Алексеев Иван. Засечная черта

   Катька лишь мельком взглянула на Разика, коротко кивнула ему и продолжила только что начатый допрос:
   – Ну что, козлище позорное, ошкурить тебя, как бревно? Нос, уши и прочие члены как сучки пообрезать или все же вспомнишь добром, куда дружинника нашего раненого дел?
   Воевода, обретя наконец дар речи, залепетал жалобно и невнятно:
   – Прости меня, боярыня, бес попутал! Ничегошеньки я про дружинника вашего знать не знаю, ведать не ведаю! Соврал я вам давеча, чтобы в свой терем привлечь! А сам-то я в глаза никого и видеть не видывал и слыхом не слыхивал! Берите, что хотите, злато-серебро, меха и каменья драгоценные, только пощадите, живота не лишайте!
   – Как ты думаешь, Кэт, он врал тогда или сейчас? – по-прежнему по-английски спросил Разик. – Он действительно не видел Майка или же боится признаться, что... – Разик запнулся на последнем слове, бросил взгляд на Джоану, побледневшую как полотно, и закончил фразу чуть по-другому, чем первоначально намеревался: – ...что заключил его в темницу или выдал опричникам?
   – Выяснением именно этого вопроса я сейчас и занимаюсь, брат полусотник, – отвечала Катька на том же языке. – Так что ты уж меня пока не отвлекай, а лучше осмотрись, план нашего прорыва еще раз обдумай.
   Тряхнув воеводу так, что он слегка треснулся затылком о стену, Катька приблизила к нему лицо, уставилась в упор леденящим душу взглядом, которому позавидовала бы любая подколодная змея.
   – Лучше честно во всем признайся, соколик, а не то...
   Кортик переместился вниз, его острие чувствительно кольнуло воеводу между ног, в самое сокровенное место.
   – Все, все расскажу, истинную правду! – захлебывающийся вопль Аверьяна Мартемьяныча, исторгнутый из самой глубины души, свидетельствовал о том, что клиент созрел и сейчас выложит бойцу особой сотни всю самую что ни на есть достоверную информацию по интересующему ее вопросу.
 
   Облава, устроенная подручными Никифора, хватившимися своего господина через пару часов и обнаружившими его бездыханное тело на околице, нагрянула на Анютин двор уже на рассвете. Хотя вокруг тела вначале толкалось множество народу и следы были изрядно затоптаны, среди приведенных затем собак нашлась парочка особо умных, с тонким чутьем, которые, сделав несколько широких кругов, взяли след и потащили облаву прямиком к Анюте. Эти умные и чуткие собаки добросовестно прошли по следу Михася и, вбежав во двор, радостно гавкая, изо всех сил натягивая поводки, буквально вырываясь из ошейников, притащили погоню к будке Анютиного кобеля, под которой в заранее подготовленном укрытии сидел дружинник. Естественно, кобель не стал отмалчиваться, и оглушительный собачий лай долгое время не могли перекрыть даже матерные крики доморощенных деревенских детективов, безуспешно пытавшихся унять своих псов, взявших, по их мнению, ложный след.
   – Ты, девка, кобеля-то своего, небось, погулять давеча отпускала? – обратились преследователи к Анюте, которая вышла на шум и стояла на пороге своей избенки босиком, простоволосая, кутаясь в старенький тулупчик.
   – Да, снимала веревку с шеи, бегал где-то, пока про миску с похлебкой не вспомнил, – как можно равнодушнее ответила Анюта. – А в чем беда-то?
   – Смертоубийство произошло тут неподалеку, вот мы розыск-то и ведем, – не вдаваясь в подробности, ответили ей незадачливые сыщики. – А собаки наши, сукины дети, сдуру за твоим кобелем и кинулись... Но ты все ж дозволь-ка нам, на всякий случай, избенку твою да сараи осмотреть. Вдруг там неизвестный душегуб и затаился?
   – Свят-свят! – Анюта испуганно перекрестилась. – Смотрите, конечно, люди добрые, а то я от страха-то и на двор выходить перестану!
   – Да уж, хорошо бы тебе, девка, поостеречься! Душегуб тот, видать по всему, силы нечеловеческой! Самому Никифору – здоровущему мужику, как куренку, шею свернул!
   Вскоре погоня, уводя за собой обиженно скулящих псов, незаслуженно отхлестанных кнутами и побитых палками за усердное исполнение своих обязанностей, покинула несолоно хлебавши Анютин двор и устремилась за околицу, в лес, где мог затаиться пресловутый душегуб, об опасности которого предупреждал еще в конце лета воевода, приехавший с опричниками.
   Когда непосредственная опасность миновала, Михась выбрался из своего укрытия и перешел в дом, чтобы немного согреться возле печи. Он еще раз предупредил Анюту, собиравшуюся на работу на теткино подворье, чтобы была начеку, поскольку рано или поздно к ней неизбежно вновь придут с допросом наиболее сообразительные личности из числа дружков Никифора, желающих во что бы то ни стало отомстить за смерть своего благодетеля. И сам дружинник весь день находился в состоянии напряженного ожидания, внимательно наблюдал за подходами к Анютиному двору, был готов при малейшей опасности вновь юркнуть в спасительный схрон под собачьей будкой. Но покуда все обошлось, и вечером, когда Анюта вернулась с работы, они решили, что после ужина Михась вполне может остаться ночевать в избе, положившись на их верного сторожа – кобеля, который все еще находился в состоянии повышенной боевой готовности, возбужденный утренним небывалым вторжением чужих собак и людей на его территорию.
   Стемнело. Они задули лучину и легли. Михась как всегда – на печи, а Анюта – на лавке. Всю предыдущую неделю их мысли были заняты подготовкой к предстоящей схватке, и ни о чем другом всерьез думать было невозможно. Сейчас, когда беда миновала и напряжение последних дней схлынуло, исчезло, они внезапно ощутили, что находятся вдвоем в уютной теплой избе, в звенящей тишине на околице спящей деревни, то есть фактически одни-одинешеньки, окруженные непроглядным сумраком ночи.
   – Михась! – голос Анюты был незнакомым, чуть хриплым.
   Сердце Михася почему-то забилось учащенно, им овладело странное чувство, в котором была смешана тоска, тревога и одновременно какое-то сладостное томление.
   – Михась, иди ко мне! – Анюта выдохнула эти слова из самой глубины груди, в них ощущалось трепетное биение ее сердца.
   – Анютушка, – голос дружинника сорвался, дрогнул, каждое произносимое слово давалось ему с трудом. – Анютушка, у меня есть невеста...
   И запинаясь, перескакивая с одного на другое, Михась скороговоркой рассказал Анюте о леди Джоане.
   Анюта не произнесла ни звука, отвернулась к стене, прижалась лбом к холодному шершавому бревну. Горькая тоска и отчаяние овладели всем ее существом. Такого горя она не испытывала ни разу в жизни. Даже угрозы и издевательства Никифора оказались ничтожной мелочью по сравнению со словами, произнесенными сейчас Михасем. Ей хотелось кричать, плакать, биться головой о стену, вопрошать небеса: почему? За что? Неужели она не достойна любви? Разве это справедливо, что прекрасные и отважные предназначены только боярыням и принцессам, а она, Анюта, выходит, достойна лишь, не разгибаясь, ковыряться всю жизнь в земле и навозе? Значит, весь этот огромный и чудесный мир, заморские страны, захватывающие дух приключения, ослепительный блеск нарядов и доспехов, остроумные беседы о возвышенном – это не для нее? Но почему?! Все наставления отца Серафима о сущности христианства, вековая мудрость ее сородичей – русских крестьян-землепашцев – словно выпали из ее сознания, растворились, сгинули в этом немом оглушительном крике: почему?! За что?! Почему Михась любит не меня, а какую-то заморскую госпожу, богатую и знатную?! Чем я хуже?! В чем и перед кем я провинилась?!
   Анюта словно застыла, окаменела телом и душой. Михась, будто почувствовав на расстоянии состояние девушки, тоже лежал без звука, боясь пошевелиться, нарушить эту гнетущую пронзительную тишину. Они так и не заснули этой ночью.
   Утром с первыми лучами солнца Анюта поднялась со скамьи, оделась, собрала на стол нехитрый завтрак.
   – Как встанешь – поешь. А я пошла, – произнесла она совершенно обычным тоном.
   У Михася при звуках ее голоса, такого же, как и всегда, словно камень упал с души.
   – Счастливо, Анютушка! Жду тебя к вечеру, – преувеличенно весело и ласково ответил дружинник.
   – Жди.
   Анюта улыбнулась одними губами и вышла из избы. Ну что ж. Книги, которые научил ее читать отец Серафим, разбудили в ней рассудок, любовь к дружиннику оживила чувства. А еще Михась научил ее сражаться, и она уже ощутила вкус одержанной победы, уверенность в собственных силах. Как там частенько приговаривает Михась? Прорвемся? Вот-вот. Конечно, ей еще предстоит многому научиться, многого достичь. Анюта подняла глаза, взглянула в серое сумрачное небо, словно бросая ему вызов, и резко, с шипящим выдохом, ударила коленом воображаемого противника, рванув обеими руками чью-то голову к своему правому плечу.
   Вечером, ужиная вместе с Анютой, Михась по-прежнему испытывал в ее присутствии смущение, боялся взглянуть девушке в глаза, словно он в чем-то сильно провинился перед ней, обманул ее. Но Анюта ни словом, ни интонацией, ни жестом не показала, что что-то изменилось в их отношениях за прошедшую ночь.
   Когда они завершили свою не слишком обильную трапезу и Анюта убрала со стола, Михасю стало совсем не по себе. Он впервые за их довольно долгое знакомство и длительное совместное проживание не знал, о чем ему дальше говорить с девушкой, боялся ее вопросов и упреков. Но Анюта не стала садиться, как он ожидал и как это она всегда делала ранее во время их ежевечерних бесед, за убранный стол напротив дружинника, а, поставив в печь горшок с оставленной на утро кашей, подошла к дверям, взглянула на Михася и произнесла решительно:
   – Что сидишь? Пойдем!
   – Куда? – растерянно захлопал глазами вконец выбитый из колеи Михась.
   – Как это куда? В сарай, вестимо. Упражняться.
   – Но зачем? Ведь мы... ведь ты уничтожила врага!
   – Да мало ли их еще кругом, врагов-то. Пойдем, будешь учить меня дальше! Или ты считаешь, что я и в этом недостойна твоего внимания?
   – Что ты, что ты, Анютушка! Как ты могла такое подумать! Да ты – достойней всех! – выпалил дружинник скороговоркой и, с готовностью вскочив с лавки, отправился вслед за девушкой в сарай, испытывая огромное душевное облегчение оттого, что их отношения, по его мнению, наладились, вернулись в прежнее русло.
   «К тому же, – рассуждал про себя Михась, —я уже выздоравливаю, скоро приступлю к нормальным тренировкам, а уж тут-то партнер мне ох как пригодится! Я же не малыш-первогодок, чтобы на чурбанах да на чучелах боевые навыки отрабатывать!»
   И все вроде бы вновь пошло своим чередом. Михась с двойным старанием приступил к процессу обучения Анюты навыкам рукопашного боя и отметил, что и девушка проявляет прежнее и даже, пожалуй, большее усердие в упражнениях, чем в те дни, когда ей грозила непосредственная смертельная опасность. А после занятий они вновь как ни в чем не бывало сидели в темной избе, возле теплой печки, и Михась по просьбе Анюты рассказывал ей подробно и красочно о заморских странах, о своей службе в морской пехоте адмирала Дрейка, об английском кулачном бое – боксе, о джентльменах, именующих себя спортсменами, и устраиваемых ими состязаниях, в общем – обо всем на свете, старательно избегая лишь одного: малейшего упоминания о леди Джоане, своей невесте.
   Так прошел один день, наступил второй. Поиски убийцы в селе не прекращались. Никифоровы дружки, участвовавшие в некоторых его делах с наместником-воеводою из соседнего городка, даже обратились к этому самому воеводе за помощью. Тот обещал прислать опытных в сыскном деле своих людей. Понятно, что Анюте и Михасю приходилось постоянно быть начеку, и тут вдруг возникло одно обстоятельство, резко осложнившее дружиннику жизнь и почти лишившее его возможности прятаться от вероятной облавы.
   Впрочем, это обстоятельство возникло не то чтобы вдруг, а в полном соответствии с климатическими особенностями описываемого региона. Просто выпал первый снег. Михась, утром выглянув в окно избенки, с ужасом понял, что если даже ему при появлении облавы и удастся быстро добежать до схрона под собачьей конурой, то прятаться там будет совершенно бессмысленно, поскольку его следы четко отпечатаются на этом белом покрове, ровным пушистым ковром устилающем двор. Михась весь день провел в напряжении, готовясь к заведомо неравному бою, не выпуская из рук самодельного лука и стрел с каменными и костяными наконечниками. К вечеру, правда, снег стаял, но, судя по низким тяжелым тучам, снегопад должен был вот-вот повториться.
   Вечером пришла Анюта, взглянула на осунувшегося и заметно похудевшего всего за один день дружинника и, узнав, в чем дело, некоторое время сидела молча, не зажигая огня, затем произнесла слегка дрогнувшим голосом:
   – Тебе пора возвращаться в скит.
   – Но туда может нагрянуть облава!
   – Они уже там были как раз сегодня и убедились, что на десять верст вокруг – только звериные следы, а скит две седмицы необитаем. Опытный человек сразу поймет по золе, когда печь топили последний раз. Так что собирайся, надобно выйти на рассвете, под снегопад. Дорогу найдешь?
   – Конечно. Я же в лесу – как дома.
   Анюта стояла у плетня и смотрела в снежную пелену, за которой исчез Михась. Снег падал большими белыми хлопьями, надежно укрывал все следы, и уже через несколько минут нельзя было ни по каким признакам догадаться, что кто-то только что прошел по этой самой опушке леса. Нарастающий стук множества копыт за спиной заставил ее вздрогнуть, резко обернуться. В дальнем конце сельской улицы, из-за того самого заброшенного сарая, где ее подкарауливал совсем недавно, а уже казалось, что целую вечность тому назад, Никифор, показался отряд всадников, направлявшихся явно к ее избе, ибо дальше ехать было попросту некуда.
   «Скачите себе, сколько влезет! – злорадно подумала Анюта. – Ищите ветра в поле».
   Она, не двигаясь с места, принялась спокойно и равнодушно взирать на подъезжавшую кавалькаду, однако когда всадники приблизились, их вид заставил девушку вздрогнуть еще раз. Сердце Анюты учащенно забилось, дыхание перехватило. На головах у всадников были смешные плоские шапки, напоминавшие блины, а на рукавах нашиты знаки, врезавшиеся в Анютину память на всю жизнь: черные бархатные круги, в которых скалили зубы желтые рыси. Отряд уже въехал во двор, остановился посредине.
   Первым желанием девушки было броситься навстречу однополчанам Михася – поморским дружинникам, закричать, что их раненый товарищ находится в опасности. Сейчас он в одиночку из последних сил бредет через лес, спасаясь от погони, и нуждается в их немедленной помощи.
   Однако в следующий миг Анюта буквально застыла на месте, словно окаменев. Среди дюжины всадников она вдруг увидела двух женщин. Одна из них, легко соскочив с коня, пошла к стоящей возле плетня Анюте, которая смотрела во все глаза на вторую женщину. Та как-то необычно, боком, сидела на высоком гнедом скакуне, стройная и грациозная. Широкий подол ее собольей шубы изящно свешивался с седла почти до самых стремян, серебрясь и играя легчайшим драгоценным мехом. Чуть рыжеватые волосы незнакомки были гладко уложены в невиданную красивейшую прическу, увенчанную, как короной, чудесной шапочкой из того же собольего меха. Ее серые глаза смотрели на весь мир гордо и, как показалось Анюте, свысока и презрительно. Изящная тонкая рука женщины, затянутая в замшевую перчатку с меховой оторочкой, твердо и уверенно держала узорчатый повод.
   Анюта молчала, застыв, завороженно глядя на прекрасную всадницу, и не услышала половину из того, что произнесла подошедшая девушка, которая вряд ли была старше самой Анюты. И лишь одно слово из сказанного – «невеста» – громом ударило в уши Анюте, многократным эхом прокатилось в ее душе, вывело из забытья.
   – ...и его невеста, разыскиваем этого раненого дружинника. Не видала ли ты, милая девушка, кого-либо похожего, не слыхала ли случаем о нем?
   Анюта наконец очнулась, в упор посмотрела на спрашивавшую. В ее лице было что-то до боли знакомое, почти родное, но Анюта готова была поклясться, что никогда прежде не встречалась с этой девушкой. А слово «сестра», произнесенное в самом начале задаваемого ей вопроса, Анюта, поглощенная созерцанием всадницы, пропустила мимо ушей.
   – Нет, боярышня, не встречала я никакого такого дружинника и ничего не слыхала о нем, – голос Анюты был настолько бесцветным и равнодушным, что мог ввести в заблуждение даже очень опытного собеседника.
   – А как ты думаешь, кто недавно тут, возле твоего двора, вашего односельчанина убил? Наш друг воевода, – допрашивающая Анюту девушка особо подчеркнула последние слова, давая понять, что она не праздношатающаяся подозрительная личность, а особа приближенная к официальным властям. – Наш друг воевода специально нас сюда послал, чтобы и это злодеяние заодно расследовать.
   – Не знаю, боярышня, – повторила Анюта по-прежнему отстраненно и без малейших эмоций. – Наверное, медведь задрал.
   – Медведь? – изумилась собеседница. – Как же медведь мог человеку шею свернуть?
   – А кто ж их знает, медведей-то! Прости, боярышня, недосуг мне тут с тобой разговоры разговаривать, на работу уже пора.
   Собеседница кивнула, отвернулась от Анюты, направилась к своим спутникам, что-то сказав им на непонятном языке.
   «Надо будет попросить Михася и отца Серафима, чтобы научили меня иноземному наречию», – подумала Анюта и, не глядя более на всадников, галопом промчавшихся мимо нее в другой конец села, уныло, едва передвигая ноги и зябко кутаясь в старенький рваный овчинный полушубок, побрела привычной дорогой на теткино подворье, к скотине, навозу и каждодневному тяжкому труду.
 
   Отец Серафим только-только вернулся из монастыря и прочитал оставленную на столе записку. А еще он заметил в ските явные следы чужого пребывания и обыска. Но записку вторгнувшиеся к нему неизвестные сыщики не тронули, судя по всему, среди них просто не было грамотных людей. Отшельник не на шутку встревожился, опасаясь, что Михась и Анюта попали в какую-то беду, а он ничего не знает об их судьбе и не имеет возможности им помочь.
   Отец Серафим растопил печь, чтобы немного отогреться после трудного пути по лесу в снег и метель. Он сел на лавку, почти без сил, не снимая шубейки, прислонился спиной к еще холодной печке. Ему надо немного отдохнуть и подумать. Отшельник не может сам идти в село, появляться на людях. Однако он обязан что-то предпринять, ибо сердце подсказывало монаху, что его молодые друзья находятся в опасности.
   Сидя у печки, начинавшей постепенно излучать тепло, отец Серафим невольно задремал, как вдруг встрепенулся от звука распахиваемой входной двери. Еще не выйдя из полудремы, монах вскочил, инстинктивно принял боевую стойку, затем, опомнившись, смиренно сложил руки на груди, склонил голову, зашептал молитву.
   Михась, ввалившийся в избу, весь в снегу, успел заметить это первое невольное движение отца Серафима, но не подал вида, а лишь перекрестился на иконы и стоял, тихонько отряхивая снег с волос и одежды, почтительно ожидая, пока монах закончит читать молитву.
   – Здравствуй, сыне!
   – Здравствуй, отец Серафим! Ты извини, что я за порогом снег с себя не стряхнул, но там такая метель, что... – Михась лишь махнул рукой.
   – Проходи, проходи. Не стесняйся! Рад видеть тебя в добром здравии. А то, признаться, взволновали вы меня своей запиской. Анютушка, надеюсь, тоздорова?
   – В общем, да, – ответил Михась после некоторого колебания.
   Отец Серафим уловил неуверенность в ответе дружинника.
   – Ну что ж, сыне, садись вот сюда, к печи, да рассказывай.
   – А ты сам-то как, отец Серафим?
   – Обо мне – потом. Вначале поведай без утайки, что тут у вас стряслось.
   Выслушав рассказ Михася, монах долго молчал.
   – Я тебе не судья. Ни тебе, ни ей, – наконец печально произнес отец Серафим. – Буду теперь денно и нощно молить Господа Бога нашего, чтобы простил вам грехи... А ты на вот, поешь, мне братия монастырская всякой снеди с собой дала. Да ложись-ка отдыхать, а то тебя вон, даже сидючи, шатает из стороны в сторону. Утром продолжим беседу.
   Михась, почти не разжевывая, проглотил протянутый монахом пирожок, хлебнул квасу и буквально рухнул на лавку.
   – Завтра сюда, в скит, Анюта должна прийти как обычно, – пробормотал дружинник, засыпая.
   – И с ней побеседуем. – Монах тяжело вздохнул и бережно укрыл Михася тулупом, а сам, не притронувшись к пище, опустился на колени перед иконами.
   Михась проспал почти сутки и проснулся от звуков голосов.
   – ...да, отец Серафим, я решилась на это твердо!
   – Ну что ж, дочь моя! Ты сама выбрала свой путь. Не считаю себя вправе тебе препятствовать. Все в руках Божьих.
   Отец Серафим и Анюта беседовали почти шепотом, явно не желая разбудить дружинника.
   Михась, устыдившись тому, что невольно подслушивает чужую беседу, рывком поднялся с лавки и с удивлением обнаружил, что это получилось довольно легко и почти безболезненно.
   – Здравствуй, Анютушка! – радостно приветствовал девушку дружинник и осекся на полуслове, увидев ее лицо.
   Анюта сидела бледная и напряженная, с потемневшими глазами. Ее губы были плотно сжаты, резче обозначились скулы, между бровями залегла суровая складка. Казалось, за те полтора дня, прошедшие с момента расставания с Михасем, девушка повзрослела на несколько лет.
   – Здравствуй, Михась, здравствуй, милый! – голос Анюты был прежний, ласковый и приветливый. – Как ты себя чувствуешь после похода?
   – Все отлично! – искренне ответил дружинник. – Наверное, благодаря твоим заботам и стараниям отца Серафима я, наконец, стал окончательно выздоравливать.
   – Ну вот и славно! Сейчас поешь, а потом, как и обещал, давай упражняться вместе в воинском деле! – Анюта произнесла последние слова, пожалуй, излишне громко и преувеличенно твердо и с некоторым вызовом посмотрела на отца Серафима.
   Тот опустил глаза, сложил ладони и, по-видимому, принялся произносить про себя слова молитвы.
   – Давай! – Михась, обрадованный своим хорошим самочувствием, веселым голосом Анюты и отсутствием возражений со стороны монаха, выскочил из избы, быстро умылся свежевыпавшим снегом, а затем, сев за стол, с аппетитом поглотил изрядную долю съестных припасов, доброхотных даяний, принесенных отцом Серафимом из монастыря и Анютой из села.
   – Дружинница Анюта! – шутливо скомандовал Михась, покончив с приемом пищи и поднимаясь из-за стола. – Приказываю приступить к воинским упражнениям!
   – Слушаюсь, господин воевода!
   Они, радостно смеясь, выбежали на поляну. Монах скорбно посмотрел им вслед и вновь встал на колени перед образами.
 
   Вечером, когда Анюта уже ушла, Михась и отец Серафим вновь сели за трапезу. Монах долгое время молчал, и дружинник, почувствовав в этом скорбном и суровом молчании какое-то напряжение, не посмел нарушить его вопросом. Наконец отец Серафим поднял глаза, печально и задумчиво взглянул в лицо дружиннику:
   – Ведомо ли тебе, Михась, что Анюта хочет покинуть свое село, своих родных и близких и уйти с тобой?
   – Нет, – в голосе Михася звучало неподдельное изумление. – Как это – уйти со мной? Куда уйти?
   – Ты же ведь не останешься здесь навсегда?
   – Нет, конечно! Оправлюсь от ран и буду пробираться к своим.
   – В поморские леса?
   – Да нет, туда в одиночку далековато будет. Я решил идти на Оку, на Засечную черту, где в числе других войск стоит против крымских набегов наша дружина. А оттуда, потом, когда будут менять дружинников, уйду со сменой в наши края, в основное войско.
   – Вот Анюта и собирается идти с тобой.
   – На Засечную черту?!
   – Ей все равно. Лишь бы уйти из села, куда глаза глядят. Как былинная богатырка из сказок. Она, Анюта, уже ведь победила злобное чудище. Ты научил ее сражаться, внушил веру в свои силы. Вот она и поверила, что может многое, что достойна иной, куда лучшей участи, чем крестьянский труд.
   – Неужто ты осуждаешь ее, да и меня, отче?
   – Бог вам судья. Хочу сказать, Михась, что душа твоя чистая и открытая, человек ты честный и бесхитростный и всех вокруг по себе меряешь. То есть ты, конечно же, людей разделяешь на друзей и врагов, но, разделив, друзьям предан безмерно, а врагов ненавидишь смертельной ненавистью.
   – Ты словно упрекаешь меня за это, отче.
   – Да нет, сыне, не упрекаю. Просто переживаю за тебя. Разделив мир на черный и белый, ты не всегда можешь соразмерять свои дела и поступки, предвидеть все последствия... Вот ты юной деве с душой тонкой и трепетной, но еще совсем неопытной, вложил в руки силу, то есть власть над другими людьми, над их жизнями. Как она ею воспользуется? Человек с оружием весьма значительно отличается от безоружного. Власть даже зрелую душу способна напрочь изменить. Вспомни, каким агнцем Божьим был наш государь Иван Васильевич в начале своего царствования! Да на него вся Русь денно и нощно молилась, как на икону! А теперь... В душе Анютушки, воспитанницы моей, я увидел резкие и внезапные перемены, но непонятно мне, к чему сейчас ее сердце клонится. А посему тревожусь за нее, ибо чувствую, что она может устремиться за ложным в ущерб истинному... Вот идет она сейчас по селу и на встречных ей людей совсем другими глазами смотрит, думает, что ежели кто обиду вдруг ей чинить вознамерится, то она его – за шею и коленом через разножку в живот. Она упивается этой тайной силой, и горит в ней боевой азарт: а ну, попробуйте! Ей, может быть, даже самой иногда хочется, чтобы на нее напали.