Алексеев Сергей Трофимович. Секретная просьба (Повести и рассказы)

   Не принял план Сергей Муравьёв-Апостол. Приказал выступить на Белую Церковь. Здесь, в Белой Церкви, находился Семнадцатый егерский полк. Отважные люди в Семнадцатом егерском. К примеру хотя бы Вадковский. Обещали они поддержку.
   — Ну, силы теперь удвоятся, — заговорили среди восставших.
   — Кум у меня в егерях, — объяснял какой-то тощий солдатик взводному унтеру.
   — Там Гришка Тютюник служит, кто-то вспомнил односельчанина.
   Не дойдя нескольких вёрст до Белой Церкви, восставшие остановились. Сергей Муравьёв-Апостол выслал вперёд разведку.
   Вернулась разведка.
   — Ушёл, ваше благородие, Семнадцатый егерский. Нету его в местечке.
   — Как ушёл?! Куда?
   — Неизвестно. Из солдат, ваше благородие, лишь караульный стоит при шлагбауме.
   Не поверил всё же Сергей Муравьёв-Апостол. Решил, что разведка ошиблась. Новых послал солдат.
   Вернулись и эти.
   — Всё верно, ушли егеря. Куда — неизвестно. Было это ещё намедни.
   Гадает Сергей Муравьёв-Апостол: «Что же случилось?! Куда ушли?»
   И вдруг:
   — Нашлись! Нашлись! Нашлись!
   Тот тощий солдатик, у которого кум в егерях, уверял, что, спустившись в овражек, что рядом с лесом, он слышал в лесу голоса и фигуры людские видел. Правда, много ли — не разобрал.
   — Я по голосу кума признал, — даже сказал солдат.
   Опять снарядил Сергей Муравьёв-Апостол разведку. Старшим послал офицера.
   Через час офицер вернулся. А вместе с ним пришёл и солдат в егерской форме.
   — Кум, кум! — закричал тощий солдатик. — Так и есть, не ошибся — кум!
   — В лесу люди, это верно, Сергей Иванович, — доложил офицер. — Но не солдаты — крестьяне. Собралось их больше тысячи. (Это были крестьяне окрестных сёл. Узнав, что восстали черниговцы, они хотели примкнуть к солдатам.)
   Доложил офицер и про егерей:
   — Арестованы наши, Сергей Иванович. Солдат же, боясь возмущения, полковой командир срочно увёл на Сквиру.
   — Так точно, — поддакнул кум. — Поручиком Вадковским с оным сообщением к вашей милости я и послан.
   Офицер сделал паузу, переступил с ноги на ногу, глянул на Муравьёва-Апостола.
   — Сергей Иванович!
   — Что?
   — Как быть с крестьянами? Может, призвать их для общего дела?
   Солдатский кум оживился:
   — Так-с точно. Они-с с удовольствием.
   Не ответил ничего Сергей Муравьёв-Апостол. Лишь задумчиво глянул вдаль. Да и что бы он смог ответить? Поднимать на борьбу народ не входило в замысел декабристов. Так было на севере. Так было и тут — на юге.

АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ РОТА

   Поручик Щепилло дружил с полковником Пыхачёвым…
   И вот снова идут по снежным полям черниговцы. Шли на Мотовиловку. Потом на Белую Церковь. Повернули теперь назад.
   Слева сёла вдали видны. Снег — впереди и справа. Ни души.
   И вдруг за холмом верстах в двух, не более, зарябило от тёмных точек. Всмотрелись солдаты: люди, кони, а рядом пушки.
   — Пыхачёв! Пыхачёв! — закричал Щепилло.
   Приободрились черниговцы. Сразу теплее стало. Вверх полетели солдатские шапки. «Ура!» — понеслось по полю.
   И правда, к черниговцам приближалась Пятая конно-артиллерийская рота. Этой ротой и командовал Пыхачёв.
   Помнит Щепилло тот день. Было это незадолго до восстания декабристов. Собрались члены Южного тайного общества… Решали вопрос, кому и когда начинать восстание. Горячился тогда Пыхачёв:
   — Никому не позволю раньше меня выступить за свободу отечества! Пятой конной роте такую честь. Пятой!
   Членом тайного общества был не только один Пыхачёв, но и все остальные офицеры Пятой артиллерийской роты. Рота была надёжной.
   Всё ближе и ближе подходят к черниговцам артиллеристы.
   — Эх, молодец! Эх, молодец! — поминает Щепилло полковника Пыхачёва. Повернулся к Муравьёву-Апостолу: — Артиллеристы слово держать умеют!
   И вдруг оттуда, от Пятой роты, летит команда.
   — Стой!
   Остановилась Пятая рота.
   — К бою!
   Развернули солдаты пушки.
   — Слева первая начинай!
   Гаркнула пушка. Взорвала картечью снег, за первой пушкой — вторая, третья…
   Попятились черниговцы.
   Не сразу понял Щепилло, в чём дело. А когда понял, выхватил шпагу:
   — Изменник! Будь проклят!
   Побежал он навстречу огню и картечи.
   За залпом новый грохочет залп. Вот рядом картечь ударила. Рухнул на снег Щепилло. Выпала шпага, вонзилась в снег, как-то жалобно, тихо звякнула.
   — Будь проклят! — успел простонать Щепилло.
   Погиб Щепилло, не зная правды. Не был виновен ни в чём Пыхачёв. Ещё до того как рота вышла в поход на черниговцев, Пыхачёв был схвачен и брошен в тюрьму. Артиллерийской ротой другой командовал.
   Разгромили пушки черниговцев. Захлебнулись в крови черниговцы.

Глава IV
ПОСЛЕ БОЯ. СНОВА БОЙ

«ГДЕ АЛЕКСАНДР БЕСТУЖЕВ?»

   Восстание против царя на севере и на юге было раздавлено. Начались аресты декабристов. Задержанных немедленно доставляли в Зимний дворец к царю Николаю I.
   Вот схвачен Рылеев. Вот схвачен Каховский. Князь Трубецкой задержан. Штабс-капитан Щепин-Ростовский взят прямо в бою на Сенатской площади. В бою на юге взяты Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин. Арестованы Розен, Сутгоф, Панов…
   Царские сыщики искали Александра Бестужева.
   Александр Бестужев был не только гвардейским офицером, но и известным в стране писателем. Печатался он под именем Марлинский.
   Ворвались сыщики в дом Бестужевых.
   — Где Александр Бестужев?
   — Нет Александра Бестужева.
   Бросились к месту военной службы.
   — Где Александр Бестужев?
   — Нет Александра Бестужева.
   Стали вспоминать жандармские офицеры, с кем Бестужев был близок, с кем находился в приятельских отношениях. Ездили на Мойку, на Фонтанку, на Васильевский остров.
   — Где Александр Бестужев?
   Сбились с ног царские сыщики, прибыли в Зимний дворец, докладывают:
   — Нет Александра Бестужева.
   — Разыскать! — последовал строгий приказ.
   И снова по петербургским улицам, по разным домам, по офицерским квартирам и клубам забегали сыщики и жандармы.
   — Где Александр Бестужев?
   — Где Александр Бестужев?!
   А в это время к Зимнему дворцу подходил офицер. Был он в полной парадной форме. В мундире, при сабле, в белых как снег рейтузах, на ногах сапоги драгунские. Шпоры на сапогах. Пересек офицер Дворцовую площадь. Быстрым шагом направился к Зимнему. Перед ним распахнули дверь. Офицер переступил порог и представился:
   — Я — Александр Бестужев.
   — По-рыцарски поступил сочинитель Марлинский, — доложили царю приближённые. — Явился, ваше величество, сам.
   «По-рыцарски» ответил на это и царь Николай I. Приказал заточить Александра Бестужева в Петропавловскую крепость, в Алексеевский равелин.

ТРОЙКА

   Пронька Малов первым заметил тройку. Выскочила она из-за леса, птицей с бугра слетела. Тряхнув бубенцами, пронеслась перед самим Пронькой. Исчезла за поворотом.
   «К Парам, в гости», — подумал Пронька.
   Помчал по селу мальчишка:
   — Тройка, тройка, а в ней военный!
   Гадали тогда в селе, кто же приехал к барину. И к какому из них, к молодому ли, к старому?
   А через час тройка неслась обратно.
   И снова Пронька её увидел. А вместе с ним увидел тройку и бывалый солдат Гурий Донцов.
   — Эка дела, — произнес Донцов. — И с чего бы?..
   Объяснил он Проньке, что тройка была фельдъегерской, что в кибитке сидел жандарм. А рядом… Впрочем, молодого барина Пронька и сам разглядел. Умчал неизвестно куда жандарм молодого барина.
   …1812 год. Русские войска отступают под ударами французского императора Наполеона I. В барском доме переполох.
   — Никита! Никита! Никитушка!
   Дворовые сбились с ног.
   — Никита! Никита! Никиту-ушка!
   Шестнадцатилетний Никита Муравьёв исчез из дому.
   Через несколько дней младший брат Никиты — Александр признался: Никита бежал на фронт.
   Никита Муравьёв сражался под Дрезденом, под Лейпцигом. Вместе с русскими войсками вступил в побеждённый Париж. В Париже он прожил несколько лет. Изучал здесь политику и историю.
   В 1816 году вышла в свет большая работа историка Н. М. Карамзина «История государства Российского». Предисловие к этой работе кончалось словами: «История народа принадлежит царю».
   «История народа принадлежит народу» — так ответил на слова знаменитого историка молодой офицер Никита Муравьёв.
   Вместе с Кондратием Рылеевым Никита Михайлович Муравьёв был одним из главных руководителей Северного тайного общества. В день Декабрьского восстания на Сенатской площади его не было. Никита Муравьёв находился в орловском имении родителей своей жены. Сюда и примчался за ним жандарм.
   Долго гадали в селе крестьяне, за что и куда увезли их молодого барина. Барин был добр, крестьяне его любили.
   Вместе со всеми гадал и Пронька.
   — Знаю, знаю! — кричал мальчишка. — К царю он поехал. На званый приём.
   — Во-во — на приём названный, — усмехнулся солдат Донцов.
   По всей России носились тогда фельдъегери. Хватали они декабристов.

ЛУНИН И ЗАЙЧИКОВ

   Декабрист подполковник Михаил Сергеевич Лунин отказался спастись от расправы. Спасти же Лунина намеревался сам великий князь Константин. Подполковник был у него в адъютантах.
   14-го декабря Лунин находился в Варшаве и, конечно, на Сенатской площади не был. Но и ему угрожал арест. Лунин состоял членом тайного общества.
   Великий князь Константин любил своего адъютанта. Умён, находчив молодой подполковник. Ростом высок, подтянут. К тому же лихой наездник. А князь Константин обожал лошадей.
   Распорядился великий князь Константин приготовить для Лунина иностранный паспорт.
   Паспорт готов. Граница рядом. Бери бумагу. Скачи к границе. И ты свободен.
   И вдруг Лунин отказался взять паспорт.
   Великий князь Константин даже обиделся:
   — Ну смотри, смотри…
   — Не могу, — объясняет Лунин. — Не могу побегом обесчестить себя перед товарищами.
   Дежурный офицер Зайчиков, узнав про такое, сказал:
   — Хитёр, хитёр Лунин. Не зря не берёт паспорт. Иное, видать, придумал.
   Предположение дежурного офицера вскоре подтвердилось. На охоту стал собираться Лунин. Давно он мечтал съездить в леса, к самой силезской границе, сходить с ружьём на медведя. Много медведей в силезских лесах. Знатная там охота.
   Попросил Лунин у великого князя Константина разрешение на отъезд. Дал великий князь разрешение. Получил Лунин нужный пропуск, уехал.
   — Не дурак он. Ищи теперь ветра в поле, — посмеивался дежурный офицер Зайчиков.
   Только уехал Лунин, как тут примчался из Питера на тройке фельдъегерь:
   — Где Лунин?
   — Нет Лунина. На охоте Лунин. На силезской границе, — объясняют фельдъегерю.
   — Фить! — присвистнул царский посыльный. — На силезской границе!
   — Не дурак он, не дурак, — опять о своём начинает Зайчиков.
   И всё-таки Лунина ждут.
   — Приедет, — сказал Константин. — Знаю характер Лунина. Приедет.
   Ждут день, второй, третий. Четвёртый кончается день. Не возвращается Лунин.
   — Обхитрил, обхитрил, — не унимается Зайчиков.
   Прошёл ещё день, и вдруг Лунин вернулся. Разгорячённый, красивый, стройный. С убитым медведем в санках.
   Спрыгнул Лунин на снег.
   — К вашим услугам, — сказал фельдъегерю.
   Все так и замерли.
   Усадили Лунина в фельдъегерскую тройку.
   — По-ошёл! — дёрнул ямщик вожжами.
   Тронулись кони. Ударили бубенцы.
   — Чудак человек, — говорили в Варшаве. — По доброй воле голову в пасть.
   «Чудак», — подумал и сам великий князь Константин.
   Даже дежурный офицер Зайчиков и тот заявил:
   — Да, не каждый бы, ваше высочество, способен к поступку оному.
   — Ну, а ты бы? — спросил Константин.
   — Я бы, ваше высочество, — поминай как звали…
   — Да, но каждый… — задумчиво повторил Константин. Потом посмотрел на дежурного офицера, брезгливо поморщился и, нахмуривши брови, бросил: В том-то беда для трона: Луниных мало, Зайчиковых много.

ПЯТЬ КЮХЕЛЬБЕКЕРОВ

   Жандармский унтер Нафанаил Сысоев ходил по улице. Вертел головой, как курица. Щупал людей глазами.
   Повторял про себя Сысоев: «Роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного, когда говорит, рот на правую сторону кривится».
   Это были приметы декабриста Вильгельма Кюхельбекера. Искали его повсюду — по всему Петербургу и даже в других городах.
   Прошёл унтер-офицер Сысоев по Литейному, Невскому, свернул на Фонтанку, затем на Мойку. Был и в Летнем саду, и на Марсовом поле. Версты три прошагал вдоль невского берега и вот вернулся опять на Литейный. Тут и заметил Сысоев, как кто-то поспешно шмыгнул в подворотню. Бросился унтер вслед за прохожим, перехватил. Смотрит: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
   Схватил унтер человека за руку:
   — А ну-ка, любезный, стой!
   — Позвольте, — сказал прохожий. — Не понимаю. В чём дело?
   Когда прохожий говорил, рот у него скривился и как раз на правую сторону.
   «Он!» — понял Сысоев.
   Приволок унтер прохожего в жандармскую часть.
   Глянул жандармский полковник на человека: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
   — Кюхельбекер? — спросил полковник.
   — Я коллежский асессор ^[4] Семён Мигайло-Немигайлов, — отвечает приведённый к нему человек.
   Видит полковник — у человека рот при ответе кривится и как раз на правую сторону. «Кюхельбекер, — понимает полковник. — Вот же, мошенник, имя какое выдумал».
   Решил полковник тут же отправить схваченного Кюхельбекера в Зимний дворец к генерал-адъютанту Левашову. Начал писать письмо. Вывел: «Его превосходительству…» И вдруг входит унтер Каблуков:
   — Ваше высокородие, схвачен злодей!
   — Что ещё за злодей?
   — Кюхельбекер, ваше высокородие.
   Представил унтер Каблуков жандармскому начальнику схваченного им человека. Глянул полковник: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
   — Господин полковник, — возмущается человек, — это же чёрт его знает что. Да я — государю… Да я… Я — отставной генерал Лафетов.
   Смутился жандармский полковник, но тут же пришёл в себя. «Ловко, злодей, придумал, ловко. Ишь ты, отставной генерал. Не проведёшь. Рот-то на правую сторону кривится!»
   Всё хорошо. Плохо одно — в жандармском участке два Кюхельбекера. Какой же из них настоящий?
   Гадает полковник: «Этот? Нет, этот?» А в это время открывается дверь. Входит жандарм Удавкин.
   — Ваше высокородие, схвачен злодей!
   И тут же «злодея» вводит.
   Смотрит полковник: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
   — Кто ты? — вскричал полковник.
   — Отто-Ганс-Иохим Кюхельгартен, булочник местный, из немцев, отвечает «злодей». И рот при этом, конечно, кривит.
   «Боже! — взмолился полковник. — Какой же теперь из троих? Может, как раз последний… Кюхельгартен, Кюхельбекер, Кюхельбекер, Кюхельгартен», стал повторять полковник.
   К вечеру Кюхельбекеров стало пять. Запутался вовсе теперь полковник. Ложился в постель с головой чугунной.
   Ждал он утра с тревогой. Но утром от генерал-адъютанта Левашова пришёл приказ прекратить поиски Кюхельбекера. Задержан уже Кюхельбекер.
   Раздосадован был полковник, что не он задержал Кюхельбекера. К тому же боялся жалоб.
   Но успокоил его генерал-адъютант Левашов:
   — Лучше невинных схватить десяток, нежели хоть одного упустить из злодеев.
   Даже награду за усердие получил жандармский начальник.
   На радостях этой награды он и унтерам раздал по рублю серебром на водку.
   — Хватай! Не жалей! — говорил полковник.
   Рады стараться царские слуги. Хватают они безвинных.

«ВРЕШЬ!»

   Старый князь Иван Александрович Одоевский поднялся со сна в сквернейшем духе. Пнул ногой казачка Варварку — оплошал Варварка, неловко подсунул под барские ноги ночные туфли. Норовил плюнуть в лицо камердинеру Агафонычу («Не отворачивай буркалы, не отворачивай!») — не тот притащил камзол. «Глашка, негодница!» — кричал на коридорную девушку Глашу. Замешкалась где-то Глашка, не тащит кувшин с водой. Съездил по шее лакея Кузьку. Этого просто так.
   Наконец князь оделся. Вышел в просторную залу. Подошёл к окну, смотрит в окно наружу. Зима. День морозный-морозный. Иней схватил берёзки, повис на ветвях серёжками. Рядом сосна у дома. Бьёт по сосне деловито дятел. Подумал Одоевский: «Эка же шея крепкая!» Но не на берёзки, не на сосну, не на дятла, на дорогу смотрит сейчас Одоевский.
   — Пало дворянство, пало!
   Весть о восстании декабристов уже дошла и до этих мест. Здесь в Юрьев-Польском уезде родовое гнездо Одоевских. Знатен Одоевских род. Ещё при царе Алексее Михайловиче прапрадед князя Ивана князь Яков Одоевский в самых видных боярах был.
   — Пало дворянство, пало. Опозорилось!
   Знает князь Одоевский, что восстали полки Московский, лейб-гренадерский, гвардейский морской экипаж.
   — Мальчишки! — поминает восставших князь.
   Одно утешение для старика. Не поколебалась конная гвардия. Верной осталась царю. Именно в конной гвардии служил когда-то сам князь Иван. А сейчас в том же самом конногвардейском полку служит корнетом сын князя Ивана молодой князь Александр Одоевский.
   — Верен царю род Одоевских, верен. В старых родах опора!
   Гордился, сыном Иван Одоевский.
   Кто лучший наездник во всём эскадроне? Любой ответит — корнет Одоевский. Кто ловчее владеет саблей? Скажет вам всякий — корнет Одоевский. Не жалеет денег для сына князь. В лучшие сукна одет Одоевский. Восемь комнат один снимает.
   Стучит за окном, не стихает дятел.
   — Ишь ты разбойник, — ворчит старик. — Долбит и долбит. Глянь, и сосну повалит.
   Смотрит князь на дорогу. Ждёт. Десятый день, как староста Селиверст Прахов уехал в Питер. Пора бы уже вернуться. Специально погнал его князь Одоевский. Захотелось вдруг князю взглянуть на сына. Наказал Одоевский Прахову:
   — Привези. Не мешкай. Скажи, что отцова воля!
   И вот оттуда, где кромка парка, с бугра, с пригорка брызнул раскат бубенцов.
   — Едут!
   Ближе, всё ближе кони. Вот мелькает среди берёз. Вот Звездочёт коренным несётся. Копыто кладёт в копыто. «Эка красавец конь!» Видны уже санки. В санках — ямщик. В овчинном тулупе Прахов. А где же князь?! Вот бежит уже Прахов лестницей. Вот стоит перед князем в зале:
   — Князь, батюшка Иван Александрыч, беда!
   Князь Одоевский посмотрел на старосту. Кольнула тревожная мысль. Однако не подал вида.
   — Ну!
   Замялся Прахов под колким взглядом.
   — Ну!
   «Тук, тук», — вновь забил деловито дятел.
   Не сдержался Одоевский:
   — Говори, не молчи, каналья!
   — Схвачен князюшка наш Александр Иваныч, — проплакал Прахов. — С бунтовщиками взят.
   Глянул на Прахова князь, ёжисто повёл бровями. Понял, что это верно. А сам:
   — Врёшь! — закричал. — Выдумал всё ты, безбожник. В плети! — кричал Одоевский.
   Лакей Кузьма сунулся было на крик. Однако, князя увидя в гневе, тут же захлопнул двери.

СТАРШИЙ ИЗ ЧЕТЫРЁХ

   Гордо держали себя декабристы во время допросов. По Петербургу ползли слухи о смелом ответе царю Николая Бестужева.
   — Так и сказал?
   — Так и сказал.
   Морской офицер Николай Бестужев был старшим из братьев Бестужевых. Это он призвал к восстанию, а затем и привёл на Сенатскую площадь гвардейский морской экипаж.
   Стоят друг против друга царь Николай I и Николай Бестужев.
   Внимательно смотрит на декабриста царь.
   — Ты Николай Бестужев?
   — Так точно, ваше величество, я и есть Николай Бестужев.
   — Значит, поднял руку свою на отечество?
   — Никак нет, ваше величество. За святынь почитаю родину. Ценю превыше всего отечество.
   — Против чего же ты бунтовал?
   — Против негодных порядков, ваше величество.
   Генерал-адъютант Левашов — он сидел за большим дубовым столом и записывал ответы Николая Бестужева — при этих словах оторвал голову от бумаги, глянул на Бестужева, на государя. Щеки царя зарозовели — признак того, что царь подавляет гнев.
   — Да знаешь ли ты, — Николай I заметно повысил голос, — что все вы в моих руках…
   — Знаю, — спокойно ответил Бестужев.
   Спокойный ответ и взорвал царя.
   — Ах, знаешь! — закричал Николай I. — Нет, ты пока ничего не знаешь. Хочешь, тебя помилую?
   Не отвечает Бестужев.
   — Хочешь, тебя повешу?
   Не отвечает Бестужев.
   — Да знаешь ли ты, слово одно государя — и…
   Вот тут-то Николай Бестужев и произнёс ту самую фразу, о которой потом говорил Петербург:
   — Ваше величество, в том-то и всё несчастье, что каприз царей в России превыше любых законов. Против порядков этих я и поднял с друзьями меч.

ОСОБАЯ ЧЕСТЬ

   Как поступить с царём? — вот вопрос, который не раз возникал у декабристов.
   Большинство декабристов было за то, чтобы царя убить.
   Разные были планы: убить на манёврах, убить на балу, устроить засаду возле Зимнего дворца, напасть на царя в масках среди дороги.
   Года за полтора до восстания группа молодых офицеров собралась для того, чтобы бросить жребий, кому из них, если понадобится, совершить покушение на царя.
   В числе офицеров был и Иван Якушкин.
   — Не надо жребия, — заявил Якушкин. — Предлагаю свои услуги. Сочту за честь.
   После разгрома декабристов, на следствии, генерал-адъютант Левашов допытывал у Якушкина, кто был на том памятном совещании.
   — Я был, — ответил Якушкин.
   — Так, так, ну, а ещё кто?
   — Ещё был Иван Якушкин.
   Левашов усмехнулся.
   — Так, ну, а кроме Якушкина?
   — Был ещё один капитан…
   Левашов придвинул лист бумаги, записал: «Капитан».
   — Ну, ну, как же его фамилия?
   — Капитан Якушкин, — ответил Якушкин.
   — Значит, только одного Якушкина и помните? — уже зло спросил Левашов.
   — Так точно, ваше превосходительство…
   Понял генерал-адъютант Левашов, что Якушкин не выдаст своих товарищей. Решил не тянуть с допросом.
   — А ведь мне, милостивый государь, давно уже всё известно. И кто на том злодейском сборище был, и кто о чём говорил. Всё, всё, — повторил Левашов. — Знаю и тех, кто выступил там в зачинщиках, знаю и о том, что на вас пал жребий убить государя.
   — Вот и неправда, — резко ответил Якушкин.
   — Нет, правда, — сказал Левашов.
   — Неправда, ваше превосходительство, — повторил Якушкин. — Жребий вовсе не пал на меня.
   Поднял глаза Левашов на Якушкина.
   — Я вызвался сам нанести удар императору, — произнёс Якушкин. — Счёл за особую честь. Не хотел уступить никому из товарищей.
   В это время дверь, ведущая в соседнюю комнату, с шумом раскрылась. На пороге стоял Николай I.
   — За особую честь?! — закричал государь.
   Повернулся Якушкин навстречу царю, приставил каблук к каблуку по-военному:
   — Так точно, ваше величество.

«НА КОЛЕНИ!»

   За день до восстания Михаил Бестужев со своей ротой находился в Зимнем дворце. Он командовал караулом, который нёс охрану у царской спальни.
   Неспокойно спал в ту ночь Николай. Ворочался с боку на бок. В голову лезли тревожные мысли. Николаю стало уже известно, что в России существует тайное общество.
   Где-то в дворцовых залах половица чуть слышно скрипнула, не скрипнула — просто, скорей, вздохнула, и сразу же вздрогнул, замер, застыл Николай. В окно застучался ветер, да где застучался — просто игриво прошёл по стёклам, и сразу мурашками — кожей гусиной — покрылось холёное царское тело.
   Но вот сомкнулись в дремоте усталые веки. И вдруг — металлический звяк, словно удар штыками. Николай встрепенулся. Повёл глазами. За дверями спальни услышал шаги. «Всё, — пронеслось в голове у великого князя. Сейчас ворвутся, сейчас убьют». Закрыл он глаза. Приготовился.
   Но нет. Всё тихо опять за дверью. Николай поднялся с постели, осторожно двинулся к двери. Минуту стоял. Открыл.
   — Ах, это ты, Бестужев?!
   Царь узнал начальника караула.
   — Так точно, ваше высочество.
   — Что здесь такое?
   Объясняет Бестужев: менялись, мол, на посту часовые, повернулись не очень точно, вот штык и задел за штык.
   Николай облегчённо вздохнул. Вернулся назад к постели.
   14-го декабря Михаил Бестужев со своей ротой оказался в числе восставших. В числе первых он был схвачен после поражения восстания. В числе первых прошёл допрос.
   Николай I, который присутствовал на этом допросе, кричал:
   — Злодей! Совершенный злодей! Да он же караулил меня перед бунтом. Признавайся — хотел убить?!
   — Нет, ваше величество, не хотел.
   — А на Сенатской, на Сенатской? — наседал царь и сам же давал ответ: — Не пожалел бы. Мерзавец, только о том и думал! Все вы мерзавцы, все. На колени! — кричал Николай I.
   Не стал на колени Бестужев.
   — В кандалы! В Алексеевский равелин!

«ПРАВДУ СВЯТУЮ, НЕГОДНИК, ПИШЕТ…»

   Из Петропавловской крепости от декабриста Александра Якубовича царь получил письмо.
   Рад государь письму. Раз прислал Якубович письмо, значит, будет, конечно, каяться, будет просить прощения.
   Глянул — письмо большое.
   «Эка сколько всего написал. Совесть, видать, пробрала. А он ничего. Он молодец. Надо его помиловать», — стал рассуждать Николай I.
   Царь уже знал о том, что Александр Якубович не выполнил поручения декабристов. Именно он 14-го декабря должен был захватить Зимний дворец.
   Уселся царь в кресло, начал читать письмо.
   Пишет Якубович ему о том, что Россия страна богатая. Не считаны богатства её, не мерены.
   «Прав Якубович, прав, — кивает царь головой. — Правду святую, негодник, пишет…»