Страница:
Путь к тому, что «не имеет формы»
Перед нами – преемственность всех видов искусства в китайской культуре, где плод творения – картина, стихотворение или мастерски выполненный прием – не обычное отражение творческих потенций человека, но лишь путь воспитания духа, способ привести его в работу, сложная духовная дисциплина. В этом особый смысл китайской эстетики – не достичь во время всякого действия столь обычного для западных людей мучительного напряжения сознания, но проникнуться возвышенным и одновременно непривязанно-праздным духом, Благой мощью (Дэ) человека-творца. Известный философ-неоконфуцианец Мин Тао (XI век) так описал смысл своих занятий: «Когда я занимаюсь каллиграфией, я крайне серьезен. Моя цель – не в том, чтобы каллиграфия была хороша. Мои занятия – это лишь путь духовного совершенствования»[20].
Странное и непривычное для нас состояние сознания «мастера всех дел» в китайской традиции – праздное, легкое, спокойное, не заостренное ни на чем. Действие, будь то даже многочасовая тренировка, превращено не в тяжкий, изматывающий труд, а в антидействие, особое вдохновение сознания. На Западе неоднократно доводится встречать определение гунфу как утомительного или упорного труда, но как раз «труда» здесь никакого нет, хотя в чисто физическом смысле какая-то работа совершается. У западных последователей ушу считается, что раз достижение гунфу – это долгий и упорный труд, надо приложить все усилия к тому, чтобы чего-то добиться. У китайцев же наоборот: целевая направленность снята, действие превращено в символически-ритуальную мистерию духа, и поэтому можно достигнуть «того, что не имеет и следа». Но так как такое достижение (кстати, в отличие от технического мастерства – «малого достижения», оно звалось «большим достижением» – да-чэн) невидимо для внешнего наблюдателя, а гунфу абсолютно несубстанциально и запредельно, непосвященному даже не ясно, зачем стоит тратить столько усилий ради «праздности духа».
Для Китая гунфу – это сверхспокойствие мира. Но не стоит его понимать как насильственное помещение своего разума в состояние спокойствия, умение «загнать» его туда особыми успокоительными формулами аутотренинга. Это уже насилие, нарушение естественности. Китайцы давали простой совет: надо не думать. Тот же Мин Тао рассуждал: «Нужно ли думать, перед тем как понять? Почему говорят, что не нужно иметь вещи в уме?» Через сотню лет ему в непрекращающемся во времени диалоге мудрецов ответил известный философ Чжу Си (XII век): «Зачем думать над вещами? Поскольку вещь – это часть прошлого, то зачем же позволять ей задерживаться в мозгу?»[21] Когда уходят все мысли, размышления над смыслом приемов и самого ушу, то наступает истинное сосредоточение без напряжения, восприятие смысла вещей происходит непосредственно и интуитивно.
Интуитивный характер ушу во многом получил свое осмысление после развития в Китае чань-буддизма, который учил «постижению истинности», «не опираясь на письменные знаки», тому, что «твое сердце – и есть Будда», «нельзя искать Дао вне себя». Под этим влиянием и сформировалось то, что мы назвали «обучением по аналогии». Сначала нужно не обучить технике, а привить или передать то особое, чисто-открытое состояние сознания, о котором говорили учителя. А дальше на эту материю можно накладывать любой рисунок: учить, например, ушу или кулинарному искусству—в этот момент человек потенциально умеет все, так как «единотелесен» с Дао.
Приведем забавную чаньскую притчу о том, что состояние духа намного важнее технического мастерства. Будущий чаньский патриарх Шигун был в молодости великолепным охотником и прославился тем, что убивал животное стрелой с первого же выстрела. Однажды, охотясь в лесу, он встретился со знаменитым чаньским мастером Мацзу.
– Кто ты такой? – поинтересовался Мацзу.
– Охотник, – ответил Шигун.
– И ты умеешь стрелять из лука?
– Конечно!
– А сколько животных ты можешь убить одной стрелой?
– Одной стрелой я убиваю одно животное.
– Ха-ха-ха, да ты, видно, не понимаешь, как надо посылать стрелы в цель.
– А ты что, понимаешь, как делать это?
– Я-то конечно понимаю.
– А сколько животных ты можешь убить одной стрелой?
– Одной стрелой я могу поразить целое стадо.
– И то, и другое – живые существа. Как же ты способен безжалостно убить все стадо?
– То, что убиваю я, – это пелена заблуждений масс живых существ. А почему ты не стреляешь в пелену своих заблуждений и препятствий на пути к просветлению, замутняющих разум? И с сегодняшнего дня ты избавишься от всех них![22]
Чаньский патриарх Мацзу, может быть, никогда ранее не учившийся стрелять из лука, умел делать это лучше, чем профессиональный охотник! Его мастерство имело не частный, а всеобщий характер, и поэтому, в отличие от Шигуна, его выстрел был «внутренним выстрелом». Обратим на это внимание: в теории ушу внешнему удару предшествует внутренний удар, выстрелу – внутренний выстрел, всякому движению – движение духа и волевого импульса. Так как во внутренней форме конкретное движение теряет смысл, так как оно не субстанциально, не имеет никакой конкретной формы, и смысл его – пустота Дао, то благодаря этому и можно овладеть истинным гунфу во всем, обучаясь чему-то одному.
«Воля руководит движениями», «Истинный удар проистекает из сердца», «Сначала волевой импульс, затем внешняя форма» – эти сентенции из канонов ушу как нельзя лучше передают смысл внутреннего движения, которое предваряет все внешние приемы. «Волевой импульс» – это не желание сделать что-то, его не следует путать с похожим европейским понятием. На самом деле это и есть чистота внутреннего, Небесного посыла к каждому действию, которая живет в человеке и которую следует лишь реализовать в процессе тренировок. Надо, чтобы всякое действие в жизни и сам момент жизни проживались осмысленно, но путем не продумывания или планирования, а присутствия всей чистоты своего «небесно-природного» разума. Суть такого разума – пустота, так как он предшествует каким-то конкретным действиям и формам и принадлежит Беспредельному.
Гунфу, позволяющее сделать из воинского ремесла «искусство Дао», таким образом, и есть способность предварить всякое внешнее, а следовательно, и переменчиво-непостоянное действие. Само же оно является таким действием, которое воистину существует, которое неизменчиво, то есть которое само по себе и есть Дао.
Странное и непривычное для нас состояние сознания «мастера всех дел» в китайской традиции – праздное, легкое, спокойное, не заостренное ни на чем. Действие, будь то даже многочасовая тренировка, превращено не в тяжкий, изматывающий труд, а в антидействие, особое вдохновение сознания. На Западе неоднократно доводится встречать определение гунфу как утомительного или упорного труда, но как раз «труда» здесь никакого нет, хотя в чисто физическом смысле какая-то работа совершается. У западных последователей ушу считается, что раз достижение гунфу – это долгий и упорный труд, надо приложить все усилия к тому, чтобы чего-то добиться. У китайцев же наоборот: целевая направленность снята, действие превращено в символически-ритуальную мистерию духа, и поэтому можно достигнуть «того, что не имеет и следа». Но так как такое достижение (кстати, в отличие от технического мастерства – «малого достижения», оно звалось «большим достижением» – да-чэн) невидимо для внешнего наблюдателя, а гунфу абсолютно несубстанциально и запредельно, непосвященному даже не ясно, зачем стоит тратить столько усилий ради «праздности духа».
Для Китая гунфу – это сверхспокойствие мира. Но не стоит его понимать как насильственное помещение своего разума в состояние спокойствия, умение «загнать» его туда особыми успокоительными формулами аутотренинга. Это уже насилие, нарушение естественности. Китайцы давали простой совет: надо не думать. Тот же Мин Тао рассуждал: «Нужно ли думать, перед тем как понять? Почему говорят, что не нужно иметь вещи в уме?» Через сотню лет ему в непрекращающемся во времени диалоге мудрецов ответил известный философ Чжу Си (XII век): «Зачем думать над вещами? Поскольку вещь – это часть прошлого, то зачем же позволять ей задерживаться в мозгу?»[21] Когда уходят все мысли, размышления над смыслом приемов и самого ушу, то наступает истинное сосредоточение без напряжения, восприятие смысла вещей происходит непосредственно и интуитивно.
Интуитивный характер ушу во многом получил свое осмысление после развития в Китае чань-буддизма, который учил «постижению истинности», «не опираясь на письменные знаки», тому, что «твое сердце – и есть Будда», «нельзя искать Дао вне себя». Под этим влиянием и сформировалось то, что мы назвали «обучением по аналогии». Сначала нужно не обучить технике, а привить или передать то особое, чисто-открытое состояние сознания, о котором говорили учителя. А дальше на эту материю можно накладывать любой рисунок: учить, например, ушу или кулинарному искусству—в этот момент человек потенциально умеет все, так как «единотелесен» с Дао.
Приведем забавную чаньскую притчу о том, что состояние духа намного важнее технического мастерства. Будущий чаньский патриарх Шигун был в молодости великолепным охотником и прославился тем, что убивал животное стрелой с первого же выстрела. Однажды, охотясь в лесу, он встретился со знаменитым чаньским мастером Мацзу.
– Кто ты такой? – поинтересовался Мацзу.
– Охотник, – ответил Шигун.
– И ты умеешь стрелять из лука?
– Конечно!
– А сколько животных ты можешь убить одной стрелой?
– Одной стрелой я убиваю одно животное.
– Ха-ха-ха, да ты, видно, не понимаешь, как надо посылать стрелы в цель.
– А ты что, понимаешь, как делать это?
– Я-то конечно понимаю.
– А сколько животных ты можешь убить одной стрелой?
– Одной стрелой я могу поразить целое стадо.
– И то, и другое – живые существа. Как же ты способен безжалостно убить все стадо?
– То, что убиваю я, – это пелена заблуждений масс живых существ. А почему ты не стреляешь в пелену своих заблуждений и препятствий на пути к просветлению, замутняющих разум? И с сегодняшнего дня ты избавишься от всех них![22]
Чаньский патриарх Мацзу, может быть, никогда ранее не учившийся стрелять из лука, умел делать это лучше, чем профессиональный охотник! Его мастерство имело не частный, а всеобщий характер, и поэтому, в отличие от Шигуна, его выстрел был «внутренним выстрелом». Обратим на это внимание: в теории ушу внешнему удару предшествует внутренний удар, выстрелу – внутренний выстрел, всякому движению – движение духа и волевого импульса. Так как во внутренней форме конкретное движение теряет смысл, так как оно не субстанциально, не имеет никакой конкретной формы, и смысл его – пустота Дао, то благодаря этому и можно овладеть истинным гунфу во всем, обучаясь чему-то одному.
«Воля руководит движениями», «Истинный удар проистекает из сердца», «Сначала волевой импульс, затем внешняя форма» – эти сентенции из канонов ушу как нельзя лучше передают смысл внутреннего движения, которое предваряет все внешние приемы. «Волевой импульс» – это не желание сделать что-то, его не следует путать с похожим европейским понятием. На самом деле это и есть чистота внутреннего, Небесного посыла к каждому действию, которая живет в человеке и которую следует лишь реализовать в процессе тренировок. Надо, чтобы всякое действие в жизни и сам момент жизни проживались осмысленно, но путем не продумывания или планирования, а присутствия всей чистоты своего «небесно-природного» разума. Суть такого разума – пустота, так как он предшествует каким-то конкретным действиям и формам и принадлежит Беспредельному.
Гунфу, позволяющее сделать из воинского ремесла «искусство Дао», таким образом, и есть способность предварить всякое внешнее, а следовательно, и переменчиво-непостоянное действие. Само же оно является таким действием, которое воистину существует, которое неизменчиво, то есть которое само по себе и есть Дао.
Молчаливое слово
Всеобщность срединной гармонии и универсализм гунфу объясняют еще одно интересное явление в ушу. Оно связано с традицией объяснения знания и духовной передачи. Гунфу может быть реализовано в любом пространстве, ибо любое пространство может быть превращено в поле внутреннего опыта. Оно не зависит ни от количества слов, ни от наличия словесных пояснений вообще. Суть гунфу также не зависит и от стиля, но лишь от «истинности передачи» и обретения «формы за пределами форм». Значит, существует и «знание за пределами знания». Оно заключено не в объяснении каких-то мистических истин и тем более не в наборе приемов, а в могучем импульсе к странствиям внутрь себя.
В школах ушу царствовала культура молчания и символа как сверхслова. Конечно, это не значит, что вообще никаких слов не произносилось. Скорее наоборот, преподавание всегда сопровождалось многочисленными рассказами об истории школы, афоризмами, парадоксами в монологах учителя. Но самое главное должно было остаться слегка размытым, хотя и постоянно находящимся «в кадре», – то, что утратится, будучи произнесено, но о чем и не говорить также нельзя. Отсюда – некий метаязык ушу, позволяющий в любом выражении сохранять «истинную передачу», не подавляя ее всеобщность мелочной конкретикой.
Мастер не нуждается в словах, он «действует недеянием и учит молчанием», как говорит «Дао Дэ цзин». Он сам являет собой методику и конкретизацию традиции ушу. Лишь один его образ, одно его присутствие могло рассказать ученику больше, нежели набор приемов. Помимо слов, которые кто-то нелепо отождествил с мыслями учителя, существует и Истинное слово – «слово вне слов», соответствующее «истинной передаче». Его нет нужды произносить, поскольку оно уже было произнесено за горизонтами Высокой древности. Его эхо неизбывно в последующих поколениях, варьируемое от глухих отзвуков до тона самой высокой чистоты.
Но кто решится произнести Истинное слово? Здесь мало страстного желания. Необходим талант восприятия его от других и «от века» – откровенный и потаенный диалог человека-мастера с Небом.
Китайская традиция неоднократно обыгрывала этот образ «передачи вне слов», и особенно рельефно он проступил в чань-буддизме и различных формах чаньского искусства «молчаливого образа». Здесь коренится исток удивительного взлета пейзажной живописи, где молчание гор и вод – символ внутренней мистерии космоса, его непередаваемой, неоформленной гармонии.
Однако истоки внесловесной передачи лежат намного глубже, они заключены в самых древних китайских мистериях. В этом отношении показателен пассаж из «Ицзина» («Книги перемен») – одного из древнейших посвятительных текстов: «Запись не исчерпает слова. Слово не исчерпает мысли[23]. Значит, и мысли совершенномудрого нельзя узреть… Совершенномудрые создали образы, дабы исчерпать мысли». Авторитет «Ицзина» не столько предопределил, но подкрепил древний способ познания и восприятия мыслей совершенномудрых – через образы, символы и ритуал. Следуя этой доктрине, всякая мысль не может быть выражена словами, но существует возможность вообще обойти уровень мысли, непосредственно соприкасаться с небесными образами. Устраняется необходимость не только в писаниях, словах, но даже в мыслях. Не случайно психопрактика в ушу говорила об «опустошении сознания», «достижении состояния внемыслия», «гулкой пустоте сознания». Человек мог интуитивно и без посредников входить в контакт с абсолютным знанием.
В конечном счете, любое движение в ушу – повторение того, что когда-то делал совершенномудрый первопатриарх, а их исполнение – не более, но и не менее, чем соположение себя с образами Дао. «Истинное слово» становится явственно различимым в веках через внутренне зримый, но внешне невидимый образ.
Это позволяет без труда открыть тайны ушу и секреты школы. Их нельзя «выдать» словом. Нельзя словами объяснить и традиционную методику подготовки, так как она была строго индивидуальной, и лишь учитель мог ее определить для каждого в отдельности. О школе, как и о гунфу, нельзя рассказать, их можно только пережить. К тому же, школа и не нуждалась в каком-то словесном диалоге внутри себя, который определял бы ее постулаты, технические и даже доктринальные отличия от других школ. Она отлична от них уже потому, что она – суть внутренняя самодостаточная реальность. Школа определяется не как совокупность техник, которых, скажем, нет в другой школе, но линией передачи и всеми предшествующими поколениями мастеров и учеников, объединенных единым «словом вне слов».
Поскольку школа – это «единое тело», то оно и не требует никакой словесной коммуникации для того, чтобы что-то узнать о самой себе, знание уже пребывает внутри этого «единого тела». Для стороннего наблюдателя чисто внешне оно определяется как не-знание – ведь никто ничего о школе не рассказывает. Зачастую бывало, что школа имела весьма путаную и явно мифологичную историю, причем никого из ее носителей нимало не заботил этот факт. Носителю школы не важны теоретическое обоснование ее существования, ее технический арсенал и историческая канва. А вот внешний наблюдатель воспринимает школу не как мистическое тело (ибо он ему не принадлежит, а следовательно и не ощущает его), а именно по этим видимым параметрам.
Понимание срединной гармонии передается через всеобщее отрицание, как и Дао, которое утверждает себя через глобальное всеотсутствие – его «нельзя назвать», «нельзя выразить словами», «нельзя узреть», оно «неразличимо». Гунфу всегда равно обретению, а точнее – исчерпанию Дао, поэтому и путь к нему лежит через не-знание, внемыслие, не-помысел, не-слово – через пустотную бесформенную форму.
Наставления
Слово играет совершенно иную роль в ушу, нежели в европейских системах преподавания. Оно не объясняет, не рассказывает, не указывает. Слово лишь намекает, взывая к великим образам, и, следовательно, «провоцирует» сознание на огромную внутреннюю работу – «поток мыслей вне рассуждений». Это некий допинг для сознания, которое начинает «пестовать тело» без всяких волевых усилий и приказов с нашей стороны. Сознание абсолютно опустошено и гулко откликается на любой внешний и внутренний импульс. Оно черпает опыт в самом себе, и так начинается внутренняя работа – с провокации словом, жестом, текстом. Граница между словом и действием, формальным звуком и его реализацией в деле преодолена и навсегда разрушена в ушу. Вместо нее мы видим соположение некой сверхформы – образа и формы, звука и эха, внешнего очертания и глубинного образа.
Слово мертво, когда оно произнесено. Оно завершает тем самым свое существование, и оно убивает знание, ибо предпринимает безнадежную попытку его объяснить, рассказать о том, что потенциально выразить невозможно. Лишь музыка молчащего слова выразит полноту души мастера. Оно ничего не создает, а поэтому ничего не разрушает. «Небесный учитель» вряд ли нуждается в словах, ибо и Небо не говорит, но безошибочно выражает себя, развертывая, пользуясь метафорой древнего даоса, «сеть из мириад вещей, которая ничего не пропускает».
Ценно лишь то слово, которое уже родилось в мозгу, которое готово сорваться с уст, но продолжает сохраняться в молчании, оставаясь вечно сокрытым, потаенным и в то же время уже присутствующим здесь.
«Кулачное искусство» становится элементарно обыденным лишь тогда, когда постигаешь его величие вне слов и объяснений. Ушу иносказательно по своей сути, символично, так как его нельзя выразить в приемлемых знаковых системах и приходится оперировать образами, символами и ощущениями. Когда устраняются слова и наступает «срединная гармония», то движениям тела и мысли возвращается изначально положенная внутренняя логика.
Вчитаемся в рассуждения Сунь Лутана об истоке «знания вне знания»: «Простота ушу заключена в том, что формы кулачного искусства достигают простоты и непритязательности, но, тем не менее, не приходят в хаос. Начало и конец такого кулачного искусства, а также применение приемов являются тем, над чем люди никогда не задумываются, но что знают. Тем, что не изучают, но могут совершить. Использование телесных движений также являет собой обыденный принцип. Когда человек ничему не обучался, то и применение движений его рук и ног не имеет никаких правил и не может быть упорядоченным. Изучение ушу позволяет человеку познавать вне размышлений и совершать, не обучаясь. Обыденно приемлемые формы обретают срединный порядок, а движения четырех конечностей становятся нехаотичными»[24].
Здесь каждая фраза – шаг к раскрытию парадоксальной сути обучения ушу. Это абсолютная мистерия, проявленная в ритуале боевых искусств. Значит, для ушу существует знание, которое предшествует обучению. Оно никогда не приходит из внешнего мира, но изначально присутствует в душе человека. Это, по сути, и есть истина, предшествующая знанию, пробуждение которой облекает все в одежды срединной гармонии.
Лишь обучение у учителя позволяет обрести знание, суть которого – не-знание, точнее – то, что противоположно обыденному знанию. Необходимо не пристально всматриваться в форму движения, но понимать то, что оно давно познано, и следует лишь вспомнить его – «не изучают, но могут вспомнить». Обучение превращается не в изучение, но в глобальное воспоминание, возвращение к собственным духовным потокам.
Отрывок, цитированный выше, преисполнен экстатического состояния, импульсивно и чрезвычайно ярко рефлексирующего сознания. И вновь сознание возвращается к уже знакомой мысли – мастер ничего не изучает, но знает. Он может ничего не уметь и в то же время бесконечно превосходить всякое умение, ибо исток его мастерства – в глобальном мастерстве Дао.
Наивен вопрос: насколько сами размышления о кулачном искусстве адекватны сути этого искусства? Насколько размышления, выраженные словом, передадут ученику смысл самой практики ушу? Любое слово покажется здесь лишним мазком на мастерски выполненной картине, громоздким и угловатым рассуждением о заведомо недоступном для неподготовленного человека, не посвященного в мистерии ушу.
Когда же ученик достигает срединной гармонии в своем сознании (фактически, все обучение было направлено именно на это), можно уже ничего не объяснять – понимание приходит в самом принципе «увэй» («недеяния»). Важно лишь понять: там, где ты стоишь, и есть середина «бесконечной бесконечности», и то, что ты делаешь, и есть гунфу. Тогда и достигается «благость» от занятий ушу, или, как называл это Сунь Лутан, «применение форм ушу начинает гармонизировать с Дао». Занятия ушу становятся неотличимы от действия Дао.
«Срединная гармония» – момент, где все равно важны и равновелики в общем потоке передачи и одновременно иерархичны, ибо кто-то передает, а кто-то воспринимает, устанавливает отношения полной интимной доверительности. Прежде всего это преданность делу, школе, мастеру. Доверительность как мерило присутствия мастера в ученике позволяла перетекать знанию из одного сосуда в другой. Мастер и ученик были двумя полюсами, между которыми возникало напряжение, позволявшее создать мир нерасчлененной телесно-духовной интуиции и взаимопонимания. Здесь не было места неверному истолкованию слов – диалог, притом весьма интенсивный, происходил на ином уровне. Обучение могло начаться не с показа приемов, не с тщательного рассказа о принципах боя, но с установления искреннего, безусловного доверия между учителем и учеником.
Даос Чэнь Цзиньнань, медитирующий в пещере
Разрушением границ формализованного знания школа ушу отличалась от обычной, где один рассказывает, а другие «заучивают» и где акт выражения сведен к ловкому оперированию словами, а в Китае – каноническими конфуцианскими текстами. Вызубривание сотен поучений древних философов вряд ли могло с абсолютной достоверностью обеспечить передачу их мыслей и знаний. Они были утрачены в тот момент, когда имперская цивилизация, восхитившись своей разумностью и рациональностью, презрела «малую традицию», разрушив иносказательность и образность обучения. Внутренний ритуал как мера миропонимания не смог состыковаться с громоздкой ритуальной соборностью – мерой мировыражения.
На этом фоне резко прорезается луч индивидуалистического философствования мастера-отшельника, бегущего от массового освоения истин. Но народная традиция сохранила доверительность и индивидуальность обучения, бессловесной, но многовыражающей беседы «сердца с сердцем». Тайна ушу заключалась, таким образом, не в технике обучения, но в самом мистериальном подходе к ней, в самой форме бессловесной передачи. Кстати говоря, именно поэтому нельзя заставить обучать ушу насильно или обманом, поскольку, кроме чистых приемов, ничего невозможно будет вынести из такого преподавания, и многие великие мастера отказывались от почетных должностей наставников боевых искусств в императорских войсках. Те же, кто преподавал, довольно скептически относились к возможности кого-нибудь чему-нибудь полноценно обучить. Не случайно говорили, что «истинное кулачное искусство проистекает из сердца», то есть из самой души человека. Поэтому и путь ушу всегда связывался с путем в глубь себя. Лишь опытный учитель мог указать эту дорогу, и лишь искренний ученик мог увидеть ее. Доверие к наставнику превращалось в основу основ обучения. Но и сам учитель должен быть преданным своему ученику, доверяя ему часть своего сердца – того Знания, которое сам получил от первоучителей.
Ушу могло умереть вне этого фанатичного доверия. Оно погибало и тогда, когда ученик проявлял духовное непонимание сути искусства, не постигая «всепреемственности духа Учения». Потеря искренности и доверия, утрата «срединной гармонии» в отношениях двух людей – крушение духовного мира гунфу, формализация отношений до ритуальных коммуникаций.
Эта необычная суть ушу, где требуется за тренировками в боевой технике узреть некое Небесное гунфу, с большим трудом постигается не только иностранцами, но и самими представителями китайской традиции. И дело здесь, конечно, не в национальной специфике, но в способности привести свой дух в работу, а это всегда связано с постоянным самопреодолением. Не случайно конфуцианцы весь процесс воспитания благородного мужа сводили к одной емкой фразе: «Самопреодоление всего в себе». А следовательно, это и преодоление старых стереотипов относительно того, что есть ушу.
Оказывается, в боевом искусстве речь шла далеко не об искусстве боя, равно как в каллиграфии – не только о выписывании иероглифов, а в самой жизни – отнюдь не только о механическом ее «проживании». За всем этим стоит сияние сердца человека, которое есть внутренняя глубина Космоса. Может быть, именно это сложнее всего понять представителям западной традиции в китайском ушу.
В школах ушу царствовала культура молчания и символа как сверхслова. Конечно, это не значит, что вообще никаких слов не произносилось. Скорее наоборот, преподавание всегда сопровождалось многочисленными рассказами об истории школы, афоризмами, парадоксами в монологах учителя. Но самое главное должно было остаться слегка размытым, хотя и постоянно находящимся «в кадре», – то, что утратится, будучи произнесено, но о чем и не говорить также нельзя. Отсюда – некий метаязык ушу, позволяющий в любом выражении сохранять «истинную передачу», не подавляя ее всеобщность мелочной конкретикой.
Мастер не нуждается в словах, он «действует недеянием и учит молчанием», как говорит «Дао Дэ цзин». Он сам являет собой методику и конкретизацию традиции ушу. Лишь один его образ, одно его присутствие могло рассказать ученику больше, нежели набор приемов. Помимо слов, которые кто-то нелепо отождествил с мыслями учителя, существует и Истинное слово – «слово вне слов», соответствующее «истинной передаче». Его нет нужды произносить, поскольку оно уже было произнесено за горизонтами Высокой древности. Его эхо неизбывно в последующих поколениях, варьируемое от глухих отзвуков до тона самой высокой чистоты.
Но кто решится произнести Истинное слово? Здесь мало страстного желания. Необходим талант восприятия его от других и «от века» – откровенный и потаенный диалог человека-мастера с Небом.
Китайская традиция неоднократно обыгрывала этот образ «передачи вне слов», и особенно рельефно он проступил в чань-буддизме и различных формах чаньского искусства «молчаливого образа». Здесь коренится исток удивительного взлета пейзажной живописи, где молчание гор и вод – символ внутренней мистерии космоса, его непередаваемой, неоформленной гармонии.
Однако истоки внесловесной передачи лежат намного глубже, они заключены в самых древних китайских мистериях. В этом отношении показателен пассаж из «Ицзина» («Книги перемен») – одного из древнейших посвятительных текстов: «Запись не исчерпает слова. Слово не исчерпает мысли[23]. Значит, и мысли совершенномудрого нельзя узреть… Совершенномудрые создали образы, дабы исчерпать мысли». Авторитет «Ицзина» не столько предопределил, но подкрепил древний способ познания и восприятия мыслей совершенномудрых – через образы, символы и ритуал. Следуя этой доктрине, всякая мысль не может быть выражена словами, но существует возможность вообще обойти уровень мысли, непосредственно соприкасаться с небесными образами. Устраняется необходимость не только в писаниях, словах, но даже в мыслях. Не случайно психопрактика в ушу говорила об «опустошении сознания», «достижении состояния внемыслия», «гулкой пустоте сознания». Человек мог интуитивно и без посредников входить в контакт с абсолютным знанием.
В конечном счете, любое движение в ушу – повторение того, что когда-то делал совершенномудрый первопатриарх, а их исполнение – не более, но и не менее, чем соположение себя с образами Дао. «Истинное слово» становится явственно различимым в веках через внутренне зримый, но внешне невидимый образ.
Это позволяет без труда открыть тайны ушу и секреты школы. Их нельзя «выдать» словом. Нельзя словами объяснить и традиционную методику подготовки, так как она была строго индивидуальной, и лишь учитель мог ее определить для каждого в отдельности. О школе, как и о гунфу, нельзя рассказать, их можно только пережить. К тому же, школа и не нуждалась в каком-то словесном диалоге внутри себя, который определял бы ее постулаты, технические и даже доктринальные отличия от других школ. Она отлична от них уже потому, что она – суть внутренняя самодостаточная реальность. Школа определяется не как совокупность техник, которых, скажем, нет в другой школе, но линией передачи и всеми предшествующими поколениями мастеров и учеников, объединенных единым «словом вне слов».
Поскольку школа – это «единое тело», то оно и не требует никакой словесной коммуникации для того, чтобы что-то узнать о самой себе, знание уже пребывает внутри этого «единого тела». Для стороннего наблюдателя чисто внешне оно определяется как не-знание – ведь никто ничего о школе не рассказывает. Зачастую бывало, что школа имела весьма путаную и явно мифологичную историю, причем никого из ее носителей нимало не заботил этот факт. Носителю школы не важны теоретическое обоснование ее существования, ее технический арсенал и историческая канва. А вот внешний наблюдатель воспринимает школу не как мистическое тело (ибо он ему не принадлежит, а следовательно и не ощущает его), а именно по этим видимым параметрам.
Понимание срединной гармонии передается через всеобщее отрицание, как и Дао, которое утверждает себя через глобальное всеотсутствие – его «нельзя назвать», «нельзя выразить словами», «нельзя узреть», оно «неразличимо». Гунфу всегда равно обретению, а точнее – исчерпанию Дао, поэтому и путь к нему лежит через не-знание, внемыслие, не-помысел, не-слово – через пустотную бесформенную форму.
Слово играет совершенно иную роль в ушу, нежели в европейских системах преподавания. Оно не объясняет, не рассказывает, не указывает. Слово лишь намекает, взывая к великим образам, и, следовательно, «провоцирует» сознание на огромную внутреннюю работу – «поток мыслей вне рассуждений». Это некий допинг для сознания, которое начинает «пестовать тело» без всяких волевых усилий и приказов с нашей стороны. Сознание абсолютно опустошено и гулко откликается на любой внешний и внутренний импульс. Оно черпает опыт в самом себе, и так начинается внутренняя работа – с провокации словом, жестом, текстом. Граница между словом и действием, формальным звуком и его реализацией в деле преодолена и навсегда разрушена в ушу. Вместо нее мы видим соположение некой сверхформы – образа и формы, звука и эха, внешнего очертания и глубинного образа.
Слово мертво, когда оно произнесено. Оно завершает тем самым свое существование, и оно убивает знание, ибо предпринимает безнадежную попытку его объяснить, рассказать о том, что потенциально выразить невозможно. Лишь музыка молчащего слова выразит полноту души мастера. Оно ничего не создает, а поэтому ничего не разрушает. «Небесный учитель» вряд ли нуждается в словах, ибо и Небо не говорит, но безошибочно выражает себя, развертывая, пользуясь метафорой древнего даоса, «сеть из мириад вещей, которая ничего не пропускает».
Ценно лишь то слово, которое уже родилось в мозгу, которое готово сорваться с уст, но продолжает сохраняться в молчании, оставаясь вечно сокрытым, потаенным и в то же время уже присутствующим здесь.
«Кулачное искусство» становится элементарно обыденным лишь тогда, когда постигаешь его величие вне слов и объяснений. Ушу иносказательно по своей сути, символично, так как его нельзя выразить в приемлемых знаковых системах и приходится оперировать образами, символами и ощущениями. Когда устраняются слова и наступает «срединная гармония», то движениям тела и мысли возвращается изначально положенная внутренняя логика.
Вчитаемся в рассуждения Сунь Лутана об истоке «знания вне знания»: «Простота ушу заключена в том, что формы кулачного искусства достигают простоты и непритязательности, но, тем не менее, не приходят в хаос. Начало и конец такого кулачного искусства, а также применение приемов являются тем, над чем люди никогда не задумываются, но что знают. Тем, что не изучают, но могут совершить. Использование телесных движений также являет собой обыденный принцип. Когда человек ничему не обучался, то и применение движений его рук и ног не имеет никаких правил и не может быть упорядоченным. Изучение ушу позволяет человеку познавать вне размышлений и совершать, не обучаясь. Обыденно приемлемые формы обретают срединный порядок, а движения четырех конечностей становятся нехаотичными»[24].
Здесь каждая фраза – шаг к раскрытию парадоксальной сути обучения ушу. Это абсолютная мистерия, проявленная в ритуале боевых искусств. Значит, для ушу существует знание, которое предшествует обучению. Оно никогда не приходит из внешнего мира, но изначально присутствует в душе человека. Это, по сути, и есть истина, предшествующая знанию, пробуждение которой облекает все в одежды срединной гармонии.
Лишь обучение у учителя позволяет обрести знание, суть которого – не-знание, точнее – то, что противоположно обыденному знанию. Необходимо не пристально всматриваться в форму движения, но понимать то, что оно давно познано, и следует лишь вспомнить его – «не изучают, но могут вспомнить». Обучение превращается не в изучение, но в глобальное воспоминание, возвращение к собственным духовным потокам.
Отрывок, цитированный выше, преисполнен экстатического состояния, импульсивно и чрезвычайно ярко рефлексирующего сознания. И вновь сознание возвращается к уже знакомой мысли – мастер ничего не изучает, но знает. Он может ничего не уметь и в то же время бесконечно превосходить всякое умение, ибо исток его мастерства – в глобальном мастерстве Дао.
Наивен вопрос: насколько сами размышления о кулачном искусстве адекватны сути этого искусства? Насколько размышления, выраженные словом, передадут ученику смысл самой практики ушу? Любое слово покажется здесь лишним мазком на мастерски выполненной картине, громоздким и угловатым рассуждением о заведомо недоступном для неподготовленного человека, не посвященного в мистерии ушу.
Когда же ученик достигает срединной гармонии в своем сознании (фактически, все обучение было направлено именно на это), можно уже ничего не объяснять – понимание приходит в самом принципе «увэй» («недеяния»). Важно лишь понять: там, где ты стоишь, и есть середина «бесконечной бесконечности», и то, что ты делаешь, и есть гунфу. Тогда и достигается «благость» от занятий ушу, или, как называл это Сунь Лутан, «применение форм ушу начинает гармонизировать с Дао». Занятия ушу становятся неотличимы от действия Дао.
«Срединная гармония» – момент, где все равно важны и равновелики в общем потоке передачи и одновременно иерархичны, ибо кто-то передает, а кто-то воспринимает, устанавливает отношения полной интимной доверительности. Прежде всего это преданность делу, школе, мастеру. Доверительность как мерило присутствия мастера в ученике позволяла перетекать знанию из одного сосуда в другой. Мастер и ученик были двумя полюсами, между которыми возникало напряжение, позволявшее создать мир нерасчлененной телесно-духовной интуиции и взаимопонимания. Здесь не было места неверному истолкованию слов – диалог, притом весьма интенсивный, происходил на ином уровне. Обучение могло начаться не с показа приемов, не с тщательного рассказа о принципах боя, но с установления искреннего, безусловного доверия между учителем и учеником.
Разрушением границ формализованного знания школа ушу отличалась от обычной, где один рассказывает, а другие «заучивают» и где акт выражения сведен к ловкому оперированию словами, а в Китае – каноническими конфуцианскими текстами. Вызубривание сотен поучений древних философов вряд ли могло с абсолютной достоверностью обеспечить передачу их мыслей и знаний. Они были утрачены в тот момент, когда имперская цивилизация, восхитившись своей разумностью и рациональностью, презрела «малую традицию», разрушив иносказательность и образность обучения. Внутренний ритуал как мера миропонимания не смог состыковаться с громоздкой ритуальной соборностью – мерой мировыражения.
На этом фоне резко прорезается луч индивидуалистического философствования мастера-отшельника, бегущего от массового освоения истин. Но народная традиция сохранила доверительность и индивидуальность обучения, бессловесной, но многовыражающей беседы «сердца с сердцем». Тайна ушу заключалась, таким образом, не в технике обучения, но в самом мистериальном подходе к ней, в самой форме бессловесной передачи. Кстати говоря, именно поэтому нельзя заставить обучать ушу насильно или обманом, поскольку, кроме чистых приемов, ничего невозможно будет вынести из такого преподавания, и многие великие мастера отказывались от почетных должностей наставников боевых искусств в императорских войсках. Те же, кто преподавал, довольно скептически относились к возможности кого-нибудь чему-нибудь полноценно обучить. Не случайно говорили, что «истинное кулачное искусство проистекает из сердца», то есть из самой души человека. Поэтому и путь ушу всегда связывался с путем в глубь себя. Лишь опытный учитель мог указать эту дорогу, и лишь искренний ученик мог увидеть ее. Доверие к наставнику превращалось в основу основ обучения. Но и сам учитель должен быть преданным своему ученику, доверяя ему часть своего сердца – того Знания, которое сам получил от первоучителей.
Ушу могло умереть вне этого фанатичного доверия. Оно погибало и тогда, когда ученик проявлял духовное непонимание сути искусства, не постигая «всепреемственности духа Учения». Потеря искренности и доверия, утрата «срединной гармонии» в отношениях двух людей – крушение духовного мира гунфу, формализация отношений до ритуальных коммуникаций.
Эта необычная суть ушу, где требуется за тренировками в боевой технике узреть некое Небесное гунфу, с большим трудом постигается не только иностранцами, но и самими представителями китайской традиции. И дело здесь, конечно, не в национальной специфике, но в способности привести свой дух в работу, а это всегда связано с постоянным самопреодолением. Не случайно конфуцианцы весь процесс воспитания благородного мужа сводили к одной емкой фразе: «Самопреодоление всего в себе». А следовательно, это и преодоление старых стереотипов относительно того, что есть ушу.
Оказывается, в боевом искусстве речь шла далеко не об искусстве боя, равно как в каллиграфии – не только о выписывании иероглифов, а в самой жизни – отнюдь не только о механическом ее «проживании». За всем этим стоит сияние сердца человека, которое есть внутренняя глубина Космоса. Может быть, именно это сложнее всего понять представителям западной традиции в китайском ушу.
Глава 4
В потоке «истинной традиции»
Уважай искусство и уважай учителя —
И ты естественным образом получишь истинную передачу.
Пренебреги искусством, игнорируй учителя —
И ты лишь свое потратишь время.
«Секреты обучения ушу» (XIX век)
Передача дара
В старых китайских текстах по ушу, философии, искусству в качестве синонима слова «обучение» мы нередко встречаем понятие «передача». Учитель не просто обучал, но именно передавал, что-то вручал, дарил ученику. Но что? Может быть, приемы? Но для их преподавания достаточно просто хорошего инструктора, а не «просветленного» учителя. Может быть, некие философские постулаты, теоретические построения? Но они целиком и полностью описаны в трактатах, а китайская традиция ушу при этом требовала исключительно личностного обучения, «от сердца к сердцу».
Обратим внимание на другую особенность – китайское понятие «чуань» может трактоваться и как «передача» и как «традиция», в нем присутствует смысл «преемствования-передачи», некоего неугасимого потока сохранения Учения. И здесь перед нами встает, пожалуй, самый мистический, самый сложный для понимания вопрос о сути ушу: что конкретно передается и преемствуется в традиции китайских боевых искусств?
Смысл выражения «традиция ушу» уловить весьма сложно, и даже китайские мастера не всегда способны объяснить его, хотя и явственно ощущают свою принадлежность к внутреннему потоку боевых искусств, пришедшему из глубокой древности. Обычные же люди полагают, что приобщение к традиции ушу есть обучение комплексам, формам, освоение принципов поединка, философских и теоретических построений. Иногда простую повторяемость внешних форм («Дед делал, отец делал, и я делаю») принимают за преемствование традиции, хотя это зачастую есть просто привычка или навык. Традиция – вещь более глубокая, связанная с особым состоянием сознания человека.
В процессе обучения происходит преемствование духовного импульса, передаваемого от мастера к ученику. Процесс этой передачи бесконечен, он начинается в непроглядной древности и транслируется через века вплоть до нынешних поколений. Это и составляет суть передачи традиции. Такой духовный поток есть явление исключительно внутреннее, невидимое, по своим свойствам подобное Дао (для него существует даже выражение «преемствование Дао», т. е. Учения), а методы обучения, приемы, комплексы, трактаты и весь остальной декор являются внешним выражением, воплощением этого внутреннего потока традиции.
Сложно поверить в то, что за боевыми искусствами – внешне столь эффективными, зрелищными – скрывается некое «внутреннее тело» традиции – фактически, основа ушу. Дело в том, что почувствовать ее можно лишь соприкоснувшись с этой традицией, «войдя» в ее внутренний мир. Для представителей Запада это дело чрезвычайно трудное: с одной стороны, необходимы некие каналы, по которым передается это «внутреннее тело», например, настоящая (не поддельная, не имитация!) школа ушу, «просвещенный учитель», воплощающий своим сознанием этот духовный поток, с другой стороны – колоссально долгое время, практически вся жизнь. Казалось бы, авторы отечественной книги, которая так и называется – «Традиции ушу», должны были разобраться в сущности этой традиции, но, увы, там нет даже размышлений по этому поводу, рассказа о многих важнейших этапах развития китайских боевых искусств[25]. Это вполне типичное западное понимание смысла «традиции» в ушу.
Обратим внимание на другую особенность – китайское понятие «чуань» может трактоваться и как «передача» и как «традиция», в нем присутствует смысл «преемствования-передачи», некоего неугасимого потока сохранения Учения. И здесь перед нами встает, пожалуй, самый мистический, самый сложный для понимания вопрос о сути ушу: что конкретно передается и преемствуется в традиции китайских боевых искусств?
Смысл выражения «традиция ушу» уловить весьма сложно, и даже китайские мастера не всегда способны объяснить его, хотя и явственно ощущают свою принадлежность к внутреннему потоку боевых искусств, пришедшему из глубокой древности. Обычные же люди полагают, что приобщение к традиции ушу есть обучение комплексам, формам, освоение принципов поединка, философских и теоретических построений. Иногда простую повторяемость внешних форм («Дед делал, отец делал, и я делаю») принимают за преемствование традиции, хотя это зачастую есть просто привычка или навык. Традиция – вещь более глубокая, связанная с особым состоянием сознания человека.
В процессе обучения происходит преемствование духовного импульса, передаваемого от мастера к ученику. Процесс этой передачи бесконечен, он начинается в непроглядной древности и транслируется через века вплоть до нынешних поколений. Это и составляет суть передачи традиции. Такой духовный поток есть явление исключительно внутреннее, невидимое, по своим свойствам подобное Дао (для него существует даже выражение «преемствование Дао», т. е. Учения), а методы обучения, приемы, комплексы, трактаты и весь остальной декор являются внешним выражением, воплощением этого внутреннего потока традиции.
Сложно поверить в то, что за боевыми искусствами – внешне столь эффективными, зрелищными – скрывается некое «внутреннее тело» традиции – фактически, основа ушу. Дело в том, что почувствовать ее можно лишь соприкоснувшись с этой традицией, «войдя» в ее внутренний мир. Для представителей Запада это дело чрезвычайно трудное: с одной стороны, необходимы некие каналы, по которым передается это «внутреннее тело», например, настоящая (не поддельная, не имитация!) школа ушу, «просвещенный учитель», воплощающий своим сознанием этот духовный поток, с другой стороны – колоссально долгое время, практически вся жизнь. Казалось бы, авторы отечественной книги, которая так и называется – «Традиции ушу», должны были разобраться в сущности этой традиции, но, увы, там нет даже размышлений по этому поводу, рассказа о многих важнейших этапах развития китайских боевых искусств[25]. Это вполне типичное западное понимание смысла «традиции» в ушу.