Это были люди знатные, но должность их не наследовалась, поэтому они дорожили доверием короля. Вверенные им территории назывались бальяжами, а главной их задачей было следить за деятельностью всех подопечных им прево. Борьба с такими отвратительными явлениями, как богохульство, проституция, пьянство, азартные игры тоже была в зоне их особого внимания.
Мудрая предосторожность: ни сами бальи и сенешали, ни члены их семей не имели права покупать землю в своих округах. Специальный ордонанс (1247 г.) предписывал, что за бальи тоже надо присматривать – дабы они не превратились в деспотов районного масштаба.
По мере увеличения королевского домена такая система управления распространялась все шире и шире, а со временем была внедрена и во владения высших сеньоров.
Особняком стояли прево города Парижа: они обладали судебными, управленческими и полицейскими полномочиями, которыми их наделил король как сюзерен и землевладелец своего любимого города. Они избирались из верхушки бюргеров.
Некоторые преступления судились на местном общинном уровне в соответствии с кутюмами, и ни феодальная, ни королевская власть в такие дела не вмешивалась. А кутюмы могли признавать право на кровную месть за убийство или страшные расправы с неверными женами. Считалось, что в таких случаях имеет право карать не суд, а оскорбленный род.
Феодальные суды были двух инстанций – высшей и низшей. В высшей под председательством сеньора могли решаться гражданские и уголовные дела посерьезнее: нанесение тяжких телесных повреждений, поджоги, изнасилования и прочее, за что полагался штраф размером более 60 су, а то и смертная казнь – в ознаменование чего бок о бок с судьей возвышалась виселица. Всякая «бытовуха» рассматривалась судом низшей инстанции, который был поднадзорен феодалу мелкой руки. Но иногда сеньор объединял оба суда, не считаясь с тем, что это щелкало по самолюбию его вассалов.
По-прежнему были суды церковные. Право на суд получали крепнущие города – он осуществлялся мэрами или представителями городских общин, сеньоры судебной власти над горожанами не имели.
Королевский суд на местах вершили прево, бальи (сенешали). Но высшей судебной инстанцией был сам король – как верховный судья. Его суд считался единственно справедливым – насколько вообще может быть справедлив суд человеческий. «Рука правосудия» – один из символических знаков королевской власти, который вручался монарху сразу после миропомазания.
Крестьяне
Заря урбанизации
О города, о нравы…
Мудрая предосторожность: ни сами бальи и сенешали, ни члены их семей не имели права покупать землю в своих округах. Специальный ордонанс (1247 г.) предписывал, что за бальи тоже надо присматривать – дабы они не превратились в деспотов районного масштаба.
По мере увеличения королевского домена такая система управления распространялась все шире и шире, а со временем была внедрена и во владения высших сеньоров.
Особняком стояли прево города Парижа: они обладали судебными, управленческими и полицейскими полномочиями, которыми их наделил король как сюзерен и землевладелец своего любимого города. Они избирались из верхушки бюргеров.
* * *
Хотя с XII в. все больше возрождался авторитет римского права, судопроизводство во Франции долгое еще время не представляло собой стройной системы.Некоторые преступления судились на местном общинном уровне в соответствии с кутюмами, и ни феодальная, ни королевская власть в такие дела не вмешивалась. А кутюмы могли признавать право на кровную месть за убийство или страшные расправы с неверными женами. Считалось, что в таких случаях имеет право карать не суд, а оскорбленный род.
Феодальные суды были двух инстанций – высшей и низшей. В высшей под председательством сеньора могли решаться гражданские и уголовные дела посерьезнее: нанесение тяжких телесных повреждений, поджоги, изнасилования и прочее, за что полагался штраф размером более 60 су, а то и смертная казнь – в ознаменование чего бок о бок с судьей возвышалась виселица. Всякая «бытовуха» рассматривалась судом низшей инстанции, который был поднадзорен феодалу мелкой руки. Но иногда сеньор объединял оба суда, не считаясь с тем, что это щелкало по самолюбию его вассалов.
По-прежнему были суды церковные. Право на суд получали крепнущие города – он осуществлялся мэрами или представителями городских общин, сеньоры судебной власти над горожанами не имели.
Королевский суд на местах вершили прево, бальи (сенешали). Но высшей судебной инстанцией был сам король – как верховный судья. Его суд считался единственно справедливым – насколько вообще может быть справедлив суд человеческий. «Рука правосудия» – один из символических знаков королевской власти, который вручался монарху сразу после миропомазания.
Крестьяне
Тяжелее всего во Франции жилось крестьянам. Это было самое подневольное сословие. Большинство из них находилось в личной зависимости, а поскольку вся земля считалась собственностью господ – за право жить и трудиться на ней платили все. Чем дальше, тем больше.
Крестьяне обязаны были полностью обеспечить обитателей замка – и владельца, и его ближних, и обслугу, и стражу. Накормить, напоить, одеть, обуть, обустроить и обставить, снарядить на войну, оплатить забавы и причуды. И дополнительно снабдить наличными деньгами в виду того, что сеньор повыше тоже иногда облагает своих вассалов разовыми поборами.
Господин посылает крестьян на работу
До поры до времени почти все, даже доспехи и оружие, производилось здесь же, в поместье – на хозяина работали не только крестьяне, но и ремесленники. Если господин был побогаче – ему мог быть подчинен и торгово-ремесленный бург, а то и город (о больших сеньорах и говорить нечего). Но время шло, торговля ширилась, производились и завозились все новые предметы роскоши и разные диковинки – соответственно росли барские запросы. Все больше требовалось денег, а потому все больше должен был потеть мужик – значительную долю плодов своего труда он вынужден был продавать, чтобы выручить звонкую монету.
Земля (в отношении ее использования, а не собственности) делилась на господскую и крестьянскую. Но повсюду царила чересполосица – участки феодала вклинивались в поля сельчан. Он вообще не вел какого-то своего обособленного хозяйства: крестьяне отрабатывали на его земле барщину точно так же, как привыкли работать на своей. Но при уборке урожая они должны были в первую очередь заполнить хозяйские закрома, хотя бы в это время у них самих зерно сыпалось. После жатвы все изгороди между полосами убирались и на поля выгоняли скотину – и господскую, и деревенскую. При этом происходило и удобрение земли.
По своему статусу крестьянство было неоднородно, подразделяясь на две неравные группы. Меньшую часть составляли вилланы, люди лично свободные. Это по преимуществу потомки тех франков и галло-римлян, что в опасные времена перешли вместе со своей землей под покровительство владельца замка, или же те, кто поселился с его согласия на его свободной земле. Они выплачивали господину оброк, но были вольны уйти от него – при условии, что найдут себе замену. Земля при этом оставалась в распоряжении феодала.
Другая категория – сервы. Люди подневольные, потомки прежних рабов и колонов, или тех, кто утратил свободу при каких-то печальных обстоятельствах – в те веселые времена возможностей для этого было предостаточно. Сервы были собственностью господина. Они переходили по наследству, их можно было продавать. Правда, последнее происходило очень редко: умелых рабочих рук не хватало, и сервы из поколения в поколение работали на одном и том же клочке земли. Делали все, что прикажут и отдавали, сколько прикажут.
Серв не мог даже выбрать себе невесту вне господских владений. И судьей ему был только его же хозяин – ни в какой другой суд он обратиться не мог. Кое-где действовало «право мертвой руки» – если серв умирал, господин мог целиком присвоить его имущество. Но так поступать было не принято, и он милостиво забирал только то, что ему больше всего приглянулось, а наследники могли жить и работать дальше.
Когда читаешь поэзию трубадуров, а они все были людьми благородного происхождения, – иногда диву даешься: откуда бралось такое классовое презрение? Ведь господа и крестьяне веками жили бок о бок, в одном замке укрывались от вражеских набегов, и в церковь ходили одну и ту же, и у одного священника крестили своих детей. Но вот: «Любо видеть мне народ голодающим, раздетым, страждущим, необогретым…» И много чего другого в том же духе. Чувствуется, что искренние слова. Сквозит той злостью, какую испытывает волк к убегающей от него косуле: как же, по праву принадлежащее ему мясо имеет наглость попытаться укрыться в лесной чаще. Так и у господина одно на уме: как бы мужик чего не утаил, как бы не поленился пролить лишнюю каплю пота. А ведь рядом – прославленные на века стихотворные послания тех же авторов к дамам сердца.
Только из церковной среды, поскольку многие клирики были выходцами из народа, могли прозвучать слова сочувствия: «Ведь у бедных сервов нет имущества, за все должны они платить тяжелым трудом, бегать, напрягаться, уставать; кто сосчитает их беды, их страдания, их слезы и стоны!».
Понятно почему, когда начиная с 1100 г. сеньоры стали предоставлять за плату сельским общинам «хартии вольностей», – видя в этом способ быстро получить крупные суммы наличными, – те не скупились, вплоть до того, что по уши влезали в долги. А ведь хартии эти не несли полную свободу. Но они все же фиксировали, а значит, ограничивали обязанности крестьян по отношению к господину, отменяли наиболее тяжкие повинности, ограждали от произвола и вымогательств – для чего иногда восстанавливались в силе давно известные кутюмы, положения обычного права. Во многих случаях хартиями устанавливалось крестьянское общинное самоуправление. Важно и то, что они практически стирали границы между вилланами и сервами – крестьянство в этом смысле становилось более однородным.
А еще сельские жители, если только представлялась такая возможность, легко снимались с места. В те времена многим феодалам, получившим во владение новые земли, надо было осваивать целину: выкорчевывать дебри, осушать болота. И они заключали с крестьянами заманчивые договоры: новосел вступал в совладение землей с господином. Движение таких целинников было массовым – не только из-за социального гнета, но и потому, что во многих старых районах молодым семьям трудно было обзавестись самостоятельным хозяйством.
Память о тех мужественных первопроходцах несут в себе названия многих французских городов – тех, в которых присутствует «вильнев» (новый город), «совтер» (отвоеванная земля), «борд» (небольшая ферма), «эссар» (раскорчеванный участок).
И несмотря на все невзгоды, на феодальный гнет, усиление эксплуатации, засухи, войны, усобицы – рос качественный уровень сельского хозяйства. Не так уж много было существенных нововведений – до эпохи технологических революций было куда как далеко, но гораздо шире, чем прежде, стало применяться ранее уже известное, но запамятованное в ненастные века. Плуг с лемехами и отвалом вытеснял соху и мотыгу, появлялась более совершенная упряжь для тягловых животных, быстро росло число водяных и ветряных мельниц. Совершенствовался севооборот: повсюду переходили к троеполью.
Росли урожаи, появлялся избыточный продукт – становилось возможным выделение ремесел в самостоятельные профессии, возникновение и рост городов, расширение товарно-денежных отношений по всей стране. Получше стали жить и крестьяне: качественней питаться, привлекательнее и прочнее стали их дома и подворья.
Крестьяне обязаны были полностью обеспечить обитателей замка – и владельца, и его ближних, и обслугу, и стражу. Накормить, напоить, одеть, обуть, обустроить и обставить, снарядить на войну, оплатить забавы и причуды. И дополнительно снабдить наличными деньгами в виду того, что сеньор повыше тоже иногда облагает своих вассалов разовыми поборами.
До поры до времени почти все, даже доспехи и оружие, производилось здесь же, в поместье – на хозяина работали не только крестьяне, но и ремесленники. Если господин был побогаче – ему мог быть подчинен и торгово-ремесленный бург, а то и город (о больших сеньорах и говорить нечего). Но время шло, торговля ширилась, производились и завозились все новые предметы роскоши и разные диковинки – соответственно росли барские запросы. Все больше требовалось денег, а потому все больше должен был потеть мужик – значительную долю плодов своего труда он вынужден был продавать, чтобы выручить звонкую монету.
Земля (в отношении ее использования, а не собственности) делилась на господскую и крестьянскую. Но повсюду царила чересполосица – участки феодала вклинивались в поля сельчан. Он вообще не вел какого-то своего обособленного хозяйства: крестьяне отрабатывали на его земле барщину точно так же, как привыкли работать на своей. Но при уборке урожая они должны были в первую очередь заполнить хозяйские закрома, хотя бы в это время у них самих зерно сыпалось. После жатвы все изгороди между полосами убирались и на поля выгоняли скотину – и господскую, и деревенскую. При этом происходило и удобрение земли.
По своему статусу крестьянство было неоднородно, подразделяясь на две неравные группы. Меньшую часть составляли вилланы, люди лично свободные. Это по преимуществу потомки тех франков и галло-римлян, что в опасные времена перешли вместе со своей землей под покровительство владельца замка, или же те, кто поселился с его согласия на его свободной земле. Они выплачивали господину оброк, но были вольны уйти от него – при условии, что найдут себе замену. Земля при этом оставалась в распоряжении феодала.
Другая категория – сервы. Люди подневольные, потомки прежних рабов и колонов, или тех, кто утратил свободу при каких-то печальных обстоятельствах – в те веселые времена возможностей для этого было предостаточно. Сервы были собственностью господина. Они переходили по наследству, их можно было продавать. Правда, последнее происходило очень редко: умелых рабочих рук не хватало, и сервы из поколения в поколение работали на одном и том же клочке земли. Делали все, что прикажут и отдавали, сколько прикажут.
Серв не мог даже выбрать себе невесту вне господских владений. И судьей ему был только его же хозяин – ни в какой другой суд он обратиться не мог. Кое-где действовало «право мертвой руки» – если серв умирал, господин мог целиком присвоить его имущество. Но так поступать было не принято, и он милостиво забирал только то, что ему больше всего приглянулось, а наследники могли жить и работать дальше.
Когда читаешь поэзию трубадуров, а они все были людьми благородного происхождения, – иногда диву даешься: откуда бралось такое классовое презрение? Ведь господа и крестьяне веками жили бок о бок, в одном замке укрывались от вражеских набегов, и в церковь ходили одну и ту же, и у одного священника крестили своих детей. Но вот: «Любо видеть мне народ голодающим, раздетым, страждущим, необогретым…» И много чего другого в том же духе. Чувствуется, что искренние слова. Сквозит той злостью, какую испытывает волк к убегающей от него косуле: как же, по праву принадлежащее ему мясо имеет наглость попытаться укрыться в лесной чаще. Так и у господина одно на уме: как бы мужик чего не утаил, как бы не поленился пролить лишнюю каплю пота. А ведь рядом – прославленные на века стихотворные послания тех же авторов к дамам сердца.
Только из церковной среды, поскольку многие клирики были выходцами из народа, могли прозвучать слова сочувствия: «Ведь у бедных сервов нет имущества, за все должны они платить тяжелым трудом, бегать, напрягаться, уставать; кто сосчитает их беды, их страдания, их слезы и стоны!».
Понятно почему, когда начиная с 1100 г. сеньоры стали предоставлять за плату сельским общинам «хартии вольностей», – видя в этом способ быстро получить крупные суммы наличными, – те не скупились, вплоть до того, что по уши влезали в долги. А ведь хартии эти не несли полную свободу. Но они все же фиксировали, а значит, ограничивали обязанности крестьян по отношению к господину, отменяли наиболее тяжкие повинности, ограждали от произвола и вымогательств – для чего иногда восстанавливались в силе давно известные кутюмы, положения обычного права. Во многих случаях хартиями устанавливалось крестьянское общинное самоуправление. Важно и то, что они практически стирали границы между вилланами и сервами – крестьянство в этом смысле становилось более однородным.
А еще сельские жители, если только представлялась такая возможность, легко снимались с места. В те времена многим феодалам, получившим во владение новые земли, надо было осваивать целину: выкорчевывать дебри, осушать болота. И они заключали с крестьянами заманчивые договоры: новосел вступал в совладение землей с господином. Движение таких целинников было массовым – не только из-за социального гнета, но и потому, что во многих старых районах молодым семьям трудно было обзавестись самостоятельным хозяйством.
Память о тех мужественных первопроходцах несут в себе названия многих французских городов – тех, в которых присутствует «вильнев» (новый город), «совтер» (отвоеванная земля), «борд» (небольшая ферма), «эссар» (раскорчеванный участок).
И несмотря на все невзгоды, на феодальный гнет, усиление эксплуатации, засухи, войны, усобицы – рос качественный уровень сельского хозяйства. Не так уж много было существенных нововведений – до эпохи технологических революций было куда как далеко, но гораздо шире, чем прежде, стало применяться ранее уже известное, но запамятованное в ненастные века. Плуг с лемехами и отвалом вытеснял соху и мотыгу, появлялась более совершенная упряжь для тягловых животных, быстро росло число водяных и ветряных мельниц. Совершенствовался севооборот: повсюду переходили к троеполью.
Росли урожаи, появлялся избыточный продукт – становилось возможным выделение ремесел в самостоятельные профессии, возникновение и рост городов, расширение товарно-денежных отношений по всей стране. Получше стали жить и крестьяне: качественней питаться, привлекательнее и прочнее стали их дома и подворья.
Заря урбанизации
Судьбоносным для всей европейской истории явлением стал подъем городов. Мы видели, какие кризисы приводили к оскудению старых городов галльских и античных времен. Но с начала II тысячелетия положение стало меняться. Многие знаменитые и процветающие ныне стеклометаллические нагромождения ведут свое происхождение именно от той поры.
А начало их было весьма скромным. Какой-нибудь дальновидный сеньор (или епископ, или аббат монастыря) разрешал своим сельским умельцам – кузнецам, ткачам, сукновалам и прочим заняться своим ремеслом специализированно, не обременяя себя больше крестьянским трудом. Лишь бы исправно платили оброк. Тогда как раз произошла «победа овцы над льном»: ярко окрашенные шерстяные ткани (сукно) стали вытеснять полотняные и грубые меховые одеяния, и на них рос спрос. Быстро усовершенствовалось производство изделий из металла, особенно оружия. Глядишь, и вокруг замка (или монастыря) разрастается целая ремесленная слобода.
Ее обитателей надо кормить – и появляется рынок, куда крестьяне привозят на продажу плоды своего труда. Не только привозят, но и увозят – у новоявленных протогорожан было чего купить и для хозяйства, и к празднику. Некоторые крестьяне, приглядевшись, целиком посвящают себя торговле, получив у сеньора разрешение «заниматься делом продаж».
Где оживление – там и купцы, и пошло-поехало… Не только поехало, но и поплыло. По рекам растут торговые пристани и городки. Торговцам надоедало быть «пыльными ногами» – путь по воде и безопаснее, и дешевле. Ведь на суше безобразят разбойники, да и владельцы земель не лучше – дерут плату за провоз багажа по их территории (даже с богомольцев взимают мзду за проход!). А если что свалилось со сломавшейся телеги на дорогу – это уже собственность феодала, потому что то, что лежит на его земле, принадлежит ему. Купцы, с целью защиты перевозимых товаров, объединялись в гильдии, или ганзы (вспомним знаменитый северный, в т. ч. балтийский, «Союз ганзейских городов», или просто Ганзу).
Стены Каркассона
Слобода, при мастеровитости и упорстве ее обитателей и при удачном стечении конъюнктурных и прочих обстоятельств, становится признанным центром производства и торговли. Рынок становится постоянным, для чего требуется разрешение местного властителя – но тот всегда за. Он собирает плату за пользование лавками, за употребление весов и монет. А еще – немалые пошлины с приезжих покупателей и продавцов. Рынок находится под охраной господина, в знак чего на нем устанавливается шест со шляпой, перчаткой или крестом наверху (в Германии это мог быть каменный рыцарь, называемый Роландом). Ремесленники торговали своими изделиями и прямо из окон мастерских.
Происходит административное оформление новообразования: для разрешения всяких споров и конфликтов сеньор назначает особого судью, а ему в компанию торгующие избирают от себя присяжных – скабинов. Последний момент особо знаменателен. «Сунь палец – откусит по локоток». Это начало не заставившего себя ждать городского самоуправления, а там и вольности городов.
Жители поселения возводят свою церковь – помимо той, что за стеной замка. Их положение становится более привилегированным, чем крестьянское. У них есть деньги, они за все платят сеньору наличными. При срочной нужде могут и взаймы дать. Снарядить на войну, выкупить из плена. А взамен находящиеся еще в личной зависимости от него люди получали разные льготы: им снижались штрафы, они освобождались от военной повинности, получали разрешение пользоваться всем имуществом по собственному усмотрению, в конце концов, предоставлялась полная свобода.
Вокруг слободы по всему периметру возводится каменная стена – надо было быть постоянно готовым не только к труду, но и к обороне. За этой стеной по различным причинам предпочитают поселиться и некоторые представители благородного сословия. Ну, чем не город? Город и есть. А населяют его уже городские жители, а не слобожане при замке. И неизвестно, кто теперь при ком – город при замке или замок при городе. Ближайшее будущее даст ответы на все вопросы. Схожие процессы, только не с нуля, происходили и в старинных городах.
Особая статья – ярмарки. Богатым купцам было не с руки доставлять свой товар к конечному потребителю и делать закупки у производителей или мелких оптовиков. Им нужны были центры, где периодически заключались бы сделки между китами тогдашнего бизнеса. Этому и служили ярмарки, проводимые в местах пересечения основных торговых путей, пролегавших от Средиземного моря к Северному, от Дуная к Ла-Маншу. Откуда и куда только не вели эти пути.
Крупные ярмарки устраивались во Фландрии (Лилль), Иль-деФрансе (Сен-Дени). Но особенно хороши были те, что проводили предприимчивые графы Шампанские. Эти сеньоры обустроили подъездные пути, выделили большие земельные участки – и деловая жизнь кипела практически круглый год. Там собиралась элита мировой торговли. Для разрешения споров было учреждено целых два суда.
Немцы предлагали меха и кожу, англичане шерсть, фламандцы сукно и полотно. Итальянцы специализировались на предметах роскоши, шелке, пряностях, квасцах, на многих товарах из дальних стран. Они вообще были мастаки в делах и быстро обучили интернациональную торговую братию более совершенным способам заключения сделок.
Одна из теневых сторон роста денежных оборотов – развелось много фальшивомонетчиков. С ними поступали без пощады: в XII веке перед лишением жизни выкалывали глаза, а в XIII медленно погружали в котел с кипящей водой.
Ремесленники сначала объединялись в «ассоциации присяжных» (присягнувших на верность договору), призванные защищать права всех своих членов. Вскоре эти ассоциации превратились в цеховые объединения по профессиям, имеющие большое влияние.
У торговцев возникали свои корпорации, они договаривались с ремесленными – и вот уже появились объединения граждан города, коммуны, которые повели борьбу за городское самоуправление.
Романский собор в Пуатье
Для достижения этой цели иногда приходилось вступать в жестокую борьбу с сеньорами – так добился свободы Бурж в 1111 г. Но чаще шли на мировую. Феодалы быстро поняли, какая мощь, экономическая и политическая, произросла на их землях, и смекнули, что не портить отношения – оно и выгодней (хотя не могли не знать, что кое-где на севере Франции коммуны, которые уже пришли к власти, обнаглели до того, что постановили не допускать благородное сословие к городскому самоуправлению). Благоразумные буржуа тоже понимали, что без военной силы сеньора обойтись трудно (городские ополчения не сразу станут вполне боеспособны).
Наиболее прагматичным был такой путь. Жители города договаривались с сеньором о выплате ему ежегодного ценза, еще кое о чем – например, о вооруженной поддержке в особых ситуациях, и этим откупались от многих прежних повинностей и услуг. Коммуна получала письменную гарантию своих прав, в том числе и права выбирать магистратов, призванных отстаивать городские привилегии и вершить правосудие (в оговоренных пределах).
Королевская власть сначала как-то не обратила должного внимания на происходящие «коммунальные революции». Потом спохватилась, стала осуществлять контроль за ними. Обязала некоторые «добропорядочные города» помогать государству военной силой и деньгами. Те не считали это обременительным: в короле видели противовес притязаниям сеньоров (через какое-то время союз городов и королевской власти в значительной степени будет способствовать укреплению монархии во Франции).
А начало их было весьма скромным. Какой-нибудь дальновидный сеньор (или епископ, или аббат монастыря) разрешал своим сельским умельцам – кузнецам, ткачам, сукновалам и прочим заняться своим ремеслом специализированно, не обременяя себя больше крестьянским трудом. Лишь бы исправно платили оброк. Тогда как раз произошла «победа овцы над льном»: ярко окрашенные шерстяные ткани (сукно) стали вытеснять полотняные и грубые меховые одеяния, и на них рос спрос. Быстро усовершенствовалось производство изделий из металла, особенно оружия. Глядишь, и вокруг замка (или монастыря) разрастается целая ремесленная слобода.
Ее обитателей надо кормить – и появляется рынок, куда крестьяне привозят на продажу плоды своего труда. Не только привозят, но и увозят – у новоявленных протогорожан было чего купить и для хозяйства, и к празднику. Некоторые крестьяне, приглядевшись, целиком посвящают себя торговле, получив у сеньора разрешение «заниматься делом продаж».
Где оживление – там и купцы, и пошло-поехало… Не только поехало, но и поплыло. По рекам растут торговые пристани и городки. Торговцам надоедало быть «пыльными ногами» – путь по воде и безопаснее, и дешевле. Ведь на суше безобразят разбойники, да и владельцы земель не лучше – дерут плату за провоз багажа по их территории (даже с богомольцев взимают мзду за проход!). А если что свалилось со сломавшейся телеги на дорогу – это уже собственность феодала, потому что то, что лежит на его земле, принадлежит ему. Купцы, с целью защиты перевозимых товаров, объединялись в гильдии, или ганзы (вспомним знаменитый северный, в т. ч. балтийский, «Союз ганзейских городов», или просто Ганзу).
Слобода, при мастеровитости и упорстве ее обитателей и при удачном стечении конъюнктурных и прочих обстоятельств, становится признанным центром производства и торговли. Рынок становится постоянным, для чего требуется разрешение местного властителя – но тот всегда за. Он собирает плату за пользование лавками, за употребление весов и монет. А еще – немалые пошлины с приезжих покупателей и продавцов. Рынок находится под охраной господина, в знак чего на нем устанавливается шест со шляпой, перчаткой или крестом наверху (в Германии это мог быть каменный рыцарь, называемый Роландом). Ремесленники торговали своими изделиями и прямо из окон мастерских.
Происходит административное оформление новообразования: для разрешения всяких споров и конфликтов сеньор назначает особого судью, а ему в компанию торгующие избирают от себя присяжных – скабинов. Последний момент особо знаменателен. «Сунь палец – откусит по локоток». Это начало не заставившего себя ждать городского самоуправления, а там и вольности городов.
Жители поселения возводят свою церковь – помимо той, что за стеной замка. Их положение становится более привилегированным, чем крестьянское. У них есть деньги, они за все платят сеньору наличными. При срочной нужде могут и взаймы дать. Снарядить на войну, выкупить из плена. А взамен находящиеся еще в личной зависимости от него люди получали разные льготы: им снижались штрафы, они освобождались от военной повинности, получали разрешение пользоваться всем имуществом по собственному усмотрению, в конце концов, предоставлялась полная свобода.
Вокруг слободы по всему периметру возводится каменная стена – надо было быть постоянно готовым не только к труду, но и к обороне. За этой стеной по различным причинам предпочитают поселиться и некоторые представители благородного сословия. Ну, чем не город? Город и есть. А населяют его уже городские жители, а не слобожане при замке. И неизвестно, кто теперь при ком – город при замке или замок при городе. Ближайшее будущее даст ответы на все вопросы. Схожие процессы, только не с нуля, происходили и в старинных городах.
Особая статья – ярмарки. Богатым купцам было не с руки доставлять свой товар к конечному потребителю и делать закупки у производителей или мелких оптовиков. Им нужны были центры, где периодически заключались бы сделки между китами тогдашнего бизнеса. Этому и служили ярмарки, проводимые в местах пересечения основных торговых путей, пролегавших от Средиземного моря к Северному, от Дуная к Ла-Маншу. Откуда и куда только не вели эти пути.
Крупные ярмарки устраивались во Фландрии (Лилль), Иль-деФрансе (Сен-Дени). Но особенно хороши были те, что проводили предприимчивые графы Шампанские. Эти сеньоры обустроили подъездные пути, выделили большие земельные участки – и деловая жизнь кипела практически круглый год. Там собиралась элита мировой торговли. Для разрешения споров было учреждено целых два суда.
Немцы предлагали меха и кожу, англичане шерсть, фламандцы сукно и полотно. Итальянцы специализировались на предметах роскоши, шелке, пряностях, квасцах, на многих товарах из дальних стран. Они вообще были мастаки в делах и быстро обучили интернациональную торговую братию более совершенным способам заключения сделок.
Одна из теневых сторон роста денежных оборотов – развелось много фальшивомонетчиков. С ними поступали без пощады: в XII веке перед лишением жизни выкалывали глаза, а в XIII медленно погружали в котел с кипящей водой.
* * *
Появился слой населения, который уже без всяких натяжек можно назвать горожанами, бюргерами.Ремесленники сначала объединялись в «ассоциации присяжных» (присягнувших на верность договору), призванные защищать права всех своих членов. Вскоре эти ассоциации превратились в цеховые объединения по профессиям, имеющие большое влияние.
У торговцев возникали свои корпорации, они договаривались с ремесленными – и вот уже появились объединения граждан города, коммуны, которые повели борьбу за городское самоуправление.
Для достижения этой цели иногда приходилось вступать в жестокую борьбу с сеньорами – так добился свободы Бурж в 1111 г. Но чаще шли на мировую. Феодалы быстро поняли, какая мощь, экономическая и политическая, произросла на их землях, и смекнули, что не портить отношения – оно и выгодней (хотя не могли не знать, что кое-где на севере Франции коммуны, которые уже пришли к власти, обнаглели до того, что постановили не допускать благородное сословие к городскому самоуправлению). Благоразумные буржуа тоже понимали, что без военной силы сеньора обойтись трудно (городские ополчения не сразу станут вполне боеспособны).
Наиболее прагматичным был такой путь. Жители города договаривались с сеньором о выплате ему ежегодного ценза, еще кое о чем – например, о вооруженной поддержке в особых ситуациях, и этим откупались от многих прежних повинностей и услуг. Коммуна получала письменную гарантию своих прав, в том числе и права выбирать магистратов, призванных отстаивать городские привилегии и вершить правосудие (в оговоренных пределах).
Королевская власть сначала как-то не обратила должного внимания на происходящие «коммунальные революции». Потом спохватилась, стала осуществлять контроль за ними. Обязала некоторые «добропорядочные города» помогать государству военной силой и деньгами. Те не считали это обременительным: в короле видели противовес притязаниям сеньоров (через какое-то время союз городов и королевской власти в значительной степени будет способствовать укреплению монархии во Франции).
О города, о нравы…
Город – это то, что за его крепостной стеной. Когда он перебирается через нее, раздаваясь в плечах, строится новая, а старая забрасывается, ветшает и растаскивается на стройматериалы. В новой стене – новые городские ворота, иногда с подъемным мостом. В них стоит бдительная стража, которая десять раз спросит, зачем пожаловал путник и что такое в возах у торговца. Если все в порядке – взыщет положенную пошлину за право входа или въезда.
Уже за старыми стенами быстро стал вырисовываться специфический городской уклад, народилась и сразу же стала расти вширь и вглубь городская культура. Та, на которой до сих пор зиждется великая цивилизация Запада.
Города, при всей их несхожести, в чем-то были однотипны. Тот рынок, на который когда-то окрестные крестьяне привозили снедь для прокорма обитателей призамковой слободы, превратился в центральную площадь (а нынешний городской рынок теперь на соседней). Замок сеньора по-прежнему громоздится поблизости на холме, но это уже не сердцевина города, а скорее довесок к нему – от которого никуда не деться и который надо терпеть.
На центральной площади высятся собор и ратуша – здания, на которые денег не пожалели. Они, как и городские стены, главные предметы гордости и свидетельства благополучия горожан.
Средневековые соборы огромны, их строительство иногда не укладывалось и в столетие. В одной части храма давно уже служили мессы, а в это время рядом, за стеной, каменщики копошились на лесах. До XII века соборы строили в романском стиле – суровом, грубоватом, без особых излишеств. Его храмы похожи на римские базилики, в плане они образуют крест. Из средокрестия в небо устремляется колокольня (по-итальянски кампанилла). Как можно выше – чтобы и к Богу поближе, и еще издали, при подъезде к городу было виднее.
Руанский собор
Привлекает декор романских храмов. Скульптуры не очень-то изысканны, но они как бы соприсутствуют нам, дышат рядом с нами живой жизнью – и в то же время понятно, что они посланцы мира иного. Отчасти такое ощущение может быть вызвано тем, что это не просто декоративные элементы: если статуя напряжена, то, скорее всего, она действительно несет на себе огромную тектоническую нагрузку, она работает, а не имитирует давящую на нее тяжесть.
На стенах можно было любоваться фресками, изображающими сцены из Священной истории или из житий святых. На стене, противоположной алтарю, как правило, призывал к покаянию и предостерегал от излишних упований на блага мира сего Страшный Суд.
Обычай этих живописных изображений был заимствован у византийцев: наряду с художественными достоинствами, они служили наглядным повествованием для неграмотной паствы.
В XII веке появляются готические храмы. Здесь к небу рвется все, что может. Стрельчатые арки, стрельчатые своды. Даже контрфорсы стен – они как разбег крутой волны, без которого та не взметнулась бы ввысь. Внутри, в отличие от романского полумрака, царствует свет. Он проникает через огромные вытянутые окна – но это не просто проемы, это изумительные витражи из цветного стекла. Густые, насыщенные тона, выразительные силуэты фигур. Поражаемся и мы с вами – а что должен был чувствовать средневековый крестьянин, в кои-то веки добравшийся до городского храма Божьего поклониться мощам святого угодника?
Нотр-Дам-де-Пари
Сен-Шапель в Париже
Все утрачивает тяжесть, все переплетено, как кружево. Никак не верится, что эта причудливая гармония поверена строгой алгеброй. Так что создателям этих храмов, архитекторам и каменщикам, секреты их собственного мастерства казались чем-то мистическим: неудивительно, что это они основали первые братства «вольных каменщиков» – масонов. В Нотр-Дам-де-Пари, в соборах Реймса, Шартра, Страсбурга, в других прославленных шедеврах готики в старых городах – действительно есть нечто такое, что задумаешься: может быть, их создателям и впрямь открылись какие-то сокровенные тайны мироздания? Ведь храм Божий – это подобие Вселенной, а, возводя его, человек становится со-Творцом.
Готическая культура, несмотря на то, что она порою очень натуралистична в передаче чувств, по сути своей глубоко потустороння: позы напряжены, по земным меркам неестественны, резкие складки одежд скорее тяготеют к горизонтали, чем ниспадают вниз, как следовало бы. Изображенное не проникает «оттуда» в наш земной мир, подобно романской скульптуре – оно уводит «туда».
Вокруг собора – городское кладбище, где в обычные дни не зазорно было непринужденно прогуляться, но в дни поминовения усопших надо было обязательно навестить могилы близких и помолиться о спасении их душ.
На первом этаже был склад городских припасов. Основное помещение находилось на втором: украшенный гербами, резьбой по дереву, картинами зал заседаний и торжественных церемоний. Здесь же городские судьи разбирали дела и выносили приговоры, а непременное изображение Страшного Суда напоминало, что и им тоже придется держать ответ, насколько они были справедливы. В этом же зале заключались брачные контракты между женихом и отцом невесты, а по окончании юридической процедуры договор спрыскивали. По праздничным дням здесь устраивались танцы для избранных.
В подвале содержались преступники и ожидающие суда. Они могли находиться и в подземелье какой-нибудь крепостной башни – специальные тюремные здания были редки. Содержались все скопом, мужчины и женщины, некоторые были прикованы к стене. Пропитание и одежду должны были приносить родственники. Если же позаботиться об узниках было некому – стражники водили их днем по улицам испрашивать подаяние. Но подолгу в каземате задерживались редко – разве что несостоятельные должники маялись до тех пор, пока не уплатят все сполна (отсюда – «долговая яма»). Обычно следствие велось быстро, а к содержанию под стражей приговаривали немногих.
Кому-то после суда могла выпасть горькая дорога на ту же городскую площадь. Если город имел право на смертную казнь – там стояла статуя рыцаря с мечом. Осуществлял казнь палач, с которым город заключал договор. Его называли «мастером острого меча», уважали и сторонились – хотя проживал он среди прочих горожан, обычно в домике неподалеку от тюремной башни. Для него большой проблемой было выдать замуж своих дочерей: по традиции многих городов, зять палача тоже должен был стать палачом или его подручным.
Способы лишения жизни были разные, от довольно безболезненного отсечения головы (хотя, кто знает) до сожжения живьем – за колдовство, например. Преступника могли колесовать, повесить, фальшивомонетчиков погружали в кипящую воду – но распространяться на эту тему не хочется. Тогда же народ собирался на зрелище, как на мероприятие шоу-бизнеса, и в подобном же возбужденном состоянии, с явным удовольствием, созерцал торжество правосудия.
Готический витраж
Часто казни и прочие наказания осуществлялись не на главной площади, а на месте менее престижном: неподалеку от городских ворот. Но обязательно в пределах городской стены – права карать за нею у города не было. Тела преступников в назидательных целях оставляли на несколько дней неубранными, и по ночам они становились объектом нездорового интереса. Частицы грешной плоти использовались в колдовских обрядах, были ценным сырьем для разных снадобий. Так, палец повешенного очень интересовал безнадежно влюбленных девушек – он шел на изготовление приворотного зелья, которое помогало возлюбленному получше разобраться в своих чувствах. Изредка под виселицей вырастало загадочное растение – мандрагора. Его корень напоминает маленького человечка, и существовало поверье, что оно зарождается от спермы казненного, излившейся в последние мгновения его жизни (такой физиологический феномен действительно отмечен). Корень был поистине драгоценен для всех знатоков черной магии.
Впрочем, смертная казнь – это мера крайняя. Для подавляющего большинства сбившихся с пути дело обходилось штрафами, плетьми, розгами, другими способами причинения физических страданий. Или страданий нравственных. Осужденного могли выставить у позорного столба. Была еще клетка, в которую сажали проветриться пьяниц и всяких мелких дебоширов – на потеху благонравным горожанам (если помните, в Праге еще во времена Швейка пьяных увозили прочухаться в большой корзине).
На площади же располагались аптека и школа. Аптекарь, помимо снадобий растительного происхождения, имел в продаже и такие панацеи, как порошок из сушеных лапок жабы или яд скорпиона. Ему обычно соседствовал лекарь. Но хотя бы эскулап и был выпускником университета или знаменитой салернской школы (в южной Италии) – толку от него было мало. Практического обучения почти не было, препарировать трупы церковь категорически запрещала – науку постигали преимущественно по древним трактатам, греческим и арабским. Так что к лекарю обычно обращались, когда больше пойти уже было не к кому. Бедняга служил объектом постоянных насмешек, был персонажем анекдотических историй, а во время мора его могли порешить.
Казнь
Если медикам не доверяли, то дать своим детям образование многие считали необходимым. Школы устраивались при главном соборе, иногда и при других городских церквях – содержались они на средства городского совета. Учили грамоте и счету, основам религии. Преподавали, как правило, монахи и священники – человеку нецерковному требовалось заручиться разрешением епископа, а это было нелегко. Нельзя достоверно утверждать, что эти школы посещали и девочки, но то, что грамотные горожанки не были редкостью, – факт.
Были школы рангом повыше (по нашим понятиям – средние). Там преподавали еще и латынь. На ней давно уже не говорили, это был язык мертвый, но без знания ее стать клириком или чиновником высокого ранга было невозможно: это был язык богослужения, а долгое время еще и делопроизводства и науки.
Больной и врач
Педагогика была в понятиях того времени: наказывали за любую провинность, а в положенные дни учеников пороли всех подряд. Но так же строго обращались тогда с учениками в мастерских, и домашнее воспитание было зачастую не слаще. Преобладало представление, что ребенок – это маленький взрослый, только упрямый и глупый, и обращаться с ним надо, как с нерадивым подчиненным.
Уже за старыми стенами быстро стал вырисовываться специфический городской уклад, народилась и сразу же стала расти вширь и вглубь городская культура. Та, на которой до сих пор зиждется великая цивилизация Запада.
Города, при всей их несхожести, в чем-то были однотипны. Тот рынок, на который когда-то окрестные крестьяне привозили снедь для прокорма обитателей призамковой слободы, превратился в центральную площадь (а нынешний городской рынок теперь на соседней). Замок сеньора по-прежнему громоздится поблизости на холме, но это уже не сердцевина города, а скорее довесок к нему – от которого никуда не деться и который надо терпеть.
На центральной площади высятся собор и ратуша – здания, на которые денег не пожалели. Они, как и городские стены, главные предметы гордости и свидетельства благополучия горожан.
Средневековые соборы огромны, их строительство иногда не укладывалось и в столетие. В одной части храма давно уже служили мессы, а в это время рядом, за стеной, каменщики копошились на лесах. До XII века соборы строили в романском стиле – суровом, грубоватом, без особых излишеств. Его храмы похожи на римские базилики, в плане они образуют крест. Из средокрестия в небо устремляется колокольня (по-итальянски кампанилла). Как можно выше – чтобы и к Богу поближе, и еще издали, при подъезде к городу было виднее.
Привлекает декор романских храмов. Скульптуры не очень-то изысканны, но они как бы соприсутствуют нам, дышат рядом с нами живой жизнью – и в то же время понятно, что они посланцы мира иного. Отчасти такое ощущение может быть вызвано тем, что это не просто декоративные элементы: если статуя напряжена, то, скорее всего, она действительно несет на себе огромную тектоническую нагрузку, она работает, а не имитирует давящую на нее тяжесть.
На стенах можно было любоваться фресками, изображающими сцены из Священной истории или из житий святых. На стене, противоположной алтарю, как правило, призывал к покаянию и предостерегал от излишних упований на блага мира сего Страшный Суд.
Обычай этих живописных изображений был заимствован у византийцев: наряду с художественными достоинствами, они служили наглядным повествованием для неграмотной паствы.
В XII веке появляются готические храмы. Здесь к небу рвется все, что может. Стрельчатые арки, стрельчатые своды. Даже контрфорсы стен – они как разбег крутой волны, без которого та не взметнулась бы ввысь. Внутри, в отличие от романского полумрака, царствует свет. Он проникает через огромные вытянутые окна – но это не просто проемы, это изумительные витражи из цветного стекла. Густые, насыщенные тона, выразительные силуэты фигур. Поражаемся и мы с вами – а что должен был чувствовать средневековый крестьянин, в кои-то веки добравшийся до городского храма Божьего поклониться мощам святого угодника?
Все утрачивает тяжесть, все переплетено, как кружево. Никак не верится, что эта причудливая гармония поверена строгой алгеброй. Так что создателям этих храмов, архитекторам и каменщикам, секреты их собственного мастерства казались чем-то мистическим: неудивительно, что это они основали первые братства «вольных каменщиков» – масонов. В Нотр-Дам-де-Пари, в соборах Реймса, Шартра, Страсбурга, в других прославленных шедеврах готики в старых городах – действительно есть нечто такое, что задумаешься: может быть, их создателям и впрямь открылись какие-то сокровенные тайны мироздания? Ведь храм Божий – это подобие Вселенной, а, возводя его, человек становится со-Творцом.
Готическая культура, несмотря на то, что она порою очень натуралистична в передаче чувств, по сути своей глубоко потустороння: позы напряжены, по земным меркам неестественны, резкие складки одежд скорее тяготеют к горизонтали, чем ниспадают вниз, как следовало бы. Изображенное не проникает «оттуда» в наш земной мир, подобно романской скульптуре – оно уводит «туда».
Вокруг собора – городское кладбище, где в обычные дни не зазорно было непринужденно прогуляться, но в дни поминовения усопших надо было обязательно навестить могилы близких и помолиться о спасении их душ.
* * *
По противоположную от собора сторону площади – ратуша. Это здание тоже должно было внушать почтительный трепет: горожанам недешево стоило, чтобы появилось это средоточие их власти, символ их свободы. Поэтому красивое здание ратуши венчала высокая башня с колоколом – в него звонили, созывая горожан по разным поводам (или предупреждая о том, что в городе чума).На первом этаже был склад городских припасов. Основное помещение находилось на втором: украшенный гербами, резьбой по дереву, картинами зал заседаний и торжественных церемоний. Здесь же городские судьи разбирали дела и выносили приговоры, а непременное изображение Страшного Суда напоминало, что и им тоже придется держать ответ, насколько они были справедливы. В этом же зале заключались брачные контракты между женихом и отцом невесты, а по окончании юридической процедуры договор спрыскивали. По праздничным дням здесь устраивались танцы для избранных.
В подвале содержались преступники и ожидающие суда. Они могли находиться и в подземелье какой-нибудь крепостной башни – специальные тюремные здания были редки. Содержались все скопом, мужчины и женщины, некоторые были прикованы к стене. Пропитание и одежду должны были приносить родственники. Если же позаботиться об узниках было некому – стражники водили их днем по улицам испрашивать подаяние. Но подолгу в каземате задерживались редко – разве что несостоятельные должники маялись до тех пор, пока не уплатят все сполна (отсюда – «долговая яма»). Обычно следствие велось быстро, а к содержанию под стражей приговаривали немногих.
Кому-то после суда могла выпасть горькая дорога на ту же городскую площадь. Если город имел право на смертную казнь – там стояла статуя рыцаря с мечом. Осуществлял казнь палач, с которым город заключал договор. Его называли «мастером острого меча», уважали и сторонились – хотя проживал он среди прочих горожан, обычно в домике неподалеку от тюремной башни. Для него большой проблемой было выдать замуж своих дочерей: по традиции многих городов, зять палача тоже должен был стать палачом или его подручным.
Способы лишения жизни были разные, от довольно безболезненного отсечения головы (хотя, кто знает) до сожжения живьем – за колдовство, например. Преступника могли колесовать, повесить, фальшивомонетчиков погружали в кипящую воду – но распространяться на эту тему не хочется. Тогда же народ собирался на зрелище, как на мероприятие шоу-бизнеса, и в подобном же возбужденном состоянии, с явным удовольствием, созерцал торжество правосудия.
Часто казни и прочие наказания осуществлялись не на главной площади, а на месте менее престижном: неподалеку от городских ворот. Но обязательно в пределах городской стены – права карать за нею у города не было. Тела преступников в назидательных целях оставляли на несколько дней неубранными, и по ночам они становились объектом нездорового интереса. Частицы грешной плоти использовались в колдовских обрядах, были ценным сырьем для разных снадобий. Так, палец повешенного очень интересовал безнадежно влюбленных девушек – он шел на изготовление приворотного зелья, которое помогало возлюбленному получше разобраться в своих чувствах. Изредка под виселицей вырастало загадочное растение – мандрагора. Его корень напоминает маленького человечка, и существовало поверье, что оно зарождается от спермы казненного, излившейся в последние мгновения его жизни (такой физиологический феномен действительно отмечен). Корень был поистине драгоценен для всех знатоков черной магии.
Впрочем, смертная казнь – это мера крайняя. Для подавляющего большинства сбившихся с пути дело обходилось штрафами, плетьми, розгами, другими способами причинения физических страданий. Или страданий нравственных. Осужденного могли выставить у позорного столба. Была еще клетка, в которую сажали проветриться пьяниц и всяких мелких дебоширов – на потеху благонравным горожанам (если помните, в Праге еще во времена Швейка пьяных увозили прочухаться в большой корзине).
* * *
Обычно на главной площади устраивался фонтан с чистой водой, и собиравшиеся у него женщины вместе с полными кувшинами и ведрами растаскивали потом по всему городу сплетни и слухи из самых компетентных источников.На площади же располагались аптека и школа. Аптекарь, помимо снадобий растительного происхождения, имел в продаже и такие панацеи, как порошок из сушеных лапок жабы или яд скорпиона. Ему обычно соседствовал лекарь. Но хотя бы эскулап и был выпускником университета или знаменитой салернской школы (в южной Италии) – толку от него было мало. Практического обучения почти не было, препарировать трупы церковь категорически запрещала – науку постигали преимущественно по древним трактатам, греческим и арабским. Так что к лекарю обычно обращались, когда больше пойти уже было не к кому. Бедняга служил объектом постоянных насмешек, был персонажем анекдотических историй, а во время мора его могли порешить.
Если медикам не доверяли, то дать своим детям образование многие считали необходимым. Школы устраивались при главном соборе, иногда и при других городских церквях – содержались они на средства городского совета. Учили грамоте и счету, основам религии. Преподавали, как правило, монахи и священники – человеку нецерковному требовалось заручиться разрешением епископа, а это было нелегко. Нельзя достоверно утверждать, что эти школы посещали и девочки, но то, что грамотные горожанки не были редкостью, – факт.
Были школы рангом повыше (по нашим понятиям – средние). Там преподавали еще и латынь. На ней давно уже не говорили, это был язык мертвый, но без знания ее стать клириком или чиновником высокого ранга было невозможно: это был язык богослужения, а долгое время еще и делопроизводства и науки.
Педагогика была в понятиях того времени: наказывали за любую провинность, а в положенные дни учеников пороли всех подряд. Но так же строго обращались тогда с учениками в мастерских, и домашнее воспитание было зачастую не слаще. Преобладало представление, что ребенок – это маленький взрослый, только упрямый и глупый, и обращаться с ним надо, как с нерадивым подчиненным.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента