И все-таки оставался единственный путь — брать Кархана. Если он поверил в «гибель» генерала и не лишился остатков совести, то на похороны должен отпустить Катю. Тогда пусть его берет Сыч, коль найдет это необходимым. Если нет, то придется делать это самому, не привлекая официальные органы, в «частном» порядке, поскольку улик против Кархана наверняка не обнаружится, а в его деятельности в России нет ничего противозаконного. Он в самом деле представлял транснациональную нефтяную компанию, имел надежное прикрытие и живой «товар» переправлял вполне официально: для работы за рубежом по контрактам. В каких государствах, в чьих гаремах оказывались русские девушки, ни ярых правозащитников, ни правительство не интересовало.
Сыч приехал поздно вечером и привез видеоматериалы с пожара в Дубках. Оператор снимал в основном общий план и лишь несколько раз «наехал» камерой на интересующие его эпизоды. В первый раз, когда вместе с пожарными в специальном снаряжении в дом пытаются войти двое неизвестных, отделившихся из толпы зевак — местных жителей. Брандспойты бьют в окна и на крышу, но помещение сильно задымлено. Сначала пожарные вынесли «генерала» — полуобгоревший труп, положили его рядом с машиной «скорой помощи». Эти неизвестные бросились к нему, помогают накрыть простынею. Один из них в этот момент снимает фотоаппаратом типа «мыльница». Есть крупный план, можно идентифицировать личности. Затем пожарные вытаскивают второй труп, как пояснил Сыч, из-под лестницы. Врач «скорой» склоняется над ним, кажется, смотрит глаза — мертв... Укладывают на носилки и тоже накрывают. В это время из толпы появляются уже трое" приближаются к телу, один поднимает простыню, другой начинает проверять одежду на покойном. Их отгоняет водитель со «скорой», что-то резко говорит. Оператор все время держит «объекты» в кадре. Через минуту, воспользовавшись случаем, эти трое быстро поднимают тело и несут к машине «БМВ», стоящей на противоположной стороне улицы. Вдруг бросают, бегут, садятся в машину и уезжают. В кадре возникают два работника милиции. Тело уносят обратно к «скорой»...
— Это некто Догаев, — сказал Сыч. — В восемьдесят третьем осужден на двенадцать лет за разбойное нападение в Грозном. Наказание отбывал в Инте, освобожден при странных обстоятельствах: будто бы по болезни, инвалид первой группы.
— Хороший инвалид, — буркнул генерал.
— При нем найдено водительское удостоверение на другое имя и пистолет Стечкина с сорока патронами...
— Куда поехали эти трое?
— На Авиамоторную, — Сыч стал перематывать пленку. — Остались там в квартире. А оттуда на Ленинградский проспект поехал другой человек, гражданин Турции Мараш. Личность установлена. Примерно через час в эту же квартиру на Ленинградском вместе с вещами перебрался и Кархан. Квартира хорошо охраняется, имеет радиозавесу от прослушивания.
— Штаб у них там?
— Пытаемся установить... Скорее всего, конспиративная. А эти трое через полтора часа на том же «БМВ» поехали на работу. Трикотажная фабрика по улице Вятской, принадлежит российско-турецкой фирме «Гюльчатай». На проходной предъявили пропуска...
— Куда увезли мое тело? — спросил генерал.
— В морг нашей клинической больницы... А твоего спасателя отправили в морг одинцовской больницы. Так вот сегодня после обеда труп исчез при невыясненных обстоятельствах.
— Если он исчезал из лагерей Инты, то из какого-то Одинцова... — Дед Мазай не мог впрямую спросить о дочери, а Сыч пока отмалчивался о ней, и чем дольше, тем безысходное казалась ситуация.
— На мой взгляд, Кархан поверил в твою «гибель», — заключил Сыч. — Завтра подкрепим версию сообщением в газетах, потом похороны...
— Предлагаешь ждать мне до похорон? Коля, я ведь отец!.. А есть еще мать! Можешь представить ее состояние? Тут еще похороны... Все равно действует на нервы! Я сижу взаперти, без документов. Где мои документы?
— Руководство против новой фамилии. Слишком звучная, заметная, привлечет внимание...
— Но это моя настоящая фамилия! Что значит против?!
Сыч что-то недоговаривал, что-то хотел спустить на тормозах, выполняя роль буфера между генералом и директором ФСК. Сейчас он не хотел ссоры между ними, а точнее, углубления неприязненных отношений, которые возникли еще до октября девяносто третьего. Сыч прекрасно знал отношение деда Мазая к дилетантам, к жлобствующим, надувающим щеки «верным ленинцам», которые вообще не смыслили в том деле, которым руководили. Генерал допускал, что управлять государством в процессе его реформирования может и кухарка, поскольку никто так основательно не в силах разрушить государственное устройство, кроме нее. Однако управлять безопасностью государства в любой период должны только профессионалы, ибо эту самую безопасность все время приходится строить, а не разрушать. Когда речь касалась современной политики в России, генерал становился откровенным циником, что и привело к разногласиям его с директором ФСК еще до расстрела парламента. «Членов Политбюро» уже не хватало, чтобы заткнуть все дыры на ключевых постах, в ход пошли недоучки всех мастей, «верные ленинцы» — революционно настроенные кухарки, попавшие из коммунальных кухонь во дворцовые. Поэтому генерал открыто посоветовал директору распустить профессионалов из ФСК и набрать революционных матросов, которые выполнят любую его команду. После «танковой демократии» директор и последовал его совету: «Молнию» погасили, а «Вымпел» передали в ведение набирающей силу другой кухарке, управляющей МВД, прекрасно зная, что профессионалы не станут служить ей и разойдутся сами.
Теперь, ко всему прочему, получалось, что, возвращая свою настоящую фамилию, генерал уязвил «верного ленинца» еще раз. Оказывается, бывший командир элитарного, «избалованного» вниманием спецподразделения не какой-то мужик Дрыгин, а князь Барклай-де-Толли, о героических предках которого он слышал еще в школе.
Сыч давно уже не служил в спецподразделениях, отвык от элитарности и привык к аппаратной дипломатии, поэтому старался сгладить резкие противоречия отставного генерала с руководством. И делал это не из каких-то меркантильных соображений, а по своей убежденности, в чем-то противоположной, чем у деда Мазая. Сыч полагал, что высший смысл профессионализма. у оперативника — это пережить смутный период, научить, а если невозможно — «перековать», переубедить, заставить «брандмайора» работать на государственную безопасность. В прошлом директор ФСК был пожарником...
— Не горячись, Сергей Федорович, — стал срезать углы Сыч. — Фамилия в самом деле звучная, у всех на слуху. А тебе сейчас лучше быть незаметным, невзрачным, что ли... Потом можно еще раз...
— Еще раз: не хочу! — отрубил генерал. — Знаешь что, давай-ка поговорим, как в реанимации. Только теперь наоборот: ты будешь жить, а я — не знаю. И никто не знает. Потому что я потерял почти все: похитили дочь, дом, можно сказать, сам спалил. Потерял прошлую жизнь, мой подчиненный становится моим врагом, заперт в этих стенах... Осталось потерять имя — и все... Но почему я у себя дома, в России, в Москве, должен жить, как в тылу врага? Прятаться, быть незаметным? А Кархан, подданный Саудовской Аравии, живет в моем доме, как хозяин? И я должен опасаться назвать свое имя? Потому что «брандмайору» оно кажется вызывающе громким!
Сыч вскинул брови, встал, заслонил собой полкомнаты.
— Если как в реанимации, то я могу повторить, что ты говорил. Помнишь?.. «Если ты умрешь — я никогда не возьму в руки боевого оружия, напишу рапорт и уйду». Если не отыщу твою дочь, не спасу тебя, твое имя... Наизнанку вывернусь, найду и спасу! Но ты тоже не раскисай, не впадай в панику! Я выжил, потому что царапался, выдирался из смерти. А ты, генерал, скис! Обида и вызов, больше ничего!
— Я на жлобов не обижаюсь, — отпарировал генерал. — А делать вызов «брандмайору» — ниже моего достоинства.
— Ну да! Ты же князь, а он из мужиков!.. Хороший девиз на вашем княжеском гербе — «Верность и терпение»...
— Порылся, почитал, молодец...
— С верностью у тебя все в порядке, а с терпением нынче туго.
— Коля, у меня Катю похитили средь бела дня. И сделал это человек, в какой-то степени близкий, но предавший меня. Не Родину, а лично меня. О каком терпении речь? — Он сделал паузу, проталкивая болезненный ком в горле. — Меня изъяли из поля зрения, Кархан поверил... А что же с остальными? Глеба Головерова наверняка уже пасут — начальник штаба. Да всех, Господи! И всех — на нелегальное? По конспиративным квартирам?.. Я ведь о другом говорю, понимаешь меня? И вот на другое у меня нет терпения.
— И я — о другом, — вдруг заявил Сыч. — Ты все еще обижаешься на «брандмайора», а он уже совершенно иной стал. Обломали мы его, обкатали, приспособили. Он пока еще мало в чем разбирается, но уже достижение — перестал нам мешать, не лезет туда, в чем не разбирается.
— Достижение!
— Напрасно смеешься, генерал. Когда не мешают — можно работать. Мы три дня подряд встречаемся с ним и говорим о тебе. Уверяю, он не тот, что был... Ты согласись, все спецподразделения — вещи все-таки элитарные. От подбора кадров до элементарного быта. Если не избаловали вниманием, то уж никогда не обходили...
— И знаешь почему? — зло усмехнулся дед Мазай.
— Знаю, знаю. Правильно, вы были заложниками у всех правительств. Бойцовых псов хозяин всегда кормит со своей руки.
— Молодец, соображаешь! И что же дальше?
— Пойди сам к «брандмайору», — вдруг сказал Сыч. — Подтолкни его. Он признал собственную некомпетентность. А главное — правомерность решения спецназа не штурмовать Дом Советов. Исчез страх перед вашей самостоятельностью...
— Да, и он снова решил завести бойцовых псов?
— Еще не решил, колеблется. Самое время подтолкнуть.
— Не пойду! — отрубил генерал. — Пусть заводит карманных собачек. Они не кусают руку хозяина.
— Сергей Федорович, «брандмайоры» приходят и уходят...
— Это я уже слышал!
— Ты профессионал. Должен быть мудрее, хитрее, что ли... Перешагни через обиду, сделай к нему первым шаг, — Сыч дипломатничал, подыскивал слова. — У всех этих «верных ленинцев» комплекс власти. Подай ему... даже не руку, а один палец. Он сам схватит твою руку и будет трясти. А ты тем временем вложи ему свои мысли, пусть он их присвоит. И сам побежит доказывать и в правительство, и в Совет по безопасности, и к президенту.
— Терпеть не могу эти аппаратные игрушки! — Дед Мазай потерянно побродил по комнате. — Не зная тебя, можно подумать, что ты обыкновенный ловкач, беспринципный угодник...
— Да, и готов прогнуться перед начальством!
— С точки зрения политика, все в порядке. Уступчивость, компромисс, консенсус... Я же не политик, а воин. Не мое это дело — подталкивать дилетантов. В жлоба хоть золотое яйцо вложи, все равно он снесет тухлое. Не верю я в их перерождение, не верю!
— Хорошо, давай отложим этот разговор, — стал смягчать Сыч. — До лучших времен. Думаю, они близко... Мне пора на службу. Пока обещаю одно — завтра привезу документы. А ты мне обещай — до похорон никаких действий, никакой самодеятельности. Дадим Кархану возможность, последний шанс.
— Он-то хоть под контролем? — ворчливо спросил генерал.
— Под контролем и под охраной.
— Катя тоже была под охраной...
— Ну хватит меня мордой об лавку-то! — возмутился Сыч. — Не добивай, всю ночь еще работать...
— А я буду спать! — отпарировал дед Мазай. — Только вот сказочку на ночь почитать некому. Будь добр, разыщи мне майора Крестинина из «Альфы», пусть сегодня же приедет ко мне.
— Зачем? — насторожился Сыч, подозревая в язвительности генерала скрытую угрозу.
— Сказки читать!.. По телефону бы достал, да записная книжка осталась... в той жизни. А по справочному телефонов сотрудников спецслужб не дают. Пока еще не дают... Но скоро кто-нибудь и эту нишу заполнит. Можно открыть приличное товарищество с ограниченной ответственностью.
— Терпи, Сережа, — вместо ответа сказал Сыч и уехал.
Крестинин в «Молнии» исполнял обязанности помощника командира по оперативной разведке и был еще неофициальным летописцем, поскольку сочинял мемуары. Оригинальность их заключалась в том, что он не записывал свои сочинения, оставляя их в голове, и не потому, что их невозможно было опубликовать. Просто творческое вдохновение приходило к нему исключительно в боевой обстановке. Это был своеобразный аутотренинг, защита нервной системы от перегрузок. Алеша Отрубин молился в таких случаях, сам генерал вспоминал и читал про себя стихи Иннокентия Анненского или монологи Гамлета — каждый спасался как МОР, ибо в критической ситуации нельзя было замыкаться на себе и собственных чувствах.
Впервые дед Мазай узнал об этом увлечении Крестинина в Грузии, когда помогали свергать ненавистную законную власть всенародно избранного президента. А если точнее, то помогали сесть на престол грузинскому «члену Политбюро», который в суматохе развала СССР остался без полагающегося ему по рангу президентского дворца. Дворец этот был занят и оборонялся довольно хорошо уже две недели, и местными силами взять его оказалось невозможно. Так вот когда «Молния» под сильным огнем медленно просочилась ко дворцу и ночью заняла баррикады из железобетонных блоков, чтобы уже с этой исходной позиции штурмовать здание, дед Мазай взял свой старый автомат АК и пошел взглянуть на своих «зайцев». Из дворца стреляли густо и прицельно, поэтому пришлось попетлять и наползаться по площади, пока добрался до баррикад и бойцов, лежащих за блоками и бронещитами. После короткой перебежки он упал за железобетонный блок и вдруг совсем рядом услышал какое-то бухтение на русском языке. А был строжайший приказ не говорить по-русски вообще, отдавать команды по радио, переговариваться и ругаться только на грузинском.
— Кто там? — негромко окликнул генерал.
— Гнэвный грузынский народ, — отозвался Крестинин громким шепотом. — Кыпит наш разум возмущенный...
— Ты что там, молишься?
— Умел бы, так... Не умею!
— Чего же бухтишь, как глухарь на току? Приказ слышал?
— Слышал, товарищ генерал, — вздохнул майор. — Да я ведь мемуары сочиняю. И думаю по-русски.
Пули долбили блок, повсюду пел рикошет, брызгала каменная крошка. Президентская гвардия не жалела патронов, и надо было подождать, когда у нее нагреются стволы, закончатся снаряженные магазины и наступит психологическая усталость от стрельбы в пустое пространство.
— Тебе что, в лоб прилетело? — спросил дед Мазай. — Или контузило?
— Потому и сочиняю, пока не прилетело, — нашелся Крестинин. — Хочешь послушать? Вернее, разреши прочитать маленькую главку?
Лучше было слушать майора, чем автоматный треск, хруст бетона у головы и певучий рикошет.
— Ну, давай, — согласился генерал.
— Даю!.. Значит, так: «Лежал я на площади посередине столицы одного суверенного государства, и было надо мной южное ночное небо с овчинку. И одолевали меня интересные мысли. Вот лежал я и думал: была у нас великая империя из пятнадцати республик, из пятнадцати братских народов, которые научились мирному сосуществованию и жили без единого выстрела. И был единственный дворец — Кремлевский, за древними, неприступными стенами. Но сотворили из этих народов стада голодного, однако же крупнорогатого скота, а каждому племенному быку дали по дворцу. Стало у нас пятнадцать дворцов, пятнадцать отличных скотных дворцов с бугаями, у которых с целью освобождения вынули железные кольца из ноздрей, а с целью защиты бычьих прав не подпиливали рогов. И начали они бодаться между собой, бодать свои стада, вздымая на рога своих рогатых и безрогих соплеменников. И послали меня сотоварищи чистить от навоза эти дворцы. И чистил я всего лишь второй, а впереди было еще тринадцать...» — Крестинин сделал паузу и вдруг попросил: — Дедушка Мазай, выручи, дай хлорэтильчику, если есть? Я автомат высуну, а ты запихай в подствольник.
Ампула с хлорэтилом у генерала была свежая, еще невскрытая. Он достал ее из бронежилетного кармана, обернул тампоном и запихал в подствольный гранатомет Крестинина. От прямого или даже скользящего попадания в бронежилет на теле вспухал болючий кровоподтек. Побрызгаешь его хлорэтилом, «заморозишь» — и жжение как рукой снимает...
— Ну что, продолжать? — спросил майор, возвращая ампулу таким же образом. — А то после штурма все забуду, ни одной мысли...
— Не наводи тоску, — сказал генерал. — О подвигах Геракла уже написано.
— Чистить авгиевы конюшни — удовольствие, — отозвался Крестинин. — А вот скотные дворцы... Какой тут подвиг?
— В жизни всегда есть место подвигу, — отпарировал дед Мазай и пополз вдоль железобетонных блоков.
Крестинин был близок ему по циничному отношению к современной политике...
Он приехал под утро, когда генерал и в самом деле заснул. Офицер-порученец не стал его будить сразу, хотя имел такой приказ, а прежде усадил гостя на кухне и сварил ему кофе.
Сыч приехал поздно вечером и привез видеоматериалы с пожара в Дубках. Оператор снимал в основном общий план и лишь несколько раз «наехал» камерой на интересующие его эпизоды. В первый раз, когда вместе с пожарными в специальном снаряжении в дом пытаются войти двое неизвестных, отделившихся из толпы зевак — местных жителей. Брандспойты бьют в окна и на крышу, но помещение сильно задымлено. Сначала пожарные вынесли «генерала» — полуобгоревший труп, положили его рядом с машиной «скорой помощи». Эти неизвестные бросились к нему, помогают накрыть простынею. Один из них в этот момент снимает фотоаппаратом типа «мыльница». Есть крупный план, можно идентифицировать личности. Затем пожарные вытаскивают второй труп, как пояснил Сыч, из-под лестницы. Врач «скорой» склоняется над ним, кажется, смотрит глаза — мертв... Укладывают на носилки и тоже накрывают. В это время из толпы появляются уже трое" приближаются к телу, один поднимает простыню, другой начинает проверять одежду на покойном. Их отгоняет водитель со «скорой», что-то резко говорит. Оператор все время держит «объекты» в кадре. Через минуту, воспользовавшись случаем, эти трое быстро поднимают тело и несут к машине «БМВ», стоящей на противоположной стороне улицы. Вдруг бросают, бегут, садятся в машину и уезжают. В кадре возникают два работника милиции. Тело уносят обратно к «скорой»...
— Это некто Догаев, — сказал Сыч. — В восемьдесят третьем осужден на двенадцать лет за разбойное нападение в Грозном. Наказание отбывал в Инте, освобожден при странных обстоятельствах: будто бы по болезни, инвалид первой группы.
— Хороший инвалид, — буркнул генерал.
— При нем найдено водительское удостоверение на другое имя и пистолет Стечкина с сорока патронами...
— Куда поехали эти трое?
— На Авиамоторную, — Сыч стал перематывать пленку. — Остались там в квартире. А оттуда на Ленинградский проспект поехал другой человек, гражданин Турции Мараш. Личность установлена. Примерно через час в эту же квартиру на Ленинградском вместе с вещами перебрался и Кархан. Квартира хорошо охраняется, имеет радиозавесу от прослушивания.
— Штаб у них там?
— Пытаемся установить... Скорее всего, конспиративная. А эти трое через полтора часа на том же «БМВ» поехали на работу. Трикотажная фабрика по улице Вятской, принадлежит российско-турецкой фирме «Гюльчатай». На проходной предъявили пропуска...
— Куда увезли мое тело? — спросил генерал.
— В морг нашей клинической больницы... А твоего спасателя отправили в морг одинцовской больницы. Так вот сегодня после обеда труп исчез при невыясненных обстоятельствах.
— Если он исчезал из лагерей Инты, то из какого-то Одинцова... — Дед Мазай не мог впрямую спросить о дочери, а Сыч пока отмалчивался о ней, и чем дольше, тем безысходное казалась ситуация.
— На мой взгляд, Кархан поверил в твою «гибель», — заключил Сыч. — Завтра подкрепим версию сообщением в газетах, потом похороны...
— Предлагаешь ждать мне до похорон? Коля, я ведь отец!.. А есть еще мать! Можешь представить ее состояние? Тут еще похороны... Все равно действует на нервы! Я сижу взаперти, без документов. Где мои документы?
— Руководство против новой фамилии. Слишком звучная, заметная, привлечет внимание...
— Но это моя настоящая фамилия! Что значит против?!
Сыч что-то недоговаривал, что-то хотел спустить на тормозах, выполняя роль буфера между генералом и директором ФСК. Сейчас он не хотел ссоры между ними, а точнее, углубления неприязненных отношений, которые возникли еще до октября девяносто третьего. Сыч прекрасно знал отношение деда Мазая к дилетантам, к жлобствующим, надувающим щеки «верным ленинцам», которые вообще не смыслили в том деле, которым руководили. Генерал допускал, что управлять государством в процессе его реформирования может и кухарка, поскольку никто так основательно не в силах разрушить государственное устройство, кроме нее. Однако управлять безопасностью государства в любой период должны только профессионалы, ибо эту самую безопасность все время приходится строить, а не разрушать. Когда речь касалась современной политики в России, генерал становился откровенным циником, что и привело к разногласиям его с директором ФСК еще до расстрела парламента. «Членов Политбюро» уже не хватало, чтобы заткнуть все дыры на ключевых постах, в ход пошли недоучки всех мастей, «верные ленинцы» — революционно настроенные кухарки, попавшие из коммунальных кухонь во дворцовые. Поэтому генерал открыто посоветовал директору распустить профессионалов из ФСК и набрать революционных матросов, которые выполнят любую его команду. После «танковой демократии» директор и последовал его совету: «Молнию» погасили, а «Вымпел» передали в ведение набирающей силу другой кухарке, управляющей МВД, прекрасно зная, что профессионалы не станут служить ей и разойдутся сами.
Теперь, ко всему прочему, получалось, что, возвращая свою настоящую фамилию, генерал уязвил «верного ленинца» еще раз. Оказывается, бывший командир элитарного, «избалованного» вниманием спецподразделения не какой-то мужик Дрыгин, а князь Барклай-де-Толли, о героических предках которого он слышал еще в школе.
Сыч давно уже не служил в спецподразделениях, отвык от элитарности и привык к аппаратной дипломатии, поэтому старался сгладить резкие противоречия отставного генерала с руководством. И делал это не из каких-то меркантильных соображений, а по своей убежденности, в чем-то противоположной, чем у деда Мазая. Сыч полагал, что высший смысл профессионализма. у оперативника — это пережить смутный период, научить, а если невозможно — «перековать», переубедить, заставить «брандмайора» работать на государственную безопасность. В прошлом директор ФСК был пожарником...
— Не горячись, Сергей Федорович, — стал срезать углы Сыч. — Фамилия в самом деле звучная, у всех на слуху. А тебе сейчас лучше быть незаметным, невзрачным, что ли... Потом можно еще раз...
— Еще раз: не хочу! — отрубил генерал. — Знаешь что, давай-ка поговорим, как в реанимации. Только теперь наоборот: ты будешь жить, а я — не знаю. И никто не знает. Потому что я потерял почти все: похитили дочь, дом, можно сказать, сам спалил. Потерял прошлую жизнь, мой подчиненный становится моим врагом, заперт в этих стенах... Осталось потерять имя — и все... Но почему я у себя дома, в России, в Москве, должен жить, как в тылу врага? Прятаться, быть незаметным? А Кархан, подданный Саудовской Аравии, живет в моем доме, как хозяин? И я должен опасаться назвать свое имя? Потому что «брандмайору» оно кажется вызывающе громким!
Сыч вскинул брови, встал, заслонил собой полкомнаты.
— Если как в реанимации, то я могу повторить, что ты говорил. Помнишь?.. «Если ты умрешь — я никогда не возьму в руки боевого оружия, напишу рапорт и уйду». Если не отыщу твою дочь, не спасу тебя, твое имя... Наизнанку вывернусь, найду и спасу! Но ты тоже не раскисай, не впадай в панику! Я выжил, потому что царапался, выдирался из смерти. А ты, генерал, скис! Обида и вызов, больше ничего!
— Я на жлобов не обижаюсь, — отпарировал генерал. — А делать вызов «брандмайору» — ниже моего достоинства.
— Ну да! Ты же князь, а он из мужиков!.. Хороший девиз на вашем княжеском гербе — «Верность и терпение»...
— Порылся, почитал, молодец...
— С верностью у тебя все в порядке, а с терпением нынче туго.
— Коля, у меня Катю похитили средь бела дня. И сделал это человек, в какой-то степени близкий, но предавший меня. Не Родину, а лично меня. О каком терпении речь? — Он сделал паузу, проталкивая болезненный ком в горле. — Меня изъяли из поля зрения, Кархан поверил... А что же с остальными? Глеба Головерова наверняка уже пасут — начальник штаба. Да всех, Господи! И всех — на нелегальное? По конспиративным квартирам?.. Я ведь о другом говорю, понимаешь меня? И вот на другое у меня нет терпения.
— И я — о другом, — вдруг заявил Сыч. — Ты все еще обижаешься на «брандмайора», а он уже совершенно иной стал. Обломали мы его, обкатали, приспособили. Он пока еще мало в чем разбирается, но уже достижение — перестал нам мешать, не лезет туда, в чем не разбирается.
— Достижение!
— Напрасно смеешься, генерал. Когда не мешают — можно работать. Мы три дня подряд встречаемся с ним и говорим о тебе. Уверяю, он не тот, что был... Ты согласись, все спецподразделения — вещи все-таки элитарные. От подбора кадров до элементарного быта. Если не избаловали вниманием, то уж никогда не обходили...
— И знаешь почему? — зло усмехнулся дед Мазай.
— Знаю, знаю. Правильно, вы были заложниками у всех правительств. Бойцовых псов хозяин всегда кормит со своей руки.
— Молодец, соображаешь! И что же дальше?
— Пойди сам к «брандмайору», — вдруг сказал Сыч. — Подтолкни его. Он признал собственную некомпетентность. А главное — правомерность решения спецназа не штурмовать Дом Советов. Исчез страх перед вашей самостоятельностью...
— Да, и он снова решил завести бойцовых псов?
— Еще не решил, колеблется. Самое время подтолкнуть.
— Не пойду! — отрубил генерал. — Пусть заводит карманных собачек. Они не кусают руку хозяина.
— Сергей Федорович, «брандмайоры» приходят и уходят...
— Это я уже слышал!
— Ты профессионал. Должен быть мудрее, хитрее, что ли... Перешагни через обиду, сделай к нему первым шаг, — Сыч дипломатничал, подыскивал слова. — У всех этих «верных ленинцев» комплекс власти. Подай ему... даже не руку, а один палец. Он сам схватит твою руку и будет трясти. А ты тем временем вложи ему свои мысли, пусть он их присвоит. И сам побежит доказывать и в правительство, и в Совет по безопасности, и к президенту.
— Терпеть не могу эти аппаратные игрушки! — Дед Мазай потерянно побродил по комнате. — Не зная тебя, можно подумать, что ты обыкновенный ловкач, беспринципный угодник...
— Да, и готов прогнуться перед начальством!
— С точки зрения политика, все в порядке. Уступчивость, компромисс, консенсус... Я же не политик, а воин. Не мое это дело — подталкивать дилетантов. В жлоба хоть золотое яйцо вложи, все равно он снесет тухлое. Не верю я в их перерождение, не верю!
— Хорошо, давай отложим этот разговор, — стал смягчать Сыч. — До лучших времен. Думаю, они близко... Мне пора на службу. Пока обещаю одно — завтра привезу документы. А ты мне обещай — до похорон никаких действий, никакой самодеятельности. Дадим Кархану возможность, последний шанс.
— Он-то хоть под контролем? — ворчливо спросил генерал.
— Под контролем и под охраной.
— Катя тоже была под охраной...
— Ну хватит меня мордой об лавку-то! — возмутился Сыч. — Не добивай, всю ночь еще работать...
— А я буду спать! — отпарировал дед Мазай. — Только вот сказочку на ночь почитать некому. Будь добр, разыщи мне майора Крестинина из «Альфы», пусть сегодня же приедет ко мне.
— Зачем? — насторожился Сыч, подозревая в язвительности генерала скрытую угрозу.
— Сказки читать!.. По телефону бы достал, да записная книжка осталась... в той жизни. А по справочному телефонов сотрудников спецслужб не дают. Пока еще не дают... Но скоро кто-нибудь и эту нишу заполнит. Можно открыть приличное товарищество с ограниченной ответственностью.
— Терпи, Сережа, — вместо ответа сказал Сыч и уехал.
Крестинин в «Молнии» исполнял обязанности помощника командира по оперативной разведке и был еще неофициальным летописцем, поскольку сочинял мемуары. Оригинальность их заключалась в том, что он не записывал свои сочинения, оставляя их в голове, и не потому, что их невозможно было опубликовать. Просто творческое вдохновение приходило к нему исключительно в боевой обстановке. Это был своеобразный аутотренинг, защита нервной системы от перегрузок. Алеша Отрубин молился в таких случаях, сам генерал вспоминал и читал про себя стихи Иннокентия Анненского или монологи Гамлета — каждый спасался как МОР, ибо в критической ситуации нельзя было замыкаться на себе и собственных чувствах.
Впервые дед Мазай узнал об этом увлечении Крестинина в Грузии, когда помогали свергать ненавистную законную власть всенародно избранного президента. А если точнее, то помогали сесть на престол грузинскому «члену Политбюро», который в суматохе развала СССР остался без полагающегося ему по рангу президентского дворца. Дворец этот был занят и оборонялся довольно хорошо уже две недели, и местными силами взять его оказалось невозможно. Так вот когда «Молния» под сильным огнем медленно просочилась ко дворцу и ночью заняла баррикады из железобетонных блоков, чтобы уже с этой исходной позиции штурмовать здание, дед Мазай взял свой старый автомат АК и пошел взглянуть на своих «зайцев». Из дворца стреляли густо и прицельно, поэтому пришлось попетлять и наползаться по площади, пока добрался до баррикад и бойцов, лежащих за блоками и бронещитами. После короткой перебежки он упал за железобетонный блок и вдруг совсем рядом услышал какое-то бухтение на русском языке. А был строжайший приказ не говорить по-русски вообще, отдавать команды по радио, переговариваться и ругаться только на грузинском.
— Кто там? — негромко окликнул генерал.
— Гнэвный грузынский народ, — отозвался Крестинин громким шепотом. — Кыпит наш разум возмущенный...
— Ты что там, молишься?
— Умел бы, так... Не умею!
— Чего же бухтишь, как глухарь на току? Приказ слышал?
— Слышал, товарищ генерал, — вздохнул майор. — Да я ведь мемуары сочиняю. И думаю по-русски.
Пули долбили блок, повсюду пел рикошет, брызгала каменная крошка. Президентская гвардия не жалела патронов, и надо было подождать, когда у нее нагреются стволы, закончатся снаряженные магазины и наступит психологическая усталость от стрельбы в пустое пространство.
— Тебе что, в лоб прилетело? — спросил дед Мазай. — Или контузило?
— Потому и сочиняю, пока не прилетело, — нашелся Крестинин. — Хочешь послушать? Вернее, разреши прочитать маленькую главку?
Лучше было слушать майора, чем автоматный треск, хруст бетона у головы и певучий рикошет.
— Ну, давай, — согласился генерал.
— Даю!.. Значит, так: «Лежал я на площади посередине столицы одного суверенного государства, и было надо мной южное ночное небо с овчинку. И одолевали меня интересные мысли. Вот лежал я и думал: была у нас великая империя из пятнадцати республик, из пятнадцати братских народов, которые научились мирному сосуществованию и жили без единого выстрела. И был единственный дворец — Кремлевский, за древними, неприступными стенами. Но сотворили из этих народов стада голодного, однако же крупнорогатого скота, а каждому племенному быку дали по дворцу. Стало у нас пятнадцать дворцов, пятнадцать отличных скотных дворцов с бугаями, у которых с целью освобождения вынули железные кольца из ноздрей, а с целью защиты бычьих прав не подпиливали рогов. И начали они бодаться между собой, бодать свои стада, вздымая на рога своих рогатых и безрогих соплеменников. И послали меня сотоварищи чистить от навоза эти дворцы. И чистил я всего лишь второй, а впереди было еще тринадцать...» — Крестинин сделал паузу и вдруг попросил: — Дедушка Мазай, выручи, дай хлорэтильчику, если есть? Я автомат высуну, а ты запихай в подствольник.
Ампула с хлорэтилом у генерала была свежая, еще невскрытая. Он достал ее из бронежилетного кармана, обернул тампоном и запихал в подствольный гранатомет Крестинина. От прямого или даже скользящего попадания в бронежилет на теле вспухал болючий кровоподтек. Побрызгаешь его хлорэтилом, «заморозишь» — и жжение как рукой снимает...
— Ну что, продолжать? — спросил майор, возвращая ампулу таким же образом. — А то после штурма все забуду, ни одной мысли...
— Не наводи тоску, — сказал генерал. — О подвигах Геракла уже написано.
— Чистить авгиевы конюшни — удовольствие, — отозвался Крестинин. — А вот скотные дворцы... Какой тут подвиг?
— В жизни всегда есть место подвигу, — отпарировал дед Мазай и пополз вдоль железобетонных блоков.
Крестинин был близок ему по циничному отношению к современной политике...
Он приехал под утро, когда генерал и в самом деле заснул. Офицер-порученец не стал его будить сразу, хотя имел такой приказ, а прежде усадил гостя на кухне и сварил ему кофе.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента