Молодые ребята... Они сейчас тоже умирают, но они понимают, что если бы не они... Это еще и люди особой культуры. Культуры подвига. Жертвы.
Был момент когда существовала опасность ядерного взрыва, и потребовалось спустить из-под реактора грунтовую воду, чтобы туда не попал расплав урана и графита, вместе с водой они дали бы критическую массу. Взрыв - три-пять мегатонн. Не только бы Киев и Минск обезжизнели, а и в огромной части Европы нельзя было бы жить. Представляете?! Европейская катастрофа. Поставили задачу: кто нырнет в эту воду и откроет там задвижку спускного клапана? Обещали машину, квартиру, дачу и содержание родных до конца дней. Искали добровольцев. И они нашлись! Ребята ныряли, много раз ныряли и открыли эту задвижку, и им дали на команду семь тысяч рублей. А об обещанных машинах и квартирах забыли. Да, не из-за них они ныряли! Не из-за материального, меньше всего из-за материального. (Разволновался).
Этих людей уже нет... Только документы в нашем музее... Фамилии... Но если бы они не сделали этого? Наша готовность к самопожертвованию... Нам нет равных...
Я тут спорил с одним... Он мне доказывал, что это связано с тем, что у нас очень низкая цена на жизнь. Азиатский такой фатализм. Человек, который жертвует собой, не ощущает себя как уникальную, неповторимую личность, которой больше никогда не будет. Тоска по роли. Раньше он был человеком без текста, статистом. Не было у него сюжета, он служил фоном. А тут вдруг стал главным действующим лицом. Тоска по смыслу. Что такое наша пропаганда? Наша идеология? Вам предлагают умереть, но обрести смысл. Возвышают. Дают роль! Большая ценность смерти, потому что за смертью вечность. Он доказывал мне. Но я не согласен! Категорически! Да, мы воспитаны быть солдатами. Так нас учили. Всегда мобилизованы, всегда готовы на что-нибудь невозможное. Мой отец, когда я после школы хотел пойти в гражанский вуз, был потрясен: "Я - кадровый военный, а ты будешь носить пиджак? Отечество надо защищать!" Несколько месяцев со мной не разговаривал, пока я не подал документы в военное училище. Отец - участник войны, он уже умер. Ну, практически никакого материального состояния не имел, как и все его поколение. После него ничего не осталось: дома, машины, земли... Что я имею? Полевую офицерскую сумку, он ее получил перед финской кампанией, а в ней его боевые ордена. Еще в полиэтиленовом пакете у меня лежат триста писем отца с фронта, начиная с сорок первого года, мать их сохранила. Все, что осталось после отца... Но я считаю, что это бесценный капитал!
Теперь вы понимаете, каким я вижу наш музей? Вон там в баночке земля чернобыльская... Горстка... Вон шахтерская каска... Тоже оттуда... Крестьянская утварь из зоны... Сюда нельзя дозиметристов пускать. Фонит! Но тут все должно быть всамделишным! Без муляжей! Нам должны поверить. А поверят только настоящему, потому что слишком много лжи вокруг Чернобыля. Было и есть. Обросли фондами, коммерческими структурами...
Раз вы пишете такую книгу, должны посмотреть наш уникальный видеоматериал. По крохам собираем. Чернобыльской хроники, считайте, нет! Ее не дали снять, все засекретили. Если кому-то что-то удавалось запечатлеть, то соответствующие органы тут же забирали этот материал и возвращали размагниченные ленты. У нас нет хроники, как эвакуировали людей, вывозили скот... Трагедию снимать запрещалось, снимали - героизм! Чернобыльские альбомы все-таки сейчас изданы, но сколько раз кино-и телеоператорам разбивали камеры. Таскали по инстанциям... Чтобы честно рассказать о Чернобыле, нужно было мужество, оно и сейчас требуется. Поверьте мне! Но вы должны увидеть... Эти кадры... Черные, как графит, лица первых пожарников. А их глаза? Это уже глаза людей, которые знают, что уходят от нас. На одном фрагменте - ноги женщины, которая утром после катастрофы шла обрабатывать огородик возле атомной станции. Шла по траве, на которой лежала роса... Ноги напоминают решето, все в дырочках до самых колен... Это надо увидеть, раз вы пишете такую книгу...
Я прихожу домой и не могу взять на руки своего маленького сына. Мне надо выпить пятьдесят-сто граммов водки, чтобы взять на руки ребенка...
Целый отдел в музее - вертолетчики... Полковник Водолажский... Герой России, похороненный на беларусской земле, в деревне Жуков Луг. Когда он получил запредельную дозу, должен был уйти, немедленно эвакуироваться, но остался и обучил еще тридцать три экипажа. Сам сделал сто двадцать вылетов, сбросил двести-триста тонн груза. Четыре-пять вылетов в течение суток, при высоте триста метров над реактором, температура в кабине - до шестидесяти градусов. Вообразите, что творилось внизу, когда мешки с песком сбрасывались... Активность достигала тысячи восемьсот рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе. Чтобы метнуть прицельно, попасть в цель огненное жерло, они высовывали головы из кабины и примеривались глазом. Иного способа не было... На заседаниях правительственной комиссии... Просто, буднично докладывалось: "На это надо положить две-три жизни. А на это - одну жизнь". Просто и буднично...
Полковник Водолажский умер. В карточке учета доз, набранных над реактором, врачи ему записали... семь бэр. На самом деле их было шестьсот!
А четыреста шахтеров, которые день и ночь долбили тоннель под реактором? Нужно было прорыть тоннель, чтобы залить туда жидкий азот и заморозить земельную подушку, так это обозначается на инженерном языке. Иначе бы реактор ушел в грунтовые воды... Шахтеры Москвы, Киева, Днепропетровска... Я нигде о них не читал. А они голые, при температуре за пятьдесят градусов катили перед собой вагонетки на четвереньках. Там было сотни рентген...
Сейчас они умирают... Но если бы они не сделали этого? Я считаю, что они герои, а не жертвы войны, которой вроде бы и не было. Называют ее аварией, катастрофой. А была война... Чернобыльские памятники похожи на военные.
Есть вещи, которые у нас не принято обсуждать, славянская стыдливость. Вы же должны знать... Такую книгу пишете... У тех, кто работал на реакторе или в непосредственной близости к нему, как правило, поражается... сходный симптом у ракетчиков, это знакомые дела... как правило, поражается мочеполовая система. Но об этом у нас вслух не говорят... Не принято... Я однажды сопровождал английского журналиста, он подготовил очень интересные вопросы. Как раз на эту тему, его интересовала человеческая сторона проблемы. Что после всего с человеком - дома, в быту, в интимном? Только ни одного откровенного разговора не получилось. Попросил он собрать, к примеру, вертолетчиков... Поговорить в мужской компании... Они приехали, некоторые уже пенсионеры в тридцать пять сорок лет, одного привезли со сломанной ногой, у него старушечий перелом, то есть под воздействием радиации кости размягчаются. Его привезли... Англичанин задает им вопросы: как вы теперь в семье, со своими молодыми женами? Вертолетчики молчат, они пришли рассказывать, как совершали по пять вылетов в сутки. А тут... О женах? О таком... Давай он их по одному вытаскивать... Отвечают дружно: здоровье нормальное, государство ценит, а в семье любовь... Ни один... Ни один из них не открылся... Они ушли, а я, чувствую, он подавленный: "Теперь ты понимаешь, - говорит, - почему вам никто не верит? Вы обманываете самих себя". А встреча эта происходила в кафе, обслуживали две хорошенькие официантки, они уже все убирают со столов, и он у них спрашивает: "А вы можете мне ответить на несколько вопросов?" И эти две девчонки ему все выложили. Он: "Вы хотите выйти замуж?" - "Да, но только не здесь. Каждая из нас мечтает выйти замуж за иностранца, чтобы родить здорового ребенка". Тогда он посмелее: "Ну, а у вас есть партнеры? Как они? Они вас удовлетворяют? Вы сами понимаете, что я имею в виду?" "Вот тут сидели с вами ребята, - смеются, - вертолетчики. Под два метра. Бряцали медалями. Они для президиумов хороши, но не для постели". Сфотографировал он этих девчонок, а мне повторил ту же фразу: "Теперь ты понимаешь, почему вам никто не верит? Вы обманываете самих себя".
Поехали мы с ним в зону. Известна статистика: вокруг Чернобыля - восемьсот могильников. Он ждал каких-то фантастических инженерных сооружений, а это обычные ямы. Лежит в них "рыжий лес", вырубленный вокруг реактора на сто пятидесяти гектарах (в первые два дня после аварии сосны и елки стали красными, а затем рыжими). Лежат тысячи тонн металла и стали, мелкие трубы, спецодежда, бетонные конструкции... Он показал мне снимок из английского журнала. Понорамный. Сверху... Тысячи единиц автотракторной и авиационной техники... Пожарные машины и машины "Скорой помощи"... Самый крупный могильник возле реактора. Он хотел его снять - уже сейчас - спустя десять лет. Ему обещали за этот снимок большие деньги. И вот мы кружим с ним, кружим, и один начальник нас отсылает к другому - то карты нет, то разрешения. Мотались, пока до меня не дошло: нет этого могильника, он уже не существует в реальности, а только в отчетах, давно растащили по рынкам, на запчасти по колхозам и своим дворам. Разворовали, вывезли. Англичанин это понять не мог. Не поверил! Когда я сказал ему всю правду, он не поверил! И я теперь, читая даже самую смелую статью, не верю, всегда в подсознании крутится мысль: "А вдруг это тоже ложь? Или какие-то побасенки". Помянуть трагедию стало общим местом... Расхожим штампом! Страшилкой! (Заканчивает с отчаянием. Молчит.)
Тащу все в музей... Стаскиваю... Но, бывает, думаю: "Бросить! Убежать!" Ну, как выдержать?!
Был у меня разговор с молодым священником...
Мы стояли у свежей могилы старшины Саши Гончарова... Из тех, кто был на крыше реактора... Снег. Ветер. Погода лютая. Священник служит панихиду. Читает молитву. С непокрытой головой. "Вы будто и не ощущали холода?" - спросил я после. "Нет, - ответил он, - в такие минуты я всесилен. Ни один церковный обряд не дает мне такую энергию, как панихида". Я это запомнил - слова человека, который всегда возле смерти. Не раз спрашивал у иностранных журналистов, которые приезжают к нам, многие уже по нескольку раз, почему они едут, просятся в зону? Глупо было бы думать, что из-за одних только денег или карьеры. "Нам нравится у вас, - признавались, - получаем здесь мощный энергетический заряд". Неожиданный ответ, правда? Для них, наверное, наш человек, его чувства, его мир, - неизведанное, гипнотизирующее... Но я не уяснил, что им больше нравится: мы - сами? Или то, что о нас можно написать? Через нас - понять?
Что же мы все вертимся вокруг смерти?
Чернобыль... У нас другого мира уже не будет... Сначала, когда вырвали почву из-под ног, выплескивали эту боль откровенно, а сейчас пришло сознание, что другого мира нет и податься некуда. Чувство трагической оседлости на этой чернобыльской земле, совсем иное мироощущение. С войны возвращается "потерянное" поколение... Вспомним Ремарка? А с Чернобылем живет "растерянное" поколение... Мы растерялись... Неизменным осталось только человеческое страдание... Наш единственный капитал. Бесценный!
...Я прихожу домой... После всего... Жена слушает меня... А потом тихо говорит: "Я люблю тебя, но сына тебе не отдам. Никому его не отдам. Ни Чернобылю, ни Чечне... Никому!" В ней уже поселился этот страх..."
Сергей Соболев, заместитель председателя правления Республиканской ассоциации "Щит Чернобылю"
Народный хор
Клавдия Барсук, жена ликвидатора; Тамара Белоокая, врач; Екатерина Боброва, переселенка из города Припяти; Андрей Буртыс, журналист; Иван Вергейчик, педиатр; Елена Воронько, жительница городского поселка Брагин; Светлана Говор, жена ликвидатора; Наталья Гончаренко, переселенка; Тамара Дубиковская, жительница городского поселка Наровля; Альберт Зарицкий, врач; Александра Кравцова, врач; Элеонора Ладутенко, радиолог; Ирина Лукашевич, акушерка; Антонина Ларивончик, переселенка; Анатолий Полищук, гидрометеоролог; Мария Савельева, мать; Нина Ханцевич, жена ликвидатора.
"Давно не вижу счастливых беременных женщин... Счастливых мам...
Вот она только родила. Пришла в себя... Зовет: "Доктор, покажите мне! Принесите!" Трогает головку, лобик, тельце. Пальчики считает... На ногах, на ручках... Хочет удостовериться: "Доктор, у меня нормальный ребенок родился? Все хорошо?" Принесут его кормить. Боится: "Я недалеко от Чернобыля живу... Я туда к маме ездила... Я под тот черный дождь попала..."
Сны рассказывают: то теленочка родила с восемью ножками, то щенка с головой ежика... Такие странные сны. Раньше таких снов у женщин не было. Я не слышала. У меня тридцать лет акушерского стажа..."
"Я преподаю в школе русский язык и литературу. Это, кажется, было в начале июня, шли экзамены. Вдруг директор школы собирает нас и объявляет: "Завтра всем прийти с лопатами". Выяснилось: мы должны снять верхний зараженный слой земли вокруг школьных зданий, а потом приедут солдаты и заасфальтируют. Вопросы: "Какие выдадут защитные средства? Привезут ли специальные костюмы, респираторы?" Ответили, что нет. "Возьмите лопаты и будете копать". Только двое молодых учителей отказались, остальные пошли и копали. Подавленность и в то же время чувство исполненного долга, живет это в нас: быть там, где трудно, опасно, защищать родину. Разве я чему-то другому учила своих учеников, только этому: пойти, броситься в огонь, защищать, жертвовать. Литература, которую я преподавала, она не о жизни, она о войне. Шолохов, Серафимович, Фурманов, Фадеев, Борис Полевой... Только двое молодых учителей отказались. Но они из нового поколения... Это уже другие люди...
Рыли землю с утра до вечера. Когда возвращались домой, казалось странным, что работают городские магазины, женщины покупают чулки, духи. В нас уже жили военные ощущения. И было куда понятнее, когда вдруг стали очереди за хлебом, солью, спичками... Все кинулись сушить сухари... Это поведение показалось мне знакомым, хотя я родилась после войны. Пыталась анализировать свои чувства и поразилась тому, насколько быстро перестроилась моя психика, каким-то непостижимым образом мне оказался знаком военный опыт. Могла себе представить, как брошу дом, как мы с детьми уедем, какие вещи возьмем, что напишу маме. Хотя вокруг текла еще обычная мирная жизнь, по телевизору показывали кинокомедии. Но мы всегда жили в ужасе, мы умеем жить в ужасе, это - наша среда обитания. Тут нашему народу нет равных..."
"Солдаты заходили в деревни и эвакуировали людей. Деревенские улицы были забиты военной техникой: бронетранспортеры, грузовые машины под зеленым брезентом, даже танки. Люди покидали свои дома в присутствии солдат, действовало это угнетающе, особенно на тех, кто пережил войну. Сначала винили русских - они виноваты, их станция... Следом: "Коммунисты виноваты..."
Все время сравнивали с войной. Но это больше... Войну можно понять... А тут? Люди замолчали..."
"Я никуда будто и не уезжала... Я каждый день хожу по своим воспоминаниям. По тем же улицам, мимо тех же домов. Такой тихий городок был...
Воскресенье... Лежу, загораю. Бежит мама: "Деточка, Чернобыль взорвался, люди по домам прячутся, а ты под этим солнцем". Я посмеялась - до Чернобыля от Наровли сорок километров.
Вечером возле нашего дома остановились "Жигули", заходит моя знакомая с мужем: она - в домашнем халате, он - в спортивном трико и в каких-то старых тапочках. Через лес, проселочными дорогами они удирали из Припяти... На дорогах дежурила милиция, военные посты, никого не выпускали. Первое, что она мне закричала: "Нужно срочно искать молоко и водку! Срочно!" Кричала и кричала: "Только новую мебель купила, новый холодильник. Я себе шубу сшила. Все оставила, обвязала целлофаном... Ночь не спали... Что будет? Что будет?" Муж ее успокаивал. Днями сидели у телевизора и ждали, когда Горбачев выступит. Власти молчали... Только когда отгремели праздники Горбачев сказал: не волнуйтесь, товарищи, ситуация на контроле... Ничего страшного... Люди там живут, работают..."
"Весь скот из выселенных деревень гнали к нам в райцентр на приемные пункты. Обезумевшие коровы, овечки, поросята бегали по улицам... Кто хотел, тот ловил. С мясокомбината машины с тушами шли на станцию Калиновичи, оттуда грузили на Москву. Москва не принимала. И эти вагоны, уже могильники, возвращались назад к нам. Целые эшелоны. Тут их хоронили. Запах гнилого мяса преследовал по ночам... "Неужели так пахнет атомная война?" - думала я. Война, которую помнила, пахла дымом...
В первые дни наших детей вывозили ночью, чтобы меньше людей видело. Прятали беду, скрывали. А народ все равно узнавал. Выносили на дорогу к нашим автобусам бидончики с молоком, пекли булочки. Как в войну... С чем еще сравнить?
"Совещание в облисполкоме. Военная обстановка. Все ждут выступления начальника гражданской обороны, потому что если кто-то что-то и вспомнил о радиации, то только какие-то обрывки из учебника физики за десятый класс. Он выходит на трибуну и начинает рассказывать то, что написано в книгах и учебниках об атомной войне: получив пятьдесят рентген, солдат должен выйти из боя, как строить укрытия, как пользоваться противогазом, о радиусе взрыва...
В зараженную зону вылетели на вертолете. Экипировка по инструкции: нижнего белья нет, комбинезон из хэбе, как у повара, на нем защитная пленка, рукавицы, марлевая повязка. Обвешаны все приборами. Спускаемся с неба возле деревни, а там ребятишки купаются в песке, как воробьи... Во рту камушек, веточка... Без штанов... С голыми попами... А у нас приказ: с народом не общаться, панику не поднимать...
И вот теперь живу с этим..."
"По телевизору вдруг замелькали передачи... Один из сюжетов: бабка подоила молоко, налила в банку, репортер подходит с военным дозиметром, водит по банке... Идет комментарий, что, мол, видите, совершенная норма, а до реактора десять километров. Показывают реку Припять... Купаются, загорают... Вдалеке виден реактор и клубы дыма над ним... Комментарий: западные голоса, дескать, сеют панику, распространяют заведомую клевету об аварии. И снова с этим дозиметром - то к тарелке ухи его прикладывают, то к шоколадке, то к пончикам у открытого киоска. Это был обман. Военные дозиметры, которые находились в то время на вооружении нашей армии, не рассчитаны на проверку продуктов, они только меряют фон...
Такое количество лжи, неимоверное, с которым связан в нашем сознании Чернобыль, было разве только в войну..."
"Мы ждали первенца. Муж хотел мальчика, а я - девочку. Врачи уговаривали меня: "Надо решиться на аборт. Ваш муж был в Чернобыле". Он - шофер, и его в первые дни туда призвали. Возил песок. Я никому не верила.
Ребеночек родился мертвый. И без двух пальчиков. Девочка. Я плакала. "Ну, пусть бы у нее хотя бы пальчики были. Она же - девочка".
"Никто не понимал, что произошло. Позвонила в военкомат, мы, медики, все военнообязанные, предложила свою помощь. Не помню фамилию, но звание было майор, ответил мне: "Нам нужны молодые". Я пробовала убеждать: "Молодые врачи, во-первых, не готовы, а, во-вторых, они подвергаются большей опасности, молодой организм чувствительнее к воздействию радиации". Ответ: "У нас приказ - брать молодых".
У больных стали плохо заживать раны. Помню тот первый радиоактивный дождь. "Черный дождь" станут его потом называть... С одной стороны, сознание ни к чему подобному не готово, а с другой - мы ведь самые лучшие, самые необыкновенные, у нас самая великая страна. Мой муж, человек с высшим образованием, инженер, он серьезно меня уверял, что это террористический акт. Вражеская диверсия. Так думали тогда многие. А я вспоминала, как ехала в поезде с одним хозяйственником, и он мне рассказывал о строительстве Смоленской атомной станции: сколько цемента, досок, гвоздей, песка уплывало с объекта, в близлежащие деревни. За деньги, за бутылку водки...
В деревнях, на заводах выступали работники райкомов партии, ездили, общались с народом. Но ни один из них не способен был ответить на вопросы, что такое дезактивация, как защитить детей, какие коэффициенты перехода радионуклидов в пищевые цепочки? Об альфа- бета- и гамма частицах, о радиобиологии, ионизирующих излучениях, не говоря об изотопах. Для них это были вещи из иного мира. Они читали лекции о героизме советских людей, символах военного мужества, происках западных спецслужб... Когда я, было, заикнулась об этом на партсобрании, засомневалась, мне сказали, что заберут партбилет..."
"Много было необъяснимых смертей. Неожиданных... У моей сестры болело сердце... Когда она услышала о Чернобыле, почувствовала: "Вы это переживете, а я - нет". Она умерла через несколько месяцев... Врачи ничего не смогли объяснить. С ее диагнозом еще долго можно было жить...
Рассказывают, что у старух появлялось молоко в грудях, как у рожениц. Медициннский термин этому явлению - релаксация. А для крестьян? Крушение мира... Божья кара... Случилось такое с бабкой, которая жила одиноко. Без мужа. Без детей. Сбожеволила... Ходит по деревне и качает что-нибудь на руках... Люли-люли... Баюшки..."
"Я боюсь жить на этой земле. Дали дозиметр, а зачем он мне? Постираю белье, оно у меня белюсенькое - дозиметр звенит. Приготовлю еду, спеку пирог звенит. Постелю постель - звенит. Зачем он мне? Я кормлю детей - и плачу. "Чего ты, мамка, плачешь?"
Двое детей, двое мальчиков. Ни в ясельках, ни в садике они - все время по больницам. Старшенький: то ли девочка, то ли мальчик. Лысенький. Я - и к врачам с ним, и к бабкам. Шептухам, знахаркам. Самый маленький в классе. Ему нельзя бегать, играть, если кто нечаянно ударит, потечет кровь, он может умереть. Болезнь крови, я ее даже не выговорю. Лежу с ним в больнице и думаю: "Умрет". Потом поняла, что так думать нельзя. Плакала в туалете. Все мамы в палатах не плачут. В туалетах, в ванной. Вернусь веселая:
- У тебя уже щечки порозовели. Выздоравливаешь.
- Мамочка, забери меня из больницы. Я тут умру. Тут все умирают.
Где мне плакать? В туалете? А там очередь... Там все такие, как я..."
"На радуницу... В день поминовения... Нас пустили на кладбище. На могилки, а заходить в свои дворы, милиция приказывала, нельзя. Так мы хоть издали поглядели на наши хаты... Перекрестили их..."
"Расскажу вам, что такое наш человек. Один пример. В "грязных" районах... В первые годы магазины завалили гречкой, китайской тушенкой, и люди радовались, похвалялись, что, мол, нас теперь отсюда не выгонишь. Нам тут хорошо! Загрязнялась почва неравномерно, в одном колхозе и "чистые", и "грязные" поля. Тем, кто работает на "грязных" платят больше, и все просятся туда... На "чистые" ехать отказываются...
Недавно был у меня в гостях брат с Дальнего Востока. "Вы, - говорит, - тут как "черные ящики"... Люди-ящики..." "Черные ящики" есть на каждом самолете, в них записывается вся информация о полете... Мы думаем, что мы живем, разговариваем, ходим, едим... Любим... А мы записываем информацию!.."
"Я - детский врач. У детей все иначе, чем у взрослых. У них, например, нет понятия, что рак - это смерть. Этот образ у них не возникает. Они все о себе знают: диагноз, название всех процедур, лекарств. Знают больше, чем их мамы. Мне кажется, что когда они умирают, У них такие удивленные лица... Лежат с такими удивленными лицами..."
"Врачи меня предупредили, что мой муж умрет. У него лейкоз. Рак крови.
Он заболел, когда вернулся из чернобыльской зоны. Через два месяца. Его с завода туда послали. Пришел с ночной смены:
- Утром уезжаю.
- Что ты там будешь делать?
- Работать в колхозе.
Сгребали сено в пятнадцатикилометровой зоне, убирали свеклу, копали картошку.
Вернулся. Поехали к его родителям. Помогал отцу штукатурить печь. И там упал. Вызвали "скорую", отвезли в больницу - смертельная доза лейкоцитов. Отправили в Москву.
Приехал оттуда с одной мыслью: "Я умру". Стал больше молчать. Убеждала. Просила. Словам моим не верит. Тогда я родила ему дочь, чтобы поверил. Я сны свои тогда не разгадывала. То меня ведут на эшафот, то я вся в белом... Проснусь утром, посмотрю на него: как же я останусь одна? Нельзя много думать о смерти... Гоню эти мысли... Если бы я знала, что он заболеет, закрыла бы все двери, стала бы на пороге. Заперла бы на десять замков..."
"Уже два года скитаемся мы с моим мальчиком по больницам. Ни читать, ни слушать о Чернобыле не хочу. Я все видела...
Маленькие девочки в больничных палатах играют в "куклы". Куклы у них закрывают глаза, куклы умирают.
- Почему куклы умирают?
- Потому что это наши дети, а наши дети жить не будут. Они родятся и умрут.
Моему Артемке семь лет, а на вид ему дают пять.
Закроет глаза, и я думаю, что уснул. Заплачу: он же не видит.
А он - отзывается:
- Мама, я уже умираю?
Заснет, и почти не дышит. Я стану перед ним на колени... Перед кроваткой...
Был момент когда существовала опасность ядерного взрыва, и потребовалось спустить из-под реактора грунтовую воду, чтобы туда не попал расплав урана и графита, вместе с водой они дали бы критическую массу. Взрыв - три-пять мегатонн. Не только бы Киев и Минск обезжизнели, а и в огромной части Европы нельзя было бы жить. Представляете?! Европейская катастрофа. Поставили задачу: кто нырнет в эту воду и откроет там задвижку спускного клапана? Обещали машину, квартиру, дачу и содержание родных до конца дней. Искали добровольцев. И они нашлись! Ребята ныряли, много раз ныряли и открыли эту задвижку, и им дали на команду семь тысяч рублей. А об обещанных машинах и квартирах забыли. Да, не из-за них они ныряли! Не из-за материального, меньше всего из-за материального. (Разволновался).
Этих людей уже нет... Только документы в нашем музее... Фамилии... Но если бы они не сделали этого? Наша готовность к самопожертвованию... Нам нет равных...
Я тут спорил с одним... Он мне доказывал, что это связано с тем, что у нас очень низкая цена на жизнь. Азиатский такой фатализм. Человек, который жертвует собой, не ощущает себя как уникальную, неповторимую личность, которой больше никогда не будет. Тоска по роли. Раньше он был человеком без текста, статистом. Не было у него сюжета, он служил фоном. А тут вдруг стал главным действующим лицом. Тоска по смыслу. Что такое наша пропаганда? Наша идеология? Вам предлагают умереть, но обрести смысл. Возвышают. Дают роль! Большая ценность смерти, потому что за смертью вечность. Он доказывал мне. Но я не согласен! Категорически! Да, мы воспитаны быть солдатами. Так нас учили. Всегда мобилизованы, всегда готовы на что-нибудь невозможное. Мой отец, когда я после школы хотел пойти в гражанский вуз, был потрясен: "Я - кадровый военный, а ты будешь носить пиджак? Отечество надо защищать!" Несколько месяцев со мной не разговаривал, пока я не подал документы в военное училище. Отец - участник войны, он уже умер. Ну, практически никакого материального состояния не имел, как и все его поколение. После него ничего не осталось: дома, машины, земли... Что я имею? Полевую офицерскую сумку, он ее получил перед финской кампанией, а в ней его боевые ордена. Еще в полиэтиленовом пакете у меня лежат триста писем отца с фронта, начиная с сорок первого года, мать их сохранила. Все, что осталось после отца... Но я считаю, что это бесценный капитал!
Теперь вы понимаете, каким я вижу наш музей? Вон там в баночке земля чернобыльская... Горстка... Вон шахтерская каска... Тоже оттуда... Крестьянская утварь из зоны... Сюда нельзя дозиметристов пускать. Фонит! Но тут все должно быть всамделишным! Без муляжей! Нам должны поверить. А поверят только настоящему, потому что слишком много лжи вокруг Чернобыля. Было и есть. Обросли фондами, коммерческими структурами...
Раз вы пишете такую книгу, должны посмотреть наш уникальный видеоматериал. По крохам собираем. Чернобыльской хроники, считайте, нет! Ее не дали снять, все засекретили. Если кому-то что-то удавалось запечатлеть, то соответствующие органы тут же забирали этот материал и возвращали размагниченные ленты. У нас нет хроники, как эвакуировали людей, вывозили скот... Трагедию снимать запрещалось, снимали - героизм! Чернобыльские альбомы все-таки сейчас изданы, но сколько раз кино-и телеоператорам разбивали камеры. Таскали по инстанциям... Чтобы честно рассказать о Чернобыле, нужно было мужество, оно и сейчас требуется. Поверьте мне! Но вы должны увидеть... Эти кадры... Черные, как графит, лица первых пожарников. А их глаза? Это уже глаза людей, которые знают, что уходят от нас. На одном фрагменте - ноги женщины, которая утром после катастрофы шла обрабатывать огородик возле атомной станции. Шла по траве, на которой лежала роса... Ноги напоминают решето, все в дырочках до самых колен... Это надо увидеть, раз вы пишете такую книгу...
Я прихожу домой и не могу взять на руки своего маленького сына. Мне надо выпить пятьдесят-сто граммов водки, чтобы взять на руки ребенка...
Целый отдел в музее - вертолетчики... Полковник Водолажский... Герой России, похороненный на беларусской земле, в деревне Жуков Луг. Когда он получил запредельную дозу, должен был уйти, немедленно эвакуироваться, но остался и обучил еще тридцать три экипажа. Сам сделал сто двадцать вылетов, сбросил двести-триста тонн груза. Четыре-пять вылетов в течение суток, при высоте триста метров над реактором, температура в кабине - до шестидесяти градусов. Вообразите, что творилось внизу, когда мешки с песком сбрасывались... Активность достигала тысячи восемьсот рентген в час. Пилотам становилось плохо в воздухе. Чтобы метнуть прицельно, попасть в цель огненное жерло, они высовывали головы из кабины и примеривались глазом. Иного способа не было... На заседаниях правительственной комиссии... Просто, буднично докладывалось: "На это надо положить две-три жизни. А на это - одну жизнь". Просто и буднично...
Полковник Водолажский умер. В карточке учета доз, набранных над реактором, врачи ему записали... семь бэр. На самом деле их было шестьсот!
А четыреста шахтеров, которые день и ночь долбили тоннель под реактором? Нужно было прорыть тоннель, чтобы залить туда жидкий азот и заморозить земельную подушку, так это обозначается на инженерном языке. Иначе бы реактор ушел в грунтовые воды... Шахтеры Москвы, Киева, Днепропетровска... Я нигде о них не читал. А они голые, при температуре за пятьдесят градусов катили перед собой вагонетки на четвереньках. Там было сотни рентген...
Сейчас они умирают... Но если бы они не сделали этого? Я считаю, что они герои, а не жертвы войны, которой вроде бы и не было. Называют ее аварией, катастрофой. А была война... Чернобыльские памятники похожи на военные.
Есть вещи, которые у нас не принято обсуждать, славянская стыдливость. Вы же должны знать... Такую книгу пишете... У тех, кто работал на реакторе или в непосредственной близости к нему, как правило, поражается... сходный симптом у ракетчиков, это знакомые дела... как правило, поражается мочеполовая система. Но об этом у нас вслух не говорят... Не принято... Я однажды сопровождал английского журналиста, он подготовил очень интересные вопросы. Как раз на эту тему, его интересовала человеческая сторона проблемы. Что после всего с человеком - дома, в быту, в интимном? Только ни одного откровенного разговора не получилось. Попросил он собрать, к примеру, вертолетчиков... Поговорить в мужской компании... Они приехали, некоторые уже пенсионеры в тридцать пять сорок лет, одного привезли со сломанной ногой, у него старушечий перелом, то есть под воздействием радиации кости размягчаются. Его привезли... Англичанин задает им вопросы: как вы теперь в семье, со своими молодыми женами? Вертолетчики молчат, они пришли рассказывать, как совершали по пять вылетов в сутки. А тут... О женах? О таком... Давай он их по одному вытаскивать... Отвечают дружно: здоровье нормальное, государство ценит, а в семье любовь... Ни один... Ни один из них не открылся... Они ушли, а я, чувствую, он подавленный: "Теперь ты понимаешь, - говорит, - почему вам никто не верит? Вы обманываете самих себя". А встреча эта происходила в кафе, обслуживали две хорошенькие официантки, они уже все убирают со столов, и он у них спрашивает: "А вы можете мне ответить на несколько вопросов?" И эти две девчонки ему все выложили. Он: "Вы хотите выйти замуж?" - "Да, но только не здесь. Каждая из нас мечтает выйти замуж за иностранца, чтобы родить здорового ребенка". Тогда он посмелее: "Ну, а у вас есть партнеры? Как они? Они вас удовлетворяют? Вы сами понимаете, что я имею в виду?" "Вот тут сидели с вами ребята, - смеются, - вертолетчики. Под два метра. Бряцали медалями. Они для президиумов хороши, но не для постели". Сфотографировал он этих девчонок, а мне повторил ту же фразу: "Теперь ты понимаешь, почему вам никто не верит? Вы обманываете самих себя".
Поехали мы с ним в зону. Известна статистика: вокруг Чернобыля - восемьсот могильников. Он ждал каких-то фантастических инженерных сооружений, а это обычные ямы. Лежит в них "рыжий лес", вырубленный вокруг реактора на сто пятидесяти гектарах (в первые два дня после аварии сосны и елки стали красными, а затем рыжими). Лежат тысячи тонн металла и стали, мелкие трубы, спецодежда, бетонные конструкции... Он показал мне снимок из английского журнала. Понорамный. Сверху... Тысячи единиц автотракторной и авиационной техники... Пожарные машины и машины "Скорой помощи"... Самый крупный могильник возле реактора. Он хотел его снять - уже сейчас - спустя десять лет. Ему обещали за этот снимок большие деньги. И вот мы кружим с ним, кружим, и один начальник нас отсылает к другому - то карты нет, то разрешения. Мотались, пока до меня не дошло: нет этого могильника, он уже не существует в реальности, а только в отчетах, давно растащили по рынкам, на запчасти по колхозам и своим дворам. Разворовали, вывезли. Англичанин это понять не мог. Не поверил! Когда я сказал ему всю правду, он не поверил! И я теперь, читая даже самую смелую статью, не верю, всегда в подсознании крутится мысль: "А вдруг это тоже ложь? Или какие-то побасенки". Помянуть трагедию стало общим местом... Расхожим штампом! Страшилкой! (Заканчивает с отчаянием. Молчит.)
Тащу все в музей... Стаскиваю... Но, бывает, думаю: "Бросить! Убежать!" Ну, как выдержать?!
Был у меня разговор с молодым священником...
Мы стояли у свежей могилы старшины Саши Гончарова... Из тех, кто был на крыше реактора... Снег. Ветер. Погода лютая. Священник служит панихиду. Читает молитву. С непокрытой головой. "Вы будто и не ощущали холода?" - спросил я после. "Нет, - ответил он, - в такие минуты я всесилен. Ни один церковный обряд не дает мне такую энергию, как панихида". Я это запомнил - слова человека, который всегда возле смерти. Не раз спрашивал у иностранных журналистов, которые приезжают к нам, многие уже по нескольку раз, почему они едут, просятся в зону? Глупо было бы думать, что из-за одних только денег или карьеры. "Нам нравится у вас, - признавались, - получаем здесь мощный энергетический заряд". Неожиданный ответ, правда? Для них, наверное, наш человек, его чувства, его мир, - неизведанное, гипнотизирующее... Но я не уяснил, что им больше нравится: мы - сами? Или то, что о нас можно написать? Через нас - понять?
Что же мы все вертимся вокруг смерти?
Чернобыль... У нас другого мира уже не будет... Сначала, когда вырвали почву из-под ног, выплескивали эту боль откровенно, а сейчас пришло сознание, что другого мира нет и податься некуда. Чувство трагической оседлости на этой чернобыльской земле, совсем иное мироощущение. С войны возвращается "потерянное" поколение... Вспомним Ремарка? А с Чернобылем живет "растерянное" поколение... Мы растерялись... Неизменным осталось только человеческое страдание... Наш единственный капитал. Бесценный!
...Я прихожу домой... После всего... Жена слушает меня... А потом тихо говорит: "Я люблю тебя, но сына тебе не отдам. Никому его не отдам. Ни Чернобылю, ни Чечне... Никому!" В ней уже поселился этот страх..."
Сергей Соболев, заместитель председателя правления Республиканской ассоциации "Щит Чернобылю"
Народный хор
Клавдия Барсук, жена ликвидатора; Тамара Белоокая, врач; Екатерина Боброва, переселенка из города Припяти; Андрей Буртыс, журналист; Иван Вергейчик, педиатр; Елена Воронько, жительница городского поселка Брагин; Светлана Говор, жена ликвидатора; Наталья Гончаренко, переселенка; Тамара Дубиковская, жительница городского поселка Наровля; Альберт Зарицкий, врач; Александра Кравцова, врач; Элеонора Ладутенко, радиолог; Ирина Лукашевич, акушерка; Антонина Ларивончик, переселенка; Анатолий Полищук, гидрометеоролог; Мария Савельева, мать; Нина Ханцевич, жена ликвидатора.
"Давно не вижу счастливых беременных женщин... Счастливых мам...
Вот она только родила. Пришла в себя... Зовет: "Доктор, покажите мне! Принесите!" Трогает головку, лобик, тельце. Пальчики считает... На ногах, на ручках... Хочет удостовериться: "Доктор, у меня нормальный ребенок родился? Все хорошо?" Принесут его кормить. Боится: "Я недалеко от Чернобыля живу... Я туда к маме ездила... Я под тот черный дождь попала..."
Сны рассказывают: то теленочка родила с восемью ножками, то щенка с головой ежика... Такие странные сны. Раньше таких снов у женщин не было. Я не слышала. У меня тридцать лет акушерского стажа..."
"Я преподаю в школе русский язык и литературу. Это, кажется, было в начале июня, шли экзамены. Вдруг директор школы собирает нас и объявляет: "Завтра всем прийти с лопатами". Выяснилось: мы должны снять верхний зараженный слой земли вокруг школьных зданий, а потом приедут солдаты и заасфальтируют. Вопросы: "Какие выдадут защитные средства? Привезут ли специальные костюмы, респираторы?" Ответили, что нет. "Возьмите лопаты и будете копать". Только двое молодых учителей отказались, остальные пошли и копали. Подавленность и в то же время чувство исполненного долга, живет это в нас: быть там, где трудно, опасно, защищать родину. Разве я чему-то другому учила своих учеников, только этому: пойти, броситься в огонь, защищать, жертвовать. Литература, которую я преподавала, она не о жизни, она о войне. Шолохов, Серафимович, Фурманов, Фадеев, Борис Полевой... Только двое молодых учителей отказались. Но они из нового поколения... Это уже другие люди...
Рыли землю с утра до вечера. Когда возвращались домой, казалось странным, что работают городские магазины, женщины покупают чулки, духи. В нас уже жили военные ощущения. И было куда понятнее, когда вдруг стали очереди за хлебом, солью, спичками... Все кинулись сушить сухари... Это поведение показалось мне знакомым, хотя я родилась после войны. Пыталась анализировать свои чувства и поразилась тому, насколько быстро перестроилась моя психика, каким-то непостижимым образом мне оказался знаком военный опыт. Могла себе представить, как брошу дом, как мы с детьми уедем, какие вещи возьмем, что напишу маме. Хотя вокруг текла еще обычная мирная жизнь, по телевизору показывали кинокомедии. Но мы всегда жили в ужасе, мы умеем жить в ужасе, это - наша среда обитания. Тут нашему народу нет равных..."
"Солдаты заходили в деревни и эвакуировали людей. Деревенские улицы были забиты военной техникой: бронетранспортеры, грузовые машины под зеленым брезентом, даже танки. Люди покидали свои дома в присутствии солдат, действовало это угнетающе, особенно на тех, кто пережил войну. Сначала винили русских - они виноваты, их станция... Следом: "Коммунисты виноваты..."
Все время сравнивали с войной. Но это больше... Войну можно понять... А тут? Люди замолчали..."
"Я никуда будто и не уезжала... Я каждый день хожу по своим воспоминаниям. По тем же улицам, мимо тех же домов. Такой тихий городок был...
Воскресенье... Лежу, загораю. Бежит мама: "Деточка, Чернобыль взорвался, люди по домам прячутся, а ты под этим солнцем". Я посмеялась - до Чернобыля от Наровли сорок километров.
Вечером возле нашего дома остановились "Жигули", заходит моя знакомая с мужем: она - в домашнем халате, он - в спортивном трико и в каких-то старых тапочках. Через лес, проселочными дорогами они удирали из Припяти... На дорогах дежурила милиция, военные посты, никого не выпускали. Первое, что она мне закричала: "Нужно срочно искать молоко и водку! Срочно!" Кричала и кричала: "Только новую мебель купила, новый холодильник. Я себе шубу сшила. Все оставила, обвязала целлофаном... Ночь не спали... Что будет? Что будет?" Муж ее успокаивал. Днями сидели у телевизора и ждали, когда Горбачев выступит. Власти молчали... Только когда отгремели праздники Горбачев сказал: не волнуйтесь, товарищи, ситуация на контроле... Ничего страшного... Люди там живут, работают..."
"Весь скот из выселенных деревень гнали к нам в райцентр на приемные пункты. Обезумевшие коровы, овечки, поросята бегали по улицам... Кто хотел, тот ловил. С мясокомбината машины с тушами шли на станцию Калиновичи, оттуда грузили на Москву. Москва не принимала. И эти вагоны, уже могильники, возвращались назад к нам. Целые эшелоны. Тут их хоронили. Запах гнилого мяса преследовал по ночам... "Неужели так пахнет атомная война?" - думала я. Война, которую помнила, пахла дымом...
В первые дни наших детей вывозили ночью, чтобы меньше людей видело. Прятали беду, скрывали. А народ все равно узнавал. Выносили на дорогу к нашим автобусам бидончики с молоком, пекли булочки. Как в войну... С чем еще сравнить?
"Совещание в облисполкоме. Военная обстановка. Все ждут выступления начальника гражданской обороны, потому что если кто-то что-то и вспомнил о радиации, то только какие-то обрывки из учебника физики за десятый класс. Он выходит на трибуну и начинает рассказывать то, что написано в книгах и учебниках об атомной войне: получив пятьдесят рентген, солдат должен выйти из боя, как строить укрытия, как пользоваться противогазом, о радиусе взрыва...
В зараженную зону вылетели на вертолете. Экипировка по инструкции: нижнего белья нет, комбинезон из хэбе, как у повара, на нем защитная пленка, рукавицы, марлевая повязка. Обвешаны все приборами. Спускаемся с неба возле деревни, а там ребятишки купаются в песке, как воробьи... Во рту камушек, веточка... Без штанов... С голыми попами... А у нас приказ: с народом не общаться, панику не поднимать...
И вот теперь живу с этим..."
"По телевизору вдруг замелькали передачи... Один из сюжетов: бабка подоила молоко, налила в банку, репортер подходит с военным дозиметром, водит по банке... Идет комментарий, что, мол, видите, совершенная норма, а до реактора десять километров. Показывают реку Припять... Купаются, загорают... Вдалеке виден реактор и клубы дыма над ним... Комментарий: западные голоса, дескать, сеют панику, распространяют заведомую клевету об аварии. И снова с этим дозиметром - то к тарелке ухи его прикладывают, то к шоколадке, то к пончикам у открытого киоска. Это был обман. Военные дозиметры, которые находились в то время на вооружении нашей армии, не рассчитаны на проверку продуктов, они только меряют фон...
Такое количество лжи, неимоверное, с которым связан в нашем сознании Чернобыль, было разве только в войну..."
"Мы ждали первенца. Муж хотел мальчика, а я - девочку. Врачи уговаривали меня: "Надо решиться на аборт. Ваш муж был в Чернобыле". Он - шофер, и его в первые дни туда призвали. Возил песок. Я никому не верила.
Ребеночек родился мертвый. И без двух пальчиков. Девочка. Я плакала. "Ну, пусть бы у нее хотя бы пальчики были. Она же - девочка".
"Никто не понимал, что произошло. Позвонила в военкомат, мы, медики, все военнообязанные, предложила свою помощь. Не помню фамилию, но звание было майор, ответил мне: "Нам нужны молодые". Я пробовала убеждать: "Молодые врачи, во-первых, не готовы, а, во-вторых, они подвергаются большей опасности, молодой организм чувствительнее к воздействию радиации". Ответ: "У нас приказ - брать молодых".
У больных стали плохо заживать раны. Помню тот первый радиоактивный дождь. "Черный дождь" станут его потом называть... С одной стороны, сознание ни к чему подобному не готово, а с другой - мы ведь самые лучшие, самые необыкновенные, у нас самая великая страна. Мой муж, человек с высшим образованием, инженер, он серьезно меня уверял, что это террористический акт. Вражеская диверсия. Так думали тогда многие. А я вспоминала, как ехала в поезде с одним хозяйственником, и он мне рассказывал о строительстве Смоленской атомной станции: сколько цемента, досок, гвоздей, песка уплывало с объекта, в близлежащие деревни. За деньги, за бутылку водки...
В деревнях, на заводах выступали работники райкомов партии, ездили, общались с народом. Но ни один из них не способен был ответить на вопросы, что такое дезактивация, как защитить детей, какие коэффициенты перехода радионуклидов в пищевые цепочки? Об альфа- бета- и гамма частицах, о радиобиологии, ионизирующих излучениях, не говоря об изотопах. Для них это были вещи из иного мира. Они читали лекции о героизме советских людей, символах военного мужества, происках западных спецслужб... Когда я, было, заикнулась об этом на партсобрании, засомневалась, мне сказали, что заберут партбилет..."
"Много было необъяснимых смертей. Неожиданных... У моей сестры болело сердце... Когда она услышала о Чернобыле, почувствовала: "Вы это переживете, а я - нет". Она умерла через несколько месяцев... Врачи ничего не смогли объяснить. С ее диагнозом еще долго можно было жить...
Рассказывают, что у старух появлялось молоко в грудях, как у рожениц. Медициннский термин этому явлению - релаксация. А для крестьян? Крушение мира... Божья кара... Случилось такое с бабкой, которая жила одиноко. Без мужа. Без детей. Сбожеволила... Ходит по деревне и качает что-нибудь на руках... Люли-люли... Баюшки..."
"Я боюсь жить на этой земле. Дали дозиметр, а зачем он мне? Постираю белье, оно у меня белюсенькое - дозиметр звенит. Приготовлю еду, спеку пирог звенит. Постелю постель - звенит. Зачем он мне? Я кормлю детей - и плачу. "Чего ты, мамка, плачешь?"
Двое детей, двое мальчиков. Ни в ясельках, ни в садике они - все время по больницам. Старшенький: то ли девочка, то ли мальчик. Лысенький. Я - и к врачам с ним, и к бабкам. Шептухам, знахаркам. Самый маленький в классе. Ему нельзя бегать, играть, если кто нечаянно ударит, потечет кровь, он может умереть. Болезнь крови, я ее даже не выговорю. Лежу с ним в больнице и думаю: "Умрет". Потом поняла, что так думать нельзя. Плакала в туалете. Все мамы в палатах не плачут. В туалетах, в ванной. Вернусь веселая:
- У тебя уже щечки порозовели. Выздоравливаешь.
- Мамочка, забери меня из больницы. Я тут умру. Тут все умирают.
Где мне плакать? В туалете? А там очередь... Там все такие, как я..."
"На радуницу... В день поминовения... Нас пустили на кладбище. На могилки, а заходить в свои дворы, милиция приказывала, нельзя. Так мы хоть издали поглядели на наши хаты... Перекрестили их..."
"Расскажу вам, что такое наш человек. Один пример. В "грязных" районах... В первые годы магазины завалили гречкой, китайской тушенкой, и люди радовались, похвалялись, что, мол, нас теперь отсюда не выгонишь. Нам тут хорошо! Загрязнялась почва неравномерно, в одном колхозе и "чистые", и "грязные" поля. Тем, кто работает на "грязных" платят больше, и все просятся туда... На "чистые" ехать отказываются...
Недавно был у меня в гостях брат с Дальнего Востока. "Вы, - говорит, - тут как "черные ящики"... Люди-ящики..." "Черные ящики" есть на каждом самолете, в них записывается вся информация о полете... Мы думаем, что мы живем, разговариваем, ходим, едим... Любим... А мы записываем информацию!.."
"Я - детский врач. У детей все иначе, чем у взрослых. У них, например, нет понятия, что рак - это смерть. Этот образ у них не возникает. Они все о себе знают: диагноз, название всех процедур, лекарств. Знают больше, чем их мамы. Мне кажется, что когда они умирают, У них такие удивленные лица... Лежат с такими удивленными лицами..."
"Врачи меня предупредили, что мой муж умрет. У него лейкоз. Рак крови.
Он заболел, когда вернулся из чернобыльской зоны. Через два месяца. Его с завода туда послали. Пришел с ночной смены:
- Утром уезжаю.
- Что ты там будешь делать?
- Работать в колхозе.
Сгребали сено в пятнадцатикилометровой зоне, убирали свеклу, копали картошку.
Вернулся. Поехали к его родителям. Помогал отцу штукатурить печь. И там упал. Вызвали "скорую", отвезли в больницу - смертельная доза лейкоцитов. Отправили в Москву.
Приехал оттуда с одной мыслью: "Я умру". Стал больше молчать. Убеждала. Просила. Словам моим не верит. Тогда я родила ему дочь, чтобы поверил. Я сны свои тогда не разгадывала. То меня ведут на эшафот, то я вся в белом... Проснусь утром, посмотрю на него: как же я останусь одна? Нельзя много думать о смерти... Гоню эти мысли... Если бы я знала, что он заболеет, закрыла бы все двери, стала бы на пороге. Заперла бы на десять замков..."
"Уже два года скитаемся мы с моим мальчиком по больницам. Ни читать, ни слушать о Чернобыле не хочу. Я все видела...
Маленькие девочки в больничных палатах играют в "куклы". Куклы у них закрывают глаза, куклы умирают.
- Почему куклы умирают?
- Потому что это наши дети, а наши дети жить не будут. Они родятся и умрут.
Моему Артемке семь лет, а на вид ему дают пять.
Закроет глаза, и я думаю, что уснул. Заплачу: он же не видит.
А он - отзывается:
- Мама, я уже умираю?
Заснет, и почти не дышит. Я стану перед ним на колени... Перед кроваткой...