Алексин Анатолий. Запомни его лицо...

спиной.
Лейтенант уже был в другом конце коридора. Его не восхитило наше
стремление отправиться на передовую (именно этого мы требовали в письме): он
привык к подобным просьбам и требованиям, которые атаковали военкомат,
"Знаем, знаем..." - проговорил он.
"Откуда стало известно, что мы явимся с этим письмом?" - недоумевал я
по дороге домой. Мои одноклассники на его слова не обратили внимания. Или
решили, что "знаем, знаем" относилось ко всем добровольцам, от которых
отбивался прихрамывавший лейтенант. Но я-то, подходя к дому, понял: нас
опередила Александра Евгеньевна.


Конфликт между личным счастьем и долгом кто-то из мудрецов объявил
самым неразрешимым. На эту мысль могли ссылаться и наши враги, многие из
которых спутали понятие долга с огнеопасной привычкой бездумно выполнять
любые приказы - даже страшные, даже чудовищные.
Но противоречие между счастьем и долгом война обнажила до предела,
сделала очевидным для всех. И для Александры Евгеньевны тоже. Поэтому вскоре
она, так боявшаяся разлуки, сама эту разлуку нам предложила.
Все, сотрясавшее нашу семью, как и сирена воздушной тревоги, врывалось
в дом, когда окно было уже напрочь скрыто от глаз перекрашенным покрывалом.
Александра Евгеньевна пришла вместе с Ниной Филипповной, держа ее за
руку, как поводырь. Это вновь была неожиданность, и мама, как жрица к
солнцу, воздела руки к желтому плафону, заменявшему абажур.
- Мы ненадолго, - с порога предупредила Александра Евгеньевна. - Дело
вот в чем... С Урала на сутки прилетел Ивашов. Он сейчас руководитель
гигантской стройки. Первостепенного значения! - Она гордилась должностью
Ивашова. - Хочет завтра видеть тебя, Маша.
- Что... что?!
- Именно тебя. Вместе с Сашей.
- Зачем?
- Надумал заняться поликлиникой для строителей. Нужен новый главный
врач... Я порекомендовала тебя.
- Меня?!
- А кого же я еще могла порекомендовать?
- Себя!
- Он предлагал мне... Я не стала отказываться, но объяснила, что
пригласить тебя гораздо целесообразнее. И он согласился. А мы с Ниной
останемся здесь. И будем вас ждать.
Она говорила торопливо, чтобы не дать маме опомниться, возразить.
- Ты же хотел на передовую? - обратилась ко мне Александра Евгеньевна.
- Считай, что твоя просьба удовлетворена. Ивашов на этой передовой поседел.
Совсем поседел! Вот и получается... С одной стороны, фронтовые задания, от
которых можно и поседеть, а с другой, отдохнете от бомбежек и затемнений.
Деловитостью и телеграфной чеканностью тона Александра Евгеньевна
давала понять, что предложение ее дискуссии не подлежит.
Она присела на диван и сжалась так, что мне показалось: еще чуть-чуть -
и она вовсе исчезнет.
- Ивашову сейчас отказывать нельзя: он тоже круглый сирота.
Она обняла Нину Филипповну.
- То есть... как? - спросила мама.
- У него дочь погибла. Там, на стройке. Ляля... Красавица! В десятом
классе училась. - Александра Евгеньевна достала свой ветхий блокнот,
склеенный возле корешка. Нашла страницу, где была черная рамка. И внутри ее
под именем жены Ивашова с траурной замедленностью сумела вписать:
"Ляля-маленькая". - Жену его тоже Лялей звали, - пояснила она. И продолжала:
- Цех на морозе строили. Раствор раньше времени застывал, не схватывал
кирпичи... Не цементировал стену, как полагается! И она обвалилась.
- А Ляля почему там оказалась? - испуганно прошептала мама. Она
вспомнила, что и я девятиклассник.
- Школьники строителям помогали. Задание выполняли какое-то
сверхсрочное... Ивашов поседел. Ему еще трудней, чем другим круглым сиротам:
виду показывать не имеет права. Должен оставаться источником оптимизма...
похоронив дочь.
Ивашов принял нас в кабинете, дорога к которому трижды преграждалась
проверкой документов и пропусков.
Когда мы четверо вошли и увидели его, мама поспешно окунула руки в
карманы синего пиджака. Она часто крошила табак - и пальцы правой руки
пожелтели. Но Ивашов об этом не догадался: мама спрятала руки как бы по
привычке и с грациозностью, мне еще незнакомой.
Он легко наклонился и поцеловал Александру Евгеньевну. Потом столь же
легко распрямился, поправил ладную гимнастерку и пояс. Таким я и представлял
себе людей, которых именовали командирами производства. Без воинских знаков
различий на петлицах Ивашов все равно выглядел командиром. На вид ему было
лет сорок пять. Хотя голова была снежно-белая.
Он, мне казалось, сошел со сцены или киноэкрана (очень уж правильными
были черты лица и статной фигура!). Но ничего дежурно-плакатного не
наблюдалось, хотя бы потому, что лицо было обескровленным, бледным.
По-домашнему свойским кивком головы он объяснил, что многое знает о нас
со слов Александры Евгеньевны. А затем, не таясь, дав понять, что время у
него на жестком счету, сразу же приступил к делу:
- Меня вот что волнует: люди не желают лечиться. Стыдятся, что ли...
Дескать, отложим до лучших времен! Но чтобы лучшие времена наступили, их
надо завоевать. А для этого необходимо здоровье! Слабыми руками с сильным
врагом не справишься. Поликлиника же на стройке пустует... Не потому, что
все такие здоровые, а потому, что самоотверженные! Но самоотверженность
требует крепкого организма. Вы согласны, Мария Георгиевна?
Он уже знал, как зовут маму, как зовут меня и Нину Филипповну: на
знакомство у него времени не было.
- Прошу вас, - сказал он маме, - вместе со мной заставить людей
сберегать здоровье, укреплять силы. Согласны?
- Согласна, - ответила мама. Потому что ничего другого ему ответить
было нельзя.
Отвечая, мама высоко вскинула ресницы, и я впервые увидел в глазах ее
прилив цвета морской синевы. "При чем тут синий чулок? - мысленно, но
протестующе воскликнул я. - И при чем тут синий пиджак? У нее глаза
синие..." Ивашов, по-моему, тоже обратил на это внимание. И нарочно
заговорит о другой женщине:
- Есть у нас одна скромница, замечательный инженер... Так она вслух, на
планерке, опровергла лозунг "В тылу как на фронте!" Сочла его не
соответствующим действительности. "Спим все же в постелях. И в атаки
поднимаемся более безопасные - не навстречу автоматным очередям". Так и
сказала. Я с ней согласен! Но, однако, должен предупредить: утренних,
дневных и вечерних смен у нас нет. Все это перемешалось: работают по
двенадцать, по четырнадцать часов, а случается, круглыми сутками! Когда кто
сможет обратиться за медицинской помощью - предугадать нельзя. Поэтому и
поликлиника будет работать безостановочно! Дежурства установите... Но чтобы
двери для помощи были, так сказать, широко распахнуты. Не заперты ни на
минуту! Вы к этому готовы, Мария Георгиевна?
- Я готова.
Мама отвечала на его вопросы сразу же, не задумываясь, утратив свою
обычную размеренность, неторопливость. Это Ивашова устраивало. Поняв, что с
мамой все ясно, он повернулся ко мне:
- Ты, Саша, окончишь девятый класс. А там уж посмотрим. Вот таким
образом! Моя дочь в десятом классе училась... - Он горестно всклокочил белые
крупноволнистые волосы. - Она была чем-то похожа на вас, Нина Филипповна...
Вот таким образом...
- А Саша, Иван Прокофьевич, сочиняет стихи, - чтобы переменить тему,
объявила Александра Евгеньевна. - Он даже печатается.
- Напечатался один раз, - уточнила мама.
Мне тоже показалось, что Ивашову можно сообщать лишь точные сведения.
- О чем же ты пишешь?
- О войне, - сказал я, имея в виду поэму, посвященную дворнику.
Не мог же я сказать, что пишу про любовь!
- Почитай, - предложил Ивашов. - Хотя бы четыре строчки!
Но я от смущения ни одной строчки не вспомнил. Он сразу вошел в мое
положение.
- Ну, ладно. Как-нибудь потом! Я тоже в юности сочинял. - Он улыбнулся.
Зубы его были в таком тесном и ровном строю, что для них, как я позже узнал
от Александры Евгеньевны, Ляля до войны придумала название: "Враг не
пройдет!"


- Запомни его лицо... - шепнула мама, когда мы вышли на улицу.
- Какое достоинство в нем самое главное? - неожиданно и тоже почти
шепотом спросила Нина Филипповна.
- Великодушие, - ответила Александра Евгеньевна. - Он бы мог меня
ненавидеть: его жена умерла в моем родильном доме. Моем! Хотя меня в тот
момент и не было, но все равно... Он имел право ассоциировать меня с одним
из двух своих главных несчастий. И винить в нем! А он?.. Некоторые путают
доброту со слабостью. Ивашов же в любых условиях добр и смел. Война, а он
хочет, чтоб люди лечились. Я, Нина, привела тебя для того, чтобы ты увидела:
человек перенес такие беды, но живет. И действует! Понимаешь?
Нина Филипповна ничего не ответила.
- Теперь погибла и дочь, во время родов которой... погибла жена. Мог бы
ожесточиться.
Мы шли по улицам, а над головой, приготовясь защищать нас, висели
аэростаты. Беды, которые обрушились на Ивашова, были столь тяжкими, что даже
при мысли о них мы все четверо сгорбились.
Нарушая молчание, мама спросила:
- А почему все-таки вы, Александра Евгеньевна, отказались поехать?
- Стара уже менять обстановку.
- Боитесь, сын не найдет? - склонившись к ее уху, прошептала мама. Но я
услышал. - Это могу понять. Вдруг опомнится?
- И Нину одну не могу оставить, - не опровергнув маминого
предположения, добавила Александра Евгеньевна.
- Она бы с вами поехала.
Нина Филипповна отрицательно покачала головой:
- Колину могилу хочу найти.


При поликлинике был одноэтажный флигель, где размещались процедурные
кабинеты. На двери последней комнаты висела табличка "Массаж". Но так как
никто в ту пору не массажировался, Ивашов прикачал отдать комнату нам с
мамой. Мы решили, что мама будет спать на узкой медицинской кушетке, где
раньше располагались больные, а я на полу, потому что ничего, кроме стула и
стола, в комнате не умещалось. Окошко было задернуто со стороны улицы
сплошной пушистой занавеской. Точней, она была приклеена морозом к стеклу.
Занавеска была сероватого цвета, как и снег, перекрашенный, но только не
человеческими руками, а ТЭЦ, ни секунды не отдыхавшей, извергавшей, подобно
просыпающемуся кратеру, необъятные тучи гари. Морозная занавеска в
нескольких местах как бы протерлась, истончилась, и я сквозь эти просветы
увидел строителей, возвращавшихся с разных объектов. Они брели в одинаковых
ватниках, валенках и ушанках, не разговаривая друг с другом: наверно, не
было сил общаться.
Внезапно к поликлинике подкатила "эмка", напоминавшая прямыми линиями
стародавнюю карету, но только без лошадей.
- Ивашов! - крикнул я маме, распаковывавшей багаж.
- У нас все раскидано... Неубрано!
Она стала панически забрасывать вещи обратно в чемоданы, в корзину. И
когда раздался короткий, но мягкий, учитывавший свою неожиданность стук, мы
оба уже сидели на кушетке, а багаж был под ней.
- Ну, как новоселье? - спросил Ивашов. - Тут, я вижу, как в конспекте:
ничего лишнего. Но конспект, увы, еще не произведение!
Мама вскочила с грациозностью, которую я наблюдал уже второй раз. Руки
она, как и при первой встрече, игриво окунула в карманы пиджака.
- Мы всем очень довольны, - сказала мама.
Высоко вскинула ресницы - и я опять увидел в ее глазах морскую синеву.
И вновь про себя отметил, что к "синему чулку" и "синему пиджаку" эта синева
отношения не имела. "Почему мама всегда как бы прячет свои глаза? - думал я.
- Почему приливы женственности в них так редки? Думает, что мне все это не
нужно?.. А тогда не нужно и ей? Как-нибудь дам понять, что она
заблуждается!"
- Располагайтесь, Иван Прокофьевич! - без всякой хрипоты и
прокуренности в голосе пригласила мама.
- Как тут располагаться? Присесть можно было бы, да некогда. - Ивашов
обратился ко мне: - Где будешь спать?
- На полу.
- Романтично! Я в детстве почему-то всегда мечтал спать на полу.
Правда, ты уже не ребенок.
Он почти дословно повторил то, что сказал герой моей поэмы - дворник,
спасший нам жизнь.
- Матрац принесут... Вообще в случае чего обращайтесь к моему
заместителю по хозяйственной части. Фамилия его Делибов. К автору оперы
"Лакме" отношения не имеет. У него даже слух скверный. Но вас он услышит! Я
дал команду... Вот таким образом.


С понедельника я собрался продолжить свой последний учебный год.
А в воскресенье, около семи утра (я запомнил, что было около семи,
потому что будильник возвестил с подоконника, что маме пора вставать:
поликлиника, как и все объекты строительства, работала без выходных), к
нашему флигелю опять подкатила "эмка", напоминавшая стародавнюю карету. Я
узнал ее по голосу: мотор от возраста стал чересчур говорливым.
- Ивашов! - крикнул я.
Мама схватилась за гребень и стала с ожесточенной торопливостью
расчесывать волосы. Поспешно надела свой синий пиджак, спрятала руки в
карманы.
И стук раздался ивашовский: учитывавший свою неожиданность, тем более в
раннюю пору.
- Входите! - необычным, чересчур игривым голосом пригласила мама.
На пороге стоял пожилой человек. Его застенчивость не гармонировала с
грубостью ватника и растопыренной ушанкой, наползавшей почти на глаза. Он,
как многие, робел в медицинском учреждении. Ивашов выбрал шофера согласно
собственным представлениям о нормах общения между людьми.
- Входите, - с некоторой разочарованностью повторила мама.
- Наслежу вам... Иван Прокофьевич просил привезти...
Слово "просил", необычное для того времени и той обстановки, прозвучало
так естественно, что я понял: Ивашов приказывал лишь в исключительных
случаях.
- Я мигом... Я готова! - с несвойственной ей судорожной активностью
воскликнула мама.
- Простите... - Шофер, извиняясь, развел руками. - Он Александра
Гончарова просил привезти.
- Кого?! - переспросила мама.
- Гончарова. Это, он сказал, будет ваш сын.
- А зачем? - уже с тревогой поинтересовалась мама. То, что касалось
меня, перебарывало в ней все другие чувства и настроения.
- Вы не бойтесь, - успокоил шофер. - Дело к нему есть какое-то. И тут
еще... Чуть не забыл! - Он снял рукавицы, достал из кармана бумажку. И
прочитал. - "Обязательно захватить стихи!" К семи двадцати просил привезти.
- Одного?
- Со стихами.
- Но без меня?
- Видать, так.


Помощница Ивашова Тамара Степановна смотрела на своего начальника с той
же восторженной растерянностью, что и мама, хотя видела она его, вероятно,
каждый день. И еще в ее взгляде, как и в мамином, было понимание того, что
на Ивашова она может с восторгом только взирать. Так мне показалось.
- Наш разговор с Гончаровым продлится двадцать минут, - сказал Ивашов.
- Соединяйте меня только по срочным вопросам. Остальное записывайте,
пожалуйста.
- Понимаю, - ответила она. И исчезла за дверью, которая была обита
шоколадного цвета материалом, похожим на кожу и разделенным золотистыми
нитями на аккуратные ромбики.
Кабинет показался мне огромным, как зал. Я никогда в таких не был.
Поперечное завершение стола, выстроенного буквой "Т", было уставлено черными
телефонами.
Я по гостеприимному указанию Ивашова опустился на стул, а руки положил
на зеленое сукно, точно приготовился заседать.
- Я буду здесь, чтоб не вскакивать к телефонам, - объяснил Ивашов. -
Как мама?
- Работает.
- Это - главное. Работа утомляет, но и спасает. (Думаю, это он про себя
сказал.) Если человек хочет перенести непереносимое, он обязан думать о
работе круглосуточно. Только о ней! (Это он уже явно сказал самому себе.)
Теперь по поводу тебя, Саша... Стихи привез? - Он взглянул на тетрадку,
которую я держал в руках. - Вижу, привез... Сколько их там?
- Здесь поэма.
- Поэма?!
- Всего пять страничек.
- Тогда читай. Как называется?
- "Прямое попадание".
Я начал, запинаясь, читать.
- Читай нормально, - сказал Ивашов. - Я хочу иметь точное
представление.
Это прозвучало приказом, и я взял себя в руки. Поэма заканчивалась
четверостишием, посвященным, как и вся она, дворнику, который спас нам с
мамой жизнь:

В скорби даже зенитки
умолкли на крышах,
В скорби улицы все
погрузились во тьму...
И хоть он не услышит,
никогда не услышит,
"Я уже не ребенок!" -
говорю я ему.

- В этом мне и нужно было убедиться, - медленно произнес Ивашов.
- В чем?
- В том, что ты уже не ребенок. Я-то как раз хочу, чтобы дети и во
время войны оставались детьми. Но тебе уже семнадцать... В таком возрасте
войсками командовали и создавали выдающиеся произведения.
Я понял, что мою поэму он выдающейся не считал.
- Конечно, сочинять поэмы в семнадцать лет - это одно, - продолжал
Ивашов, - а выдерживать нечеловеческие испытания... сражаться и погибать...
это другое.
Дверь с аккуратными ромбиками наполовину открылась, и Тамара
Степановна, подняв на Ивашова все те же растерянно-восторженные глаза,
сообщила:
- На проводе Москва.
Во время чтения поэмы ни Москва, ни Тамара Степановна перебивать меня
не пожелали.
Я чувствовал, что Ивашов разговаривает с кем-то очень значительным,
хотя он не поднялся со стула и не изменил тембр голоса.
- Сделаю все возможное, - сказал он. И, выслушав какое-то возражение,
ответил: - Я про себя сказал... А люди только и занимаются тем, что делают
невозможное.
Опустив трубку, он тем же спокойным голосом продолжил беседу со мной:
- Так вот... У нас тут издается газета. Правда, всего на двух полосах.
- Он взял со стола и протянул мне газетный лист формата "Пионерской правды".
- Называется "Все для фронта!". Не очень оригинально, но выражает главный
смысл того, что мы делаем. Газета ежедневная, а в редакции всего два
работника - редактор и машинистка. Фактически даже один: у машинистки малые
дети - то они болеют, то она сама. Увольнять жалко, не будем. Я дал команду
машинописному бюро: пусть помогают! Среди эвакуированных обнаружили
студентку филфака - будет корректоршей. А вот литературного сотрудника
нет... Им будешь ты.
- Я?.. А школа?
- Придется отложить до победы. Повторяю: я хочу, чтобы дети были
детьми, а школьники - школьниками. Но чрезвычайные обстоятельства требуют
чрезвычайных решений! Некоторые считают, что и у детей все должно быть до
предела напряжено. Я не согласен! Пока можно уберегать от пекла, надо
уберегать. Ну, а если... Тут уж ничего не попишешь. - Он затих на мгновение.
- Твою будущую работу я бы пеклом не стал называть. Зачем же преувеличивать?
Но отвечать за газету, как и редактор Кузьма Петрович, будешь по-взрослому.
Не ребенок так не ребенок!.. Судя по твоим стихам и рекомендациям Александры
Евгеньевны, ты можешь справиться. - Его глаза вопросительно прицелились в
меня. - Слова "прямое попадание" имеют не только отрицательный... страшный
смысл. Смотря кто и куда попадает! Вот я, к примеру, надеюсь, что твое
назначение будет моим прямым попаданием. А надежды начальника стройки в
военное время должны сбываться!
Глаза все еще изучающе целились в меня.
- В каких же условиях тебе придется доказывать, что мое попадание было
прямым? Обрисую в общих чертах. Типография от нашей стройки - в пятнадцати
километрах Там районный центр... Не скрою: после рабочего дня у тебя будут
рабочий вечер и рабочая ночь в типографии. А возвращаться с газетами
придется иногда и под утро... Три-четыре часа поспишь - и снова в редакцию.
Война пересматривает все: психологию, организм. Злоупотреблять этим,
конечно, без надобности не следует. Я часто слышу: "Отсыпаться будем после
победы". Почему? Если выдастся лишний часок отдохнуть, отдохни! Будет польза
не только тебе самому, но и общему делу. Бог таким образом... Надо сберегать
для людей все, что можно сберечь из нормального, мирного бытия. До тех пор,
пока можно... Тебя вот придется от школы временно оторвать. Ничего не
попишешь! Некоторых война в твоем возрасте оторвала... от самой жизни.
Он снова затих на мгновение.
- Строительство у нас необъятных размеров. Участков, знаешь, сколько?
Пока не скажу: военная тайна. Вот когда будешь оформлен по всем правилам...
Газета объединяет людей. Восхищается ими... А это дополнительные калории! В
продуктах недодаем, так хоть здесь... Редактор Кузьма Петрович публикует
сводки со стройучастков рядом со сводками Совинформбюро. Это поднимает людей
в их собственном сознании. Печатное слово гораздо сильней, чем слово
произнесенное. Гораздо сильней! Поэтому признания обыкновенных влюбленных
прошлого века канули в Лету, а поэтов - остались, живут. Кстати, ты стихов о
любви не пишешь? Я в юности о любви сочинял. А ты?.. Но на эту тему говорить
полную правду ты не обязан. Александра Евгеньевна как-то пересказала, помню,
слова философа: тот, кто утверждает, что говорит одну только правду, уже
лжет. И пояснила: "Разве можно, к примеру, сказать матери, что ребенок ее
безнадежно болен? Надо вселять надежду, пока вселяется!" Так пишешь ли ты о
любви?
- Писал.
- Стихи о любви в газете публиковать надо. Не только же о бетоне и
сварке! Люди должны чувствовать, что жизнь продолжается... Битва и жизнь!


Возле управления строительством меня поджидала мама. Она была не в
состоянии ждать моего возвращения где-то вдали.
- Зачем он тебя вызывал?
- Буду работать в редакции.
- В редакции?! Кем?
- Литературным сотрудником.
- А как же школа?
- Он сказал, что окончу ее после победы.
- Но ведь ты же еще...
Мама осеклась. Думаю, вспомнила дворника, не пустившего меня в
бомбоубежище.


Сама мама исступленно выполняла приказ Ивашова: заставлять лечиться
всех, кому это необходимо.
- Если бы можно было приказывать и начальнику стройки! - сокрушенно
сказала она.
- В каком смысле?
- Других заставляет лечиться, а сам не хочет.
- Ему... нужно?
- А бледность? Ты что, внимания не обратил?
- Обратил.
- Я попросила по телефону зайти в поликлинику. Хотя бы провериться. Он
ответил: "После победы". Но до победы надо дожить.
- Ты так ему и сказала?!
- Что же мне оставалось? Он рассмеялся: "Не дожить не имею права!"
В коридоре поликлиники и даже на некоторых стройучастках вывесили
плакаты с одним и тем же текстом, который сочинила мама: "Пренебрегая
здоровьем, вы наносите ущерб стройке!"
Начала она с фронтовиков, перенесших ранения, контузии, и с
дистрофиков, которых даже некоторые врачи и медсестры именовали
"доходягами". Мама на первой же летучке запретила употреблять это слово.
- Доходяги? Мы должны вернуть им нормальную походку. Чтобы дошли до
победы! - сказала она. - Начальник строительства поручил составить список
особо нуждающихся в дополнительном питании. Предупредил, чтобы список был не
слишком уж длинным. Но тем, кто заметно ослаб, он поможет.
Пересказав мне все это, мама добавила:
- Я срочно обязана похудеть: неловко заниматься дистрофией, обладая
такими габаритами.
Я подумал, что дело, которое поручил Ивашов, поможет маме сбавить в
весе без специальных усилий с ее стороны.
Накануне того дня, когда мне предстояло начать работу в редакции, мама
привела меня в свой кабинет. Там находился мужчина, который спокойно сидеть
не привык: он то поглядывал на часы, то без надобности вскакивал со стула,
то оборачивался, точно кого-то ждал. Меня он не ждал - и удивился моему
появлению. От неожиданности даже поднялся, и я увидел, что левый рукав его
гимнастерки пуст и заправлен за пояс. Веснушки, беспорядочно и обильно
рассыпанные по лицу, были цвета его рыжих, стоймя стоявших волос.
- Познакомьтесь: мой сын, - представила меня мама. - Пусть послушает.
- Он собирается стать врачом?
- Нет... Но ему надо послушать.
Мужчина взглянул на часы, вновь приподнялся, давая понять, что
свободное время уже истекает. Без движения он существовать явно не мог.
А мама в это время говорила своим низким, хрипловатым и оттого
приобретавшим еще большую убедительность голосом:
- Одно свое ранение вы спрятать не можете. - Она указала на пустой
рукав. - А вот другое, не менее серьезное, потому что пуля угодила в живот,
вы скрывали. Даже от врачей! А между тем вам категорически противопоказано
много ходить, вообще резко и быстро передвигаться.
Но мужчина даже в медицинском кабинете только и делал, что двигался.
- Вам нельзя ездить в грузовике. И тоже категорически! Все это - бегать
по разным объектам, трястись в кузове - отныне за вас, Кузьма Петрович,
будет мой сын.
Я сообразил, что передо мной ответственный редактор газеты "Все для
фронта!"
- Я привела сына не для того, чтобы познакомить с вами, а для того,
чтобы он в этом кабинете услышал, узнал о вашем физическом состоянии. И
понял, что должен оберегать вас!
- Александр Гончаров! - изумился Кузьма Петрович.
- Саша, - ответил я.
Он вскочил, снова сел... И спросил маму:
- И вы Гончарова?
- И я.
- Мне сказали: "Вызывает главный врач". А фамилия ваша на стройке еще
не приобрела популярности. Но приобретет!
- Почему вы так думаете? - негромко полюбопытствовала мама.
- Приобретет! Чувствую, что поликлиника становится еще одним ударным
объектом. - Повернувшись ко мне, он объявил: - Правая рука у меня есть своя.
Значит, будешь моей левой рукой! Она даже важнее, потому что ее у меня нет.


Как и предупреждал Ивашов, трудно было определить, когда на стройке
начинался и когда заканчивался рабочий день - он попросту не прекращался. У
завода, без продукции которого фронт обойтись не мог, погибли все родные
братья... И он был обязан работать, выбиваясь из сил, за себя и за них.
- Сейчас его телосложение можно назвать атлетическим, - сказала мама, -
а должно оно стать богатырским!
Это и было целью Ивашова, Кузьмы Петровича... А теперь уж и маминой
целью. И моей тоже.
Кузьма Петрович, который в отличие от мамы часто пользовался армейской
терминологией, обрисовал ситуацию другими словами: