Страница:
Понятно, что воевода переживал не только за себя, за свою воинскую и полководческую честь, но в первую очередь – за все великое дело, ему доверенное. По его расчетам прежде всего противник должен был озаботиться отражением угрозы Смоленску – стратегической крепости, узлу всей его обороны. И он ждал донесения от разведки, направленной им под Смоленск. Для этого была назначена особая поморская дружина.
Ранее, еще до назначения большим воеводой, Даниил Васильевич принимал участие в боевых действиях против Ливонского ордена на севере Руси. Там ему и пришлось воевать совместно с поморами. В отличие от многих князей и воевод, презиравших всех, кто по спискам Разрядного приказа имел более низкое место в военной иерархии, и не желавших обращать внимание на каких-то там поморов, Щеня очень быстро оценил боевые качества дружины. Хотя лешие действовали, как всегда, в основном самостоятельно, выполняя задачи разведывательного характера, а также совершая стремительные неожиданные маневры, нанося неприятелю удары во фланг и тыл, Щеня наладил с ними весьма тесное и эффективное взаимодействие. Конечно, ни о каком взаимодействии не могло бы идти и речи, если бы и начальники дружины Лесного Стана, в свою очередь, также не оценили бы талант, смелость и самоотверженность молодого московского воеводы.
В самостоятельных действиях дружины Лесного Стана не было ничего удивительного, ибо в те времена князья и воеводы были независимыми хозяевами своих уделов и своих полков, набранных в своих владениях, и весьма неохотно кому-либо подчинялись, ведя бесконечные местнические споры, выясняя, кто кого главней. Весьма редко удавалось достичь единства в русском войске. Только укрепляющаяся власть великого князя становилась организующим началом, сдерживающим время от времени боярскую вольницу. И Даниил Васильевич Щеня, поддерживая великого князя, презирал местничество и в первую очередь думал о пользе, которую должен принести отечеству, а не о собственной персоне. В общем, его взаимодействие с дружиной Лесного Стана, которым гнушались остальные воеводы, получилось весьма успешным.
Сейчас, фактически возглавив военные действия всего русского войска, Щеня первым делом призвал хорошо знакомых ему поморских дружинников, отведя им весьма важную роль в исполнении своего плана.
Звякнула щеколда, заскрипела калитка. Воевода прервал свое монотонное движение по девичьему садику и резко обернулся. В сопровождении стремянного в садик вошел тот, кого Даниил Васильевич ожидал с таким нетерпением. Это был невысокий коренастый дружинник, одетый в серо-зеленый кафтан и такие же шаровары, на берете которого была нашита широкая косая полоса красного цвета, означающая для людей знающих, что дружинник сей имеет звание тысяцкого.
Коротким жестом велев стремянному удалиться, воевода крепко пожал руку дружиннику, пригласил садиться. Они опустились на лавочку, явно низковатую для взрослых мужчин.
– Докладывай, Свирь! – Даниил Васильевич назвал старого своего знакомого, тысяцкого поморской дружины, его боевым прозвищем.
– Полк Юрия Захарьина занял Дрогобуж. Скоро от него будет гонец. Мы его обогнали, срезали угол по полям да болотам. Князь Юрий уже двинулся, как ты и велел, по дороге на Смоленск, миновал Митьково поле, перешел речку Ведрошу, что прямо за полем в Днепр впадает, и встал лагерем за мостом. Моя дружина скрытно сосредоточилась в густом лесу, расположенном на левом фланге Митькова поля. На десять верст вокруг я выставил секреты, чтобы наблюдать за литовскими лазутчиками. И в Смоленск у меня разведчики посланы, с почтовыми голубями, взятыми с княжеского двора, – тысяцкий указал рукой на затейливую резную башенку голубятни, возвышавшуюся над забором и яблоньками. – Вскорости от них донесение прямо сюда должно прийти. Я на голубятне выставил парный караул из своих дружинников.
– Молодец, тысяцкий, все верно сделал. И про лазутчиков литовских хорошо сказал. Надо именно наблюдать за ними, но не трогать! Они должны убедиться в том, что в тылу отряда князя Юрия на двести верст, до самой Твери, наших войск нет, и лишь в городе стоит мой малочисленный отряд. Сам-то я не прячусь, открыто по городу езжу, а противнику известно, что место мое весьма скромное по разрядным спискам. И наши-то бояре не все верят, что меня великий князь большим воеводой назначил, а литовцы-то тем более решат, что я с второстепенным отрядом в городе сижу, тем более что людей моих, надежно укрытых по дворам и сараям, им сосчитать не удастся. Вот пусть и донесут литовские разведчики своему князю Александру, что на Смоленск лишь Юрий Захарьин с одним полком идет... Квасу хочешь? – Воевода нагнулся, достал из-под лавочки, из густой травы запотевший глиняный жбан и расписной деревянный ковшик.
– Благодарствую, Даниил Васильевич, не откажусь, выпью с удовольствием!
Подождав, пока тысяцкий утолит жажду, Щеня продолжил:
– А теперь перейдем к главному. Как только князь литовский соберет свое войско в Смоленске, а я уверен, что он в первую очередь именно Смоленск защищать будет, и, надеясь на подавляющее превосходство, без опаски двинется на князя Юрия, о чем твои разведчики через голубиную почту нам сообщат, мы тут же должны из Твери выйти ускоренным маршем ему навстречу. Вся сложность в том, что от Смоленска до Митькова поля, где мы рати вражеской встречу готовим, семьдесят верст, а от Твери – двести. Но все же мы туда должны прийти чуть раньше. Какие соображения на сей счет имеешь, тысяцкий?
– В литовском войске пехота наемная, ландскнехты-латники с тяжелым вооружением, они на походе движутся медленно, не спеша. А куда им спешить? Жалованье-то помесячно начисляется! Будут они в день верст по пятнадцать проходить, не более! А наши-то в лаптях да налегке втрое больше как раз и прошагают!
– В общем-то правильно, и я так же думаю. А вдруг вражеский воевода, уверенный в полном своем превосходстве, прикажет пехоте тоже налегке маршировать, а латы да мечи с пиками за ними на телегах везти? Ведь они, зная, что наше войско далеко, нападения опасаться не будут!
– И это предусмотрено, воевода! У меня в распоряжении имеется не только моя тысяча, которую мы в своей дружине именуем Северной, ибо бьется она чаще с литовцами, ливонцами да шведами, но и сотня всадников из Южной тысячи, а они с крымцами в поле привыкли воевать. Лошадки у них резвые, монгольские, луки со стрелами имеются. Будут они малым числом налетать на литовское войско на походе, изображая одеждой и повадками ордынцев на русской службе. Подскочат мои дружинники к колонне, осыплют стрелами – и обратно в кусты. Ищи-свищи! Гоняться за ними никто не станет, ибо конница у литовцев тоже тяжелая, рыцарская, ее монгольские лошадки как стоячую обойдут. И примутся литовцы отмахиваться от сих ложных ордынцев, как от комаров. Всерьез бояться их не будут, но опасаться станут, ведь стрелу-то в грудь никому не хочется получить. Вот и пойдет вражеская пехота не налегке, а в латах да с оружием, чтобы обнаглевшие степняки невзначай кого еще и саблями не порубали!
Литовский князь с похвальной быстротою собрал свое войско в Смоленске в единый кулак согласно канонам военной науки. Сорок тысяч отборной профессиональной пехоты и конницы, собранных не только из Литвы и Польши, но и практически со всей Европы под предводительством гетмана Острожского, воеводы храброго и умелого, тяжелой поступью двинулось по большой дороге на Дрогобуж, чтобы разгромить в пух и прах малочисленные разрозненные русские войска. Гетман, как и все опытные полководцы, большое значение придавал разведке. Он вел свои грозные силы отнюдь не вслепую, а видел глазами своих лазутчиков на сотню миль вперед. И там, впереди, находился лишь один обреченный русский полк, который гетман уничтожит атакой с ходу, даже не разворачивая полностью свои боевые порядки.
Правда, на марше их ожидал неприятный сюрприз. Несколько десятков ордынцев, очевидно русских наймитов, на своих низкорослых лошаденках нагло налетали из кустов и перелесков на стройные колонны пехоты и конницы, стреляли из луков и тут же пускались наутек. Гетман сделал суровое внушение начальнику разведки, проморгавшему этот неприятельский отряд, пусть даже малочисленный и неопасный, и приказал своим солдатам облачиться в броню и взять оружие на изготовку. Впрочем, профессионалы наемники из гетманского войска при первом же налете степняков принялись надевать на себя кирасы и шлемы без всякой дополнительной команды.
Как и рассчитывал гетман, полк Юрия Захарьина был смят и рассеян атакой с ходу. Литовское войско двинулось по свободной от неприятеля дороге к речке Ведроше, за которой лежало большое поле, а за ним – захваченный русскими Дрогобуж, который гетман и шел освобождать. Он допускал, что гарнизон, оставленный в Дрогобуже русскими, не станет отсиживаться за слабенькими укреплениями, а рискнет выйти в поле, навстречу его войску, истинной численности которого русские не могли себе и представить. Гетман уже хотел было отправить конную разведку искать броды через эту самую Ведрошу, как вдруг к нему прискакал начальник головного дозора с неожиданным известием. Оказывается, русские не удосужились даже разрушить мост через речку, он находится в целости и сохранности. Но по этому самому мосту только что переправился небольшой отряд противника, который, по всей видимости, готовится вступить в бой со всем литовским войском!
Гетман весьма логично рассудил, что это и есть тот самый гарнизон Дрогобужа либо наиболее безмозглая его часть, кинувшаяся очертя голову без разведки на сорокатысячное войско. Ну что ж, эти русские получат то, что заслужили. Литовский полководец отдал приказ немедленно атаковать наглецов, уничтожить их, но взять при этом парочку языков, ибо цивилизованные военачальники никогда вслепую не воюют, а тщательно собирают и анализируют всевозможные данные о противнике.
Но русский заслон перед неразрушенным мостом стоял удивительно крепко. Головной литовский отряд атаковал его, красиво, как на ученьях, перестроившись из походной колонны в боевой порядок, но тут же откатился назад, встреченный дружными меткими залпами русских ручных пищалей. Удивленный неожиданной задержкой, гетман в окружении блестящей свиты вельможных панов и литовских витязей поскакал по дороге к мосту. Там он своими глазами убедился в том, что русские дерутся ожесточенно, умело и, несмотря на явное превосходство литовского войска, продолжавшего бесконечной колонной, сверкающей на солнце шелками знамен и сталью доспехов, вытягиваться из леса к реке, явно не собираются никуда бежать. Гетман приказал остановить колонну, развернуть пехотный полк и уничтожить явно свихнувшегося обреченного неприятеля.
Но противостоящий литовцам отряд леших – дружинников из Лесного Стана вступил в неравный бой отнюдь не из-за безрассудной лихости. Воевода Даниил Васильевич, совершив почти невероятный двухсотверстный марш быстрее, чем противник прошел семьдесят верст, все же немного не успел. Сейчас он расставлял войска на Митьковом поле, и ему нужно было еще около двух часов, чтобы завершить все приготовления. Он послал леших в заслон, приказав любой ценой задержать литовцев перед мостом на эти самые два часа. И дружинники выстояли.
Они отбили уже две атаки и готовились встретить третью, когда с нашей стороны реки прискакал гонец от Даниила Васильевича и, едва сдерживая хрипящего от бешеной скачки коня, передал приказ на отход. Дружина ушла, унося раненых и убитых. Этот их отход оказался совершенно неожиданным для литовцев. Те никак не могли представить, что русские, только что стоявшие насмерть, не отступившие ни на шаг, несмотря на большие потери, вдруг без видимой причины покинут свои позиции. Впрочем, когда литовцы на эти позиции ворвались, они обнаружили, что русские не смогли унести всех раненых. Один дружинник, по-видимому брошенный своими товарищами, весь в крови, лежал перед самым мостом, стонал громко и жалобно, отчаянно проклиная тех, кто его здесь оставил. Этот раненый был похож на европейца. Лицо бритое, а на голове вместо русской шапки – черный берет. Его наскоро перевязали и, согласно приказу, отнесли на носилках на допрос к самому гетману Острожскому.
Гетманская свита, ясновельможные паны в бархатных разноцветных камзолах, кружевах и блестящих кирасах, богато отделанных золотом и серебром, с высоты седел своих боевых коней презрительно смотрели на этого жалкого противника в невзрачной серо-зеленой одежде без следов каких-либо украшений и таком же простецком темном берете. Нет, никогда русские не будут походить на европейцев, даже если они, как этот холоп, побреют бороды и попытаются подражать им в манерах и платье. Тщетная попытка!
– Ну что, злодей, – спросил гетман через толмача грозным голосом, каким он привык повелевать жизнью и смертью тысяч людей. – Жить хочешь?
– Хочу, очень хочу! – прохрипел пленный.
– Рассказывай тогда без утайки, что за силы нам противостоят и где они расположены.
– Здесь, за рекой, на Митьковом поле, стоит гарнизон из Дрогобужа, а число воинов в нем – две-три тысячи. Да еще пара тысяч беглецов из полка Захарьина, который вы утром разбили, наверное, к гарнизону присоединится! – не раздумывая, с подобострастной старательностью выпалил человек, лежавший на носилках.
Он даже попытался приподняться на локтях, чтобы гетман его лучше слышал. Но силы его оставили, и, захрипев, пуская изо рта кровавую пену, раненый запрокинулся навзничь, потерял сознание.
– Пожалуй, он не врет, – размышляя вслух, произнес гетман. – Его бросили товарищи, он страдает от ран, цепляется за жизнь. И то, что он сказал, совпадает с донесениями нашей разведки и моими собственными предположениями.
Гетман сделал паузу, обвел взглядом свиту, ожидая возражений, но услышал лишь одобрительные реплики и увидел на лицах окружавших его офицеров штаба полное согласие с мнением полководца.
– Итак, ясновельможные паны, я приказываю войскам переправляться через этот мост, уцелевший благодаря стремительности и неожиданности наших действий, и выстраиваться на поле за рекой для атаки малочисленных русских войск. Но также предписываю всем полковникам, только что наблюдавшим отчаянную, хотя и бесполезную решительность и стойкость неприятеля, проявленную им в недавней схватке перед мостом, полностью развернуть боевые порядки и действовать в полную силу, как в большом настоящем сражении. Необходимо беречь людей, поскольку после сегодняшней победы, уже столь близкой, нам предстоит последовательно разгромить еще два русских отряда, вторгшихся в наши западные и южные пределы.
Литовское войско принялось переходить Ведрошу по мосту и разворачиваться на Митьковом поле. Посланная вперед конная разведка донесла, что в глубине поля стоит русская рать, но численность ее определить не удалось, поскольку разведку отогнали те самые степняки, которые столь досаждали литовскому войску еще на походе.
– Ну, не сорок же их тысяч, – усмехнулся гетман. – Приказываю готовиться к атаке!
Гетман невольно угадал. У воеводы Даниила Щени было в распоряжении около сорока тысяч ратников, силы русских и литовско-польских войск были примерно равны.
Совершая красивые и слаженные перестроения, наемная профессиональная пехота литовского войска развернула свои боевые порядки и, прикрываемая с флангов тяжелой конницей, не спеша, с чувством собственного превосходства двинулась на стоявший в глубине поля большой полк русского воеводы Даниила Щени. Но в большом полку находились не все русские воины. Пятнадцатитысячный засадный полк был спрятан в густом лесу на левом фланге Митькова поля, в том месте, где ранее стояла лагерем дружина леших. Даниил Васильевич поставил ратникам большого полка тяжелейшую задачу: держаться, не отступая ни на шаг под ударами численно превосходящего неприятеля, до тех пор, пока гетман Острожский полностью не переправит свое войско и обозы через Ведрошу и не бросит в бой все резервы.
Стройные ряды литовской пехоты и конницы гордо прошествовали мимо притаившегося в густом лесу засадного полка и ударили на русскую рать. Шесть часов продолжалась тяжелейшая битва. Гетман Острожский, вначале хотевший решить дело атакой одного лишь передового отряда, раздраженный упорством противника, которого он считал малочисленным и слабым, постепенно бросал в бой все новые и новые полки. Он считал, что вот-вот добьется неизбежной победы, и посылал к мосту порученцев из свиты, чтобы поторопить переправляющиеся свежие войска.
И лишь когда последняя обозная телега перекатилась через бревенчатый настил, а личная гвардия гетмана, его последний резерв, ускоренным маршем направилась к месту сражения, над верхушкой столетней сосны, возвышавшейся над густым, с виду непроходимым лесом, вспыхнул, разгораясь, яркий смоляной факел. Воевода Даниил Васильевич, находившийся непосредственно в рядах своего полка и руководивший боем, в течение последнего часа непрерывно поглядывал на эту сосну в ожидании условного сигнала. Увидев наконец факел, воевода перекрестился, повернулся в седле своего огромного богатырского коня и скомандовал трем безотлучно находившимся рядом с ним пешим дружинникам в неприметной серо-зеленой одежде с нашитыми на плечах шевронами с желтой рысью:
– С богом, сынки! Передайте засадному полку приказ на атаку, а вашей дружине – на уничтожение моста!
Дружинники, не говоря ни слова, легким стремительным бегом по разным маршрутам ринулись в лес и вскоре исчезли за деревьями. Хотя бы один из трех обязательно должен был добраться до цели и передать важнейший приказ, решающий исход сражения. Воевода вновь повернулся лицом к полю битвы и зычным голосом, перекрывающим звон клинков и гром пищальных залпов, принялся подбадривать свою рать, смертельно уставшую, израненную, но не даже не помышлявшую об отступлении, вцепившуюся зубами в этот клочок древней русской земли.
Удар засадного полка в тыл литовцам был страшен своей внезапностью и силой. Литовское войско потеряло стройность, превратилось в толпу, мечущуюся в панике и не подчиняющуюся никаким командам. Кое-как собрав вокруг себя гвардию, гетман Острожский попытался было пробиться к мосту. Но мост уже пылал ярким пламенем, а перед ним заняли позиции те самые дружинники в простецком обмундировании без галунов и других украшений, которые утром, обороняя этот самый мост на противоположном берегу, нагло и успешно бросили вызов всему свежему литовскому войску. Причем сейчас этих дружинников было в несколько раз больше. Гетман, окруженный со всех сторон, потерявший управление войском, понял, что он проиграл. Но прежде чем выслать парламентеров, которые должны будут обсудить с русскими условия капитуляции, ясновельможный пан Острожский, дрожа от бешенства и унижения и желая найти виновника своего позора, обрушился на начальника своей разведки, которой он так гордился:
– Где этот чертов пленный, который сообщил нам о том, что русских войск здесь всего три тысячи? Приведите его немедленно! Я растерзаю подлеца собственными руками!
Однако выяснилось, что пленный, который несколько часов назад едва мог говорить, с трудом шевелился и буквально умирал на глазах гетмана и свиты, сбежал, убив каким-то непостижимым образом голыми руками трех приставленных к нему вооруженных часовых. Гетману не довелось получить даже это жалкое утешение и отомстить хоть кому-то из русских, так ловко обманувших его и заманивших в тщательно подготовленную ловушку.
Оставшиеся в живых подчиненные гетмана прекратили сопротивление. Литовское войско перестало существовать. Воевода Даниил Васильевич Щеня впервые в русской военной истории совершил полное окружение и уничтожение неприятеля и выиграл всю войну одним-единственным сражением. Причем окружен и уничтожен был равный по численности противник! Произошло это 14 июля 1500 года от Рождества Христова.
– В общем, был повторен подвиг, совершенный русской ратью на поле Куликовом, и та же тактика вновь успешно применена, – закончил свой рассказ отец Серафим.
– Да, это была великая победа великого воеводы, – произнес Михась торжественно и сурово и, недолго помолчав, продолжил уже другим, слегка извиняющимся тоном: – А вот насчет сходства сего сражения с Куликовской битвой, я с тобой, отец Серафим, согласиться не могу, хотя ты, судя по всему, был когда-то и сам не чужд ратному делу. Ну, посуди сам, в Куликовской битве рать наша навстречу Мамаю вышла и встала, инициативой владел наступающий противник. Задачей князя Дмитрия было выдержать удар противника и обратить его в бегство. А Даниил Васильевич специально врага заманивал в заранее подготовленную ловушку и целью себе поставил не просто отбить неприятельское войско, а окружить и полностью уничтожить его. А дружина наша поморская в той битве, как ты правильно сказал, участвовала, и мой дед там воевал. Но то дела хоть и славные, но все же давние. Не поведаешь ли ты, отче, что сейчас на Руси происходит, чтобы мне знать примерно, куда после выздоровления путь держать, на юг или на север? Хочу к своим поскорее присоединиться, в боевой строй встать.
Монах задумчиво покачал головой:
– Конечно, сыне, расскажу я тебе все, что мне самому ведомо, без утайки, ибо вижу в тебе родственную душу, честного человека, радеющего за Русь-матушку. Только прежде должен заметить, что любое повествование о вещах и событиях есть не сами вещи и события, то есть объекты, а наши суждения о них, зависимые от духовных воззрений субъекта, то есть рассказчика. Понял ли ты, сыне, что я хочу сказать?
Михась спокойно кивнул:
– Понял, отче. Читал я и Платона, и Аристотеля.
– Ого! Так, может, права Анюта? Ты, наверное, и вправду иноземный княжич! – усмехнулся отец Серафим.
– Я – русский дружинник.
– Достойный ответ!
– Кстати, об иноземных княжичах, отче. Они в большинстве своем не слишком-то обременены грамотностью. Я с владетельными особами за морем лично знаком не был, но доводилось мне, служа в Англии, слышать от их офицеров, происходящих из простых дворян, что образование для тамошних принцев – это лишняя головная боль. У них и так все есть от рождения: слава, почет, деньги. А вот учение, усердие и доблесть – удел людей небогатых, своими руками вершащих собственные жизни и судьбы.
– Может, ты и прав. Слишком много уж соблазнов и искушений встают перед сильными мира сего, чтобы им ум и душу свою суметь в узде держать, силу и власть, Богом данную, направлять на добрые и великие дела. Так и нынешний государь всея Руси Иван Васильевич образован блестяще, по знаниям науки книжной, богословия да философии, истории древней и нынешней стоит на две головы выше большинства книгочеев и иерархов духовных, что наших, что западных. Но и он страсти свои темные не только обуздать не смог, а еще и распустил чудовищно. Образованность и начитанность служат ему не для блага великой державы и людей его верноподданных, а лишь для оправдания собственных ужаснейших поступков, дикой жестокости и несправедливости.
На последних фразах голос монаха, вначале бесстрастный, зазвенел, сорвался. Отец Серафим замолчал, встал, подошел к двери, распахнул ее резко и глубоко, всей грудью вдохнул свежего воздуха. Затем повернулся к образам, принялся креститься. Михась услышал, как монах произносит шепотом: «Господи, прости меня грешного!»
Успокоившись и помолившись, отец Серафим вернулся на скамью и продолжил по-прежнему бесстрастно и отрешенно:
– Ты знаешь, конечно же, что в начале царствования успехи нового государя были блестящими. Во всех церквах русские люди славили Господа за то, что Он послал на Русь царя пресветлого, доблестного, мудрого, чуткого к людским нуждам и печалям. Но после смерти царицы Анастасии – ангела во плоти человеческой, царя будто подменили. И нрав его изменился круто, и обликом он неузнаваем стал, сгорбился, глаза округлились, засверкали лихорадочным блеском, выпали почти все волосы на голове. И застонала Русь...
Голос отца Серафима вновь дрогнул, он опять хотел было вскочить со своего места, но сдержался, огромным усилием воли заставил себя успокоиться, зашептал молитву. Повисла тяжелая томительная пауза.
Михась, сочувствуя монаху, который близко к сердцу принимал беды, случившиеся с царем и отчизной, попытался прийти ему на помощь.
– Отче, то, что ты сейчас излагаешь, мне хорошо известно, – сказал он. – Ты не углубляйся в тяжелые воспоминания, а просто расскажи мне лишь о недавних событиях.
– Хорошо, сыне, поведаю я тебе о новейших государственных обстоятельствах то, что сам о них знаю и думаю. А обстоятельств таковых, как мне представляется, всего три. Во-первых, истребив часть бояр, приближенных к трону, которые мнимо или подлинно могли подумывать о захвате власти, царь не насытил своей кровожадности, не удовлетворил своей болезненной подозрительности. Он перестал доверять всем и вся, ибо доверчивость свойственна только чистому сердцу, прямой и честной натуре. И следующими жертвами его тиранства пали русские воеводы, особенно те, которые по своим ратным подвигам получили широкую известность, заслужили народную любовь. Именно их государь Иван Васильевич и счел врагами отечества! Воеводе князю Петру Оболенскому-Серебряному, в течение двадцати лет верой и правдой служившему Руси на ливонских и крымских рубежах, ни одного сражения с врагом не проигравшему, кромешники безродные отрубили голову в собственном дворе. Приняли смерть мученическую не в бою, а под пытками и другие прославленные герои, воеводы Кирик-Тырков, Кашкаров, Лыков, Козаринов. Князья Мещерские, Андрей и Никита, также были повелением царя обречены на растерзание. Отправился за ними на крымский рубеж, в Донскую крепость, отряд палачей-опричников. Но только враг напал на крепость ранее, и когда палачи в крепость въехали, хуля князя Андрея и князя Никиту, ругая их предателями, тела доблестных военачальников, павших накануне в битве с врагом при отражении приступа, уже покоились во гробах дубовых, а войско их на руках несло на кладбище... И почти не осталось на Руси воевод! А те, что живы пока, думают не о битвах с врагом, не о дерзких лихих атаках, а о том, как наветы от себя отвести, как против клеветников, опричников да дьяков из Разрядного приказа, воинскими делами ведающего, что-либо крамольное ненароком не совершить, не сказать и даже не помыслить. Какие уж тут действия, тем более смелые и решительные! Кругом робость, страх и уныние. И как одно из следствий упомянутых событий возникло второе обстоятельство. Мы стали терпеть одно за одним поражения в Ливонской войне, прежде для нас победоносной. Конечно, на нас сейчас почитай вся Европа ополчилась, не желая, чтобы мы вернули наши древние вотчины и вновь вышли к Балтийскому морю, как это было ранее. Когда магистр Ливонского ордена Кетлер понял, что с Русью ему не совладать, так тут же гордость свою сменил на униженность и отдался под покровительство великого княжества Литовского, а Эстляндия и Ревель примкнули к Швеции, признали королевскую власть. Как государь Иван Васильевич про то прознал, так взбеленился невиданным гневом, велел осадить Ревель и стереть его с лица земли. Только это ведь не безропотным подданным своим безнаказанно головы прямо на пиру рубить! Ревельцы держались стойко, в ответ на посулы и угрозы громогласно и дерзко именовали Ивана Васильевича тираном, губителем собственного народа. Да и полки наши искусно вести некому, а противостоят нам опытные и храбрые европейские военачальники, пользующиеся доверием королей и сограждан. Они изучают и совершенствуют новейшую военную науку, а не лизоблюдствуют и дрожат за свою жизнь вокруг невменяемого деспота. И вытекло тут из первых двух обстоятельство третье.
Ранее, еще до назначения большим воеводой, Даниил Васильевич принимал участие в боевых действиях против Ливонского ордена на севере Руси. Там ему и пришлось воевать совместно с поморами. В отличие от многих князей и воевод, презиравших всех, кто по спискам Разрядного приказа имел более низкое место в военной иерархии, и не желавших обращать внимание на каких-то там поморов, Щеня очень быстро оценил боевые качества дружины. Хотя лешие действовали, как всегда, в основном самостоятельно, выполняя задачи разведывательного характера, а также совершая стремительные неожиданные маневры, нанося неприятелю удары во фланг и тыл, Щеня наладил с ними весьма тесное и эффективное взаимодействие. Конечно, ни о каком взаимодействии не могло бы идти и речи, если бы и начальники дружины Лесного Стана, в свою очередь, также не оценили бы талант, смелость и самоотверженность молодого московского воеводы.
В самостоятельных действиях дружины Лесного Стана не было ничего удивительного, ибо в те времена князья и воеводы были независимыми хозяевами своих уделов и своих полков, набранных в своих владениях, и весьма неохотно кому-либо подчинялись, ведя бесконечные местнические споры, выясняя, кто кого главней. Весьма редко удавалось достичь единства в русском войске. Только укрепляющаяся власть великого князя становилась организующим началом, сдерживающим время от времени боярскую вольницу. И Даниил Васильевич Щеня, поддерживая великого князя, презирал местничество и в первую очередь думал о пользе, которую должен принести отечеству, а не о собственной персоне. В общем, его взаимодействие с дружиной Лесного Стана, которым гнушались остальные воеводы, получилось весьма успешным.
Сейчас, фактически возглавив военные действия всего русского войска, Щеня первым делом призвал хорошо знакомых ему поморских дружинников, отведя им весьма важную роль в исполнении своего плана.
Звякнула щеколда, заскрипела калитка. Воевода прервал свое монотонное движение по девичьему садику и резко обернулся. В сопровождении стремянного в садик вошел тот, кого Даниил Васильевич ожидал с таким нетерпением. Это был невысокий коренастый дружинник, одетый в серо-зеленый кафтан и такие же шаровары, на берете которого была нашита широкая косая полоса красного цвета, означающая для людей знающих, что дружинник сей имеет звание тысяцкого.
Коротким жестом велев стремянному удалиться, воевода крепко пожал руку дружиннику, пригласил садиться. Они опустились на лавочку, явно низковатую для взрослых мужчин.
– Докладывай, Свирь! – Даниил Васильевич назвал старого своего знакомого, тысяцкого поморской дружины, его боевым прозвищем.
– Полк Юрия Захарьина занял Дрогобуж. Скоро от него будет гонец. Мы его обогнали, срезали угол по полям да болотам. Князь Юрий уже двинулся, как ты и велел, по дороге на Смоленск, миновал Митьково поле, перешел речку Ведрошу, что прямо за полем в Днепр впадает, и встал лагерем за мостом. Моя дружина скрытно сосредоточилась в густом лесу, расположенном на левом фланге Митькова поля. На десять верст вокруг я выставил секреты, чтобы наблюдать за литовскими лазутчиками. И в Смоленск у меня разведчики посланы, с почтовыми голубями, взятыми с княжеского двора, – тысяцкий указал рукой на затейливую резную башенку голубятни, возвышавшуюся над забором и яблоньками. – Вскорости от них донесение прямо сюда должно прийти. Я на голубятне выставил парный караул из своих дружинников.
– Молодец, тысяцкий, все верно сделал. И про лазутчиков литовских хорошо сказал. Надо именно наблюдать за ними, но не трогать! Они должны убедиться в том, что в тылу отряда князя Юрия на двести верст, до самой Твери, наших войск нет, и лишь в городе стоит мой малочисленный отряд. Сам-то я не прячусь, открыто по городу езжу, а противнику известно, что место мое весьма скромное по разрядным спискам. И наши-то бояре не все верят, что меня великий князь большим воеводой назначил, а литовцы-то тем более решат, что я с второстепенным отрядом в городе сижу, тем более что людей моих, надежно укрытых по дворам и сараям, им сосчитать не удастся. Вот пусть и донесут литовские разведчики своему князю Александру, что на Смоленск лишь Юрий Захарьин с одним полком идет... Квасу хочешь? – Воевода нагнулся, достал из-под лавочки, из густой травы запотевший глиняный жбан и расписной деревянный ковшик.
– Благодарствую, Даниил Васильевич, не откажусь, выпью с удовольствием!
Подождав, пока тысяцкий утолит жажду, Щеня продолжил:
– А теперь перейдем к главному. Как только князь литовский соберет свое войско в Смоленске, а я уверен, что он в первую очередь именно Смоленск защищать будет, и, надеясь на подавляющее превосходство, без опаски двинется на князя Юрия, о чем твои разведчики через голубиную почту нам сообщат, мы тут же должны из Твери выйти ускоренным маршем ему навстречу. Вся сложность в том, что от Смоленска до Митькова поля, где мы рати вражеской встречу готовим, семьдесят верст, а от Твери – двести. Но все же мы туда должны прийти чуть раньше. Какие соображения на сей счет имеешь, тысяцкий?
– В литовском войске пехота наемная, ландскнехты-латники с тяжелым вооружением, они на походе движутся медленно, не спеша. А куда им спешить? Жалованье-то помесячно начисляется! Будут они в день верст по пятнадцать проходить, не более! А наши-то в лаптях да налегке втрое больше как раз и прошагают!
– В общем-то правильно, и я так же думаю. А вдруг вражеский воевода, уверенный в полном своем превосходстве, прикажет пехоте тоже налегке маршировать, а латы да мечи с пиками за ними на телегах везти? Ведь они, зная, что наше войско далеко, нападения опасаться не будут!
– И это предусмотрено, воевода! У меня в распоряжении имеется не только моя тысяча, которую мы в своей дружине именуем Северной, ибо бьется она чаще с литовцами, ливонцами да шведами, но и сотня всадников из Южной тысячи, а они с крымцами в поле привыкли воевать. Лошадки у них резвые, монгольские, луки со стрелами имеются. Будут они малым числом налетать на литовское войско на походе, изображая одеждой и повадками ордынцев на русской службе. Подскочат мои дружинники к колонне, осыплют стрелами – и обратно в кусты. Ищи-свищи! Гоняться за ними никто не станет, ибо конница у литовцев тоже тяжелая, рыцарская, ее монгольские лошадки как стоячую обойдут. И примутся литовцы отмахиваться от сих ложных ордынцев, как от комаров. Всерьез бояться их не будут, но опасаться станут, ведь стрелу-то в грудь никому не хочется получить. Вот и пойдет вражеская пехота не налегке, а в латах да с оружием, чтобы обнаглевшие степняки невзначай кого еще и саблями не порубали!
Литовский князь с похвальной быстротою собрал свое войско в Смоленске в единый кулак согласно канонам военной науки. Сорок тысяч отборной профессиональной пехоты и конницы, собранных не только из Литвы и Польши, но и практически со всей Европы под предводительством гетмана Острожского, воеводы храброго и умелого, тяжелой поступью двинулось по большой дороге на Дрогобуж, чтобы разгромить в пух и прах малочисленные разрозненные русские войска. Гетман, как и все опытные полководцы, большое значение придавал разведке. Он вел свои грозные силы отнюдь не вслепую, а видел глазами своих лазутчиков на сотню миль вперед. И там, впереди, находился лишь один обреченный русский полк, который гетман уничтожит атакой с ходу, даже не разворачивая полностью свои боевые порядки.
Правда, на марше их ожидал неприятный сюрприз. Несколько десятков ордынцев, очевидно русских наймитов, на своих низкорослых лошаденках нагло налетали из кустов и перелесков на стройные колонны пехоты и конницы, стреляли из луков и тут же пускались наутек. Гетман сделал суровое внушение начальнику разведки, проморгавшему этот неприятельский отряд, пусть даже малочисленный и неопасный, и приказал своим солдатам облачиться в броню и взять оружие на изготовку. Впрочем, профессионалы наемники из гетманского войска при первом же налете степняков принялись надевать на себя кирасы и шлемы без всякой дополнительной команды.
Как и рассчитывал гетман, полк Юрия Захарьина был смят и рассеян атакой с ходу. Литовское войско двинулось по свободной от неприятеля дороге к речке Ведроше, за которой лежало большое поле, а за ним – захваченный русскими Дрогобуж, который гетман и шел освобождать. Он допускал, что гарнизон, оставленный в Дрогобуже русскими, не станет отсиживаться за слабенькими укреплениями, а рискнет выйти в поле, навстречу его войску, истинной численности которого русские не могли себе и представить. Гетман уже хотел было отправить конную разведку искать броды через эту самую Ведрошу, как вдруг к нему прискакал начальник головного дозора с неожиданным известием. Оказывается, русские не удосужились даже разрушить мост через речку, он находится в целости и сохранности. Но по этому самому мосту только что переправился небольшой отряд противника, который, по всей видимости, готовится вступить в бой со всем литовским войском!
Гетман весьма логично рассудил, что это и есть тот самый гарнизон Дрогобужа либо наиболее безмозглая его часть, кинувшаяся очертя голову без разведки на сорокатысячное войско. Ну что ж, эти русские получат то, что заслужили. Литовский полководец отдал приказ немедленно атаковать наглецов, уничтожить их, но взять при этом парочку языков, ибо цивилизованные военачальники никогда вслепую не воюют, а тщательно собирают и анализируют всевозможные данные о противнике.
Но русский заслон перед неразрушенным мостом стоял удивительно крепко. Головной литовский отряд атаковал его, красиво, как на ученьях, перестроившись из походной колонны в боевой порядок, но тут же откатился назад, встреченный дружными меткими залпами русских ручных пищалей. Удивленный неожиданной задержкой, гетман в окружении блестящей свиты вельможных панов и литовских витязей поскакал по дороге к мосту. Там он своими глазами убедился в том, что русские дерутся ожесточенно, умело и, несмотря на явное превосходство литовского войска, продолжавшего бесконечной колонной, сверкающей на солнце шелками знамен и сталью доспехов, вытягиваться из леса к реке, явно не собираются никуда бежать. Гетман приказал остановить колонну, развернуть пехотный полк и уничтожить явно свихнувшегося обреченного неприятеля.
Но противостоящий литовцам отряд леших – дружинников из Лесного Стана вступил в неравный бой отнюдь не из-за безрассудной лихости. Воевода Даниил Васильевич, совершив почти невероятный двухсотверстный марш быстрее, чем противник прошел семьдесят верст, все же немного не успел. Сейчас он расставлял войска на Митьковом поле, и ему нужно было еще около двух часов, чтобы завершить все приготовления. Он послал леших в заслон, приказав любой ценой задержать литовцев перед мостом на эти самые два часа. И дружинники выстояли.
Они отбили уже две атаки и готовились встретить третью, когда с нашей стороны реки прискакал гонец от Даниила Васильевича и, едва сдерживая хрипящего от бешеной скачки коня, передал приказ на отход. Дружина ушла, унося раненых и убитых. Этот их отход оказался совершенно неожиданным для литовцев. Те никак не могли представить, что русские, только что стоявшие насмерть, не отступившие ни на шаг, несмотря на большие потери, вдруг без видимой причины покинут свои позиции. Впрочем, когда литовцы на эти позиции ворвались, они обнаружили, что русские не смогли унести всех раненых. Один дружинник, по-видимому брошенный своими товарищами, весь в крови, лежал перед самым мостом, стонал громко и жалобно, отчаянно проклиная тех, кто его здесь оставил. Этот раненый был похож на европейца. Лицо бритое, а на голове вместо русской шапки – черный берет. Его наскоро перевязали и, согласно приказу, отнесли на носилках на допрос к самому гетману Острожскому.
Гетманская свита, ясновельможные паны в бархатных разноцветных камзолах, кружевах и блестящих кирасах, богато отделанных золотом и серебром, с высоты седел своих боевых коней презрительно смотрели на этого жалкого противника в невзрачной серо-зеленой одежде без следов каких-либо украшений и таком же простецком темном берете. Нет, никогда русские не будут походить на европейцев, даже если они, как этот холоп, побреют бороды и попытаются подражать им в манерах и платье. Тщетная попытка!
– Ну что, злодей, – спросил гетман через толмача грозным голосом, каким он привык повелевать жизнью и смертью тысяч людей. – Жить хочешь?
– Хочу, очень хочу! – прохрипел пленный.
– Рассказывай тогда без утайки, что за силы нам противостоят и где они расположены.
– Здесь, за рекой, на Митьковом поле, стоит гарнизон из Дрогобужа, а число воинов в нем – две-три тысячи. Да еще пара тысяч беглецов из полка Захарьина, который вы утром разбили, наверное, к гарнизону присоединится! – не раздумывая, с подобострастной старательностью выпалил человек, лежавший на носилках.
Он даже попытался приподняться на локтях, чтобы гетман его лучше слышал. Но силы его оставили, и, захрипев, пуская изо рта кровавую пену, раненый запрокинулся навзничь, потерял сознание.
– Пожалуй, он не врет, – размышляя вслух, произнес гетман. – Его бросили товарищи, он страдает от ран, цепляется за жизнь. И то, что он сказал, совпадает с донесениями нашей разведки и моими собственными предположениями.
Гетман сделал паузу, обвел взглядом свиту, ожидая возражений, но услышал лишь одобрительные реплики и увидел на лицах окружавших его офицеров штаба полное согласие с мнением полководца.
– Итак, ясновельможные паны, я приказываю войскам переправляться через этот мост, уцелевший благодаря стремительности и неожиданности наших действий, и выстраиваться на поле за рекой для атаки малочисленных русских войск. Но также предписываю всем полковникам, только что наблюдавшим отчаянную, хотя и бесполезную решительность и стойкость неприятеля, проявленную им в недавней схватке перед мостом, полностью развернуть боевые порядки и действовать в полную силу, как в большом настоящем сражении. Необходимо беречь людей, поскольку после сегодняшней победы, уже столь близкой, нам предстоит последовательно разгромить еще два русских отряда, вторгшихся в наши западные и южные пределы.
Литовское войско принялось переходить Ведрошу по мосту и разворачиваться на Митьковом поле. Посланная вперед конная разведка донесла, что в глубине поля стоит русская рать, но численность ее определить не удалось, поскольку разведку отогнали те самые степняки, которые столь досаждали литовскому войску еще на походе.
– Ну, не сорок же их тысяч, – усмехнулся гетман. – Приказываю готовиться к атаке!
Гетман невольно угадал. У воеводы Даниила Щени было в распоряжении около сорока тысяч ратников, силы русских и литовско-польских войск были примерно равны.
Совершая красивые и слаженные перестроения, наемная профессиональная пехота литовского войска развернула свои боевые порядки и, прикрываемая с флангов тяжелой конницей, не спеша, с чувством собственного превосходства двинулась на стоявший в глубине поля большой полк русского воеводы Даниила Щени. Но в большом полку находились не все русские воины. Пятнадцатитысячный засадный полк был спрятан в густом лесу на левом фланге Митькова поля, в том месте, где ранее стояла лагерем дружина леших. Даниил Васильевич поставил ратникам большого полка тяжелейшую задачу: держаться, не отступая ни на шаг под ударами численно превосходящего неприятеля, до тех пор, пока гетман Острожский полностью не переправит свое войско и обозы через Ведрошу и не бросит в бой все резервы.
Стройные ряды литовской пехоты и конницы гордо прошествовали мимо притаившегося в густом лесу засадного полка и ударили на русскую рать. Шесть часов продолжалась тяжелейшая битва. Гетман Острожский, вначале хотевший решить дело атакой одного лишь передового отряда, раздраженный упорством противника, которого он считал малочисленным и слабым, постепенно бросал в бой все новые и новые полки. Он считал, что вот-вот добьется неизбежной победы, и посылал к мосту порученцев из свиты, чтобы поторопить переправляющиеся свежие войска.
И лишь когда последняя обозная телега перекатилась через бревенчатый настил, а личная гвардия гетмана, его последний резерв, ускоренным маршем направилась к месту сражения, над верхушкой столетней сосны, возвышавшейся над густым, с виду непроходимым лесом, вспыхнул, разгораясь, яркий смоляной факел. Воевода Даниил Васильевич, находившийся непосредственно в рядах своего полка и руководивший боем, в течение последнего часа непрерывно поглядывал на эту сосну в ожидании условного сигнала. Увидев наконец факел, воевода перекрестился, повернулся в седле своего огромного богатырского коня и скомандовал трем безотлучно находившимся рядом с ним пешим дружинникам в неприметной серо-зеленой одежде с нашитыми на плечах шевронами с желтой рысью:
– С богом, сынки! Передайте засадному полку приказ на атаку, а вашей дружине – на уничтожение моста!
Дружинники, не говоря ни слова, легким стремительным бегом по разным маршрутам ринулись в лес и вскоре исчезли за деревьями. Хотя бы один из трех обязательно должен был добраться до цели и передать важнейший приказ, решающий исход сражения. Воевода вновь повернулся лицом к полю битвы и зычным голосом, перекрывающим звон клинков и гром пищальных залпов, принялся подбадривать свою рать, смертельно уставшую, израненную, но не даже не помышлявшую об отступлении, вцепившуюся зубами в этот клочок древней русской земли.
Удар засадного полка в тыл литовцам был страшен своей внезапностью и силой. Литовское войско потеряло стройность, превратилось в толпу, мечущуюся в панике и не подчиняющуюся никаким командам. Кое-как собрав вокруг себя гвардию, гетман Острожский попытался было пробиться к мосту. Но мост уже пылал ярким пламенем, а перед ним заняли позиции те самые дружинники в простецком обмундировании без галунов и других украшений, которые утром, обороняя этот самый мост на противоположном берегу, нагло и успешно бросили вызов всему свежему литовскому войску. Причем сейчас этих дружинников было в несколько раз больше. Гетман, окруженный со всех сторон, потерявший управление войском, понял, что он проиграл. Но прежде чем выслать парламентеров, которые должны будут обсудить с русскими условия капитуляции, ясновельможный пан Острожский, дрожа от бешенства и унижения и желая найти виновника своего позора, обрушился на начальника своей разведки, которой он так гордился:
– Где этот чертов пленный, который сообщил нам о том, что русских войск здесь всего три тысячи? Приведите его немедленно! Я растерзаю подлеца собственными руками!
Однако выяснилось, что пленный, который несколько часов назад едва мог говорить, с трудом шевелился и буквально умирал на глазах гетмана и свиты, сбежал, убив каким-то непостижимым образом голыми руками трех приставленных к нему вооруженных часовых. Гетману не довелось получить даже это жалкое утешение и отомстить хоть кому-то из русских, так ловко обманувших его и заманивших в тщательно подготовленную ловушку.
Оставшиеся в живых подчиненные гетмана прекратили сопротивление. Литовское войско перестало существовать. Воевода Даниил Васильевич Щеня впервые в русской военной истории совершил полное окружение и уничтожение неприятеля и выиграл всю войну одним-единственным сражением. Причем окружен и уничтожен был равный по численности противник! Произошло это 14 июля 1500 года от Рождества Христова.
– В общем, был повторен подвиг, совершенный русской ратью на поле Куликовом, и та же тактика вновь успешно применена, – закончил свой рассказ отец Серафим.
– Да, это была великая победа великого воеводы, – произнес Михась торжественно и сурово и, недолго помолчав, продолжил уже другим, слегка извиняющимся тоном: – А вот насчет сходства сего сражения с Куликовской битвой, я с тобой, отец Серафим, согласиться не могу, хотя ты, судя по всему, был когда-то и сам не чужд ратному делу. Ну, посуди сам, в Куликовской битве рать наша навстречу Мамаю вышла и встала, инициативой владел наступающий противник. Задачей князя Дмитрия было выдержать удар противника и обратить его в бегство. А Даниил Васильевич специально врага заманивал в заранее подготовленную ловушку и целью себе поставил не просто отбить неприятельское войско, а окружить и полностью уничтожить его. А дружина наша поморская в той битве, как ты правильно сказал, участвовала, и мой дед там воевал. Но то дела хоть и славные, но все же давние. Не поведаешь ли ты, отче, что сейчас на Руси происходит, чтобы мне знать примерно, куда после выздоровления путь держать, на юг или на север? Хочу к своим поскорее присоединиться, в боевой строй встать.
Монах задумчиво покачал головой:
– Конечно, сыне, расскажу я тебе все, что мне самому ведомо, без утайки, ибо вижу в тебе родственную душу, честного человека, радеющего за Русь-матушку. Только прежде должен заметить, что любое повествование о вещах и событиях есть не сами вещи и события, то есть объекты, а наши суждения о них, зависимые от духовных воззрений субъекта, то есть рассказчика. Понял ли ты, сыне, что я хочу сказать?
Михась спокойно кивнул:
– Понял, отче. Читал я и Платона, и Аристотеля.
– Ого! Так, может, права Анюта? Ты, наверное, и вправду иноземный княжич! – усмехнулся отец Серафим.
– Я – русский дружинник.
– Достойный ответ!
– Кстати, об иноземных княжичах, отче. Они в большинстве своем не слишком-то обременены грамотностью. Я с владетельными особами за морем лично знаком не был, но доводилось мне, служа в Англии, слышать от их офицеров, происходящих из простых дворян, что образование для тамошних принцев – это лишняя головная боль. У них и так все есть от рождения: слава, почет, деньги. А вот учение, усердие и доблесть – удел людей небогатых, своими руками вершащих собственные жизни и судьбы.
– Может, ты и прав. Слишком много уж соблазнов и искушений встают перед сильными мира сего, чтобы им ум и душу свою суметь в узде держать, силу и власть, Богом данную, направлять на добрые и великие дела. Так и нынешний государь всея Руси Иван Васильевич образован блестяще, по знаниям науки книжной, богословия да философии, истории древней и нынешней стоит на две головы выше большинства книгочеев и иерархов духовных, что наших, что западных. Но и он страсти свои темные не только обуздать не смог, а еще и распустил чудовищно. Образованность и начитанность служат ему не для блага великой державы и людей его верноподданных, а лишь для оправдания собственных ужаснейших поступков, дикой жестокости и несправедливости.
На последних фразах голос монаха, вначале бесстрастный, зазвенел, сорвался. Отец Серафим замолчал, встал, подошел к двери, распахнул ее резко и глубоко, всей грудью вдохнул свежего воздуха. Затем повернулся к образам, принялся креститься. Михась услышал, как монах произносит шепотом: «Господи, прости меня грешного!»
Успокоившись и помолившись, отец Серафим вернулся на скамью и продолжил по-прежнему бесстрастно и отрешенно:
– Ты знаешь, конечно же, что в начале царствования успехи нового государя были блестящими. Во всех церквах русские люди славили Господа за то, что Он послал на Русь царя пресветлого, доблестного, мудрого, чуткого к людским нуждам и печалям. Но после смерти царицы Анастасии – ангела во плоти человеческой, царя будто подменили. И нрав его изменился круто, и обликом он неузнаваем стал, сгорбился, глаза округлились, засверкали лихорадочным блеском, выпали почти все волосы на голове. И застонала Русь...
Голос отца Серафима вновь дрогнул, он опять хотел было вскочить со своего места, но сдержался, огромным усилием воли заставил себя успокоиться, зашептал молитву. Повисла тяжелая томительная пауза.
Михась, сочувствуя монаху, который близко к сердцу принимал беды, случившиеся с царем и отчизной, попытался прийти ему на помощь.
– Отче, то, что ты сейчас излагаешь, мне хорошо известно, – сказал он. – Ты не углубляйся в тяжелые воспоминания, а просто расскажи мне лишь о недавних событиях.
– Хорошо, сыне, поведаю я тебе о новейших государственных обстоятельствах то, что сам о них знаю и думаю. А обстоятельств таковых, как мне представляется, всего три. Во-первых, истребив часть бояр, приближенных к трону, которые мнимо или подлинно могли подумывать о захвате власти, царь не насытил своей кровожадности, не удовлетворил своей болезненной подозрительности. Он перестал доверять всем и вся, ибо доверчивость свойственна только чистому сердцу, прямой и честной натуре. И следующими жертвами его тиранства пали русские воеводы, особенно те, которые по своим ратным подвигам получили широкую известность, заслужили народную любовь. Именно их государь Иван Васильевич и счел врагами отечества! Воеводе князю Петру Оболенскому-Серебряному, в течение двадцати лет верой и правдой служившему Руси на ливонских и крымских рубежах, ни одного сражения с врагом не проигравшему, кромешники безродные отрубили голову в собственном дворе. Приняли смерть мученическую не в бою, а под пытками и другие прославленные герои, воеводы Кирик-Тырков, Кашкаров, Лыков, Козаринов. Князья Мещерские, Андрей и Никита, также были повелением царя обречены на растерзание. Отправился за ними на крымский рубеж, в Донскую крепость, отряд палачей-опричников. Но только враг напал на крепость ранее, и когда палачи в крепость въехали, хуля князя Андрея и князя Никиту, ругая их предателями, тела доблестных военачальников, павших накануне в битве с врагом при отражении приступа, уже покоились во гробах дубовых, а войско их на руках несло на кладбище... И почти не осталось на Руси воевод! А те, что живы пока, думают не о битвах с врагом, не о дерзких лихих атаках, а о том, как наветы от себя отвести, как против клеветников, опричников да дьяков из Разрядного приказа, воинскими делами ведающего, что-либо крамольное ненароком не совершить, не сказать и даже не помыслить. Какие уж тут действия, тем более смелые и решительные! Кругом робость, страх и уныние. И как одно из следствий упомянутых событий возникло второе обстоятельство. Мы стали терпеть одно за одним поражения в Ливонской войне, прежде для нас победоносной. Конечно, на нас сейчас почитай вся Европа ополчилась, не желая, чтобы мы вернули наши древние вотчины и вновь вышли к Балтийскому морю, как это было ранее. Когда магистр Ливонского ордена Кетлер понял, что с Русью ему не совладать, так тут же гордость свою сменил на униженность и отдался под покровительство великого княжества Литовского, а Эстляндия и Ревель примкнули к Швеции, признали королевскую власть. Как государь Иван Васильевич про то прознал, так взбеленился невиданным гневом, велел осадить Ревель и стереть его с лица земли. Только это ведь не безропотным подданным своим безнаказанно головы прямо на пиру рубить! Ревельцы держались стойко, в ответ на посулы и угрозы громогласно и дерзко именовали Ивана Васильевича тираном, губителем собственного народа. Да и полки наши искусно вести некому, а противостоят нам опытные и храбрые европейские военачальники, пользующиеся доверием королей и сограждан. Они изучают и совершенствуют новейшую военную науку, а не лизоблюдствуют и дрожат за свою жизнь вокруг невменяемого деспота. И вытекло тут из первых двух обстоятельство третье.