Империя все-таки устояла – ей было отмерено еще два столетия. И не все они были агонией, такой длительной муки никакой народ не выдержит.
Около 270 г. появились признаки некоторой стабилизации. Победоносный полководец Аврелиан (правил в 270–275 гг.) отбил-таки варваров от большей части провинций, вернул в лоно империи Галлию и Сирию. «Восстановитель Вселенной» – таким титулом сопровождался его портрет на отчеканенных тогда монетах.
Уроженец придунайской Иллирии, живший во время жестокой борьбы, время всеобщего огрубления нравов – он был чужд условностей и культурной утонченности прежних веков. Он мыслил понятиями громкими и яркими. Звание принцепса (вроде как «первенствующего», президента), – реликт республиканских времен, долгое время служивший синонимом «императора», – ему не годилось. Новый повелитель нарекся «владыкой и богом»: «dominus et deus». Поэтому начавшая складываться при нем система власти получила название домината.
Аврелиан облачался в сияющие бриллиантами и жемчугом одеяния сказочных восточных царей, носил золотую корону в виде солнца с расходящимися лучами. Он и верховным божеством объявил Непобедимое Солнце, почитавшееся до этого только в Сирии (за исключением краткого правления полоумной памяти Элагабала) – теперь огромный храм возводился в Риме.
При нем его не достроили, и неизвестно, довели или нет до конца вообще – восстановитель вселенной опять-таки стал жертвой армейского заговора. Но массивные крепостные стены вокруг Рима, тоже начатые при нем, завершили.
Потом – снова, как бы по инерции, череда недолговечных императоров: то довольно удачно отбивающих варваров, то гибнущих или от рук собственных на что-то обидевшихся солдат, или в схватке с заждавшимся очередным соискателем.
Военный командир до мозга костей, он и всю жизнь империи обустроил по привычным ему понятиям. Теперь смысл существования державы и ее обитателей был прост, как параграф устава: поддержание стратегических дорог и крепостей, снаряжение легионов всем необходимым для войны и быта, продовольствование армии и обеспечение ее фуражом.
Проведенная налоговая реформа тоже была уникальна по своей мудрой простоте. Ее творцы всякими финансовыми прикидками утруждать себя не стали. Был исчислен в натуральном выражении размер пайка, потребного каждому солдату. Сколько хлеба, мяса, соли, вина, оливкового масла и прочего необходимо рядовому воину, чтобы в его здоровом теле был здоровый (в смысле боевой) дух. Для лошадей и прочего войскового скота тоже определили размер довольствия.
С должностными окладами вышестоящих военнослужащих тоже не мудрили. По мере продвижения человека по служебной лестнице росло число отпускаемых ему пайков. Со всей имперской чиновной бюрократией поступили точно так же, только им вместо военной амуниции положены были цивильная одежда, столовое серебро, посуда – все в строго определенном количестве.
Просуммировав, получили расходные статьи этого натурального бюджета. А приход должны были обеспечивать все жители империи, которые не военные и не чиновники. Единицей налогообложения стала «голова» – caput (от этого слова наша капуста). Но не просто голова живого человека, не личность, а то количество акров пашни, виноградников или пастбищ, которое было посильно обработать или производительно использовать некоему абстрактному носителю головы. По всей империи составили кадастр недвижимого имущества, причем не абы как: земли были разбиты на категории согласно их качеству. Так что чем большим количеством земли владел человек, тем он оказывался многоглавее. Кроме того, натуральным налогом обложили рабов и рабочую скотину – но тут уж за голову принимали то, что реально болтается на плечах. Аналогично поступили с горожанами – купцами, ремесленниками, лавочниками.
Чтобы сбор продуктов и изделий шел оперативнее и проще было вести складской учет – прежние провинции разделили на множество административных округов (отчего еще больше расплодилась чиновная братия).
Базовые величины каждые пять лет пересматривались, в связи с чем издавались специальные императорские эдикты, и все подъяремное население великой державы с ужасом ожидало их появления.
Но повод для репрессий вскоре нашелся, и вызван он был суеверностью императора. В целях обеспечения классового мира в подвластной ему империи он издал «закон о максимуме» – о предельных ценах на основные продукты потребления. И тут-то ему нагадали, что успеху нововведения будут препятствовать крестные знамения, которыми осеняют себя христиане.
Устрашенный и разгневанный Диоклетиан издал три эдикта. Согласно первому, христиане не могли находиться на государственной службе, подлежали разрушению их молитвенные дома, уничтожались книги, рабы-христиане не могли быть отпущены на свободу. По второму эдикту священники подлежали аресту, а по третьему все остальные церковные служители (клирики) под страхом мучительной казни должны были принести жертвы языческим богам.
Начать решили с восточной столицы империи, Никомедии, где обосновался тогда Домициан. Там торжественно сровняли с землей большое здание христианских собраний. Так случилось, что сразу вслед за этим в императорском дворце случился пожар, а в Сирии вспыхнуло восстание. Суеверному владыке не составило труда установить причинно-следственные связи, и епископ Никомедии был обезглавлен, а многие не покорившиеся указу христиане брошены в огонь. Террор пошел вширь по всей империи.
С тех пор церковь постоянно прославляет память святых мучеников, жертв «диоклетиановых гонений». Но не все оказались твердыми до конца: многие, не выдержав пыток или под страхом мучительной казни, отрекались от веры, совершали требуемое идолослужение (жертвоприношение). Были и такие, что давали взятки чиновникам, а те ложно свидетельствовали факт свершения обряда. Но непреложно и обратное: в тех сумерках, которые воцарились над подвластной Диоклетиану землей, у людей все чаще возникало стремление обрести истинную жизнь на небе. Множество верующих бесстрашно шло на казнь, и все больше становилось христиан в империи.
Почему Никомедия оказалась восточной столицей империи – разговор особый. Доминат замышлялся как система власти, доселе невиданная. Сохраняя свое несомненное первенство, Диоклетиан выбрал себе в соправители такого же, как и сам, «человека из народа»: крестьянина по рождению Максимиана, довольно успешного полководца. Оба верховных владыки титуловались «августами», себе в помощники и «на смену» назначили правителей рангом пониже – «цезарей». Ими стали Констанций Хлор («Бледнолицый») и Галерий – бывший дакийский пастух.
Империя была разделена на четыре части – опять же, по соображениям в первую очередь военным: чтобы каждую из опасных границ – рейнскую, верхнедунайскую, нижнедунайскую и евфратскую, – опекал один из государей. Одной из столиц и стала Никомедия.
В 305 г. Диоклетиан оставил власть и удалился в свое роскошное имение на берегу Адриатики. Где мирно выращивал цветы и овощи, и где почил своею смертью.
По ранее составленному плану, уйти на заслуженный покой полагалось и Максимиану, а имперские бразды правления должны были перейти к теперь уже августам Констанцию и Галерию. Но поначалу вроде бы так и сделав, Максимиан вскоре передумал следовать примеру старшего товарища. Он снова стал претендовать на верховную власть.
Около 270 г. появились признаки некоторой стабилизации. Победоносный полководец Аврелиан (правил в 270–275 гг.) отбил-таки варваров от большей части провинций, вернул в лоно империи Галлию и Сирию. «Восстановитель Вселенной» – таким титулом сопровождался его портрет на отчеканенных тогда монетах.
Уроженец придунайской Иллирии, живший во время жестокой борьбы, время всеобщего огрубления нравов – он был чужд условностей и культурной утонченности прежних веков. Он мыслил понятиями громкими и яркими. Звание принцепса (вроде как «первенствующего», президента), – реликт республиканских времен, долгое время служивший синонимом «императора», – ему не годилось. Новый повелитель нарекся «владыкой и богом»: «dominus et deus». Поэтому начавшая складываться при нем система власти получила название домината.
Аврелиан облачался в сияющие бриллиантами и жемчугом одеяния сказочных восточных царей, носил золотую корону в виде солнца с расходящимися лучами. Он и верховным божеством объявил Непобедимое Солнце, почитавшееся до этого только в Сирии (за исключением краткого правления полоумной памяти Элагабала) – теперь огромный храм возводился в Риме.
При нем его не достроили, и неизвестно, довели или нет до конца вообще – восстановитель вселенной опять-таки стал жертвой армейского заговора. Но массивные крепостные стены вокруг Рима, тоже начатые при нем, завершили.
Потом – снова, как бы по инерции, череда недолговечных императоров: то довольно удачно отбивающих варваров, то гибнущих или от рук собственных на что-то обидевшихся солдат, или в схватке с заждавшимся очередным соискателем.
* * *
И вот, наконец, в 284 г. утверждается сын вольноотпущенника Диоклетиан, иллирийский земляк Аврелиана и продолжатель его дела. Утверждается всерьез и надолго (правил в 284–305, жил в 243–313 или 316: можно сказать, долгожитель той эпохи). Мнение о своей персоне имел не меньшее, чем Аврелиан, – нарек себя «воплощенным богом». Завел, на манер персидского царя, земные поклоны, на тот же манер было и одеяние владыки.Военный командир до мозга костей, он и всю жизнь империи обустроил по привычным ему понятиям. Теперь смысл существования державы и ее обитателей был прост, как параграф устава: поддержание стратегических дорог и крепостей, снаряжение легионов всем необходимым для войны и быта, продовольствование армии и обеспечение ее фуражом.
Проведенная налоговая реформа тоже была уникальна по своей мудрой простоте. Ее творцы всякими финансовыми прикидками утруждать себя не стали. Был исчислен в натуральном выражении размер пайка, потребного каждому солдату. Сколько хлеба, мяса, соли, вина, оливкового масла и прочего необходимо рядовому воину, чтобы в его здоровом теле был здоровый (в смысле боевой) дух. Для лошадей и прочего войскового скота тоже определили размер довольствия.
С должностными окладами вышестоящих военнослужащих тоже не мудрили. По мере продвижения человека по служебной лестнице росло число отпускаемых ему пайков. Со всей имперской чиновной бюрократией поступили точно так же, только им вместо военной амуниции положены были цивильная одежда, столовое серебро, посуда – все в строго определенном количестве.
Просуммировав, получили расходные статьи этого натурального бюджета. А приход должны были обеспечивать все жители империи, которые не военные и не чиновники. Единицей налогообложения стала «голова» – caput (от этого слова наша капуста). Но не просто голова живого человека, не личность, а то количество акров пашни, виноградников или пастбищ, которое было посильно обработать или производительно использовать некоему абстрактному носителю головы. По всей империи составили кадастр недвижимого имущества, причем не абы как: земли были разбиты на категории согласно их качеству. Так что чем большим количеством земли владел человек, тем он оказывался многоглавее. Кроме того, натуральным налогом обложили рабов и рабочую скотину – но тут уж за голову принимали то, что реально болтается на плечах. Аналогично поступили с горожанами – купцами, ремесленниками, лавочниками.
Чтобы сбор продуктов и изделий шел оперативнее и проще было вести складской учет – прежние провинции разделили на множество административных округов (отчего еще больше расплодилась чиновная братия).
Базовые величины каждые пять лет пересматривались, в связи с чем издавались специальные императорские эдикты, и все подъяремное население великой державы с ужасом ожидало их появления.
* * *
В своем отношении к религии Диоклетиан тоже был верен себе. Она должна быть сцепляющей силой, а потому предпочтительно, чтобы она была традиционной и единообразной. Но некоторое затруднение было в том, что сам император в вопросах духовных разбирался неважно, он только слепо верил всяким предсказателям и гадалкам. Однако такие учения, как манихейство и христианство, однозначно претили ему своим отрицанием старых языческих богов. С манихеями, как выходцами из постоянно враждебной Персии, повелитель разобрался круто: религию запретил, ее проповедников сожгли вместе с их священными книгами. С христианами было сложнее: общины их существовали уже давно, отличались сплоченностью и налаженными взаимосвязями. В склонности к бунту не замечены, в армии служат исправно.Но повод для репрессий вскоре нашелся, и вызван он был суеверностью императора. В целях обеспечения классового мира в подвластной ему империи он издал «закон о максимуме» – о предельных ценах на основные продукты потребления. И тут-то ему нагадали, что успеху нововведения будут препятствовать крестные знамения, которыми осеняют себя христиане.
Устрашенный и разгневанный Диоклетиан издал три эдикта. Согласно первому, христиане не могли находиться на государственной службе, подлежали разрушению их молитвенные дома, уничтожались книги, рабы-христиане не могли быть отпущены на свободу. По второму эдикту священники подлежали аресту, а по третьему все остальные церковные служители (клирики) под страхом мучительной казни должны были принести жертвы языческим богам.
Начать решили с восточной столицы империи, Никомедии, где обосновался тогда Домициан. Там торжественно сровняли с землей большое здание христианских собраний. Так случилось, что сразу вслед за этим в императорском дворце случился пожар, а в Сирии вспыхнуло восстание. Суеверному владыке не составило труда установить причинно-следственные связи, и епископ Никомедии был обезглавлен, а многие не покорившиеся указу христиане брошены в огонь. Террор пошел вширь по всей империи.
С тех пор церковь постоянно прославляет память святых мучеников, жертв «диоклетиановых гонений». Но не все оказались твердыми до конца: многие, не выдержав пыток или под страхом мучительной казни, отрекались от веры, совершали требуемое идолослужение (жертвоприношение). Были и такие, что давали взятки чиновникам, а те ложно свидетельствовали факт свершения обряда. Но непреложно и обратное: в тех сумерках, которые воцарились над подвластной Диоклетиану землей, у людей все чаще возникало стремление обрести истинную жизнь на небе. Множество верующих бесстрашно шло на казнь, и все больше становилось христиан в империи.
Почему Никомедия оказалась восточной столицей империи – разговор особый. Доминат замышлялся как система власти, доселе невиданная. Сохраняя свое несомненное первенство, Диоклетиан выбрал себе в соправители такого же, как и сам, «человека из народа»: крестьянина по рождению Максимиана, довольно успешного полководца. Оба верховных владыки титуловались «августами», себе в помощники и «на смену» назначили правителей рангом пониже – «цезарей». Ими стали Констанций Хлор («Бледнолицый») и Галерий – бывший дакийский пастух.
Империя была разделена на четыре части – опять же, по соображениям в первую очередь военным: чтобы каждую из опасных границ – рейнскую, верхнедунайскую, нижнедунайскую и евфратскую, – опекал один из государей. Одной из столиц и стала Никомедия.
В 305 г. Диоклетиан оставил власть и удалился в свое роскошное имение на берегу Адриатики. Где мирно выращивал цветы и овощи, и где почил своею смертью.
По ранее составленному плану, уйти на заслуженный покой полагалось и Максимиану, а имперские бразды правления должны были перейти к теперь уже августам Констанцию и Галерию. Но поначалу вроде бы так и сделав, Максимиан вскоре передумал следовать примеру старшего товарища. Он снова стал претендовать на верховную власть.
Константин Великий
В 306 г. умирает Констанций Хлор. Его легионы провозглашают новым цезарем сына покойного, двадцатилетнего Константина (285–337 гг., правил в 306–337 гг.). Молодой человек быстро проявил свои полководческие способности, отбросив обратно за Рейн сунувшихся было в Галлию алеманнов и франков.
Константин установил теплые отношения с Максимианом, женился на его дочери Фаусте, а тот произвел его в августы. И тут Константин узнает, что тесть неустанно подбивает против него его же собственных солдат. Дальше больше – поднимает бунт. Верный сын своего времени, свежеиспеченный август не раздумывал: отдал соответствующие распоряжения, и его жена осиротела.
В 311 г. умирает Галерий, а напоследок дает Константину добрый совет: предоставить христианам свободу вероисповедания. Что тот и сделал, и чем дальше, тем чаще искал опору в церкви. Однако сам стал христианином только перед самой смертью.
Голова колоссальной статуи Константина Великого.
Что-то определенное сказать о его религиозных взглядах трудно. Скорее всего, бог представлялся ему, как Аврелиану: в ослепительном образе Солнца Непобедимого. Процитируем Р.Ю. Виппера: «Великан ростом и силач, совершенно необразованный и суеверный, он считал себя избранным орудием, воздвигнутым для того, чтобы истреблять врагов истинного бога и установить на земле его царство. Однажды он велел изобразить себя на стене дворца в виде солнечного богатыря, пронзающего чудовищного дракона тьмы. Солнце Непобедимое сливалось у него с образом Христа, а христианские символы он считал самым верным чудодейственным средством. На своем шлеме он укрепил в качестве амулета, защищающего от ударов, монограмму Христа, в свою диадему вделал железный обруч из найденного в Иерусалиме креста Распятия Спасителя».
Несомненно, огромное влияние на императора оказывала его мать Елена (ок. 255–327 гг.). Христианка, это она отправилась в Иерусалим и чудесным образом обрела там Честной животворящий крест Распятия Спасителя. Да и отец августа Констанций всю жизнь был терпим к христианам.
Но что касается представлений о догматике христианской церкви… Один епископ, строгий ревнитель веры, стал излагать ему воззрение секты ноавитян, к которой принадлежал, о том, что и после принятия крещения тяжкие грехи человеку не может простить даже церковь. Обдумав услышанное, великан посоветовал: «Ну, тогда приставляй лестницу к небу и полезай один. Кроме тебя никому туда соваться незачем».
В ночь перед сражением Константину явился во сне крест и огненная надпись: «Сим победишь». Битва была упорной, но Константин одолел. Максенций утонул в Тибре, свалившись при отступлении с моста. При торжественном вступлении победителя в Вечный город его отрубленную голову несли на копье, а граждане швыряли в нее грязью – привычно почувствовав сердцем, кто прав, кто виноват.
Одним из своих первых после победы указов Константин освободил всех христианских священнослужителей от податей, более того – назначил им государственное содержание. Жрецы прежних богов, напротив, с довольствия вскоре были сняты. Множество храмов закрывалось, веками копившиеся в них драгоценности и прочее имущество передавались в казну. Сдирались даже золотые украшения с крыш и дверей.
В 313 г. Константин, следуя принципам домината, поделил власть с преемником Галерия – Лицинием. Правда, сразу забрал себе львиную долю провинций империи, а через год еще и ополовинил надел соправителя. Все же десять лет августы жили в мире, назначив, как положено, своих сыновей цезарями.
Но в 324 г. сцепились. Силы были явно неравные, и Константин победил. Своего сдавшегося соперника отправил в ссылку в Фессалонику (Салоники), но потом передумал и велел умертвить.
Вся империя оказалась под его единоличным, ни с кем не разделенным правлением. Столицей своей Константин сделал старинную греческую колонию Византий – совсем неподалеку от диоклетиановой Никомедии, по другую, европейскую сторону Босфора. С тех пор она стала Константинополем, прославленным на весь мир Царьградом. Теперь это, увы, Стамбул (незаживающая рана на всяком православном сердце).
Родись в те годы наш славный поэт Владимир Маяковский – он не написал бы свою жизнерадостную поэму «Кем быть?». Этот вопрос в империи был снят самым радикальным образом. Дети солдат неизбежно становились солдатами, крестьян – крестьянами, сапожников – сапожниками. Такие вот были гражданские свободы. Даже членство в муниципальных советах стало наследственным. И эти потомственные члены, декурионы, несли строгую ответственность и за полноту сбора налогов, и за исполнение повинностей по поддержанию дорог, за обеспечение передвижения войск и чиновников и за многое чего еще. Такого почетного доверия боялись теперь, как огня.
Впрочем, и этих «выборных от народа» все чаще стали заменять чиновники, следящие за поступлением налогов и вообще за порядком. Фактически был положен конец автономии городов, полисному укладу жизни – столь привычному для греков и римлян, да и успевшему стать родным для многих других народов империи. Укладу, который можно без преувеличения назвать основой античной культуры, всех ее свершений.
В разных частях империи многие не смирились с таким гнетом, в первую очередь люди наиболее бесправные: крестьяне, колоны, ремесленники, рабочие, рабы. Они уходили в леса, сбивались в большие вооруженные отряды и боролись с властями (в Галлии их называли багаудами).
Люди пообразованнее, кому обрыдла такая жизнь во всех ее проявлениях (не только материальных – меланхолия стала тогда болезнью распространенной), шли в монахи: это тоже становилось явлением массовым, а порою эпидемическим.
В то время в церкви разгорелась жаркая дискуссия по поводу догмата Святой Троицы. Ариане, – сторонники александрийского пресвитера Ария, – отрицали единосущность Бога Сына Иисуса Христа с Богом Отцом. Они ставили Его ниже – как существо сотворенное, снискавшее благодать уже при жизни, а потому не равное, не тождественное, а лишь подобное Отцу (подобносущее). Им противостояли сторонники александрийского же епископа Афанасия, свято верящие в то, что Бог Сын не сотворен, но рожден прежде всех времен, единосущен (равен по Своему существу) Отцу – «Свет от Света».
Арий, помимо прочего, защищал права пресвитеров, т. е. простых священников – отстаивал порядок ранней христианской церкви, когда все члены клира были равны. Сторонники Афанасия настаивали на безусловном главенстве епископов.
Константин во всем этом мало чего понимал, примирительно советовал «не озадачиваться недоступными людям тайнами». Но богословская дискуссия стала перерастать в кровавые драки на улицах городов – и император счел себя обязанным созвать собор.
На Никейском соборе Константин проникся позицией Афанасия, который в тот момент, когда ни на чьей стороне не было явного преимущества и дело шло к компромиссу, твердо заявил: «Не поступлюсь ни на йоту». Только на эту букву ι отличается греческое написание слов «единосущный» и «подобосущный».
Под давлением императора восторжествовала ортодоксальная (православная, католическая – «всемирная») точка зрения Афанасия. Арианство было объявлено ересью, но его приверженцы не согласились с этим. Они отправлялись с проповедью к восточным германцам: готам, вандалам, бургундам, и те, как мы уже видели, первоначально воспринимали христианство именно в арианском его варианте. Арианский епископ Вульфила, захваченный готами в плен в Малой Азии, перевел для них Библию на готский язык.
Юлиан смолоду показал себя талантливым полководцем. Обороняя северные рубежи, вернул империи Колонию Агриппина (Кельн), совершал победоносные походы за Рейн. Популярность его среди солдат была очень велика, и правивший тогда его двоюродный брат Констанций решил ослабить чересчур удачливого военачальника – перевести часть его легионов на Восток. В рейнской армии вспыхнул мятеж, Юлиана провозгласили императором, а его братец как-то уж очень скоропостижно скончался.
Воцарившись, Юлиан дал волю своим давним духовным устремлениям. Дело в том, что он был человеком высокообразованным, но, в отличие от своих непосредственных предшественников, не христианином. Его влекла античная культура – ее искусство, ее литература, ее религия. Библии он предпочитал сочинения философов-неоплатоников, в учении которых можно отметить и монотеизм, и актуальное бытие бога в разных, но неотделимых друг от друга ипостасях, и даже существование древних, известных по мифам и статуям богов – но уже скорее как символов Единого. Юлиана можно понять: со страниц Плотина действительно веет чем-то захватывающим, прекрасным и нездешним. Христианство всего этого не принимало – поэтому он его ненавидел.
Вокруг молодого императора сразу сплотились его «братья по разуму», в большинстве своем давнишние его знакомцы – поклонники высокой языческой культуры. Возродить прежнюю религию, вдохнуть в нее новое, более осмысленное содержание – такую они ставили перед собой задачу. Но многим ли в тот огрубевший век были по силам премудрости неоплатонизма, а главное – кто захотел бы в них вникать? Большинство не могло даже оценить классическую красоту старых храмов и статуй: эстетическое восприятие даже образованных людей стало «варваризованным». Достаточно взглянуть на до дрожи пугающую, хоть и мраморную, огромную голову, уцелевшую от статуи Константина Великого. И не слишком ли в душах людей представления о старой вере слились с разочарованием в ней?
Это в полной мере проявилось, когда Юлиан занялся своей религиозной реставрацией на деле. На открытое насилие в стиле Диоклетиана и Галерия он пойти не мог, а потому искал обходные пути. Затруднить проповедь христианства, помешать деятельности христианских школ – вот что представлялось путем к успеху. Вышел указ, по которому каждый, кто желал учить других, должен был заручиться разрешением императора. А тот, ясное дело, не на всякую просьбу давал свое «добро».
Для идеологической атаки Юлиан приглашал знатоков риторского искусства, сам писал проповеди, обличающие христианство и прославляющие олимпийский сонм богов. Выделял большие средства на языческие богослужения и празднества, на содержание храмов, пытался создать сильное жреческое сословие. Успеха не было: охотников слушать проповеди находилось мало, на празднества народ стекался по соображениям, далеким от религии, люди мыслящие жрецами становиться не хотели.
Но Юлиану не суждено было убедиться в полной неосуществимости своей мечты – он отправился воевать с персами и на этой войне погиб.
Те, кто правил вслед за ним, мечтам не предавались: они сделали своей опорой сплоченную, набравшуюся сил в борьбе с ересями ортодоксальную церковь. Языческие храмы или разрушались, или преобразовывались в христианские. Даже статую богини победы Виктории, символ тысячелетней славы Рима, вынесли из здания сената.
А потом опять распахнулись врата ада.
Константин установил теплые отношения с Максимианом, женился на его дочери Фаусте, а тот произвел его в августы. И тут Константин узнает, что тесть неустанно подбивает против него его же собственных солдат. Дальше больше – поднимает бунт. Верный сын своего времени, свежеиспеченный август не раздумывал: отдал соответствующие распоряжения, и его жена осиротела.
В 311 г. умирает Галерий, а напоследок дает Константину добрый совет: предоставить христианам свободу вероисповедания. Что тот и сделал, и чем дальше, тем чаще искал опору в церкви. Однако сам стал христианином только перед самой смертью.
Что-то определенное сказать о его религиозных взглядах трудно. Скорее всего, бог представлялся ему, как Аврелиану: в ослепительном образе Солнца Непобедимого. Процитируем Р.Ю. Виппера: «Великан ростом и силач, совершенно необразованный и суеверный, он считал себя избранным орудием, воздвигнутым для того, чтобы истреблять врагов истинного бога и установить на земле его царство. Однажды он велел изобразить себя на стене дворца в виде солнечного богатыря, пронзающего чудовищного дракона тьмы. Солнце Непобедимое сливалось у него с образом Христа, а христианские символы он считал самым верным чудодейственным средством. На своем шлеме он укрепил в качестве амулета, защищающего от ударов, монограмму Христа, в свою диадему вделал железный обруч из найденного в Иерусалиме креста Распятия Спасителя».
Несомненно, огромное влияние на императора оказывала его мать Елена (ок. 255–327 гг.). Христианка, это она отправилась в Иерусалим и чудесным образом обрела там Честной животворящий крест Распятия Спасителя. Да и отец августа Констанций всю жизнь был терпим к христианам.
Но что касается представлений о догматике христианской церкви… Один епископ, строгий ревнитель веры, стал излагать ему воззрение секты ноавитян, к которой принадлежал, о том, что и после принятия крещения тяжкие грехи человеку не может простить даже церковь. Обдумав услышанное, великан посоветовал: «Ну, тогда приставляй лестницу к небу и полезай один. Кроме тебя никому туда соваться незачем».
* * *
В 312 г. Константин двинулся на владения Максенция, сына Максимиана. После жарких битв были захвачены Турин, Верона, Медиолан (Милан) – крупнейший город северной Италии. Наконец, враждебные воинства встретились под стенами Рима.В ночь перед сражением Константину явился во сне крест и огненная надпись: «Сим победишь». Битва была упорной, но Константин одолел. Максенций утонул в Тибре, свалившись при отступлении с моста. При торжественном вступлении победителя в Вечный город его отрубленную голову несли на копье, а граждане швыряли в нее грязью – привычно почувствовав сердцем, кто прав, кто виноват.
Одним из своих первых после победы указов Константин освободил всех христианских священнослужителей от податей, более того – назначил им государственное содержание. Жрецы прежних богов, напротив, с довольствия вскоре были сняты. Множество храмов закрывалось, веками копившиеся в них драгоценности и прочее имущество передавались в казну. Сдирались даже золотые украшения с крыш и дверей.
В 313 г. Константин, следуя принципам домината, поделил власть с преемником Галерия – Лицинием. Правда, сразу забрал себе львиную долю провинций империи, а через год еще и ополовинил надел соправителя. Все же десять лет августы жили в мире, назначив, как положено, своих сыновей цезарями.
Но в 324 г. сцепились. Силы были явно неравные, и Константин победил. Своего сдавшегося соперника отправил в ссылку в Фессалонику (Салоники), но потом передумал и велел умертвить.
Вся империя оказалась под его единоличным, ни с кем не разделенным правлением. Столицей своей Константин сделал старинную греческую колонию Византий – совсем неподалеку от диоклетиановой Никомедии, по другую, европейскую сторону Босфора. С тех пор она стала Константинополем, прославленным на весь мир Царьградом. Теперь это, увы, Стамбул (незаживающая рана на всяком православном сердце).
* * *
В своей внутренней политике Константин следовал суровым установлениям Диоклетиана, только еще туже затянул гайки. Все ремесленники, обязанные обеспечивать армию плодами трудов своих: портные, пекари, кожевники, плотники, каменщики, даже моряки, перевозившие грузы на кораблях – были прикреплены к своим профессиональным корпорациям. На практике это означало введение коллективной ответственности – и за полноту поставок, и за поведение отдельных членов корпорации.Родись в те годы наш славный поэт Владимир Маяковский – он не написал бы свою жизнерадостную поэму «Кем быть?». Этот вопрос в империи был снят самым радикальным образом. Дети солдат неизбежно становились солдатами, крестьян – крестьянами, сапожников – сапожниками. Такие вот были гражданские свободы. Даже членство в муниципальных советах стало наследственным. И эти потомственные члены, декурионы, несли строгую ответственность и за полноту сбора налогов, и за исполнение повинностей по поддержанию дорог, за обеспечение передвижения войск и чиновников и за многое чего еще. Такого почетного доверия боялись теперь, как огня.
Впрочем, и этих «выборных от народа» все чаще стали заменять чиновники, следящие за поступлением налогов и вообще за порядком. Фактически был положен конец автономии городов, полисному укладу жизни – столь привычному для греков и римлян, да и успевшему стать родным для многих других народов империи. Укладу, который можно без преувеличения назвать основой античной культуры, всех ее свершений.
В разных частях империи многие не смирились с таким гнетом, в первую очередь люди наиболее бесправные: крестьяне, колоны, ремесленники, рабочие, рабы. Они уходили в леса, сбивались в большие вооруженные отряды и боролись с властями (в Галлии их называли багаудами).
Люди пообразованнее, кому обрыдла такая жизнь во всех ее проявлениях (не только материальных – меланхолия стала тогда болезнью распространенной), шли в монахи: это тоже становилось явлением массовым, а порою эпидемическим.
* * *
Став однажды покровителем христианской церкви, Константин счел, что обязан постоянно следить за ее внутренней жизнью. В 325 г. он созвал Первый Вселенский собор в Никее (неподалеку от Никомедии).В то время в церкви разгорелась жаркая дискуссия по поводу догмата Святой Троицы. Ариане, – сторонники александрийского пресвитера Ария, – отрицали единосущность Бога Сына Иисуса Христа с Богом Отцом. Они ставили Его ниже – как существо сотворенное, снискавшее благодать уже при жизни, а потому не равное, не тождественное, а лишь подобное Отцу (подобносущее). Им противостояли сторонники александрийского же епископа Афанасия, свято верящие в то, что Бог Сын не сотворен, но рожден прежде всех времен, единосущен (равен по Своему существу) Отцу – «Свет от Света».
Арий, помимо прочего, защищал права пресвитеров, т. е. простых священников – отстаивал порядок ранней христианской церкви, когда все члены клира были равны. Сторонники Афанасия настаивали на безусловном главенстве епископов.
Константин во всем этом мало чего понимал, примирительно советовал «не озадачиваться недоступными людям тайнами». Но богословская дискуссия стала перерастать в кровавые драки на улицах городов – и император счел себя обязанным созвать собор.
На Никейском соборе Константин проникся позицией Афанасия, который в тот момент, когда ни на чьей стороне не было явного преимущества и дело шло к компромиссу, твердо заявил: «Не поступлюсь ни на йоту». Только на эту букву ι отличается греческое написание слов «единосущный» и «подобосущный».
Под давлением императора восторжествовала ортодоксальная (православная, католическая – «всемирная») точка зрения Афанасия. Арианство было объявлено ересью, но его приверженцы не согласились с этим. Они отправлялись с проповедью к восточным германцам: готам, вандалам, бургундам, и те, как мы уже видели, первоначально воспринимали христианство именно в арианском его варианте. Арианский епископ Вульфила, захваченный готами в плен в Малой Азии, перевел для них Библию на готский язык.
* * *
Из преемников Константина наиболее интересен его племянник Юлиан, проживший тридцать два года, а правивший всего два (361–363 гг.). В историю он вошел как Юлиан Отступник. Ему посвящены роман Дмитрия Мережковского, драматическая трилогия Генрика Ибсена (она ближе к историческим реалиям, чем произведение нашего соотечественника).Юлиан смолоду показал себя талантливым полководцем. Обороняя северные рубежи, вернул империи Колонию Агриппина (Кельн), совершал победоносные походы за Рейн. Популярность его среди солдат была очень велика, и правивший тогда его двоюродный брат Констанций решил ослабить чересчур удачливого военачальника – перевести часть его легионов на Восток. В рейнской армии вспыхнул мятеж, Юлиана провозгласили императором, а его братец как-то уж очень скоропостижно скончался.
Воцарившись, Юлиан дал волю своим давним духовным устремлениям. Дело в том, что он был человеком высокообразованным, но, в отличие от своих непосредственных предшественников, не христианином. Его влекла античная культура – ее искусство, ее литература, ее религия. Библии он предпочитал сочинения философов-неоплатоников, в учении которых можно отметить и монотеизм, и актуальное бытие бога в разных, но неотделимых друг от друга ипостасях, и даже существование древних, известных по мифам и статуям богов – но уже скорее как символов Единого. Юлиана можно понять: со страниц Плотина действительно веет чем-то захватывающим, прекрасным и нездешним. Христианство всего этого не принимало – поэтому он его ненавидел.
Вокруг молодого императора сразу сплотились его «братья по разуму», в большинстве своем давнишние его знакомцы – поклонники высокой языческой культуры. Возродить прежнюю религию, вдохнуть в нее новое, более осмысленное содержание – такую они ставили перед собой задачу. Но многим ли в тот огрубевший век были по силам премудрости неоплатонизма, а главное – кто захотел бы в них вникать? Большинство не могло даже оценить классическую красоту старых храмов и статуй: эстетическое восприятие даже образованных людей стало «варваризованным». Достаточно взглянуть на до дрожи пугающую, хоть и мраморную, огромную голову, уцелевшую от статуи Константина Великого. И не слишком ли в душах людей представления о старой вере слились с разочарованием в ней?
Это в полной мере проявилось, когда Юлиан занялся своей религиозной реставрацией на деле. На открытое насилие в стиле Диоклетиана и Галерия он пойти не мог, а потому искал обходные пути. Затруднить проповедь христианства, помешать деятельности христианских школ – вот что представлялось путем к успеху. Вышел указ, по которому каждый, кто желал учить других, должен был заручиться разрешением императора. А тот, ясное дело, не на всякую просьбу давал свое «добро».
Для идеологической атаки Юлиан приглашал знатоков риторского искусства, сам писал проповеди, обличающие христианство и прославляющие олимпийский сонм богов. Выделял большие средства на языческие богослужения и празднества, на содержание храмов, пытался создать сильное жреческое сословие. Успеха не было: охотников слушать проповеди находилось мало, на празднества народ стекался по соображениям, далеким от религии, люди мыслящие жрецами становиться не хотели.
Но Юлиану не суждено было убедиться в полной неосуществимости своей мечты – он отправился воевать с персами и на этой войне погиб.
Те, кто правил вслед за ним, мечтам не предавались: они сделали своей опорой сплоченную, набравшуюся сил в борьбе с ересями ортодоксальную церковь. Языческие храмы или разрушались, или преобразовывались в христианские. Даже статую богини победы Виктории, символ тысячелетней славы Рима, вынесли из здания сената.
А потом опять распахнулись врата ада.
Гибель империи
Не раз уже, чтобы подобраться к истокам того, что творилось в Галлии, а потом и во всецело вобравшей ее в себя Римской империи, нам приходилось совершать далекие экскурсы как по географической карте, так и по временной шкале. Сейчас придется сделать еще больший крюк и вернуться далеко назад. Ничего не попишешь: человеку не дано знать, где, когда и как громко откликнется, когда аукнется.
Лишнее тому свидетельство: чрезвычайно судьбоносным для Западной Европы стало то, что еще в конце III в. до н. э. кочевые племена хун-ну, или сюн-ну, а попросту – гуннов стали вламываться в Китай с явно грабительскими намерениями. Крови пролилось много, но китайцы в конце концов их разгромили и отбросили куда подальше. Это если верить одним источникам. Но история – это наука, мягко говоря, неточная. Потому что источники не менее надежные сообщают, что в той войне гунны китайцев одолели, но их вышибли из Поднебесной какие-то другие охотники до чужого добра. Так что кому верить – дело вкуса историка. (А у историков тоже вкусы разносторонние. Кому охота всю жизнь просидеть в доцентах, проповедуя не тобой установленные истины? Не грех и отсебятину из пальца высосать, а уж накопать из глубины веков причин для придуманных тобой следствий – было бы желание, причины найдутся. Так родилось немало смелых и увлекательных гипотез).
Впрочем, неважно, чья это заслуга – факт то, что далеко в Китай гуннам зайти не дали. А тут еще, как утверждает Лев Гумилев, бескрайние евразийские степи и полупустыни поиссохли. И гунны двинулись на запад. Но до этого они многое успели позаимствовать из достижений китайской цивилизации. Появился вкус к украшениям, к шелковым нарядам. Это, конечно, баловство. Главное – в Поднебесной было на высоте военное искусство, а гунны не только внимательно приглядывались сквозь раскосый прищур к ранее незнакомому, но еще и довольно милостиво обходились с пленными китайскими полководцами и другими военными специалистами. Те шли к ним на службу – да у них и не было выбора, вернись они на родину, их, согласно обычаю, ждала бы мучительная казнь.
Так что в дальний поход гунны устремились с присущим им боевым задором и во всеоружии новых знаний.
Колесница кочевников
Но не надо слишком сгущать алую краску. Конечно, иногда победители бывали беспощадны – ведь даже в относительно спокойное время кочевники, да и не только кочевники не мыслили мир без элементов «борьбы всех против всех» (это мы уже видели на Западе).
Однако была не только борьба, но и сосуществование – большинство племен и народов давно были знакомы друг с другом (насколько густо нити торговых и культурных связей пронизывали всю Евразию – предмет особого разговора, читайте Георгия Вернадского и Льва Гумилева).
Так что кого-то гунны оставляли на прежних местах, но ясно давали понять, чьи это теперь места и как надо себя вести, чтобы земля эта не стала для них преждевременной могилой. А кого-то брали с собой: тоже, конечно, обозначив приоритеты (но со временем акценты могли измениться).
Ученые давно спорят, кем же были гунны: монголами, тюрками, а, может быть, иранцами? Но причина такого разномыслия скорее всего в том, что в этом потоке кого только не было. Однако преобладающее мнение: те, изначальные хун-ну были монголами, а потом добавились и мощные тюркские напластования, и индоевропейские (иранские). Вот какими увидел гуннов поздний римский историк Аммиан Марцеллин.
«Никто в их стране никогда не вспахивал поля или не дотрагивался до рукояти плуга. У них у всех нет постоянного дома, очага или оседлого типа жизни, и они скитаются с места на место, как беженцы, сопровождаемые фургонами, в которых они живут… На своих конях каждый из этой нации покупает и продает, ест и пьет, и склонившись над узкой шеей животного, предается глубокому сну, в котором видит множество снов… Они не нуждаются ни в огне, ни во вкусной пище, а едят коренья диких растений и полусырое мясо любых животных, которое кладут между своими бедрами и спинами собственных коней и таким образом немного согревают…
Лишнее тому свидетельство: чрезвычайно судьбоносным для Западной Европы стало то, что еще в конце III в. до н. э. кочевые племена хун-ну, или сюн-ну, а попросту – гуннов стали вламываться в Китай с явно грабительскими намерениями. Крови пролилось много, но китайцы в конце концов их разгромили и отбросили куда подальше. Это если верить одним источникам. Но история – это наука, мягко говоря, неточная. Потому что источники не менее надежные сообщают, что в той войне гунны китайцев одолели, но их вышибли из Поднебесной какие-то другие охотники до чужого добра. Так что кому верить – дело вкуса историка. (А у историков тоже вкусы разносторонние. Кому охота всю жизнь просидеть в доцентах, проповедуя не тобой установленные истины? Не грех и отсебятину из пальца высосать, а уж накопать из глубины веков причин для придуманных тобой следствий – было бы желание, причины найдутся. Так родилось немало смелых и увлекательных гипотез).
Впрочем, неважно, чья это заслуга – факт то, что далеко в Китай гуннам зайти не дали. А тут еще, как утверждает Лев Гумилев, бескрайние евразийские степи и полупустыни поиссохли. И гунны двинулись на запад. Но до этого они многое успели позаимствовать из достижений китайской цивилизации. Появился вкус к украшениям, к шелковым нарядам. Это, конечно, баловство. Главное – в Поднебесной было на высоте военное искусство, а гунны не только внимательно приглядывались сквозь раскосый прищур к ранее незнакомому, но еще и довольно милостиво обходились с пленными китайскими полководцами и другими военными специалистами. Те шли к ним на службу – да у них и не было выбора, вернись они на родину, их, согласно обычаю, ждала бы мучительная казнь.
Так что в дальний поход гунны устремились с присущим им боевым задором и во всеоружии новых знаний.
* * *
Это был впечатляющий марш огромной конной орды. Гунны захватывали чужие кочевья, а прежде пасшие там скот племена или погибали, или сторонились, отскакивая на холодный север или пустынный юг (впрочем, за пустынями и горами были Индия и Иран, и некоторые неплохо устроились там). А некоторых орда гнала перед собой, и они сами бесцеремонно расправлялись с теми, кто жил еще дальше от них на закат солнца.Но не надо слишком сгущать алую краску. Конечно, иногда победители бывали беспощадны – ведь даже в относительно спокойное время кочевники, да и не только кочевники не мыслили мир без элементов «борьбы всех против всех» (это мы уже видели на Западе).
Однако была не только борьба, но и сосуществование – большинство племен и народов давно были знакомы друг с другом (насколько густо нити торговых и культурных связей пронизывали всю Евразию – предмет особого разговора, читайте Георгия Вернадского и Льва Гумилева).
Так что кого-то гунны оставляли на прежних местах, но ясно давали понять, чьи это теперь места и как надо себя вести, чтобы земля эта не стала для них преждевременной могилой. А кого-то брали с собой: тоже, конечно, обозначив приоритеты (но со временем акценты могли измениться).
Ученые давно спорят, кем же были гунны: монголами, тюрками, а, может быть, иранцами? Но причина такого разномыслия скорее всего в том, что в этом потоке кого только не было. Однако преобладающее мнение: те, изначальные хун-ну были монголами, а потом добавились и мощные тюркские напластования, и индоевропейские (иранские). Вот какими увидел гуннов поздний римский историк Аммиан Марцеллин.
«Никто в их стране никогда не вспахивал поля или не дотрагивался до рукояти плуга. У них у всех нет постоянного дома, очага или оседлого типа жизни, и они скитаются с места на место, как беженцы, сопровождаемые фургонами, в которых они живут… На своих конях каждый из этой нации покупает и продает, ест и пьет, и склонившись над узкой шеей животного, предается глубокому сну, в котором видит множество снов… Они не нуждаются ни в огне, ни во вкусной пище, а едят коренья диких растений и полусырое мясо любых животных, которое кладут между своими бедрами и спинами собственных коней и таким образом немного согревают…