Алексин Анатолий Георгиевич. Дневник жениха

   – Конечно… конечно!
   – Хотя «неистовым» его тоже классик назвал. Но ведь они не рассчитывали, что мы каждую их фразу будем бес­конечно «обкатывать», заменяя ею собственное мнение. Ты, надеюсь, не возражаешь? – Я давно понял, что воз­ражений она не любит. – Это ведь очень легко: тот сказал так, а другой – эдак. И думать не нужно! Я вот, если надо кого-нибудь убедить (даже преподавателей!), говорю: «Как сказал один из великих…» Начинают кивать головами. Со-
   глашаются. Если даже я не права. Надежный прием. Вос­пользуйся!
   – Я тоже часто обращаюсь к тому, что они думали и говорили.
   – Но я обращаюсь к тому, чего они ине говорили! Слышала бы моя тетя!
   – Меня дома так и прозвали: «Как сказал один из ве­ликих…» Длинноватое прозвище. Но я люблю необычное. А у тебя есть прозвище?
   – Нет. – ответил я, ощущая на лице неприятную, обжигающую краску.
   Не мог же я назвать себя «баржей». Хотя Люба, я чув­ствую, тоже постепенно становится моим буксиром.
   Тетя заметила это:
   – Ты не можешь стать мужем, хотя бы потому, что не создан быть главой семьи. И вообще главой! Даже, увы, какою-нибудь учреждения – но тут я постараюсь пере­воспитать тебя!
   Слишком я разоткровенничался в своем дневнике. И пишу его как повесть: с монологами, диалогами и лири­ческими отступлениями. Придется написать на обложке: «Разрешаю прочитать через десять лет после смерти». Или: «через пятьдесят». Так безопаснее.

* * *

   Некогда мне заниматься дневником. Некогда!..

* * *

   Как хорошо, что некогда!..

* * *

   Тетя Зина предложила, чтобы мы всюду ходили втроем.
   – Если ты не обидишься, я посоветуюсь с Любой.
   – Моя судьба уже начала принадлежать ей? Я это пред­видела.
   Когда же я сообщил Любе о тетином предложении, она попросила уточнить:
   – Мы всегда будем ходить на свидания втроем? Ил* это – фазовое» мероприятие?
   – Разовое…
   В тот вечер тетя, как только я вернулся домой, спросила
   – Ты получил согласие? Верней, указание?
   – Нет, Я советоваться не стат. Зачем? – соврал я. – Завтра вместе пойдем в кино.
   – А послезавтра? Если у вас ног от меня тайн! Мне одиноко по вечерам.
   – Тетя, дорогая… Прости меня!
   Я прижался к ней. Она чуть-чуть отодвинулась.
   – Когда ты был маленьким и боялся оставаться дома один, я отказывалась от всего, но не покидала тебя. Взаимности не требуют либо она есть, либо ее нет Вместо ответа я снова прижался к тете.

* * *

   Третий раз за эти полтора месяца беру в руки дневник, чтобы написать: некогда! А о том, что я испытываю, что говорю ей, не хочу, чтобы узнали и через пятьдесят лет. Это касается только нас с Любой…

* * *

   – Это касается и меня, – сказала сегодня мне тетя Зина. – Пусть она зайдет к нам. Но Люба заходить не хотела.
   – Почему? – спросил я ее.
   – Терпеть не могу экзаменов. Самая жуткая пора в жизни! Ты, надеюсь, не возражаешь?
   Еще не было случая, чтобы я с нею не согласился.
   – Самая жуткая… Ты права. Но тетя не собирается тебя экзаменовать.
   – А ей и собираться не нужно. У нее это само собой получается. Она тебя любит… Но это не значит, что она должна любить тех, кого любишь ты.
   Не сказала: «Тех, кто любит тебя». Нет, не сказала!
   – Как утверждал кто-то из великих: «В отличие от ма­тематики, две величины, порознь равные третьей, в жизни вовсе не обязательно равны между собой». Обвинять твою тетю нельзя. Я тоже буду изучать под электронным мик­роскопом, с кем начнет ходить мой ребенок в кино, на концерты.
   «Наш ребенок» – она не сказала

* * *

   – Ты добрый… И очень послушный. В хорошем смы­сле!
   Это были самые нежные слова, которые я до нынешнего дня слышал от Любы. Я и сегодня более ласковых слов от нее не услышал.
   Когда я снова стал приглашать Любу к нам, она отве­тила:
   – Мне не хочется обижать тебя и твою тетю. Неудобно отказываться… Тем более что она воспитала тебя. И я ее за это уважаю. Даже люблю!
   Тетя удостоилась слов, которых я пока еще не дождался.
   – Почему, если не секрет, ты живешь с ней, а не с мамой? Твоя мама, ты говорил, жива и здорова. Я раньше не решалась этим интересоваться. Кто-то из великих ска­зал: «Не спеши с вопросом, если знаешь, что к тебе не будут спешить с ответом». Но теперь уж, по-моему, можно…
   Значит, ее отношение ко мне стало лучше, чем прежде. Слово «лучше», правда, здесь не вполне подходит. Лучше или хуже могут относиться преподаватели, Николай Ми­хеевич, двадцать шесть остальных моих однокурсниц, на­зывающих меня «женихом» уже не с любопытством и ожи­данием, а с безразличной определенностью. На меня мах­нули рукой… Они соединили меня с Любой прочно и на-
   всегда. Но она такого категоричного решения принимать не спешила.
   Тете Зине очень хочется знать все подробности.
   – Показываю ей город, – сообщил я.
   – И все?
   – И все.
   – Экскурсовод! – якобы с насмешкой, а на самом деле с облегчением сказала тетя. – Где же вы побывали?
   – Во всех известных музеях, кроме, кажется, Музея восточных культур. В театрах, куда сумел и достать билеты… Я ее в Архангельское возил.
   – А в места, связанные с бессмертными литературными именами? В музей Чехова на Садовом кольце?
   – Там ремонт.
   – А квартира Толстого?
   – Я как-то не догадался…
   – Это необходимо для всей вашей будущей деятельнос­ти. Я сама с вами поеду!
   Тетя Зина хочет, чтобы события развивались у нее под контролем. Раз уж они «развиваются»… На всякий случай она спросила:
   – А московской тете тебя представили?
   – Нет еще.
   – Почему?
   – Люба сказала: «Зачем волновать зря?»
   – Зря? – Тетя Зина испытала еще большее облегче­ние. – Пусть приходит к нам! – Ей очень хочется быть в курсе дела. – Значит, от своей тети она скрывает?
   «Я не скрываю, а просто не посвящаю, – объяснила мне Люба, – раньше времени!»
   Стало быть, время, по мнению Любы, не наступило. Наступит ли оно хоть когда-нибудь?!
   Пишу невпопад… Ведь я же начал с нашей беседы о маме.
   – У нее трое детей… От моего отчима, которого я почти не знаю. Они живут на Севере. Очень Крайнем…
   – Прости, – сказала Люба. – Успокойся… Никакого трагизма!
   И поцеловала меня в подбородок. Это было сегодня днем!

* * *

   Нужно поговорить, – шепнула мне в институте Люба.
   – Серьезно поговорить?
   – Серьезно. Но ты не волнуйся. Ладно? Никакого тра­гизма!
   Вечер сегодня не особенно торопился, потому что я ждал его.
   Люба сказала, что мы встретимся у метро «Комсомоль­ская».
   – Почему? – спросил я.
   – Вечером… вечером…
   Я знал, что там два выхода, но забыл. От волнения. А Люба могла этого не знать вообще. Сначала я вышел к Казанскому вокзалу. Неожиданно в голову пришла страш­ная мысль: «Она уезжает!» Я помчался сквозь подземный переход к Ярославскому. Видя, как я бегу, люди поплотней прижимали к себе чемоданы.
   Люба никогда не опаздывала: «Зачем трепать нервы ближнему?»
   Она ждала у автомата с газированной водой.
   – Что случилось? – Это, разумеется, было моим пер­вым вопросом.
   – Никакого трагизма… Я приняла решение. Не пере­бивай меня, – сказала она с той же решительностью, с какой отказалась выступать от имени Ольги. – У меня возникли сложности.
   – В чем?
   – Я же просила тебя… Во всем! После школы мы с мамой отлично спланировали: «Буду жить у тети, маминой сестры. Это почти всегда надежней, чем у папиной! Буду помогать ей…» Три года так было. Но тетина дочь, как говорится, «привела мужа». Теперь нас в двух смежных комнатах пятеро: тетя с мужем, ее дочь с молодым супру­гом, И еще я… Вот видишь, к каким сложностям приводят ранние браки! Твоя родственница права. Даже эти­чески не очень удобно. Ведь правда?
   Я промолчал, ибо не знал, какое же она приняла реше­ние.
   – Нет, ты не думай: тетя постоянно говорит, что я ей «все равно как сестра». Но сестра, или моя мама (это одно и то же!), наведывается лишь в гости: всегда определены день приезда и день отъезда. А я стала членом чужой семьи. Тетя на это не намекает. Я сама ощущаю: постоянно и тягостно для всех извиняюсь, благодарю. Это даже… чуть-чуть унизительно. Как сказал кто-то из великих: «Живи в доме, в котором ты дома». Это мудро.
   Я опять промолчал.
   – Сперва я хотела снять комнату или там… угол, койку. Но тогда мне не хватит стипендии. И даже тех денег, ко­торыми родители помогают своей молодой «развивающей­ся» дочери, как помогают молодым «развивающимся» го­сударствам… Им тоже, кажется, не хватает.
   «Послушала бы тетя Зина, как эта „провинциалка“ мыс­лит!» – подумал я.
   – Так вот… Я приняла решение, которое излагаю тебе не для обсуждения, а просто к сведению. Возьму в инсти­туте академический отпуск… Кстати, почему он так назы­вается? Похоже, что создан для академиков! Поеду на стро­ительство «зоны отдыха». К нам, под Кострому… Чтобы одни отдыхали, другие должны поработать! Или телегра­фисткой буду… в две смены. Я окончила курсы. Накоплю денег… И никакого трагизма! Сейчас пойдем за билетом.
   В руке у нее были зажаты бумажки.
   Я бросился делать ей предложение: «Будем жить в нашей двухкомнатной квартире. Сложимся втроем – и ма­териально, как говорится, вытянем!»
   Но все это я произнес мысленно… Потому что в отличие от Любы не умел принимать решений. Не привык. Баржа на реке, особенно при бурном течении или в незнакомых местах, сама дорогу не выбирает. Она движется в фарватере своего буксира.
   – Пойдем к тете Зине! – воскликнул я. И схватил ее за руку. – В кассу я тебя не пущу!
   «Будь моей женой! Согласись… – должен был я про­изнести громко, не раздумывая, чтобы заглушить все ее сомнения. – Сейчас же, в эту минуту, стань моей невестой. Раз я первый, кому ты доверяешь свои планы, сомнении. Первый, к кому торопишься в трудную минуту…»
   Но я этого не произнес. Потому что рядом не было тети Зины. А я плыл по ее течению. Баржа… Баржа! Это слово уже не было в моем представлении связано с речными просторами, волнами, берегами. Все – и течение, и бук­сир, и баржа – приобрело лишь обидный, иносказательный смысл. Мои поступки, незначительные и редкие, не принадлежали мне. Я был лишь исполнителем чужих решений, а не их создателем, не изобретателем их. И то смелое, единственно верное, что я должен был произнести, никак не произносилось. Язык мой и воля были не на хлипком собачьем поводке, а на давно и туго натянутом тросе. Почему же раньше я не замечал этого? Может быть, мне это было удобно?
   Люба, наверно, не согласилась бы на мое предложение. Но я обязан был его сделать.
   – Пойдем к тете Зине! – сказал я. – Там все решится!
   – Что «все»?
   – Вообще все! Идем…
   Какое бы твердое намерение ни владело человеком, но если оно касается его личной жизни и перемен в ней, он испытывает неуверенность (пусть самую малую!) и ста­новится податлив чужим советам, склонен выслуши­вать их.
   Люба, не разжимая руки, в которой были скомканы деньги на билет, все же пошла за мной.

* * *

   Только сегодня могу дописать то, что случилось вчера. Не уверен, что сумею все воспроизвести точно, «воссо­здать», как пишут в критических статьях. Но попытаюсь.
   Я все время стремлюсь поточнее «воссоздавать» – и дневник, как я уже писал, начинает походить на рассказ или повесть. Но уж такой в моей жизни настал период. По дороге, на улице и в метро, Люба спрашивала:
   – Зачем ты тащишь меня к своей тете?
   – Все будет в порядке. И никакого трагизма! – отве­тил я.
   Она рассмеялась, а это делает ее более неотразимой, чем мне бы хотелось. Все шедшие навстречу мужчины при­тормаживали… А женщины, напротив, пригибали головы (чтоб не возникло сравнений!) и убыстряли шаг. Как ни странно, Люба перестала сопротивляться. Но я, боясь все же, что она возьмет да и скроется, руку ее из своей не выпускал.
   Тетя Зина знала меня со дня моего рождения и сразу же по «обожженному» лицу и другим явным приметам по­няла, что случилось нечто чрезвычайное.
   – «Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног!» – этого про тебя, Люба, сказать нельзя: ты долго к нам собиралась!
   Тетя выигрывала время для предварительного, визуаль­ного изучения ситуации. Она не любила, чтобы на нее опрокидывали ушат холодной воды.
   Но «ушат» уже был у меня в руках и находился непо­средственно над ее головой. Хотя она этого и не предпо­лагала…
   – Я пришел, дорогая тетя, чтобы в твоем присутствии сделать предложение Любе!
   Тетя немедленно «обожглась» моей фразой – и на ее темно-розовом лице, даже на губах явственней, чем обыч­но, проступили веснушки и родимые пятна всех размеров и форм.
   – А что ты решил «предложить» Любе? Музей Чехова. о котором мы говорили? Или Льва Толстого?
   – Я предлагаю ей. в твоем присутствии, тетя. и. уверен, с твоего разрешения… стать моей женой.
   – Су-пру-гой? – с угрожающей медлительностью переспросила тетя Зина.
   – Супругой! Вот именно. Хорошо, что ты поняла.
   – И просишь у меня, так сказать, благословения? Веснушки и родинки проступали все отчетливей.
   – Я сама впервые об этом слышу, – сказала Люба. – Но если б, как ты, Митя, решилась… Если б уж я реши­лась…
   – Жизнь в провинции делает людей гораздо самосто­ятельнее. Даже детей, – сухо перебила ее тетя Зина. – А чем вызвана эта спешка?
   – Дорогая тетя… – Я приник к ней, как это бывало раньше. Она не оттолкнула меня. – Когда ты узнаешь обо всех подробностях, поймешь ситуацию, ты дашь свое с° гласие… Дашь! Я ведь знаю тебя. Твою доброту!
   – Это доброта с позиций твоих интересов! Потому что я фактически мать… Быть доброй в данном случае – не значит быть покладистой и сговорчивой. Пойми, Ми­тенька… Но и Любины интересы тут полностью адекватны твоим. То есть полностью совпадают… – Она не понаде­ялась на образованность «провинциалки». Тетя протянула свои худощавые, рыжеватые руки к нам обоим. – О, боже мой, какие муки вам заготовил Гименей! Дети, как уверя­ют, рождаются для того, чтобы лишить своих родителей эгоизма… Но я лишилась даже признаков этого порока задолго до твоего рождения, Митенька. Еще в те годы, когда воспитывала твою маму… Ни один час моей жизни не принадлежал мне самой! Сперва твоя мама, потом ты… Я счастлива, что так получилось! Но добровольно прине­сенные жертвы дают мне некоторые права. Хотя бы право на элементарное благоразумие.
   Я снова прижался к ней, готовый все выслушать.
   – Благоразумие… Холодное понятие! Проявляя его, мы порой жертвуем во имя других своей репутацией. Но что может быть эфемернее, чем она? То есть ненадежнее, —
   пояснила тетя для «провинциалки» из Костромы. – И вот я думаю, Митенька: что ты из себя представляешь… на сегодняшний день? «Двадцать семь и один»? Вот и все. Ты безволен и слаб…
   Я отпрянул от нее. Мне не хотелось, чтобы Люба слы­шала это.
   – Митенька, ты умный, хороший, но слабый!
   Я готов был зажать ей рот. Но, разумеется, не зажал.
   – Как же ты можешь взвалить на себя ответственность
   В семью, за Любу, которая, видимо, по столь понятному юношескому легкомыслию, может дать согласие?..
   – Во-первых, я его еще не дала, – спокойно ответила Люба, хотя так стиснула бумажки в руке, что я это услы­шал. – Я еще сама не «благословила» твои намерения, Митя. Но, кажется, готова благословить.
   Л я и не сомневалась! отчеканила тетя. – Но не ты, а я отдала ему все свои заботы, посвятила свое одино­чество… Которого могло не быть! Не ты, а я выполнила свой трудный долг перед ним.
   Бумажки хрустнули у Любы в руке.
   – Выполнив долг перед человеком… таким, как Митя, не следует торопить, чтобы этот долг возвращали. Он вер­нет и без напоминания!
   – По какому праву ты защищаешь его… от меня?! По­святившей всю свою жизнь… Это чудовищно!
   – Простите. Я не врывалась г этот дом. И в ваш раз­говор… Митя привел меня. Как мужчина, он подтвердит.
   – Он еще не мужчина! – крикнула тетя. – В том-то и дело, что он не может взвалить на себя… Не в состоянии!
   «Откуда тете известны возможности моих мускулов, моего сердца?» – хотел я спросить. Но язык и воля по-прежнему были «на тросе».
   – Митя – мужчина! – за меня ответила Люба. – Как сказал один из самых великих, сила женщины в ее слабос­ти. А другой мудрец добавил, что и сила мужчин иногда тоже… в их слабости! – Люба подмигнула мне. Она была в состоянии шутить. – Чем мягче и ласковей богатырь, тем больше он богатырь!
   Тетя не знала, какой именно мудрец это сказал, и воз­разить не сумела. А я, услышав, что богатыри могут быть «мягкими», опустился на колени и произнес:
   – Тетя, благослови нас! Хотя Люба еще не совсем со­гласна…
   Тетя Зина стала поспешно искать союзницу в Любе:
   – Если б ты знала историю его мамы и бабушки! Если б знала, какой ералаш в их и мою жизнь внесли ранние браки… «Выполнив долг перед человеком»… – сказала ты?! – Тете было удобно гладить мою послушную круглую голову: я стоял на коленях. – Нет, я еще не выполнила свой долг окончательно! Я должна буду пожертвовать мно­гим, чтобы он завершил образование, вышел в люди, и лишь тогда…
   Я понял, что мне предстоят долгие годы «тетиных жертв».

* * *

   Все, что случилось позавчера, я вчера «воссоздать» не успел. Впрочем, к чему это высокопарное слово? Подбад­риваю себя бесполезной иронией.
   Когда мы с Любой вышли на улицу, я сказал:
   – Нехорошо получилось, что я стоял на коленях?
   – Ты всегда на коленях, – ответила она. – И, кажется, привык… В этом-то и трагизм!
   Я не знал, как реагировать. Тогда она продолжила:
   – Замечал, что есть сыновья, даже старые, которые всю жизнь «при своих мамах»? Это можно уважать. Но согла­сись, что это несколько… неестественно. Они не женятся, не проявляют даже микросамостоятельности. Советуются и получают указания, которые призваны уберечь их от вся­ких опасностей. Но, как сказал один из мудрецов, убере­гают только от счастья. Прости, это я сказала… Я никого не люблю так, как маму. И не буду любить. Кто вообще может быть бескорыстнее матери? Она не выберет себе в сыновья ни Моцарта, ни победителя-полководца, а только своего сына, пусть неудачного, пусть даже убогого… Или свою дочь. Только свою! Но играющий на фортепиано может на самом-то деле не быть пианистом, пишущий в рифму не быть поэтом, а родившая женщина не быть ма­терью.
   «Послушала бы тетя, как рассуждает эта „провинциал­ка“, – опять прицепилась ко мне назойливая мечта.
   – Настоящая мать никогда не захочет, чтобы сын бы.. рабом. Даже ее рабом.
   Когда мы вошли в парадное и начали прощаться, она пожалела меня:
   – Смотри, какие у тебя волосы! Не пробьешься… Как у воина в балете «Спартак», на который мы с тобой не попали. Должно же быть соответствие?..
   – Ты уедешь? – наконец отважился спросить я.
   – Если бы ты сегодня сумел защитить себя, я бы, может, уехала. А так… задержусь. Кто-то должен защищать тебя?
   – От кого? Тетя ведь любит… Она перебила:
   – Как сказал один из мудрецов, любящие деспоты страшны не меньше, чем ненавидящие. Запомни… Даже если этого никто из великих не говорил.
   Мне хотелось закричать: «Давай будем вместе!.. Сейчас, с этого дня! Я же сделал тебе предложение. Ответь на него! Будем вместе… вопреки тете Зине. Вопреки всему, что может нам помешать!»
   Но «трос» продолжал владеть движением моих поступ­ков и слов. Он угрожающе натянулся, напрягся.
   – Ты не думай, что я отступил! – все же сумел произ­нести я. – Вернусь и все объясню ей. Она поймет… Я уверен! Не сразу, но поймет.
   – Если хочешь высказаться, лучше напиши. Монолог для тебя легче диалога. В диалоге с тетей ты произнесешь лишь одну первую фразу.
   – Нет… Почему? Но раз ты советуешь…
   – Я вот что решила. Буду снимать койку. В институте перекочую на вечернее отделение.
   – В конце третьего курса? – Ну и что? Никакого тра­гизма! Пойду работать на почту.
   Телеграфисткой… Я ведь окончила курсы. Еще в Ко­строме… Буду принимать и передавать телеграммы! При­учусь к предельной краткости выражения своих мыслей! А краткость, как сказал один из великих, – это сестра та­лант Он действительно так сказал Родная сестра! Поэтому завершим сцену прощания.
   – Ты решила все это… ради меня?
   – Прости, Митенька, я устала.
   Она открыла и закрыла дверь лифта. Я остался один.

* * *

   Надо написать… Какая же Люба умница! Я буду гово­рить то, что думаю (вернее, излагать на бумаге!), и не ус­лышу тетиных возражений.
   Тетя Зина… Она не хочет делиться мною ни с кем. Вот в чем самое главное! Хоть я абсолютно никакой ценности не представляю. Сама сказала об этом. При Любе… Зачем же при Любе? Если нельзя меня оттолкнуть от нее, то надо ее оттолкнуть от меня? Так, что ли? Это жестоко. Но тетя уверена, что спасает меня. Она видит опасность там, где ее нет. Третий ранний брак должен, как она думает, непре­менно и в точности повторить два первых. Надо открыть ей глаза… Нет, она их и не закрывала. Просто у нее свое ви­дение мира. Особенно всего, что происходит со мной. Она отдала мне почти всю свою жизнь… И я должен за это рас­плачиваться? Тетя была одинока? Но Люба сказала как-то, что одиночество нельзя «излечить» за счет других людей. Она права! Конечно, в письме я все это обойду стороной. Напишу, что очень ценю тетины заботы и жертвы. Я их и правда ценю. Но отказаться от Любы в благодарность за то, что тетя сделала для меня, не могу.

* * *

   Так я и написал. Хотел еще добавить, что одиночество впредь тетю не ожидает. Наоборот, нас будет трое. А потом… Но она не хочет делиться мною ни с кем! Вот в чем суть. И эту «суть» я тоже обошел стороной.
   У тети Зины есть шкатулка с медной ручкой, в которой она хранит письма. У нее для всего определены свои места – не только доя хлеба, ложек и вилок, но, например, и для всех моих школьных дневников (от первого до десятого класса!). Их тетя Зина сберегает в одном ю ящиков письменного стола. В другом ящике хранятся фотографии, в третьем – квитанции. А письма – в старинной шкатулке. Когда я от­крыл ее, оказалось, что она очень вместительная, глубокая. Я решил положить свое письмо сверху и попросить тетю прочитать его вечером: по вечерам я теперь не бываю дома.
   Без всякой цели, машинально я стал перебирать кон­верты. Добрался до самого дна шкатулки… Там лежало письмо без конверта, как без одежды. Оно было зачитано, словно любимая книга. На сгибах даже протерлось. Это было письмо от бабушки…
   «Зина! я, по-твоему, плохая мать, потому что предпочла японскую любовь материнской. Ты так считаешь. Но я не предпочла, а просто уехала, не перестав от этого меньше любить Аню и тебя…»
   Алей зовут мою маму.
   «Ты воспитала Аню, хотя, сознайся, я хотела забрать ее с собой. Ты не отдала ее мне, сказяв, что она болезненный ребенок, ей нельзя менять климат и что я погублю ее. По­мнишь, как ты это все говорила? А я подчинилась, потому что побаивалась тебя. Ты с детства умудрилась стать в доме „главной“. Я сдалась – и в этом была моя измена мате­ринской совести. Может быть… Ты хорошо воспитала Аню, ничего не говорю. Но зачем же было в каждом письме подчеркивать, что ты заменила ей мать? Зачем было меня „заменять“? Разве я умерла? Или ты хотела, чтобы я умерла для нее?.. Прости, что ворошу прошлое. Хотя для этого есть причина! Зачем ты у Ани сейчас отбираешь сына?
   Зачем ставишь ее перед вопросом: либо сын, либо муж? Если одинока, приезжай ко мне: у нас нормальная семья, тебе будут рады. Ты никого не стеснишь… Но Аню-то не «заменяй», как заменила меня. Ну и что из того, что они улетают на Крайний Север? Там же дети рождаются и живут. Не делай этого, Зиночка.
   У вас с Аней и у Мити есть ведь и родные отцы. Но ты создала теорию, согласно которой отцы любят лишь тех детей, чьих матерей они в данное время любят. Мы под­чинились этой теории, потому что побаивались тебя. Но оставим отцов, раз уж они согласились оставить детей. По своей воле или по твоей – это не имеет значения. Только Аню не пытайся «заменить»! Не делай этого, Зиночка… Заклинаю тебя! Мама».
   Внизу стояла дата: письмо пришло семнадцать лет назад. А еще ниже была приписка, сделанная крупным безупречным почерком тети Зины: «Где же на земле спра­ведливость?»
   Я не положил в шкатулку свое письмо. Тетя Зина на­чертает на нем такую же резолюцию.

* * *

   Тетя Зина не только воспитывает литературой, но и лечит ею людей, исцеляет.
   – Тех, у кого нездоровье… в душе, – объяснил я Любе.
   – Так сказать, «душевнобольных»? Благородно! И кого-нибудь вылечила?
   – Ну вот… Германа с десятого этажа.
   – Имя в данном случае символичное: соединяет в себе литературу с психиатрией.
   – Он самый красивый юноша в нашем доме.
   – А разве не ты?
   Что-то подобное я не раз слышал от тети: может, хоть в этом они с Любой сходятся? Или утешают меня?..
   – Герман не поступил в институт, работать не поже­лал, – сообщил я Любе.
   – И армия от него отказалась?
   – Кажется, плоскостопие… Или что-то вроде.
   – «Плоско ступает» по жизни? А внешне красив? Слу­чается!
   – Сейчас он «ступает» как надо: тетя его спасла. Он стал перевоплощаться на ее «литературных субботах» в «лишних людей» прошлого века. Лицо у него скучающее, надменное… Тетя говорит, что у него еще и лицо «профес­сионального покорителя»: похож на Дантеса.
   – Но не убийца?
   – Мог бы им стать. А теперь учится в техникуме: руки у него золотые.
   – В отличие от души?
   – И с душой все наладилось. Это – тетина гордость: на его примере она доказала целительные свойства лите­ратуры!
   – В кого же он перевоплощался… из «лишних людей»? – спросила Люба.