Убить двух зайцев. Мне кажется, это ответ на ваш вопрос. По-моему, он проливает свет на убийство Мирко Гуиди. После того как я убил Джулиано, Мирко пугается, он подозревает, что я захочу отомстить и ему. Говорит с Лаянкой-отцом и просит денег, много денег, чтобы скрыться там, где мне его не найти, в противном случае он грозится рассказать все, не только как облапошили меня, но и то, что касается NHF. Загнанный в угол, Эннио Лаянка соглашается, для передачи денег назначает встречу в безлюдном месте и, в лучших традициях, стреляет в Гуиди.
Вам тоже пришла такая мысль, не правда ли, господин судья? Вам хотелось локти кусать с досады, оттого что сначала вы сосредоточили все подозрения на мне. Само собой, припереть к стенке Эннио Лаянку непросто, и прежде чем убить Гуиди, он обеспечил себе алиби, а еще вероятнее, кого-нибудь подослал, сам же в это время присутствовал на заседании «Ротари», «Лайонс» или другой в высшей степени достойной организации. Но тогда зачем ему исчезать именно сейчас? Снова попытаюсь найти объяснение: Лаянка скрывается, потому что теперь разыскивают не убийцу Гуиди, а кавалера Брамбиллу, и ему об этом известно. Вы уже поняли, где собака зарыта, господин судья?
Вы правы, похоже, мы подобрались к итальянскому ответвлению «Noveaux Horizons Financiers» и скоро будет установлено, что Эннио Лаянка и кавалер Брамбилла одно лицо, ну а дальше? Что вы собираетесь делать? Деятельность этих компаний, как вам хорошо известно, не является незаконной. Она на грани закона, но законна. А точнее, они действуют в той серой зоне, которая не охватывается национальными законодательствами и которую международные законы остерегаются определять. У вас есть единственная возможность остановить кавалера Брамбиллу, обвинив его в убийстве Гуиди.
Ну а дальше?
Что вы станете делать, когда на месте итальянской NHF вырастут ВКК, CSD, JHG и в каждой свой кавалер Брамбилла?
Проблема не в кавалере Брамбилле, проблема в тех, кто чувствует за собой моральное право. Моральное право вывозить капиталы, моральное право вкладывать их как можно выгоднее, затыкая нос и на все закрывая глаза, делая вид, будто не понимают, что cyberlaunderingи терроризм неотделимы друг от друга. Моральное право притворяться, что спускают деньги в онлайновом казино, хотя деньги, которые ты якобы спустил, за вычетом обычного процента, поступают на твой заграничный счет. А хозяева казино в свою очередь инвестируют — в оружие, наркотики и многое другое, от чего мы потом стараемся себя оградить, тратя на это часть тех денег, которые сами же им подарили.
Но убийце, у которого к тому же счет в швейцарском банке, не пристало читать мораль.
Однако все равно меня разбирает злость. Я злюсь и думаю, сколько же таких, кто чувствует за собой моральное право, живет в городке, откуда родом Марике.
Хотите услышать историю Марике? Надеюсь, да, потому что это интересно. Я бы даже сказал, характерно.
Как обычно, рассказываю с самого начала, иначе собьюсь.
Начнем с моего приезда сюда.
Вы ведь догадались, где я?
Это фотография Жака Бреля, подаренная месье Арманом, подсказала мне, куда ехать.
«Avec la mer du Nord pour dernier terrain vague / Et des vagues de dunes pour arrкter les vagues… /
Avec le vent de Test йcoutez-le tenir / Le plat pays qui est le mien…. [21]
Я приехал в плоский край Жака Бреля посмотреть на Северное море и на волны дюн, что волн не пропустят.
Мы же заключили с вами пакт, верно? Обещали говорить друг другу все. Значит, можно рассказать, где я. Не подробно, конечно, а в общих чертах. Не думаю, что полиция отыщет меня здесь, не похоже, что она мной так уж интересуется. Я боюсь других — тех, кто спрашивал меня в гостинице, — но надеюсь, что им тоже меня не найти.
Я приехал в воскресенье утром на поезде, прибывающем в 7.50, накануне я переночевал на вокзале, как в юности, когда кочевал по Европе с билетом «Интеррейл». К счастью, агентства по торговле недвижимостью, которые сдают туристам квартиры, открыты здесь и по воскресеньям. Наверное, когда я появился с сумкой в одной руке и Кандидом в другой, вид у меня был сиротский, но в конце концов купюры в пятьдесят евро, выложенные на стойку, произвели обычный эффект. В общем, я снял комнату с балконом на берегу моря. Оттуда видны песок и волны, пока хватит глаз, хотя до сих пор я не видел ничего, кроме густого тумана, редкого дождя и голубых просветов между тучами: говорят, такая погода в это время года — дело обычное. И правда, пляж почти пуст и квартиры в больших серых домах, которые тянутся вдоль берега, большей частью на запоре.
Должен признаться, в сущности эта временная непогода, ожидание солнца и туристов мне скорей приятны: кажется, и я чего-то жду.
Когда Марике работает днем, я подолгу торчу на балконе и думаю. И Кандиду здесь нравится: он просовывает свою головенку между прутьями балконной решетки и подолгу глядит вниз, и я все время боюсь, что он у меня свалится.
Как раз из-за Кандида мы и познакомились с Марике. В понедельник в супермаркете. В отделе товаров для домашних животных я взял для него корзинку, песок и застыл, пытаясь сообразить, какой корм лучше. В конце концов выбрал большой пакет с нарисованным котенком, похожим на Кандида. Оказавшаяся поблизости Марике показала на пакет и что-то сказала по-фламандски. У меня, наверное, сделалось идиотское лицо, и тогда она повторила то же самое по-французски, на том школьном и немного вымученном французском, на котором говорят здесь, на севере, когда нет другого выхода, когда вспоминают, что в этой стране два государственных языка.
— Не бери эти, они плохие. У моей кошки от них расстройство, ее сразу рвет.
— А что ты посоветуешь?
— Сколько ей?
— Месяца два-три. Я ее подобрал на улице.
— Тогда, наверное, лучше не сухой корм, а консервы. — И показала баночки паштета с картинками, от которых слюнки потекут даже у хозяев, а не то что у кошек.
Я взглянул на ее тележку, она была еще пустая, как и моя.
— Давай пойдем вместе? — предложил я. — Тогда я смогу с тобой посоветоваться.
Клянусь вам, господин судья, это не была замаскированная попытка ухаживания, я вообще не умею завязывать знакомства. Это было просто желание перемолвиться с кем-нибудь словцом. В моем новом положении беглеца я переживал незнакомое состояние: страх молчания. Посреди людей, которые говорят на непонятном языке, Марике со своим школьным французским показалась мне оазисом. Мы познакомились, идя вдоль полок с моющими средствами; потом, глядя на синие картонки «Бариллы», обменялись банальностями по поводу итальянской кухни; у холодильников с морожеными продуктами я спросил, что это за странные моллюски с неудобопонятным названием; она пошутила насчет жирных, приторных гадостей, которые я набрал в отделе готовых десертов, и мы продолжали болтать до самых касс.
Наверное, Марике тоже не чужд страх молчания, наверное, не нужно быть беглецом, чтобы его познать, но в сущности, Марике тоже немного беглянка.
Мы вышли из супермаркета, нагруженные пакетами.
— Если тебе надоест питаться консервами, приходи ужинать в ресторан, где я работаю.
— А где это?
— На набережной, напротив мола. Если прийти к половине девятого, уже никого не будет, и мы сможем поболтать.
Я пошел туда на следующий вечер.
— Консервы уже надоели? — спросила она.
— Ага. — Но на самом деле мне надоело быть одному.
Я заказал мидии и картошку фри, их фирменное блюдо, и светлое густое пиво под названием «Mort subite». [22]
Марике исчезла в кухне.
Ресторан оказался пуст, как, впрочем, пустынная и мокрая улица, по которой я сюда шел. Деревянные столы и скамьи должны были напоминать кают-компанию на корабле конца XIX века, на шхуне, готовой отплыть в Ньюфаундленд. На самом деле это выглядело просто грубой мешаниной всего, что принято называть «моряцким». С потолка свисали бумажные гирлянды, а стены завешаны рыбацкими суднами вперемежку с фотографиями полного состава льежского «Стандарда» в красных футболках. Прямо напротив моего столика в толстой деревянной раме висел черно-белый снимок дородного усатого мужчины в шахтерской каске.
— Это Дуду, наш хозяин, — пояснила Марике, подоспев с мидиями, пока я рассматривал фото. — «Дуду» его прозвали на шахте. Он работал в Марсинелле, но когда в 56-м его старший брат погиб от взрыва в шахте, решил сменить обстановку и перебрался сюда. Сначала мыл посуду, потом стал официантом, помощником повара, и в конце концов ему удалось выкупить заведение.
Она села напротив.
Марике тридцать, у нее голубые глаза и тонкие белесые волосы. Она прямая противоположность Стелле: видно, что когда-то была очень хороша, но время ее не пощадило.
— Что ты делаешь в наших краях, сезон ведь еще не начался?
Совершенно невинный вопрос, без задней мысли, обычно его задают незнакомые люди, чтобы заполнить паузу. Для меня же, напротив, это вопрос на засыпку. Что я делаю в здешних краях? Соврать или сказать правду?
— Скрываюсь, — ответил я. С лицемерной уклончивостью, которая окутывала тайной то, что было неприглядной правдой.
«Скрываюсь» может означать уйму всего. Например, что я удалился сюда для размышлений или ушел от мира с целью найти самого себя: немного new age,но все же лучше, чем «я убийца, который прячется от полиции».
— А, значит, не одна я, — отозвалась она. — Я-то скрываюсь от моих земляков, я родилась километрах в тридцати отсюда, в сельской местности.
Господин судья, теперь я задам вам один вопрос. Вы меня не так хорошо знаете, но все-таки, неужели я похож на человека, располагающего к откровенности? Которому посторонние рассказывают свою жизнь? Я сам никогда не считал себя идеальным исповедником, и тем не менее, с тех пор как все началось, похоже, все хотят поверить мне свои тайны. Может, потому что бродяга не внушает опасений — слушает и идет себе дальше. Это как разговаривать с собственной собакой: изливаешь душу без ущерба для репутации.
— Не хочется возвращаться на родину, встречаться с бывшими одноклассниками.
— Почему?
— Потому что не знаю, что делать: злиться на них или сгореть со стыда.
Я промолчал, приглашая ее продолжать: чем больше она рассказывала о себе, тем меньше мы говорили обо мне.
— В восемнадцать лет я уехала в город. Ничего особенного, так все делают: богатые поступают в университет, остальные ищут работу, на несколько лет. Потом возвращаются обратно, но хоть могут сказать: «я жил в городе».
Она замолчала и показала на мое пиво:
— Дашь капельку?
— Конечно.
Она отпила и вернулась к разговору:
— Я уехала в Амстердам. Можно было в Гент, в Брюгге, но раз уж решила изменить жизнь, лучше большой город. Год проработала официанткой, как здесь, только там работа куда тяжелей. В квартале красных фонарей, в баре, он был открыт двадцать четыре часа в сутки, работа посменная, в том числе ночью. Платили мало, но давали жилье и еду. Я жила в комнате с одной моей ровесницей, Паулой. Она тоже была из деревни, откуда-то из-под Гильце-Рийен. К нам часто заходили выпить девушки, которые выступали в заведениях. Я имею в виду эротические спектакли. Ты когда-нибудь видел?
— Нет, я в Амстердаме был всего один раз, проездом.
— Как-то я спросила у одной, сколько им платят за эти их выступления. Она и назвала цифру по крайней мере вчетверо больше того, за что я горбатилась целый месяц. И добавила, что здешние театры постоянно ищут молоденьких девушек, особенно для лесби-номеров.
Я догадался, что будет дальше.
— Рассказала обо всем Пауле. Не знаю, всерьез я собиралась ей это предложить или просто хотелось пожаловаться, как мало нам платят. Она и говорит: давай попробуем. В первый же выходной мы купили билет и пошли смотреть спектакль, чтобы хоть представлять, что такое это лесбо. Мы тогда казались совсем девчонками, на входе у нас даже спросили документы. Посмотрели и решили, что так мы тоже можем. Никаких проблем, всяких там моральных сомнений, просто «у нас получится».
— Оказывается, начать так легко?
— И да и нет. В восемнадцать лет легко думать, что сразу добьешься успеха, заработаешь кучу денег, это помогает побороть смущение. Но смущение-то все равно остается, от него избавляешься только со временем. Я до этого даже на пляж не ходила без лифчика, представляешь, что для меня значило вообразить, как я занимаюсь любовью перед толпой народа. А вот поди ж ты…
— А Паула?
— А Паула была вроде меня. Никто из нас раньше не делал этого с женщиной. На словах мы всё могли, а дальше… Однажды вечером после смены Паула собралась с духом и говорит: давай сейчас попробуем, прямо здесь, как будто мы на сцене, получится — станем продолжать, а не получится — останемся официантками и выкинем это дело из головы. Мы раздели друг дружку, как видели в этом заведении, потом легли ко мне на кровать и стали гладить одна другую. Но даже и так оказалось непросто. Мы гладили спину, плечи, бедра, но отлично знали, что публика хочет видеть другое, нужно быть смелее. Потом я зажмурилась и стала вспоминать своего бывшего жениха, когда он занимался со мной любовью, как он двигался в такт дыханию, как на меня налегал. Так и надо, нужно притвориться, что это не ты, а кто-то другой, и вжиться в роль. Я подумала: теперь я мужчина. Принялась двигаться быстрее, с силой. Стала целовать ей груди, сблизив их, потом живот, потом ниже. Паула уловила, как что-то изменилось, и подстроилась. Взяла мою руку и сунула между бедер. Теперь мы были уже не две восемнадцатилетние девчонки, а мужчина, который берет женщину. Не быть собой, стать другим человеком и вообразить себя в другом месте: в этом и есть секрет, чтобы выступать перед публикой, и в тот момент мы с Паулой о нем догадались.
— И тогда пошли пробоваться?
— Не сразу. На сцене нужно притворяться мысленно, но телом как притворишься? Приходится делать все, ну все абсолютно на самом деле, и все должно казаться правдой. Мы до таких высот тогда еще не поднялись. Потому тренировались. Пока у меня стало получаться, нам понадобилось три «сеанса», да и ей тоже. Уж не говоря о поцелуях. Мы только касались губами, чуть-чуть приоткрывали рот, и все. Здесь решительней оказалась Паула: как-то утром она захватила меня врасплох, пока я причесывалась, притянула к себе и просунула мне в рот язык.
В эту минуту послышался стук открываемой двери. Вошли двое и сели у стойки. Марике подала им выпивку, потом вернулась ко мне.
— На чем я остановилась?
Следовало ответить, на том, что она сунула тебе язык в рот, но я постеснялся.
— На том, как вы готовились к пробам.
— Да. Мы сходили на пробы в три или четыре разных заведения, в конце концов нас взяли в хороший театр. Пробы, наверное, труднее всего: раздевайся в офисе прямо на месте и занимайся любовью на глазах у мужчин, например, на письменном столе или надувном матрасе.
— Страшнее, чем первое выступление?
— На первом выступлении не страшно, это совсем другое. Нервничаешь, конечно. Закроют между номерами занавес, смотришь в щелочку, видишь полный зал и говоришь себе: вот сейчас придется выйти туда голышом и со своей лучшей подругой проделать перед всей этой публикой шесть-девять на вращающемся матрасе, чтобы было видно со всех сторон, лучше, чем у гинеколога. Но та же публика помогает. Чувствуешь, как она возбуждается, и тебе легче войти в роль, вообразить себя кем-то другим, может, как раз одним из зрителей. Как будто на сцену выходишь не ты, и зад, на который они смотрят, не твой, а неизвестно чей. Не считая, что тут же стоят и другие артисты, которые тебя подбадривают, к новичкам очень товарищеское отношение.
— И долго ты выступала в этих спектаклях?
— Десять лет. Бросила два года назад, а бросить гораздо труднее, чем начать. Нужно понять, что уже пора, а иначе начнешь переходить из лучших театров во второсортные, потом в третьесортные, покуда не окажешься в таких местах, куда лучше вообще не попадать, ни как зрителю, ни как актеру. Пока красота еще есть, работаешь в лучших заведениях, потом стареешь и постепенно переходишь в другие, там вместо красоты публике предлагают самые странные, самые омерзительные вещи. Там люди уже не возбуждаются, глядя на твое тело, а наслаждаются твоим унижением, когда тебя смешивают с грязью. Я, к счастью, сумела уйти вовремя.
— И всегда работала с Паулой?
— Нет, что ты. В номер с лесбиянками берут только самых молоденьких, от восемнадцати до двадцати. И потом, Паула через два года нашла жениха, он работал на почте, и оставила работу, потому что жених был против. Теперь она замужем, у нее двое детей. Когда Паула ушла, я стала выступать с мужчинами, сначала с Морено, испанцем, потом с Джаспером. С ним мы работали в паре почти шесть лет. Очень подружились, они меня часто приглашали провести у них праздники, я имею в виду, он с женой и детьми. Наверное, в следующем месяце приедут ко мне в гости.
— А твои родные знали, чем ты занимаешься?
— Да нет, это обычная история. Никого не стесняешься, когда надо заниматься любовью на глазах у зрителей, все равно с мужчинами или с женщинами, а сказать об этом дома не хватает духу. Я даже брату не говорила. Они знали, что я продавщица в магазине, в центре. Потом как-то раз получаю письмо от матери, и она пишет, домой не возвращайся, чтоб ноги твоей больше не было в наших краях, а коли хочешь позориться, так позорься в городе. Я сразу догадалась, в чем дело. Кто-то из моих дорогих земляков, должно быть, на выходные приезжал в Амстердам и видел меня на сцене. Вообрази, какая новость!
— Ты не принесешь мне еще пива? Слушай, если ты не против, я тебя угощаю, не люблю пить один.
— Конечно, сейчас принесу.
Каюсь, пока Марике шла к стойке, я попытался представить ее голой, восемнадцатилетней, когда ее красота еще не отцвела.
Она вернулась с двумя «Mort subite». Мы чокнулись.
— За тех, кто прячется, — предложила она.
— За тех, кто прячется, — согласился я.
— Теперь ты понял, почему я сюда забралась.
— А что, разве через некоторое время новость не утратила сенсационности?
— Да, конечно, но понадобилась шоковая терапия. Сейчас объясню. В театрах спектакли идут нон-стоп, без перерывов, с утра до глубокой ночи. Актеры выступают по очереди: смены по четыре часа, получается по пять выходов.
— Пять половых актов за четыре часа?
— Незавершенных. По пять минут каждый, и мужчина не кончает, если только это не последнее выступление.
— Мне кажется, это в любом случае тяжелый труд.
— Привычка. Как бы там ни было, я хочу сказать, что мы сменялись, и значит, пока бежишь в гримерную, можно посмотреть, что там в зале. Как-то раз, прошло несколько месяцев после письма, захожу в зал и прямо в первых рядах вижу что-то вроде делегации мужиков из наших мест. Мало им было услышать, хотелось увидеть своими глазами. Сидят мои одноклассники с отцами, пекарь, директор банка, даже аптекарь с ними, хотя он и голубой. И брат сидит. Наверно, пришел, чтобы другие его не считали заодно со мной. Прийти посмотреть, как сестру имеют на сцене, — это все равно что от нее отказаться: с тех пор он уже вроде и не брат, и значит, оставьте его в покое.
— А ты что?
— Могла, наверное, попросить, чтобы меня заменили, сказать, что заболела. Но я решила идти до конца. Предложила Джасперу сделать танцевальный номер, там под конец он входит в меня сзади, а потом поднимает, чтобы показать, что он во мне. Ты бы видел моих одноклассников: они рты поразевали, как придурки. И я тогда почувствовала, что я из другого мира, выше их. Стыдно должно быть им, а не мне, потому что они сидят тут и смотрят на женщину, которая ни с кем из них не пойдет, и на вещи, которые они никогда делать не научатся. Когда закончилось выступление, я попросила, чтобы Шанталь разрешила заменить ее в самом крутом номере, потом, в последние годы, я исполняла его сама. Та согласилась. И тогда я им продемонстрировала все, ну все абсолютно. Мать написала, что с той поры разговоры прекратились, но я туда больше не возвращалась.
Вот вам, господин судья, рассказ о Марике. Можете себе представить, как в сельском баре смеялись мужчины и как соболезнующе и в то же время торжествующе благочестивые кумушки смотрели на убитую горем мать. Сколько таких, как они, чувствуют «моральное право» вкладывать деньги в систему, действующую на грани законности? Сколько таких скажут о деньгах, приносящих доход: а что тут плохого? Наверное, многие. Деньги не пахнут, это вам не секс. Деньги легче отстирать, чем грязные простыни.
* * *
* * *
Вам тоже пришла такая мысль, не правда ли, господин судья? Вам хотелось локти кусать с досады, оттого что сначала вы сосредоточили все подозрения на мне. Само собой, припереть к стенке Эннио Лаянку непросто, и прежде чем убить Гуиди, он обеспечил себе алиби, а еще вероятнее, кого-нибудь подослал, сам же в это время присутствовал на заседании «Ротари», «Лайонс» или другой в высшей степени достойной организации. Но тогда зачем ему исчезать именно сейчас? Снова попытаюсь найти объяснение: Лаянка скрывается, потому что теперь разыскивают не убийцу Гуиди, а кавалера Брамбиллу, и ему об этом известно. Вы уже поняли, где собака зарыта, господин судья?
Вы правы, похоже, мы подобрались к итальянскому ответвлению «Noveaux Horizons Financiers» и скоро будет установлено, что Эннио Лаянка и кавалер Брамбилла одно лицо, ну а дальше? Что вы собираетесь делать? Деятельность этих компаний, как вам хорошо известно, не является незаконной. Она на грани закона, но законна. А точнее, они действуют в той серой зоне, которая не охватывается национальными законодательствами и которую международные законы остерегаются определять. У вас есть единственная возможность остановить кавалера Брамбиллу, обвинив его в убийстве Гуиди.
Ну а дальше?
Что вы станете делать, когда на месте итальянской NHF вырастут ВКК, CSD, JHG и в каждой свой кавалер Брамбилла?
Проблема не в кавалере Брамбилле, проблема в тех, кто чувствует за собой моральное право. Моральное право вывозить капиталы, моральное право вкладывать их как можно выгоднее, затыкая нос и на все закрывая глаза, делая вид, будто не понимают, что cyberlaunderingи терроризм неотделимы друг от друга. Моральное право притворяться, что спускают деньги в онлайновом казино, хотя деньги, которые ты якобы спустил, за вычетом обычного процента, поступают на твой заграничный счет. А хозяева казино в свою очередь инвестируют — в оружие, наркотики и многое другое, от чего мы потом стараемся себя оградить, тратя на это часть тех денег, которые сами же им подарили.
Но убийце, у которого к тому же счет в швейцарском банке, не пристало читать мораль.
Однако все равно меня разбирает злость. Я злюсь и думаю, сколько же таких, кто чувствует за собой моральное право, живет в городке, откуда родом Марике.
Хотите услышать историю Марике? Надеюсь, да, потому что это интересно. Я бы даже сказал, характерно.
Как обычно, рассказываю с самого начала, иначе собьюсь.
Начнем с моего приезда сюда.
Вы ведь догадались, где я?
Это фотография Жака Бреля, подаренная месье Арманом, подсказала мне, куда ехать.
«Avec la mer du Nord pour dernier terrain vague / Et des vagues de dunes pour arrкter les vagues… /
Avec le vent de Test йcoutez-le tenir / Le plat pays qui est le mien…. [21]
Я приехал в плоский край Жака Бреля посмотреть на Северное море и на волны дюн, что волн не пропустят.
Мы же заключили с вами пакт, верно? Обещали говорить друг другу все. Значит, можно рассказать, где я. Не подробно, конечно, а в общих чертах. Не думаю, что полиция отыщет меня здесь, не похоже, что она мной так уж интересуется. Я боюсь других — тех, кто спрашивал меня в гостинице, — но надеюсь, что им тоже меня не найти.
Я приехал в воскресенье утром на поезде, прибывающем в 7.50, накануне я переночевал на вокзале, как в юности, когда кочевал по Европе с билетом «Интеррейл». К счастью, агентства по торговле недвижимостью, которые сдают туристам квартиры, открыты здесь и по воскресеньям. Наверное, когда я появился с сумкой в одной руке и Кандидом в другой, вид у меня был сиротский, но в конце концов купюры в пятьдесят евро, выложенные на стойку, произвели обычный эффект. В общем, я снял комнату с балконом на берегу моря. Оттуда видны песок и волны, пока хватит глаз, хотя до сих пор я не видел ничего, кроме густого тумана, редкого дождя и голубых просветов между тучами: говорят, такая погода в это время года — дело обычное. И правда, пляж почти пуст и квартиры в больших серых домах, которые тянутся вдоль берега, большей частью на запоре.
Должен признаться, в сущности эта временная непогода, ожидание солнца и туристов мне скорей приятны: кажется, и я чего-то жду.
Когда Марике работает днем, я подолгу торчу на балконе и думаю. И Кандиду здесь нравится: он просовывает свою головенку между прутьями балконной решетки и подолгу глядит вниз, и я все время боюсь, что он у меня свалится.
Как раз из-за Кандида мы и познакомились с Марике. В понедельник в супермаркете. В отделе товаров для домашних животных я взял для него корзинку, песок и застыл, пытаясь сообразить, какой корм лучше. В конце концов выбрал большой пакет с нарисованным котенком, похожим на Кандида. Оказавшаяся поблизости Марике показала на пакет и что-то сказала по-фламандски. У меня, наверное, сделалось идиотское лицо, и тогда она повторила то же самое по-французски, на том школьном и немного вымученном французском, на котором говорят здесь, на севере, когда нет другого выхода, когда вспоминают, что в этой стране два государственных языка.
— Не бери эти, они плохие. У моей кошки от них расстройство, ее сразу рвет.
— А что ты посоветуешь?
— Сколько ей?
— Месяца два-три. Я ее подобрал на улице.
— Тогда, наверное, лучше не сухой корм, а консервы. — И показала баночки паштета с картинками, от которых слюнки потекут даже у хозяев, а не то что у кошек.
Я взглянул на ее тележку, она была еще пустая, как и моя.
— Давай пойдем вместе? — предложил я. — Тогда я смогу с тобой посоветоваться.
Клянусь вам, господин судья, это не была замаскированная попытка ухаживания, я вообще не умею завязывать знакомства. Это было просто желание перемолвиться с кем-нибудь словцом. В моем новом положении беглеца я переживал незнакомое состояние: страх молчания. Посреди людей, которые говорят на непонятном языке, Марике со своим школьным французским показалась мне оазисом. Мы познакомились, идя вдоль полок с моющими средствами; потом, глядя на синие картонки «Бариллы», обменялись банальностями по поводу итальянской кухни; у холодильников с морожеными продуктами я спросил, что это за странные моллюски с неудобопонятным названием; она пошутила насчет жирных, приторных гадостей, которые я набрал в отделе готовых десертов, и мы продолжали болтать до самых касс.
Наверное, Марике тоже не чужд страх молчания, наверное, не нужно быть беглецом, чтобы его познать, но в сущности, Марике тоже немного беглянка.
Мы вышли из супермаркета, нагруженные пакетами.
— Если тебе надоест питаться консервами, приходи ужинать в ресторан, где я работаю.
— А где это?
— На набережной, напротив мола. Если прийти к половине девятого, уже никого не будет, и мы сможем поболтать.
Я пошел туда на следующий вечер.
— Консервы уже надоели? — спросила она.
— Ага. — Но на самом деле мне надоело быть одному.
Я заказал мидии и картошку фри, их фирменное блюдо, и светлое густое пиво под названием «Mort subite». [22]
Марике исчезла в кухне.
Ресторан оказался пуст, как, впрочем, пустынная и мокрая улица, по которой я сюда шел. Деревянные столы и скамьи должны были напоминать кают-компанию на корабле конца XIX века, на шхуне, готовой отплыть в Ньюфаундленд. На самом деле это выглядело просто грубой мешаниной всего, что принято называть «моряцким». С потолка свисали бумажные гирлянды, а стены завешаны рыбацкими суднами вперемежку с фотографиями полного состава льежского «Стандарда» в красных футболках. Прямо напротив моего столика в толстой деревянной раме висел черно-белый снимок дородного усатого мужчины в шахтерской каске.
— Это Дуду, наш хозяин, — пояснила Марике, подоспев с мидиями, пока я рассматривал фото. — «Дуду» его прозвали на шахте. Он работал в Марсинелле, но когда в 56-м его старший брат погиб от взрыва в шахте, решил сменить обстановку и перебрался сюда. Сначала мыл посуду, потом стал официантом, помощником повара, и в конце концов ему удалось выкупить заведение.
Она села напротив.
Марике тридцать, у нее голубые глаза и тонкие белесые волосы. Она прямая противоположность Стелле: видно, что когда-то была очень хороша, но время ее не пощадило.
— Что ты делаешь в наших краях, сезон ведь еще не начался?
Совершенно невинный вопрос, без задней мысли, обычно его задают незнакомые люди, чтобы заполнить паузу. Для меня же, напротив, это вопрос на засыпку. Что я делаю в здешних краях? Соврать или сказать правду?
— Скрываюсь, — ответил я. С лицемерной уклончивостью, которая окутывала тайной то, что было неприглядной правдой.
«Скрываюсь» может означать уйму всего. Например, что я удалился сюда для размышлений или ушел от мира с целью найти самого себя: немного new age,но все же лучше, чем «я убийца, который прячется от полиции».
— А, значит, не одна я, — отозвалась она. — Я-то скрываюсь от моих земляков, я родилась километрах в тридцати отсюда, в сельской местности.
Господин судья, теперь я задам вам один вопрос. Вы меня не так хорошо знаете, но все-таки, неужели я похож на человека, располагающего к откровенности? Которому посторонние рассказывают свою жизнь? Я сам никогда не считал себя идеальным исповедником, и тем не менее, с тех пор как все началось, похоже, все хотят поверить мне свои тайны. Может, потому что бродяга не внушает опасений — слушает и идет себе дальше. Это как разговаривать с собственной собакой: изливаешь душу без ущерба для репутации.
— Не хочется возвращаться на родину, встречаться с бывшими одноклассниками.
— Почему?
— Потому что не знаю, что делать: злиться на них или сгореть со стыда.
Я промолчал, приглашая ее продолжать: чем больше она рассказывала о себе, тем меньше мы говорили обо мне.
— В восемнадцать лет я уехала в город. Ничего особенного, так все делают: богатые поступают в университет, остальные ищут работу, на несколько лет. Потом возвращаются обратно, но хоть могут сказать: «я жил в городе».
Она замолчала и показала на мое пиво:
— Дашь капельку?
— Конечно.
Она отпила и вернулась к разговору:
— Я уехала в Амстердам. Можно было в Гент, в Брюгге, но раз уж решила изменить жизнь, лучше большой город. Год проработала официанткой, как здесь, только там работа куда тяжелей. В квартале красных фонарей, в баре, он был открыт двадцать четыре часа в сутки, работа посменная, в том числе ночью. Платили мало, но давали жилье и еду. Я жила в комнате с одной моей ровесницей, Паулой. Она тоже была из деревни, откуда-то из-под Гильце-Рийен. К нам часто заходили выпить девушки, которые выступали в заведениях. Я имею в виду эротические спектакли. Ты когда-нибудь видел?
— Нет, я в Амстердаме был всего один раз, проездом.
— Как-то я спросила у одной, сколько им платят за эти их выступления. Она и назвала цифру по крайней мере вчетверо больше того, за что я горбатилась целый месяц. И добавила, что здешние театры постоянно ищут молоденьких девушек, особенно для лесби-номеров.
Я догадался, что будет дальше.
— Рассказала обо всем Пауле. Не знаю, всерьез я собиралась ей это предложить или просто хотелось пожаловаться, как мало нам платят. Она и говорит: давай попробуем. В первый же выходной мы купили билет и пошли смотреть спектакль, чтобы хоть представлять, что такое это лесбо. Мы тогда казались совсем девчонками, на входе у нас даже спросили документы. Посмотрели и решили, что так мы тоже можем. Никаких проблем, всяких там моральных сомнений, просто «у нас получится».
— Оказывается, начать так легко?
— И да и нет. В восемнадцать лет легко думать, что сразу добьешься успеха, заработаешь кучу денег, это помогает побороть смущение. Но смущение-то все равно остается, от него избавляешься только со временем. Я до этого даже на пляж не ходила без лифчика, представляешь, что для меня значило вообразить, как я занимаюсь любовью перед толпой народа. А вот поди ж ты…
— А Паула?
— А Паула была вроде меня. Никто из нас раньше не делал этого с женщиной. На словах мы всё могли, а дальше… Однажды вечером после смены Паула собралась с духом и говорит: давай сейчас попробуем, прямо здесь, как будто мы на сцене, получится — станем продолжать, а не получится — останемся официантками и выкинем это дело из головы. Мы раздели друг дружку, как видели в этом заведении, потом легли ко мне на кровать и стали гладить одна другую. Но даже и так оказалось непросто. Мы гладили спину, плечи, бедра, но отлично знали, что публика хочет видеть другое, нужно быть смелее. Потом я зажмурилась и стала вспоминать своего бывшего жениха, когда он занимался со мной любовью, как он двигался в такт дыханию, как на меня налегал. Так и надо, нужно притвориться, что это не ты, а кто-то другой, и вжиться в роль. Я подумала: теперь я мужчина. Принялась двигаться быстрее, с силой. Стала целовать ей груди, сблизив их, потом живот, потом ниже. Паула уловила, как что-то изменилось, и подстроилась. Взяла мою руку и сунула между бедер. Теперь мы были уже не две восемнадцатилетние девчонки, а мужчина, который берет женщину. Не быть собой, стать другим человеком и вообразить себя в другом месте: в этом и есть секрет, чтобы выступать перед публикой, и в тот момент мы с Паулой о нем догадались.
— И тогда пошли пробоваться?
— Не сразу. На сцене нужно притворяться мысленно, но телом как притворишься? Приходится делать все, ну все абсолютно на самом деле, и все должно казаться правдой. Мы до таких высот тогда еще не поднялись. Потому тренировались. Пока у меня стало получаться, нам понадобилось три «сеанса», да и ей тоже. Уж не говоря о поцелуях. Мы только касались губами, чуть-чуть приоткрывали рот, и все. Здесь решительней оказалась Паула: как-то утром она захватила меня врасплох, пока я причесывалась, притянула к себе и просунула мне в рот язык.
В эту минуту послышался стук открываемой двери. Вошли двое и сели у стойки. Марике подала им выпивку, потом вернулась ко мне.
— На чем я остановилась?
Следовало ответить, на том, что она сунула тебе язык в рот, но я постеснялся.
— На том, как вы готовились к пробам.
— Да. Мы сходили на пробы в три или четыре разных заведения, в конце концов нас взяли в хороший театр. Пробы, наверное, труднее всего: раздевайся в офисе прямо на месте и занимайся любовью на глазах у мужчин, например, на письменном столе или надувном матрасе.
— Страшнее, чем первое выступление?
— На первом выступлении не страшно, это совсем другое. Нервничаешь, конечно. Закроют между номерами занавес, смотришь в щелочку, видишь полный зал и говоришь себе: вот сейчас придется выйти туда голышом и со своей лучшей подругой проделать перед всей этой публикой шесть-девять на вращающемся матрасе, чтобы было видно со всех сторон, лучше, чем у гинеколога. Но та же публика помогает. Чувствуешь, как она возбуждается, и тебе легче войти в роль, вообразить себя кем-то другим, может, как раз одним из зрителей. Как будто на сцену выходишь не ты, и зад, на который они смотрят, не твой, а неизвестно чей. Не считая, что тут же стоят и другие артисты, которые тебя подбадривают, к новичкам очень товарищеское отношение.
— И долго ты выступала в этих спектаклях?
— Десять лет. Бросила два года назад, а бросить гораздо труднее, чем начать. Нужно понять, что уже пора, а иначе начнешь переходить из лучших театров во второсортные, потом в третьесортные, покуда не окажешься в таких местах, куда лучше вообще не попадать, ни как зрителю, ни как актеру. Пока красота еще есть, работаешь в лучших заведениях, потом стареешь и постепенно переходишь в другие, там вместо красоты публике предлагают самые странные, самые омерзительные вещи. Там люди уже не возбуждаются, глядя на твое тело, а наслаждаются твоим унижением, когда тебя смешивают с грязью. Я, к счастью, сумела уйти вовремя.
— И всегда работала с Паулой?
— Нет, что ты. В номер с лесбиянками берут только самых молоденьких, от восемнадцати до двадцати. И потом, Паула через два года нашла жениха, он работал на почте, и оставила работу, потому что жених был против. Теперь она замужем, у нее двое детей. Когда Паула ушла, я стала выступать с мужчинами, сначала с Морено, испанцем, потом с Джаспером. С ним мы работали в паре почти шесть лет. Очень подружились, они меня часто приглашали провести у них праздники, я имею в виду, он с женой и детьми. Наверное, в следующем месяце приедут ко мне в гости.
— А твои родные знали, чем ты занимаешься?
— Да нет, это обычная история. Никого не стесняешься, когда надо заниматься любовью на глазах у зрителей, все равно с мужчинами или с женщинами, а сказать об этом дома не хватает духу. Я даже брату не говорила. Они знали, что я продавщица в магазине, в центре. Потом как-то раз получаю письмо от матери, и она пишет, домой не возвращайся, чтоб ноги твоей больше не было в наших краях, а коли хочешь позориться, так позорься в городе. Я сразу догадалась, в чем дело. Кто-то из моих дорогих земляков, должно быть, на выходные приезжал в Амстердам и видел меня на сцене. Вообрази, какая новость!
— Ты не принесешь мне еще пива? Слушай, если ты не против, я тебя угощаю, не люблю пить один.
— Конечно, сейчас принесу.
Каюсь, пока Марике шла к стойке, я попытался представить ее голой, восемнадцатилетней, когда ее красота еще не отцвела.
Она вернулась с двумя «Mort subite». Мы чокнулись.
— За тех, кто прячется, — предложила она.
— За тех, кто прячется, — согласился я.
— Теперь ты понял, почему я сюда забралась.
— А что, разве через некоторое время новость не утратила сенсационности?
— Да, конечно, но понадобилась шоковая терапия. Сейчас объясню. В театрах спектакли идут нон-стоп, без перерывов, с утра до глубокой ночи. Актеры выступают по очереди: смены по четыре часа, получается по пять выходов.
— Пять половых актов за четыре часа?
— Незавершенных. По пять минут каждый, и мужчина не кончает, если только это не последнее выступление.
— Мне кажется, это в любом случае тяжелый труд.
— Привычка. Как бы там ни было, я хочу сказать, что мы сменялись, и значит, пока бежишь в гримерную, можно посмотреть, что там в зале. Как-то раз, прошло несколько месяцев после письма, захожу в зал и прямо в первых рядах вижу что-то вроде делегации мужиков из наших мест. Мало им было услышать, хотелось увидеть своими глазами. Сидят мои одноклассники с отцами, пекарь, директор банка, даже аптекарь с ними, хотя он и голубой. И брат сидит. Наверно, пришел, чтобы другие его не считали заодно со мной. Прийти посмотреть, как сестру имеют на сцене, — это все равно что от нее отказаться: с тех пор он уже вроде и не брат, и значит, оставьте его в покое.
— А ты что?
— Могла, наверное, попросить, чтобы меня заменили, сказать, что заболела. Но я решила идти до конца. Предложила Джасперу сделать танцевальный номер, там под конец он входит в меня сзади, а потом поднимает, чтобы показать, что он во мне. Ты бы видел моих одноклассников: они рты поразевали, как придурки. И я тогда почувствовала, что я из другого мира, выше их. Стыдно должно быть им, а не мне, потому что они сидят тут и смотрят на женщину, которая ни с кем из них не пойдет, и на вещи, которые они никогда делать не научатся. Когда закончилось выступление, я попросила, чтобы Шанталь разрешила заменить ее в самом крутом номере, потом, в последние годы, я исполняла его сама. Та согласилась. И тогда я им продемонстрировала все, ну все абсолютно. Мать написала, что с той поры разговоры прекратились, но я туда больше не возвращалась.
Вот вам, господин судья, рассказ о Марике. Можете себе представить, как в сельском баре смеялись мужчины и как соболезнующе и в то же время торжествующе благочестивые кумушки смотрели на убитую горем мать. Сколько таких, как они, чувствуют «моральное право» вкладывать деньги в систему, действующую на грани законности? Сколько таких скажут о деньгах, приносящих доход: а что тут плохого? Наверное, многие. Деньги не пахнут, это вам не секс. Деньги легче отстирать, чем грязные простыни.
* * *
Дата:Понедельник 14 июня 14.37
От кого:angelo@nirvana.it
Кому:miogiudice@nirvana.it
Тема:Еще одно объяснение
Когда писал вам сегодня утром, я попробовал ответить на ваш вопрос, почему Лаянки решили меня надуть. Ответ мне казался вполне разумным, но полностью не убеждал. А точнее, убеждал, но мне казалось, чего-то еще не хватает. Только я не успел додумать до конца, видно, потому что хотелось поскорей рассказать вам историю Марике, наверное, мне хотелось с вами поделиться, хоть это и не относится к расследованию.
Потом на неизменном балконе с неизменным Кандидом на руках я принялся размышлять о том, на что прежде не обращал должного внимания, и у меня родилась новая гипотеза.
Вы, господин судья, упоминали, что две конкурирующие компании боролись за итальянский рынок: одна — это NHF, вторую назовем, к примеру, АО «Икс». «Икс» обращается к «Мида Консалтинг», чтобы создать инфраструктуру, и «Мида Консалтинг» начинает подбирать кандидатуры. Тогда «Nouveaux Horizons Financiers», которая следит за действиями конкурента, понимает, что «Икс» может ее опередить. И спешно принимает меры. Она также обращается к «Мида Консалтинг», к Эннио Лаянке, и предлагает ему вести двойную игру: задержать появление «Икс» на итальянском рынке и содействовать им. Лаянке подсказывают план действий: работать над программой защиты данных. Необходимо, чтобы у «Икс» сложилось впечатление, будто для них делается все возможное, и Лаянка обращается к самой рейтинговой фирме в стране по информационной безопасности — к «Титано Информатике», иначе говоря, ко мне. В тот период, с конца 2001-го до начала 2002 года, я вне конкуренции: «Икс» наводит обо мне справки и соглашается. То, чего «Икс» не знает или не понимает, — это проклятый восемнадцатый пункт контракта, на котором они погорели вместе со мной. Когда система защиты завершена, иными словами, когда «Икс» готов к захвату рынка, тут-то для них и для меня обнаруживается подвох: в системе защиты вирус, придется начинать все сначала, еще восемь месяцев работы. «Икс» протестует, угрожает, но в конце концов им не на кого жаловаться: ведь они сами убедились, что надежней «Титано Информатики» никого нет, и если «Титано» допустила ошибку, Лаянка тут ни при чем. И чтобы подкрепить утверждение, что вина всецело на мне и Лаянки бессильны, «Титано Информатика» должна обанкротиться, а о моей некомпетентности станет известно всем и каждому. Лаянка, как мы знаем, позаботился и об этом.
Три зайца, господин судья: уже не два, а три. Разумеется, мое полное поражение не гарантировало Лаянок от ответных действий, они все время вели рискованную игру, водить за нос такие крупные компании — дело опасное и может плохо обернуться, но у NHF были, как видно, веские доводы, чтобы их убедить. Горькая ирония заключается в том, что расправился с ними бедолага вроде меня, а не международные мафиози, которых они оставили на бобах. Я говорю о расправе с Джулиано, потому что Гуиди — совсем другая история.
Кстати о Гуиди. Скажите, что вы задержали Эннио Лаянку и он признался в убийстве Мирко. Скажите, господин судья, потому что вот уже несколько дней как у меня в голове вертится старый припев: выяснить и убить, выяснить и убить.
Сегодня утром я написал, будто чего-то жду. Я не знал чего, но ждал. Теперь знаю: жду подтверждения, хочу услышать от вас, что это Лаянка-отец убил Мирко Гуиди.
От кого:angelo@nirvana.it
Кому:miogiudice@nirvana.it
Тема:Еще одно объяснение
Когда писал вам сегодня утром, я попробовал ответить на ваш вопрос, почему Лаянки решили меня надуть. Ответ мне казался вполне разумным, но полностью не убеждал. А точнее, убеждал, но мне казалось, чего-то еще не хватает. Только я не успел додумать до конца, видно, потому что хотелось поскорей рассказать вам историю Марике, наверное, мне хотелось с вами поделиться, хоть это и не относится к расследованию.
Потом на неизменном балконе с неизменным Кандидом на руках я принялся размышлять о том, на что прежде не обращал должного внимания, и у меня родилась новая гипотеза.
Вы, господин судья, упоминали, что две конкурирующие компании боролись за итальянский рынок: одна — это NHF, вторую назовем, к примеру, АО «Икс». «Икс» обращается к «Мида Консалтинг», чтобы создать инфраструктуру, и «Мида Консалтинг» начинает подбирать кандидатуры. Тогда «Nouveaux Horizons Financiers», которая следит за действиями конкурента, понимает, что «Икс» может ее опередить. И спешно принимает меры. Она также обращается к «Мида Консалтинг», к Эннио Лаянке, и предлагает ему вести двойную игру: задержать появление «Икс» на итальянском рынке и содействовать им. Лаянке подсказывают план действий: работать над программой защиты данных. Необходимо, чтобы у «Икс» сложилось впечатление, будто для них делается все возможное, и Лаянка обращается к самой рейтинговой фирме в стране по информационной безопасности — к «Титано Информатике», иначе говоря, ко мне. В тот период, с конца 2001-го до начала 2002 года, я вне конкуренции: «Икс» наводит обо мне справки и соглашается. То, чего «Икс» не знает или не понимает, — это проклятый восемнадцатый пункт контракта, на котором они погорели вместе со мной. Когда система защиты завершена, иными словами, когда «Икс» готов к захвату рынка, тут-то для них и для меня обнаруживается подвох: в системе защиты вирус, придется начинать все сначала, еще восемь месяцев работы. «Икс» протестует, угрожает, но в конце концов им не на кого жаловаться: ведь они сами убедились, что надежней «Титано Информатики» никого нет, и если «Титано» допустила ошибку, Лаянка тут ни при чем. И чтобы подкрепить утверждение, что вина всецело на мне и Лаянки бессильны, «Титано Информатика» должна обанкротиться, а о моей некомпетентности станет известно всем и каждому. Лаянка, как мы знаем, позаботился и об этом.
Три зайца, господин судья: уже не два, а три. Разумеется, мое полное поражение не гарантировало Лаянок от ответных действий, они все время вели рискованную игру, водить за нос такие крупные компании — дело опасное и может плохо обернуться, но у NHF были, как видно, веские доводы, чтобы их убедить. Горькая ирония заключается в том, что расправился с ними бедолага вроде меня, а не международные мафиози, которых они оставили на бобах. Я говорю о расправе с Джулиано, потому что Гуиди — совсем другая история.
Кстати о Гуиди. Скажите, что вы задержали Эннио Лаянку и он признался в убийстве Мирко. Скажите, господин судья, потому что вот уже несколько дней как у меня в голове вертится старый припев: выяснить и убить, выяснить и убить.
Сегодня утром я написал, будто чего-то жду. Я не знал чего, но ждал. Теперь знаю: жду подтверждения, хочу услышать от вас, что это Лаянка-отец убил Мирко Гуиди.
* * *
Дата:Понедельник 14 июня 18.01
От кого:miogiudice@nirvana.it
Кому:angelo@nirvana.it
Тема:Никаких известий
Никаких известий об Эннио Лаянке. Жаль тебя разочаровывать, но это так. Тебе, однако, надо выбросить из головы этот припев: прошло время убивать и немного теперь уже остается узнать.
Похоже, что вторая гипотеза объясняет все. Все очень логично, очень ясно. Я попросила моего коллегу узнать, верно ли, что компания, которую ты называешь АО «Икс», обращалась в «Мида Консалтинг» и она ли была твоим заказчиком. Если все на самом деле так и коль скоро об этом станет известно, для Эннио Лаянки будет лучше, чтобы его нашли мы, а не они.
Но ты об этом больше не думай.
Лучше рассказывай о Марике: меня увлекает ее история, ваша с ней история.
В прошлом году на День святого Валентина Энрико подарил мне целую коробку романов Лиалы и Каролины Инверницио. Знаешь, такие книжки пятидесятых годов в мягких переплетах, со сценой из романа на обложке, как в воскресном приложении к «Коррьере».
— Вот, раскопал на блошином рынке, — сказал он. — Когда ты наконец решишься написать роман, можешь взять их за образец.
Говорит, что мне нужно бросить свою работу и писать сентиментальные романы.
— У тебя призвание, — повторяет он.
И все потому, что мне нравится придумывать любовные истории. Нравится смотреть на пары, обедающие в ресторане, и гадать, сколько времени пройдет, прежде чем они расстанутся или поженятся, изменят друг другу или заведут детей.
От кого:miogiudice@nirvana.it
Кому:angelo@nirvana.it
Тема:Никаких известий
Никаких известий об Эннио Лаянке. Жаль тебя разочаровывать, но это так. Тебе, однако, надо выбросить из головы этот припев: прошло время убивать и немного теперь уже остается узнать.
Похоже, что вторая гипотеза объясняет все. Все очень логично, очень ясно. Я попросила моего коллегу узнать, верно ли, что компания, которую ты называешь АО «Икс», обращалась в «Мида Консалтинг» и она ли была твоим заказчиком. Если все на самом деле так и коль скоро об этом станет известно, для Эннио Лаянки будет лучше, чтобы его нашли мы, а не они.
Но ты об этом больше не думай.
Лучше рассказывай о Марике: меня увлекает ее история, ваша с ней история.
В прошлом году на День святого Валентина Энрико подарил мне целую коробку романов Лиалы и Каролины Инверницио. Знаешь, такие книжки пятидесятых годов в мягких переплетах, со сценой из романа на обложке, как в воскресном приложении к «Коррьере».
— Вот, раскопал на блошином рынке, — сказал он. — Когда ты наконец решишься написать роман, можешь взять их за образец.
Говорит, что мне нужно бросить свою работу и писать сентиментальные романы.
— У тебя призвание, — повторяет он.
И все потому, что мне нравится придумывать любовные истории. Нравится смотреть на пары, обедающие в ресторане, и гадать, сколько времени пройдет, прежде чем они расстанутся или поженятся, изменят друг другу или заведут детей.