Алексеев Сергей Трофимович. Удар «Молнии»

 
   Где-то в глубине души, как во сне, слабо трепетал полузадушенный, неясный протест. Будто бы кто-то силился крикнуть ему: стыдно! Пошло! О чем ты думаешь? Это невозможно... Хрупкое сопротивление разбилось, едва «кукла Барби» посмотрела в его сторону и заметила, что он не спит. Какое-то время он еще пытался выломиться из магнитного поля все возрастающей знакомой энергии, высвободить разум, опомниться, протрезветь, да было поздно! Он чувствовал, как от него к окну с «куклой Барби» протянулся незримый, но реальный жаркий луч, высветивший все ее желания и тайные мысли. Она пришла сюда, заведомо зная, какие страсти разбудит, какие чувства всколыхнет, и для этого нарядилась в знакомый халат «мягкой игрушки», забралась на подоконник... Возможно, она ждала более скорой его реакции и действий, поскольку не знала, что в определенном свете солнца она вызывала у Глеба совершенно иные чувства и ассоциации...
   Она знала себе цену, умела подать себя и была уверена, что выглядит притягательнее «мягкой игрушки», стройнее, изящнее, чувственнее...
   — Что с тобой, Глеб? — спросила она, дыша на стекло. — У тебя взор Чингисхана. Вставай, ты опух ото сна!
   Она уже не просто звала — требовала, затуманивая холодное стекло жарким дыханием...
   ...Все спуталось — сон, явь и безумие. Он не подозревал, что знает столько нежных слов; их поток перехлестывал через край, то взбудораживал, то превращался в тихую молитву. И сорвалось слово — люблю! Сказанное в полубреду, слово это осталось, прикипело к губам, и вдруг развязавшийся язык высекал его, как сверкающие, поющие искры. Ей же нравилось! Она любила ушами и слушала его, улыбаясь и прикрыв свои огромные глаза. Если он замолкал на мгновение, чтобы перевести дух, она молила:
   — Говори... Говори. Говори!!
   Неведомым чутьем он угадывал, что ждут от него, каких оттенков и красок в прикосновениях, в ласках и поцелуях. Она хотела нежности и пробуждала ее в нем; она хотела много-много слов и вдохновляла его говорить. «Мягкой игрушке» нравилось совершенно иное — его огромная сила, стремительный и страстный напор, даже грубость и боль. Ей не нужны были слова, возможно, потому они вязли в пересохшем горле.
   Иногда Глеб приходил в себя, бормотал шепотом:
   — Нет, надо остановиться... Мы — воры, воры...
   — Говори, говори что хочешь... Я вознеслась! Вознеслась!
   Он привел «куклу Барби» в чувство тем, что взял на руки и стал носить по комнате. Она очнулась, ловко взобралась к нему на плечи и достала потолок.
   — Вознеслась! Я вознеслась! Воскресла и вознеслась!
   Она перескочила на подоконник и стала торопливо привешивать шторы, не стесняясь наготы. Он ревниво не пожелал, чтобы ее увидели с улицы, сам обрядил в халат.
   — Ты вознеслась, а я упал, — сказал Глеб. — Так низко упал...
   — Тебе же было хорошо, любимый? — засмеялась она.
   — Что теперь будет... с Женей? — Он чуть не назвал ее так, как всегда думал — «мягкой игрушкой»...
   «Кукла Барби» накрыла его голову своим подолом, зашептала:
   — Молчи! Тихо! Молчи!.. Женя ничего не узнает! Ничего не заподозрит! — В голосе ее послышался сдавленный восторг. — А мы станем воровать! Это же восхитительно — тайное похищение любви!..
   Глеб целовал ее колени.
   — Не хочу встречаться с ней... Только с тобой! Она открыла ему лицо, присела.
 
   — Поклянись, что не оставишь Женю! Клянись!
   — Клянусь...
   — Иначе ты раскроешь нашу тайну. А я не могу обидеть Женю, отнять тебя. Она как сестра!.. А мы будем встречаться каждый день!
   — И красть? — слабо воспротивился Глеб.
   — Но ты же — воин! — воскликнула она. — Чингисхан! Ты победитель! Знаешь, я про себя тебя так и называю — Чингисхан!
   — А я тебя — «куклой Барби»!
   Они рассмеялись над такой откровенностью, начали дурачиться, пока «кукла Барби» вдруг не закричала в ужасе:
   — Опаздываю на смену!! Проклятый капитализм!..
   Через пять минут от нее осталось лишь ощущение — на губах, на ладонях и в воздухе.
   В тот день «мягкая игрушка» ничего не заподозрила, как, впрочем, и во все последующие. Вернувшись со смены, она лишь предупреждала, что поспит несколько часов, потому что устала. Он с удовольствием соглашался и готовил ужин у нее на кухне, ходил на цыпочках, оберегая сон, и странное дело — ловил на мысли, что любуется ею спящей, что ему нисколько не стыдно, что нет ни раскаяния, ни протеста, и что ждет будущей ночи с нетерпением и волнением, будто в первый раз...
 
   И завертелось, закружилось это сумасшедшее колесо на два месяца. В короткие часы, когда Глеб оставался один, подступало отчаяние. Он не мог разобраться, что у кого крадет и крадет ли вообще, кого по-настоящему любит, а к кому испытывает лишь сексуальное влечение. Много раз он говорил себе, что попросту «запутался в бабах», что так жить нельзя — стыдно, невозможно, подло, и много раз собирался признаться «игрушкам» либо куда-нибудь исчезнуть и тем самым разбить этот замкнутый круг. Однажды уже собрался ехать к родителям, для чего продал еще два ордена и купил билет, но «кукла Барби» словно почуяла расставание и примчалась к нему домой, отпросившись с работы, — «мягкая игрушка» тем временем беззаботно спала в своей квартире.
   — Не уезжай, — попросила она, заметив чемодан и его дорожный вид. — Не могу жить без тебя... И Женя не сможет.
   Знаток женской психологии мгновенно сломался и никуда не поехал. Но было у него единственное утешение, причина, оправдывающая это бесстыдство: он забыл Мариту, перестал даже думать о ней, и если вспоминал, то как отдаленный полузабытый сон. Еще бы чуть-чуть, и тяжкая, горькая память утратилась навсегда, вытесненная из сознания и сердца странной и порочной, на его взгляд, любовью сразу к двум женщинам.
   Утратил бы, но тут откуда-то явился Князь — сам Тучков, молодожен, который будто бы собирался куда-то в свадебное путешествие. Пришел он не в квартиру, а перехватил поздно вечером возле гаража, когда Глеб ставил машину, причем сразу же предупредил о конспиративности встречи. Тучков всегда был в плотной связке с Глебом, ибо, помимо всех прочих обязанностей, званий, субординаций и должностей, каждый, кто принадлежал к «Молнии», имел одну общую обязанность — рядового бойца, когда подразделение штурмовало «объект». На этот критический кульминационный миг не существовало старших и младших, командиров и подчиненных: все были в одинаковой экипировке, с одинаковым оружием, в одном строю и цель имели единственную — победу. «Рядовые» обязанности Головерова и Тучкова относились к снайперскому искусству, и потому они всегда были рядом, выполняли обычную армейскую работу, тонкую, ювелирную и страшную, потому что приходится видеть, как от твоей пули погибает чья-то жизнь. Хоть и врага, но все равно — жизнь. Когда из автомата и от живота — не видно, попал или нет, убил или пощадил. А тут требовалось, помимо прочих премудростей, охотничье хладнокровие. Они с Тучковым были братьями по хладнокровию.
   Иные снайперы по старой традиции вели счет, который упоминался в служебных бумагах, в аттестациях на присвоение внеочередного звания или награды; этот же счет вел и Головеров, пока в теплотрассе приднестровского города Бендеры не встретил Мариту — литовскую чемпионку СССР по пулевой стрельбе, наемного снайпера «румын», на прикладе охотничьей винтовки «Барс» у которой было семнадцать отметин, сделанных пилочкой для ногтей. Именно встретил, а не взял с поличным, потому что не хватало воинского духа увидеть в стройной, хрупком и очаровательной женщине врага. К тому же после артобстрела обломками здания наглухо завалило люк теплокамеры, через которую Глеб попал в городские коммуникации, и они вынуждены были около двух суток в полной темноте ползать под землей, в грязной воде, по трубам, задыхаться от сочащегося откуда-то газа и воевать с крысами. Они по очереди нагревали севшие батарейки фонарика под мышками, чтобы посветить на часы и узнать время. Сначала он водил Мариту, потом она водила его, поскольку прекрасно знала расположение ветвей теплотрасс и по ним перебиралась из дома в дом, меняя позиции. И в темноте привела к тайнику, где был спрятан еще один карабин с оптикой и боеприпасами, незаметно достала его и уперла ствол в грудь.
   — Вспоминай Бога, русская свинья, — сказала она. — Сейчас тебе будет смерть.
   И это после суток блуждания под землей, после ночи, когда они полуспали, полубредили, обнявшись и согреваясь друг от друга на холодной изоляции холодных труб теплотрассы. Он посчитал это за шутку, за нервный срыв, сумасшествие, ибо сознание отказывалось верить, что она выстрелит. Она же выстрелила, и его спас инстинкт руки, мгновением раньше отбившей ствол. Пуля разодрала кожу на шее и слегка захватила плечевую мышцу. Он отобрал у Мариты винтовку, вставил ствол между труб и загнул его в крючок — так же как у первого карабина.
   Потом заставил ее перевязать рану и нагреть батарейки на своем теле. При тусклом свете он разглядел те же черточки на прикладе, только не мог сосчитать их количества...
   О существовании Мариты никто в подразделении не знал, даже дед Мазай. Появление же Тучкова как бы всколыхнуло и освежило память, хотя он тоже ничего не знал, однако догадывался, что почти двухсуточное пребывание Глеба под землей связано с какой-то тайной, глубоким переживанием, трагедией. Догадывался, но из-за своего княжеского такта и воспитания никогда ни о чем не спрашивал. Просто Тучков искал и добывал его из теплотрассы и заметил тогда состояние души вышедшего на свет Божий начальника штаба. Головеров уверял, что от света у него режет глаза и потому текут слезы. Князь кивал, говорил какие-то слова и не верил, и потом, когда Глеб уже привык к свету, но слезы продолжали бежать, он оправдывался, что это от боли, потому что отдирают присохший к ране бинт. Князь опять понятливо кивал и успокаивал...
   Все в подразделении знали, что он никакой не князь, а всего лишь столбовой дворянин Тучков, но редко кто обращал на это внимание, ибо у него было благородное княжеское начало. А потом, люди настолько уже отвыкли от благородства, что любое его проявление казалось не менее чем княжеским...
   Тучков увлек Глеба на пустырь между домами и без спешки рассказал все, что получил и о чем просил дед Мазай. Вся эта история показалась Головерову надуманной, какой-то фантастической в мирных, лениво-безразличных условиях московской жизни. К тому же Тучков не мог объяснить, кто конкретно устраивает тотальную слежку за бывшими спецназовцами и готовит их похищение.
   — Дед здоров? — на всякий случай спросил Глеб. — У него с крышей все в порядке?
   Князь был сильно озабочен и это язвительное замечание проигнорировал.
   — Мне на «хвост» сели чуть ли не возле его дома. Спецы, но не наши семерочники. Сидели так прочно, что в Москве едва отделался. Работают с перехватом как часы. Уходил уже от третьей машины. Но они и так вычислили меня. Скорее всего, сняли на пленку, когда выходил из дома от деда Мазая. Теперь у дома пост, и езжу с эскортом. Так что вся надежда на тебя, предупреждай остальных. Я засветился по-крупному.
   Они лежали на весенней земле, уже сильно пахла свежая крепкая трава, поздний вечер был не черным, а приятным, густо-синим, и лишь откуда-то едва уловимо доносился запах нечистот: на пустыре выгуливали собак, и все же не хотелось верить услышанному, ибо пришлось бы трезветь, приходить в себя, выламываться из глубокого приятного сна.
   — Ты-то за собой не замечал «хвостов»? — спросил Князь.
   — Не обращал внимания...
   — А предложений не было? Работы, службы?..
   — Были, — признался Глеб. — Например, заместителем начальника отдела по борьбе с организованной преступностью. Отказался.
   — Зря, я бы согласился, — вдруг заявил Тучков. — Теперь бы и в ментовку пошел. Все надоело.
   — Ты ведь женился! С молодой-то женой...
   — Неудачно, Глеб. Можно сказать, влип. Бог с ним, что она не княжна... Ей семнадцать, а она уже гулящая женщина. Пытается изображать светскую особу, вертится в богемной публике — журналисты, художники. И спит где угодно и с кем угодно! Потрясающе, Глеб! Мне остается только изумляться. Даже злиться не могу.
   — Расстался с ней?
   — Нет... Мне ее так жалко. Она совершенно беспомощный человек, беззащитный. А потом... я ведь женился, венчался в церкви дворянского собрания. Теперь это мой крест, моя «малямба».
   «Малямбой» первоначально называли учебный ящик с боеприпасами, где вместо патронов были кирпичи, залитые бетоном (песок обычно высыпали, чтобы облегчить ношу). Потом так стали называть любой неудобный и тяжелый груз, который надо тащить на себе даже под обстрелом...
   — Ну, неси-неси, — буркнул Глеб и умолчал о своих «крестах».
   Тучков расценил это по-своему, насупился и не стал больше откровенничать.
   — Дед сильно встревожен, за нас боится, — сказал он. — Расслабились, говорит, распустились на гражданке... Предупредил: в руки не даваться, если будет захват.
   — Как в тылу противника! — усмехнулся Глеб.
   — Я тоже так сказал... У тебя ствол-то есть какой?
   — Откуда? Все сдал. А заначки не сделал, хотя возможностей было... Кто бы знал, что так придется?
   Князь достал из кармана пистолет ТТ, теплый, почти горячий, вложил в руку. Сверху положил запасную обойму.
   — Бери, у меня еще есть... Так и думал, что ты без ничего, прихватил. Ну что, разбегаемся?
   Оружие странным образом отрезвило и пробудило Глеба почти мгновенно. Он сел, прицелился в темноту.
   — Позвонишь мне завтра в семнадцать часов, — он назвал номер телефона «мягкой игрушки». — Из автомата. Княжну свою посади на цепь. В ее присутствии никаких разговоров.
   — Глеб?..
   — Молчи. Допроси ее с пристрастием... или как знаешь: где, с кем, когда. И кто из ее... друзей интересовался тобой. Сыграй ревнивца!
   — Я так не могу...
   — Она тебя сдуру подставит, и возьмут тепленького. Она — твое уязвимое место.
   — Понял, — тоскливо проронил Князь. — Я чувствую...
   — Где Саня Грязев, не знаешь?
   — Уехал в Новосибирск. Пляшет в каком-нибудь ансамбле.
   — А Шутов?
   — Ну ты как проснулся, Глеб! — возмутился Тучков. — Не слышал, что ли? Славка в Бутырке. У него в тире будто бы оружие исчезло, семь пистолетов. Я из-за него и к деду поехал...
   Головеров поиграл пистолетом, привыкая к его рукоятке, предохранителю, спусковому крючку, — рука отвыкла от оружия...
   — Князь, а не кажется тебе, нас хотят постепенно изъять из общества? — вдруг спросил он. — Как потенциально опасный элемент. Сдуру расформировали, а теперь хватились. Мы же ничьи! По крайней мере, те, кто живет вольно, нигде и никому не служит. А если мы прибьемся к какой-нибудь... мафиозной структуре? Или создадим свою, а? Банду «Черная кошка»? Или вот что! Или развяжем языки и станем выступать, писать мемуары?.. Тебе не кажется?
   — Мне-то может показаться, — уклончиво ответил Тучков. — Деду Мазаю не кажется. Он железный реалист, сказал бы, шепнул.
   — Ладно, что гадать, — после паузы отмахнулся Глеб и спрятал пистолет. — Поживем — увидим. А теперь расползаемся.
   С пустыря они и в самом деле разошлись в разные стороны, чтобы затеряться среди бесчисленных дворов «спального» района Москвы и кружным путем выйти к метро. Глеб жил почти что в Центре, а гараж был почти что в Подмосковье...
   Возле дома и в его окрестностях все было спокойно, никаких новых и подозрительных машин, ни людей, и все же он не вошел сразу в подъезд, а отправился бродить по закоулкам, провоцируя тем самым наблюдателей, если таковые были, — заходил и подолгу стоял в подъездах, резко разворачивался и шел в обратном направлении, но слежки так и не обнаружил.
   Коль она была, то давно уже привыкла к образу жизни «объекта», к его домашнему затворничеству, и концы следовало искать не на улице, а где-то рядом, близко с собой. Мысль сразу же обратилась к «игрушкам», однако он отмел ее в тот же миг, как абсурдную: никто в мире не смог бы убедить его, что эти прекрасные женщины, отдающиеся только воле своих чувств, способны шпионить за ним. Как он ни прикидывал, но единственным человеком извне, каким-то образом «приближенным» к квартирам на первом и втором этажах, оставался юноша-участковый, безответно влюбленный в «мягкую игрушку». Он продолжал систематически приходить, сначала звонил к Головерову, потом спускался на этаж ниже и робко трогал кнопку звонка. Чаще всего ему не открывали, и он уходил восвояси, бывало, что подходил к окнам, пытался заглянуть, подсмотреть, как воришка, но изредка, если участковый проявлял настойчивость, «мягкая игрушка» вздыхала и шла в переднюю. Разговаривали всегда через порог и довольно громко.
   — Он опять у тебя? — спрашивал несчастный блюститель порядка.
   — Да, опять у меня, — просто отвечала она. — И мы только что выбрались из постели. Нам было очень хорошо.
   Иногда она потягивалась при этом и захлопывала дверь.
   — Зачем ты его все время дразнишь? — смеялся Глеб. — Представляешь, что у него на душе?
   — Ничего у него на душе, — говорила серьезно «мягкая игрушка». — Он маленький и трусливый хам, мелкий человек. Даже застрелиться не мог. Пусть переживает. Переживания делают из мальчиков мужчин.
   Эта ее жесткость казалась тогда Головерову капризом...
   Теперь же, анализируя ситуацию, он убеждался, что женский глаз был зорче: маленький этот человечишка, но облеченный властью, как нельзя лучше годился для негласного присмотра за Глебом. Посещения участкового диктовались не любовью, не ревностью и не исполнением служебных обязанностей, а обыкновенной проверкой. Его могли завербовать в филеры, даже не посвящая в суть дела. Влюбленные мальчики так себя не ведут...
   Осторожно, чтобы не слышала «мягкая игрушка», он вошел в свою квартиру, достал записную книжку, где были закодированы адреса и телефоны всех бойцов «Молнии», затем соорудил примитивную химловушку, вылив полфлакона чернил под тонкий коврик у двери с внутренней стороны, — если кто-то войдет без него, обязательно наследит и в квартире, и на лестничной площадке. После этого он спустился вниз и условным звонком позвонил «мягкой игрушке». Она уже беспокоилась — двенадцатый час ночи. Она работала в первую смену, пришла домой в три часа дня и еще не видела Глеба.
   — У тебя что-то случилось, — сразу же определила она, хотя Головеров делал веселый, безалаберный вид.
   — Я полюбил другую, — полусоврал, полупризнался он.
   — И у меня есть одна странная новость, — вдруг сообщила «мягкая игрушка». — Сегодня шла с работы, и ко мне приклеился один приятный мужчина, яркий брюнет.
   — Он тебе понравился?
   — Понравился бы, — с удовольствием сказала она, поддразнивая Глеба. — Чувствуется, очень темпераментный, дерзкий... Но я не люблю черных. К тому же он — голубой... Черный — голубой. Оригинально?
   — Почему ты так решила?
   — Больше интересовался тобой. Извини, я сказала, что у меня есть муж. Тебя имела в виду... Едва отвязалась, не хотела показывать, где живу. Но мне думается — он знает.
   — Знает, — согласился Глеб.
   — И стало почему-то страшно за тебя, — призналась «мягкая игрушка». — Почему ты не раздеваешься? Я давно приготовила ужин.
   — Извини, мне снова придется ехать в гараж за машиной... А потом я исчезну на одну ночь. Всего на одну.
   — Хорошо, милый, я не спрашиваю зачем. Но прежде накормлю ужином.
   Почти насильно она стала снимать с Глеба куртку, он подчинился: до закрытия метро можно успеть. И тут «мягкая игрушка» заметила, а точнее, ощутила тяжесть пистолета в кармане, ощупала его, спросила настороженно:
   — Зачем тебе оружие, Глеб?
   — Я же воин.
   Это стало последней каплей, переполнившей испугом ее глаза. Она заплакала — впервые не от страсти! — обняла его, зашептала безнадежно:
   — Чувствую... Потеряю тебя... Ты уйдешь и не вернешься... Я знала, ты ненадолго явился мне...
   Глеб оторвал ее от себя, унес на кухню, посадил на. стул. Он понял, что если сейчас не скажет правды — не скажет ее никогда.
   — Женя, я тебя все время обманывал!
   — Знаю, — проронила она, закрыв лицо руками, как маленькая провинившаяся девочка.
   — Ничего ты не знаешь! Все время, пока мы с тобой... Я все это время был и с твоей подругой. С Таней. Она пришла мыть окна...
   — Я все знаю.
   — И это знаешь? — изумился он.
   — Прости, Глеб...
   — Что значит — прости?..
   — А то и значит! — Она резко вскочила, возмущенная, с блистающими глазами. — Мы тебя сняли. Одного на двоих!.. Но произошло черт знает что! Невероятно! Сняли быка! Чингисхана! А получилось!..
   Он медленно сел и вдруг непроизвольно взял из хлебницы кусок хлеба, стал есть с жадностью, отрывая куски и почти не пережевывая. Он ни на секунду не сомневался, что «снимал» «игрушек» он, и только он, и что это его, может быть, самая блистательная победа...

Глава 5

   По дороге в Москву Сыч все-таки уговорил генерала не предпринимать никаких действий против Кархана хотя бы сутки. Во-первых, была еще надежда на его благоразумие: убедившись, что дед Мазай погиб в пожаре, бывший «грушник» скорее всего должен отпустить дочь генерала. Ему сейчас опасно и невыгодно конфликтовать со спецслужбами России, а живого «товара», который был сам готов отправиться в сладкое восточное рабство, и так достаточно. Во-вторых — а это казалось деду Мазаю главным аргументом, — Кархану не позволит совесть глумиться над памятью. Хоть и не были друзьями, и работали вместе недолго, но было же воинское братство! Конечно, лет много прошло. Много событий и причин, которые развели их в разные стороны. Однако должно ведь что-то оставаться навечно, навсегда — к примеру, офицерская честь, честь профессионального разведчика, обыкновенная человеческая добропорядочность. Можно служить другим хозяевам если не за идею, так за деньги; можно пользоваться запрещенными приемами и брать заложников — в психологии восточных народов это расценивается как геройство и удаль. Но есть же предел даже в подлости и коварстве!
   Дед Мазай практически не видел, как выросла дочь Катя. Папа был для нее подарком, являясь домой перед каким-нибудь праздником на несколько дней, в отгулы и отпуска. Нормальное положение вещей в семье выражалось некой культовой формулировкой — «папа на службе». Жена привыкла не задавать вопросы, что это за служба и с чем связана, но детское неуемное любопытство долго не находило покоя, и генерал специально для дочери придумывал всевозможные истории. Она знала, что ее папа — военный строитель, однако строит не дома и дороги, а стратегические военные объекты — пусковые ракетные шахты, местонахождение которых нужно держать в секрете. Легенда была удобна тем, что всегда можно было объяснить длительные командировки и отказать дочери, если она просилась посмотреть на папину стройку. Когда же началось массовое разоружение России и дочь посмотрела по телевизору, как взрывают шахты, взорвалась вместе с ними и эта легенда. В то время Катя заканчивала школу, ходила по молодежным тусовкам и сама вычислила, что ее папа работает в КГБ. Вместе с шахтами взрывали и государственные институты, поэтому служить в Комитете уже считалось позором, а быть дочерью кагэбэшника — значит быть презираемой сверстниками, отторгнутой от своей среды, навечно униженной и заклейменной. Как всякий подросток, Катя переживала свой «порок» молча, в одиночку и в момент глубокого отчаяния попыталась покончить с собой — выпила пять стандартов снотворного. Мать спохватилась вовремя, насильно сделала промывание желудка, откуда таблетки буквально посыпались. После этого дочь окончательно замкнулась, ушла в себя, и тогда генерал нарушил инструкцию — взял с собой дочь на «стройку». Две недели жизни на тренировочной базе — и от всех комплексов не осталось следа. Возле генеральской дочки тут же зароились все холостяки «Молнии», а поскольку вместе с боевыми задачами отрабатывались, как всегда, и вспомогательные, в частности языковой практики, то на базе были «дни французской культуры». Говорили все исключительно на французском, и Катя тихо шалела от внимания, расшаркивания и обходительности. Снайпер Шутов выучил ее стрелять из всех видов оружия — от пистолета до подствольного гранатомета, Саня Грязев учил танцевать, правда, русские плясовые. Князь Тучков, не зная настоящей родовой фамилии генерала, сразу же усмотрел в Кате княжну и называл ее только так, и не иначе, «облизывался» всерьез, хотя по возрасту годился в отцы.
   Конечно, с точки зрения продавца живого товара, дочь генерала КГБ была товаром экзотическим, дорогим, но если Кархан перешагнет барьер памяти, воинского братства, то живым из России уже не уедет...
   Сыч поселил генерала на конспиративной квартире, оставил офицера для связи и поручений, а сам уехал к руководству — докладывать о результатах операции. Время тянулось медленно, угнетали полное бездействие и неопределенность. Оправившись от шока, смирив щемящую боль, дед Мазай попытался трезво оценить ситуацию. После похищения Кати Кархан немедленно выехал из гостиницы и перебрался на частную, скорее всего, заранее подготовленную квартиру на Ленинградском проспекте. Местонахождение дочери по-прежнему было неизвестно: из-за недостатка машин и средств охрану к ней приставили пешую, и пока она канителилась с попыткой остановить такси, похитители скрылись. Были известны марка и государственный номер автомобиля похитителей, да все наверняка было липовое. К тому же прямой способ поиска затянется на многие дни, а то и недели, и вряд ли даст результаты. Квартир, подобных той, в которой сейчас находился Кархан, по Москве наверняка были сотни, а поскольку куплены они чаще всего на подставных лиц, становилось бессмысленно организовывать широкомасштабный поиск, на который у ФСК, кстати, нет ни сил, ни средств. Катю будут перевозить с одного места на другое, из Орехово-Зуево в Долгопрудный, и потратишь месяцы, чтобы распутать ее след.