времени покрикивал на девушку:
   – Локти не разводи! Руки вперед и цап! Да не так, а коротким движением – цап! Куда поставила бьющую ногу после удара?! Назад ставь! Да не на вершок, а на аршин! Тебе придется раза три ударить, чтобы его пробить, откуда будешь удар разгонять?! Вот так, назад подальше. И первый шаг делаем широченный! Теперь давай три удара подряд! Рраз! Два!! Три!!! Молодец! Руки только не забывай, тяни его голову к своему правому плечу. Это дополнительный рычаг, ты будешь не просто бить, а влетать в противника!
   – А что такое рычаг? – спросила запыхавшаяся Анюта, едва переводя дыхание.
   – Рычаг – это... – Михась запнулся, подбирая нужное определение. – Ну, это как на колодезном журавле. У него отрезки разной длины: за который тянешь – длинный, на котором ведро висит – короткий. И за счет этой разницы в длине отрезков тяжеленное ведро поднимается легко, одной рукой. Или вот дверь. Смотри, если на нее нажать даже с большим усилием возле самых петель, она может и не открыться, рычага нет. А если нажать на противоположный край, возле ручки, даже одним пальчиком, дверь легко распахивается. Это и есть рычаг. Так же и в человеческом теле. Поняла?
   Девушка кивнула.
   – Тогда давай, иди по кругу. Широкий шаг, захват из защиты, удар коленом и опять шаг – захват – удар. Пошла!
   Анюта старательно принялась выполнять требуемое упражнение.
   – Добро, – произнес наконец Михась, когда Анюта, уже изрядно выдохшаяся, сделала несколько идеальных связок подряд. – Теперь присядь, отдохни малость, а потом – разножка.
   – А зачем разножка? – плюхнувшись на солому, поинтересовалась девушка. – И ты же говорил, что мы будем ему шею сворачивать. А тут колено...
   – Скоро все узнаешь. Завтра, кстати, я лук и стрелы доделаю и изготовлю для тебя чучело, с шеей и животом, чтобы ты не по воздуху лупила, а сопротивление и силу своего удара ощутила в полной мере. Ну, полено круглое для шеи я во дворе найду, да к этому вот столбу в сарае приспособлю. А ты мне потом, когда упражнения закончим, дашь старый мешок. Я его соломой набью да к этому же столбу и приторочу... Ну а сейчас поднимайся, ставь глухую защиту и пошла в разножку!
   А вечером, после ужина, они вновь долго сидели, не зажигая лучины, в сумраке за столом. Анюта, подперев голову руками, глядя куда-то в темноту, слушала рассказы Михася о далеких морях и странах. Стены тесной покосившейся избенки раздвигались, и девушка буквально всем своим существом ощущала ослепительный блеск и нестерпимый зной тропического солнца, дикий, всепоглощающий свист штормового ветра и пыталась представить океан – водную пустыню без берегов, тянущуюся до самого горизонта.
   Потом Анюта, несмотря на всю дневную усталость, вновь долго не могла заснуть, лежала с открытыми глазами и прислушивалась к ровному дыханию Михася, который преспокойно дрыхнул на соседней лавке, набираясь сил для проведения последующих занятий.
 
   Утром Михась проснулся отнюдь не с первыми лучами солнца. Анюта, естественно, встала ни свет ни заря и давно уже приступила к работе. Дружинник обозвал себя лентяем и тунеядцем, торопливо позавтракал и приступил к выполнению тех задач, о которых он вчера говорил девушке. Михась, никогда особо не отличавшийся мастеровитостью, старался изо всех сил и к вечеру, превзойдя сам себя, закончил как изготовление лука со стрелами, так и сооружение манекена для отработки приемов рукопашного боя. Дружинник остался весьма доволен своими производственными успехами. «Получилось ничуть не хуже, чем у Желтка!» – с законной гордостью подумал Михась, обозревая плоды многочасовых усилий. Но тут он себя явно перехвалил, Желток сделал бы все гораздо изящнее. У Михася все произведения были хотя и крепкими и надежными, но какими-то кривоватыми и неказистыми. И еще ему почему-то стало приятно оттого, что сегодня Анюта, вернувшись с теткиного подворья домой, застала его не в избе, праздно сидящим за столом или отлеживающимся на лавке, а в сарае, за работой.
   После привычной уже короткой разминки Михась подвел девушку к манекену:
   – Вот, смотри, это полено – шея, за нее будешь хватать и тянуть на себя, коленом бьешь сюда, в мешок. А я буду «шею» вот этим рычагом придерживать, обозначать сопротивление.
   Михась качнул коромысло, прикрепленное к полену-шее под прямым углом и насаженное на железный шкворень, вбитый в столб, на котором был закреплен мешок-брюхо.
   – Но прежде чем будешь нарабатывать боевое колено, я, как ты вчера просила, покажу тебе всю комбинацию до конца. Смотри. – Михась, зубы, через боль более-менее пристойно изобразил действия Анюты и противника. – Защита, шаг, захват, удар коленом, еще два удара, пробила его, и он согнулся. А как только он согнется, из него получается рычаг. И ты, продолжая удерживать шею, резко падаешь всем телом вниз, на три точки: стопу левой ноги, колено и носок правой. Веса твоего тела и рывка будет достаточно, чтобы завалить самого здорового мужика, находящегося в согнутом положении. Он летит за тобой. Упав на три точки, крепко удерживая шею, ты толкаешь его левым локтем в грудь. Но это не удар, просто за локтем у тебя идет весь корпус, и ты закручиваешь его тело вбок еще в падении. Он сам покатится. Ноги его пойдут на переворот, потащат за собой тело. А голову ты продолжаешь держать крепко-накрепко. И больше ничего делать тебе не надо. Шея сломается сама. Вот и все. Вернее, почти все. Там еще будет одно контрольное действие, но это я потом покажу.
   – Контрольное?
   – То есть производимое на всякий случай, для обеспечения полного успеха. Лучше перестараться, чем наоборот. Давай, сделай сейчас все медленно на мне.
   – На тебе? – испуганно воскликнула Анюта.
   – Да, – жестко ответил Михась. – Колено и падение на три точки ты отработаешь на чучеле, а вот переворот...
   – Давай лучше мешок возьмем, песком набьем! – неожиданно предложила девушка.
   – Обязательно. Но это потом, когда будешь отдельные действия нарабатывать. А сейчас ты всю связку должна почувствовать, понять, что человек падает и катится легко, если его правильно подтолкнуть. Коленом меня не бей, намечай только, я сам согнусь, будто ты меня пробила. И падай вот так. – Михась показал, неуклюже упав на одно колено. Анюта повторила его движение.
   – Руки должны оставаться у плеча, ты же шею держишь... Хорошо. Теперь давай на мне. Я спиной к столбу прислонюсь, возьмусь за него сзади руками. А то уронишь меня раньше времени. Давай действуй!
   Анюта встала напротив дружинника, осторожно обняла его за шею.
   – Нет! – оттолкнув ее, сердито выкрикнул Михась. – Из глухой защиты, с широким шагом, четкий захват!
   Девушка отошла назад, подняла предплечья, правильно закрылась. Затем она шагнула вперед левой ногой, сделала захват, наметила удар коленом.
   Михась явственно покачнулся, когда она при имитации удара потянула его шею к себе, но удержался за столб.
   – Так, молодец, теперь я сгибаюсь, а ты падай на три точки, шею не отпускай, прижимай к плечу!
   Анюта выполнила необходимые действия и почувствовала, что дружинник, бывший почти на голову выше и намного тяжелее ее самой, действительно легко повалился за ней на солому.
   Михась, подавив стон, подстраховался рукой, упал на оба колена, умудрился удержаться на четвереньках и скомандовать сдавленным голосом:
   – Теперь толкай локтем, кати! Голову-то отпусти.
   Девушка выполнила нужное движение почти правильно.
   – Голову отпусти! – уже не на шутку завопил Михась.
   Он покатился от толчка, его ноги описали полный оборот, увлекая все тело, и шея, удерживаемая в сильных руках Анюты, привычной сызмальства к тяжелой работе, чуть не хрустнула.
   Девушка испуганно разжала захват, и дружинник, перевернувшись на спину, лег плашмя, раскинул руки и несколько минут молчал, тяжело дышал, приходя в себя. Затем он с трудом поднялся, принялся обеими руками потирать шею, покачивать головой из стороны в сторону. Некоторое время Михась молча взирал сверху вниз на Анюту, оставшуюся сидеть в правильной позе на трех точках, испуганно прижимавшую руки к груди и виновато глядевшую на дружинника расширенными глазами.
   – Умница! Ты – замечательная девушка! Все сделала правильно, я тебя поздравляю, победа будет за нами! – сдавленным хриплым голосом восторженно произнес Михась.
   Анюта не поверила своим ушам:
   – Правда? Ты не шутишь?
   – Какие шутки! Ну, сама-то почувствовала, что так можно любого гада завалить?
   – Да.
   – Ну а сейчас будем отрабатывать все действия последовательно, оттачивать каждое движение.
   – Михась. – Девушка поднялась, ее недавнюю робость как рукой сняло. – А все-таки зачем разножка?
   – А вот сейчас объясню. Вот смотри, ты его захватила за шею, приготовилась бить коленом. Но перед этим сделай разножку, повисни у него на шее и резко выпрыгни вверх, дальше – как уже делала: три удара коленом.
   – А зачем? – не поняла девушка.
   – Если человека внезапно потянуть за шею вниз, то он что сделает? Непроизвольно дернется вверх! То есть он тебя же с твоим коленом еще и сам в себя привезет. Влетишь в него, как ядро из пушки! Ну, поняла? Давай к чучелу, сейчас все это будем отрабатывать! – Михась твердо и уверенно взялся за коромысло.
   Казалось, дружинник оживился и почувствовал себя намного лучше, после того как девушка повалила его наземь и чуть не свернула шею.
   Анюта шагнула к чучелу, четко провела захват, ощутила сопротивление, изображенное Михасем посредством коромысла, и, помогая встречным движением рук, сильно вбила колено всем телом в мешок с соломой так, что крыша сарая, которую поддерживал столб, явственно содрогнулась.
   – Молодец! Отлично! – восхитился дружинник. – Почувствовала теперь, что можешь пресечь нападение раз и навсегда? Вот так! Кстати, можешь бить с криком, с ревом, то есть с визгом, это тоже оказывает поражающее воздействие на противника.
   Анюта кивнула, встала в защиту и вновь шагнула к чучелу.
   – Н-на, гад! Получи! – выкрикивала она, нанося правильные сильные удары.
   И с каждым успешным движением в ее душе разрасталось и крепло доселе неведомое чувство уверенности в себе, в необходимости отстаивать во что бы то ни стало свое человеческое достоинство, первые понятия о котором она совсем недавно почерпнула в мудрых книгах отца Серафима.
 
   Никифор возвращался из города. Его добротный, но вместе с тем легкий и изящный возок, влекомый тройкой раскормленных гнедых коней, был не хуже, чем у самого городского воеводы, с которым Никифор, окончив кое-какие совместные делишки, беспробудно пьянствовал в течение последних трех дней. Это была большая честь. Конечно, Никифор никогда не являлся к своему покровителю с пустыми руками, и новый терем воеводы на две трети был построен на его, Никифора, средства. Но с дарами к воеводе шли буквально все, иначе не то что пред светлые очи градоначальника, а даже на двор его путь был заказан. Но высокой чести пьянствовать с воеводой удостаивались отнюдь немногие. В этот раз он дошел в своей милости к Никифору до самых что ни на есть вершин и одарил того шубой. Она была старенькой, неказистой, явно принесенной на воеводский двор после разграбления имущества брошенного в острог и казненного горожанина, не очень зажиточного. Имущество злодея, конечно же, положено было взять в царскую казну и отправить в стольный град Москву, но понятно, что изрядная часть этой новоявленной казенной собственности прилипала к рукам непосредственных исполнителей. А может быть, шубу просто постеснялись послать в столицу по причине неказистости. Никифор, перетаскавший и самому воеводе, и другим государевым чиновникам немало прекрасных мехов, беличьих, куньих да соболиных, побрезговал бы в такой шубе до ветру во двор выйти. Но когда воевода, сильно напоминавший своим обликом надутую до шарообразной формы жабу, вставшую на задние тоненькие лапки, приняв величественную, по его мнению, позу, промолвил пискляво: «Жалую тебе, Никифор, шубу со своего плеча!» – и указал ручонкой, унизанной огромными перстнями, на валявшуюся на лавке одежонку, Никифор бухнулся ему в ноги и заголосил-запричитал радостно: «Отец родной! Облагодетельствовал ты холопа своего по гроб жизни!»
   Никифор передернулся при этом воспоминании, сплюнул, выматерился. Он, здоровый и богатый мужик, должен был лебезить перед этим прыщом, которого мог бы раздавить в темном месте одним движением, как таракана. Но – нельзя! Помнил крепко-накрепко зажиточный крестьянин, кто есть он, а кто есть воевода или любой дьяк, дворянин да боярин. Пусть даже у них в кармане – вошь на аркане, а у Никифора полные закрома, да еще кубышек полдюжины зарыто в укромных местах, все равно его удел – унижаться и кланяться, сапоги целовать, терпеть тумаки и матерки и еще набивать за это своим добром их ненасытные мошны.
   Зато уж на тех, кто ниже его, Никифор отыгрывался за все. Жена его и дети, на телах которых никогда не успевали заживать побои, бесшумными и бессловесными тенями скользили по добротному дому, кидаясь выполнять любое желание хозяина по мановению пальца или движению бровей, и получали в награду жестокие удары чем попало и куда попало. А уж батраков своих и неугодных односельчан он избивал до полусмерти. И ни одна тварь не дерзнула воспротивиться. Одна девка, правда, совсем недавно посмела кусаться, но ничего, он до нее доберется уже сегодня ввечеру. В своем селе Никифор мнил себя почти что самим Господом Богом – всесильным и непобедимым. Он действительно был очень силен, спокойно мог убить – и, случалось, убивал! – подневольного человека голыми руками, но на рать, ежегодно собираемую по русским селам против крымцев и ливонцев, Никифор почему-то никогда не ходил, без труда откупался при помощи своих дружков – воеводы и иже с ним.
   Бога и церковного осуждения Никифор все же в глубине души побаивался, поэтому некоторые свои черные дела пока не решался совершать в открытую. Батраков и домочадцев своих, как и рабочую скотину, бить не грех. А вот обесчестить на глазах у односельчан девчонку-сироту, к тому же регулярно носившую доброхотные даяния церковной общины в скит к таинственному, а потому опасному монаху-отшельнику, – на это Никифор еще пока не решался. Но ничего! Уж он-то сумеет подловить ее в укромном месте, и она ответит ему за давешний укус, а заодно и за поганую шубу. На этой самой шубе он ее и разложит, если жива еще будет, решил Никифор и хищно усмехнулся.
   «Ну надо же! – со звериной злобой подумал он. – Я хотел этой замарашке оказать великую честь, побаловаться с ней на сеновале, а она, тварь, вместо того чтобы ноги целовать да радоваться – кусаться вздумала! Да ее, падлу, убить за это мало!» Никифор и сам не понимал, почему он вдруг вожделел эту нищую батрачку, случайно попавшуюся ему на глаза на окраине села. Понятно, что это была лишь мгновенная прихоть, но Никифор привык, чтобы любое его желание, даже странное и мимолетное, в селе, где он властвовал безраздельно, исполнялось немедленно и безропотно. А тут – отказ. И не просто отказ, а фактически бунт! Нет, за такое – только смерть, мучительная и жестокая.
   От предвкушения предстоящей кровавой расправы, да не просто расправы, а сладострастных издевательств над юной девушкой, Никифора отвлек его кучер, резко натянувший вожжи и прикрикнувший на лошадей:
   – Тпрру, залетные!
   Никифор чуть не ударился носом о переднюю стенку возка, резко замедлившего ход.
   – Ты что, такой-разэдакий, – грозно рявкнул он кучеру. – Глаза потерял?
   – Да, хозяин-батюшка, вон ведь из кустов малец на дорогу вылез с вязанкой хвороста. Видать, домой волочит. А вязанка-то поболее его самого будет, вот он и пыхтит, надрывается, ничего вокруг не видит и не слышит.
   – А ну, стой! – Никифор выбрался из возка. – Дай сюда кнут!
   Он выдернул из рук кучера кнутовище и, сматывая длинную толстенную кожаную плеть, не спеша двинулся к мальчонке лет семи, упавшему при виде неожиданно возникшей на дороге тройки и уронившему действительно тяжеленную, не по его силенкам, вязанку. Он растерянно хлопал голубыми глазенками, шмыгал носом. Его старенькая, видимо отцовская, шапка свалилась с головы, и взъерошенные русые волосенки, слипшиеся от пота, непокорно торчали во все стороны.
   Никифор взмахнул кнутом. Мальчонка закрыл лицо руками, попытался уползти в кусты. Но не тут-то было. Никифор, озверев, хлестал долго и смачно. Затем небрежными пинками сбросил на обочину неподвижное маленькое тельце и вязанку хвороста, вернулся к возку, сунул кнут в руки побледневшего, как полотно, кучера.
   – Мальчонка-то живой? – едва прошептал кучер и перекрестился.
   – Да тебе-то какая с того печаль? Если и подох – так отец его мне еще и спасибо сказать должен. Одним дармоедом меньше! Пошел давай, а то много болтать стал. Гляди, как бы самому кнута не пришлось отведать!
   И Никифор, которого многие односельчане, бывшие у него в долгах, именовали благодетелем, а местный священник ставил в пример другим как главного жертвователя на Божий храм, продолжил свой путь в родное село.
 
   Никифора встречали в селе торжественно, как коронованную особу. Да он, собственно, и был почти что местным царьком, самым богатым, самым сильным и – что наиболее важно – самым наглым. Официальные власти, светские и духовные, в селе, разумеется, были: община во главе со старостой, созывавшим время от времени сельский сход, и приходской священник. Никифор их практически игнорировал, хотя в глубине души все еще по привычке слегка опасался и потому безобразничал пока не в полную силу. Он, собственно, поднялся над односельчанами не так давно, всего года два тому назад, когда удачно поднес щедрый дар подьячему в соседнем городке и развернул там торговлишку, которая расширялась и крепла благодаря его, Никифора, оборотистости, бессовестности и беззаветному пресмыкательству пред власть имущими. А еще торговлишка шла удачно потому, что Никифор сумел договориться и угодить не только власть имущим, но и молодцам самого московского атамана Хлопуни, и имели эти молодцы долю, и не малую, с его барышей. Впрочем, Хлопунины разбойники, как быстро догадался Никифор, были давным-давно с властями повязаны в один узелок. И когда кто-то – непонятно кто – этим летом Хлопуню со товарищи в Москве прихлопнул, ничего не изменилось. Просто власти естественным образом заступили на освободившееся место своих подельников, и Никифор продолжал платить все ту же негласную дань уже им.
   В селе Никифор, кроме батраков и должников, денно и нощно трудившихся на хозяина и заимодавца, имел целую свиту прихвостней, хватавших объедки с его стола и с готовностью выполнявших мелкие поручения, в том числе самого гнусного характера, причем последние исполнялись с наибольшей охотой. Сейчас эта свита из сельских тунеядцев выстроилась перед крепкими дубовыми воротами, ведущими на обширный Никифоров двор, каким-то невероятным образом проведав о приезде хозяина. Впрочем, не исключено, что они каждый день с самого утра собирались перед воротами и ждали, когда же приедет их кормилец, поилец и благодетель, как они часто величали Никифора, хотя те дела, которые они проделывали вместе, никак не являлись благими.