- Григорий Иванович, пойдемте играть в теннис! - пригласили однажды ученики после урока.
- Идем! - ответил Григорий Иванович, но тут же вспомнил, что Гершель Рабинович смыслит в лаун-теннисе столько же, сколько в китайской грамоте.
- Знаете, ребята... - сказал учитель, - играйте на сей раз без меня. Голова побаливает.
- А вы верхом ездите?
- А что?
- Так! У нас есть лошади! Летом вы с нами поедете в деревню, и мы будем ездить!
И опять Гершка Рабинович вспомнил, что он не только не ездит, но и побаивается лошадей.
- Саша хорошо ездит! - не унимались ученики. Григорию Ивановичу, чтобы поддержать свой престиж, пришлось сказать, что он - первоклассный наездник.
- Ну, в таком случае вы будете целыми днями кататься с Сашей! Она очень любит верховую езду.
Григорий Иванович уже знает, что Саша - старшая сестра учеников. Она учится в столице, в пансионе. Весь дом ждет не дождется её к рождеству.
Григорий Иванович даже видел её портрет: она поразительно похожа на свою мать, и Попову все время кажется, что он её где-то видел. Может быть, во сне или в юношеских мечтах?..
Невольно приходит в голову зачарованная принцесса, владычица юных грез...
"Когда у нас рождество?" - думал Попов, ловя себя на словах "у нас".
Своему товарищу, подлинному Попову, он в это время писал откровенно:
"Брани меня, дорогой Гриша, сколько хочешь! Я заслужил, потому что я дрянненький человечишка! Представь себе, у меня бывают минуты, когда я совершенно забываю, кто я, и больше того - радуюсь, что забываю, хочу забыть..."
В другом письме он между прочим писал:
"Не глуп ли ты, Гриша! На кой черт ты возишься с еврейскими невзгодами, пытаешься разрешить национальные проблемы? А в это время к нам приезжает "принцесса", которой мы все тут бредим... Однако не беспокойся обо мне! Я - не ты: я не стану шутить с огнем... Прости, не могу сегодня больше писать тороплюсь на почту и домой: едем встречать гостью! На огненно-быстрых тройках! Прожигаем жизнь!"
Глава 4
НА ТРОЙКАХ
В широких розвальнях мчался Григорий Иванович Попов вместе с прочими чадами и домочадцами Бардо-Брадовских к вокзалу.
Было прекрасное морозное утро. Все были оживлены и веселы, только один Попов не разделял общего настроения. Его мысли были далеко... Полчаса тому назад он получил на почте до востребования пакет от Гриши, в котором находились письма из дому - от брата и отца. Брат Григория Ивановича, Авраам-Лейб, вообще имел обыкновение нагонять тоску. Он умел писать о самых обыденных, невинных вещах в таком минорном тоне, который наводил уныние независимо от обстоятельств.
"...Да будет тебе известно, - писал Авраам-Лейб, - что от присланных тобой в прошлый раз денег уже давным-давно не осталось ни гроша. Пришлось еще добавить пятьдесят рублей и отослать их зятю Велвлу, потому что его собираются выселить из города и ему остается хоть по миру пойти... Вторая наша сестрица, Фейга-Лея, тоже нуждается в деньгах: она больна, и доктор находит, что ей необходима операция. Если бы у нее были средства, она бы съездила к тебе: там у вас, говорят, профессора хорошие. Но мы её отговариваем, так как боимся, что она без правожительства в вашем городе не сможет лечиться, да еще, чего доброго, по этапу домой вернется...
Затем сообщаю тебе, что заработки наши в последнее время сошли на нет... Начальника станции Господь нам послал... сущего разбойника! Ненавидит еврея всеми силами души... Впрочем, кто ж это любит евреев? О замечательных еврейских новостях ты, наверное, уже слыхал, и мне нечего прибавить к этому. Еще, дорогой брат, напомню тебе, что 7-го швата у нас годовщина смерти матери. Не забудь, пожалуйста, помолиться об её душе! Можно быть полустудентом, дантистом или даже доктором, но годовщина все же остается годовщиной..."
"Экая ворона, - думал Попов, - не может не каркать!"
Отец писал приблизительно то же, но в конце письма просил Гершку не огорчаться и не принимать всех этих сообщений близко к сердцу: "Бог поможет, все образуется; перемелется - мука будет!.."
Попов думал об этих письмах и больше всего боялся, что сестрица действительно снимется с места и поедет "к нему" - в университетский город, где вкушает сладость еврейства подлинный Гриша Попов!.. Одна мысль об этом бросала его в дрожь. Ну да ладно! Уж он напишет, чтоб никто соваться не осмеливался в город, где даже переночевать не дозволяется!
"Неужели меня так и не оставят в покое? Неужели я так и не смогу хоть год прожить по-человечески, без тревоги о завтрашнем дне, без мысли о правожительстве и унижениях на каждом шагу?.."
Мало ли унижений пережито до сих пор? Еще в гимназии, до знакомства с Гришей Поповым, он натерпелся порядком. Начиная с учеников и кончая учителями, все издевались над несчастным "жиденком"... Одно имя "Гершка" было встречено бурей насмешек и шуток. Преподаватель, вызывавший всех учеников просто по фамилии, его неизменно называл "Рабинович, Гершка".
И конечно, только ленивый не таскал Гершку за волосы, за уши, за нос, не пытался смазать ему губы свининой... Одной из таких попыток он и обязан своим знакомством и дружбой с Гришей Поповым. Однажды, когда его повалили и собирались "осквернить жиденка", в дело вмешался Гриша. Одним зычным окриком он разогнал расшалившихся малышей.
В другой раз Попов выручил своего товарища из более серьезной беды.
Гершка, несмотря на то, что он "жиденок", был первым учеником в классе, и, естественно, ему приходилось выручать из всяких бед весь класс.
На экзамене по арифметике ему пришлось много поработать на товарищей, которым не давалась трудная задача. Сначала Гершке делали знаки глазами, потом пальцами, потом начали шептать и наконец пересылать записочки с просьбой решить задачу.
Гершка старался изо всех сил. Обеспечив первым своего друга и товарища Гришу, он стал передавать всем готовые решения. И только один второгодник, великовозрастный парень, сидевший на "камчатке", не дождавшись замедленной доставки шпаргалки, вместо того чтобы тихонько передать Гершке записку, перебросил её через весь класс и угодил... директору чуть не в бороду!..
Директор развернул записку и прочел:
"Проклятый жиденок! Всему классу ты решил задачу, а мне нет. Помни: мы тебе намнем бока! Котельников".
Скандал вышел грандиозный! Всему классу угрожали большие неприятности, а больше всех - виновнику всей этой истории, злополучному Гершке Рабиновичу. Тогда в дело вмешался Попов, использовавший авторитет своего отца. Историю кое-как замяли...
Да только ли это? Сколько еще пришлось пережить и переволноваться, пока он окончил гимназию.
Затем встал вопрос о медали... Дадут или не дадут?.. И что же теперь? Разве играющий неблагодарную роль "Рабиновича" Попов с этой самой медалью не остался за дверями университета? Разве не пришлось ему уцепиться за зубоврачевание, чтобы не вылететь из города и не пройтись по этапу к родным пенатам... в Шклов?
Лже-Попов вспомнил письма своего товарища и подумал: "Ну, Гришутка? Теперь ты вошел во вкус еврейского счастья? Если не раскаешься до времени, то, пожалуй, десятому закажешь такие шутки шутить!.."
Попов очнулся от своих мыслей: тройки лихо подкатили к вокзалу, и вся компания с Глюком впереди веселой гурьбой высыпала из саней.
Глава 5
ГОСТЬЯ
Первым сообщил добрую весть о приезде долгожданной Саши Глюк, почуявший её шаги еще в тот момент, когда изящная ножка его любимой хозяйки ступила на площадку вагона первого класса.
Неистовой радости Глюка не было границ!
Но на него никто не обращал внимания. Все разглядывали Сашу и находили, что она за короткое время сильно повзрослела и поxорошела. Саша и сама знала, что она хороша, но услышать лишний раз подтверждение было приятно и радостно. Саша встретила всех прибывших на вокзал как добрых старых друзей. Для каждого нашлось у нее слово, улыбка, шутка. И только нового репетитора, Григория Ивановича Попова, она еле-еле удостоила взглядом, охвативши его, однако, с головы до ног.
- Грузин? - спросила она шепотом мать.
- Нет, милая, не грузин! Русский - Попов! - ответила шепотом же Надежда Федоровна. И Саша снова стала оживленно болтать, смеяться и шалить.
Компания весело уселась в розвальни, и горячие кони рванули с места.
"Так вот она - Саша!" - думал Попов, едва успевши её разглядеть как следует: до того он был ошеломлен. Не красота девушки произвела на него сильное впечатление, а неотвязная мысль, что он её видел когда-то, не помнит где и когда...
Всю дорогу Попов невольно думал о ней. Думал о том, что было бы, если бы он был настоящим Поповым?.. И невольно, по какой-то неуловимой ассоциации, припомнилось полученное сегодня из дому письмо, в котором старший брат сообщал о печальных семейных делах, о болезни сестры и напоминал о годовщине смерти матери... Было досадно, что нельзя ни на минуту уйти от всех этих грустных будничных дел, о которых так хотелось бы забыть хоть ненадолго...
Еще досаднее было самое желание забыть. Как он смеет желать забыть о том, что делается дома, в родной семье? Какое право имеет он забывать о том, что он здесь только случайный гость? Как мог он не помнить, что вся затея его и Гриши - не больше как плоская, в сущности, шутка, имевшая, может быть, кое-какой смысл для настоящего Попова и совершенно бесцельная для Рабиновича?
Ведь возвращение к действительности, к еврейской повседневности, после года жизни среди этих довольных, счастливых и уверенных людей, будет в тысячу раз тяжелее и мучительнее!.. К чему все это нужно было? И чем кончится?..
Но снова встает перед глазами образ приехавшей Саши, и непонятно-теплая волна приливает к сердцу...
Дома вся семья собралась за столом. Центром внимания была, разумеется, Саша. Все слушали только ее, обращались только к ней. А Саша в одно и то же время говорила, слушала, ела, смеялась, выспрашивала у всех и обо всех последние новости, поглаживала Глюка и говорила ему мимоходом, как ребенок, вытянув губы: "Дуся!"
Оживление Саши сообщалось окружающим. Все, включая Петю и Сережу, наперебой заговаривали с ней, рассказывали новости. И только один репетитор, Григорий Иванович, хранил невольное молчание... Он по обыкновению присматривался, прислушивался к разговорам и не мог отделаться от напрашивавшегося сравнения: что было бы в подобном случае у евреев? И еще тревожил его неотвязный вопрос: "Где же я видел эту Сашу? Как она похожа на мать! Особенно глаза! И как подходит ей имя "Саша"..."
Это имя, чувствовал Попов, занимает какое-то необычное место в его мыслях и наполняет его необъяснимым волнением и теплом...
"Саша"! - какое звучное имя!
***
Приезд Саши перевернул весь дом Бардо-Брадовскиx. Все приобрело особую веселость и окрасилось в новые цвета.
Потянулся непрерывный ряд праздничных дней: рождество, Новый год, крещение... каждый из них праздновался по особой, выработанной Сашей и одобренной единогласно, программе.
В организации празднеств принимал участие весь штат учителей, гувернанток и бонн и, разумеется, Гриша Попов в том числе. Можно ли было отказываться, когда сама Саша приглашала и при этом, казалось, по-особому смотрела на него своими изумительными глазами и чаровала серебристым смехом?.. С первого дня её приезда установилось детски-шаловливое настроение, захватившее всех, включая и Надежду Федоровну и такого увальня, как Феоктист Федосеич!
Даже его монументальная фигура не могла избежать игр в "фанты", в "города" и в "кота-мышку"...
Рабиновичу, искусно игравшему роль Григория Попова, все это было внове. Он никогда не мог бы себе представить, чтобы его отец, реб Мойше Рабинович, очутился в кругу детей, плясал вместе с ними или играл бы в прятки!.. Захваченный общим весельем, Попов чувствовал, что у него голова кругом идет и дух захватывает. Он стал совершенно забывать о том, что он еврей. К счастью, и в доме этом самое слово "еврей" было так чуждо, как если бы обитатели особняка никогда не подозревали о существовании на земле этой породы людей...
Только однажды привелось ему услышать это слово. Это было в разгар зимних праздников. В татьянин день Саша проектировала шумный выезд в "Стрельну", в "Мавританию" или к "Яру".
Но по досадному стечению обстоятельств татьянин день совпал с седьмым днем "швата" - годовщиной смерти матери "Григория Ивановича", о которой предусмотрительно напомнил братец Авраам-Лейб. Пропустить этот день и не помолиться "за упокой души матери" Попов чувствовал себя не в силах. Не по религиозным, конечно, причинам, а потому, что память о матери была слишком дорога... Гершка Рабинович знал, что своей преждевременной сединой мать была обязана ему, его бегству из родительского дома в гимназию. Он не может забыть, что мать, умирая, просила его ежегодно в день её смерти молиться об её душе.
Но кто же мог предвидеть, что печальная годовщина придется как раз на веселый татьянин день?
И кто мог знать, что Саше вздумается особо пригласить Григория Ивановича участвовать в празднестве?
Безуспешно пытался Григорий Иванович отбояриться. Напрасно он, приводил убедительный довод, что день этот он должен отпраздновать с товарищами в университете.
Саша не принимала никаких отговорок. Своей холеной ручкой она прикрыла рот Григория Ивановича, не желая слушать об отказе, и при этом так многозначительно глядела на него, что бедный Григорий Иванович забыл самого себя и согласился.
В то время, когда Саша так горячо уговаривала Григория Ивановича не расстраивать компании, кто-то произнес пошлейшую поговорку, довольно, впрочем, употребительную и не имеющую в виду кого-нибудь задеть или обидеть:
- За компанию и жид повесился!
Публика весело расхохоталась, а у Григория Ивановича похолодело внутри. Будто хлыстом по лицу ударило слово "жид", всю оскорбительность которого способен почувствовать только еврей... Фраза эта принадлежала врагу, единственному врагу Попова в этом доме, объявившемуся тотчас же по приезде Саши.
Это был молодой офицер, родовитый князь с двойной фамилией Ширяй-Непятов, известный в доме больше под именем Пьера. Попов не мог бы сказать, почему этот князек произвел на него с первой же встречи гнетущее впечатление. Не понравились ему манеры этого офицерика, его вытянутая в струнку фигура, белый пробор посреди головы, свежие щечки, холеные усики и колючие глазки. Все, что он говорил, казалось Попову нарочитым, искусственным, банальным и плоским... Может быть, это происходило оттого, что к Пьеру весь дом, кроме Саши, относился с подчеркнутым вниманием. Особенно удивляло и возмущало Попова то, что даже чуткая Надежда Федоровна не была свободна от какого-то подобострастного отношения к этому княжескому отпрыску...
"Неужели это - жених?.. - приходило невольно в голову. - Да, да, ясно как день: жених!.."
И Попов возненавидел офицеришку с выстиранным и выглаженным лицом, не выносил его голоса. Пьер платил Попову взаимностью. Он тоже невзлюбил этого "чернявого" студента, "восточного человека".
Так окрестил князь Григория Ивановича по той причине, что лицо его, в общем очень симпатичное (этого никто не отрицал), скорее напоминало грузина, армянина, грека, нежели русского. Откуда у русского такие глаза и такой нос?
Поговорка о "повесившемся жиде" решила вопрос.
- Не правда ли, Григорий Иванович? - спросила Саша и так сердечно рассмеялась, что Попов сразу забыл обо всем.
Досадно было только, что мысль о "восточном человеке" пришла в голову именно Пьеру и что слово "жид", впервые услышанное Поповым в этом доме, произнес тот же Пьер.
"Неужели у меня действительно такая предательская физиономия? Или акцент? Неужто он подозревает?.."
Страхи Попова были напрасны. Пьер попросту не замечал репетитора и не давал себе труда думать о нем. Но и это было не менее досадно.
Попову хотелось знать, как в этом доме мыслят о евреях. Еще интереснее было бы знать, как относится к евреям она - Саша?
Конечно, Попов не стал бы затрагивать этого вопроса, но послушать со стороны, что они говорят и думают об этом, он бы не отказался.
***
С отъездом Саши закончились все празднества, и жизнь вошла в обычную колею. Особых изменений в доме не произошло, все пошло по-прежнему, и только чувствовалось, что кого-то недостает.
Однако, несмотря на то, что Саша занимала огромное место в сердцах всех членов семьи, никто из них, как заметил Попов, даже не вздохнул при её отъезде, Только одно существо не могло скрыть своих чувств: Глюк. Он тосковал искренне и открыто. Забираясь в комнату репетитора, пес ложился на пол и глядел на Попова глазами, полными безысходной печали. А Попов гладил Глюка по гладкой теплой шерсти, точно хотел выразить ему глубокое сочувствие: "Я знаю, по ком ты грустишь... Ничего, милый! Есть еще кое-кто, тоскующий по ней не меньше твоего..."
Глава 6
БУДНИ
Зима установилась холодная и продолжительная.
Но время шло своим чередом, уходили дни и недели, и каждый сорванный с календаря листок приближал к пасхе.
Семья Бардо-Брадовских благополучно провела семь недель великого поста, говела вместе со всем составом преподавателей и челядью, как полагается всем порядочным православным людям. И только Григорий Иванович Попов чудом отвертелся от исполнения религиозных обязанностей. Ему вообще везло. Он даже не знал, как высоко ценят его в этом доме все, от мала до велика.
- В наше время среди студентов редко встретишь такого молодого человека! говаривал Феоктист Федосеич.
- Такого симпатичного молодого человека! - прибавляла Надежда Федоровна.
Феоктисту Федосеевичу привелось где-то повстречаться с ректором университета и поблагодарить его за рекомендованного репетитора.
- Прекрасный молодой человек! Я им очень доволен. Весьма! - сказал Феоктист Федосеич, благодарно пожимая ректорскую руку. - У вас большое чутье! Вы - знаток людей!
Ректор растаял от комплиментов, взял Бардо-Брадовского об руку и, загадочно улыбаясь, спросил:
- А вы знаете, кто он такой?
- Не знаю... А кто?
- Я вам скажу, но... это должно остаться между нами... Я дал слово... это, видите ли, каприз, пари... словом, тайна...
И, улыбаясь, ректор выдал секрет Попова, упомянув еще несколько раз о том, что он дал слово никому об этом не говорить, а слово, знаете, надо держать крепко!..
Феоктист Федосеич, разумеется, никому, кроме жены, не рассказал об этом. Надежда Федоровна рассказала, тоже по секрету, дочери, а Саша - князю. А князь без особой церемонии разгласил секрет в офицерском клубе и прибавил:
- Если бы не свидетельство ректора, я готов был бы пари держать, тысячу против одного, что он жид!.. Никак не думал, что он из тех самых Поповыx...
- А в бакара он играет?
- Кой черт!
- Ну, так пошли его к...
***
Григорий Иванович Попов не ошибся, когда предположил, что князя Пьера прочат Саше в женихи. Об этом, кроме него, знали все, но хранили молчание. Бардо-Брадовские ничего не имели против этого брака, но больше всех жаждали его родители Пьера, старый князь Михаил Андреевич Ширяй-Непятов, бравый, прекрасно сохранившийся генерал-лейтенант, и его жена Юлия Владимировна, старая развалина с неизменной трубкой у уха.
Меньше всех желал этого брака Пьер. Отец его выписывал из штаба, где Пьер служил, каждый раз, как только Саша приезжала на каникулы. Молодой офицер, очень неохотно расстававшийся с штабной разгульной жизнью, ездил домой только потому, что не смел ослушаться приказаний отца.
Григорий Иванович ждал приезда Саши с нетерпением. Он считал дни, часы и минуты.
Все, что хоть немного напоминало Сашу, было ему дорого и свято. Роман, который она читала в вагоне, взятый как-то у нее, стал чуть ли не молитвенником Попова.
Он целовал книжку, клал её под подушку и проделывал весь ассортимент глупостей, свойственных каждому болеющему первой любовью.
То, что Саша даже не подозревала о чувствах Попова, ровно ничего не изменяло. Об этом никто и не должен знать. Никому и в голову не должно прийти, что Григорий Попов опасно болен...
***
Кто знает, каких бы глупостей еще не натворил Попов, если бы его не сдерживали и не возвращали к действительности, с одной стороны, письма брата, Авраам-Лейба, завзятого меланхолика, и, с другой, письма подлинного Попова.
Оба они будто сговорились. Брат донимал его постоянными сообщениями о еврейских несчастьях и намеками на нынешнюю молодежь, готовую "из-за мундира забыть родного отца с матерью". А Гриша - нудной философией и размышлениями "о вечных проблемах вечного народа".
Авраам-Лейб в одном из последних писем подробно изложил трагедию некоего еврейского гимназиста, сына местного бедняка. Чтобы попасть в университет, юноша перешел в православие, разумеется, втайне от родных. "Крестился? Ну и черт с тобой! - писал Авраам-Лейб. - Глаз тому вон, что плакать по тебе станет! Но ему, видишь ли, мало этого: он выписал к себе сестру, молодую красивую девушку, и решил из нее сделать большого человека: акушерку! Но так как у нее нет правожительства и её каждый день посещает полиция, то братец дал ей добрый совет: последовать его примеру... Девица упиралась, жалея мать и отца, но братец пригрозил: если она не примет православия, то он сам сообщит родителям о своем крещении. В конце концов он её уговорил. Та проделала все, что полагается. А через несколько дней, мучимая раскаянием, после жестокого спора с братом, отравилась.
Между тем дома забеспокоились, не получая долго писем. Приехала мать, доведалась обо всем и, недолго думая, с горя померла...
Ну что ты скажешь о твоих молодых людях? Узнай-ка ты об этом милом пареньке. Он учится в твоем городе. Фамилия его - Лапидус. И, кажется, что он нам даже каким-то родственником приходится: его мать и мать нашего шурина, Велвла, как будто троюродные сестры... Седьмая вода на киселе!.."
Попов не ответил на это письмо. А когда брат стал приставать с расспросами об этом Лапидусе, Григорий Иванович рассердился и попросил Авраам-Лейба не надоедать ему расспросами о каком-то Лапидусе, которого он никогда в глаза не видал и знать не желает. Да и вообще, о чем тут говорить? Что касается несчастной девицы, то не она первая, не она последняя...
Письма подлинного Попова были не лучше. Вопросы еврейской жизни сверлили ему, очевидно, мозг основательно!
Сначала он доказывал, что евреям необходима полная ассимиляция. Затем он стал увлекаться сионизмом и писал огненные прокламации на тему: "Мы должны вернуться на старое жилище, в страну наших предков, и там основать еврейское государство!.."
"Если бы я был настоящим Рабиновичем, - писал Гриша, - я бы встал во главе сионистского движения и показал бы, на что способны евреи!"
Григорий Иванович ответил:
"Милый, дорогой Гриша! Из твоих последних писем я заключаю, что ты подпал под влияние сионистов. Считаю своим долгом охладить твой пыл и сказать тебе, что сионисты - глупы, если думают, что счастье моих злополучных братьев по национальности в Сионе! Они не понимают, что еврейский народ - особенный народ, не похожий на другие. Нам известно еще из учебников социологии, что народ определяется тремя основными признаками: территорией, государством и языком. А наш народ, как видишь, обходится без территории и без государства. И может быть, именно поэтому еврейский народ живет столько времени! Нам нечего бояться: мы - экстерриториальны. Территорию можно завоевать, государство разрушить, но нас, как идею, уничтожить невозможно! Раскусил?"
Но ответы эти не давали успокоения. В самом себе Попов чувствовал какую-то неровность, нецельность.
Ночи напролет проводил Григорий Иванович без сна в своей роскошно обставленной комнате, на великолепной постели.
Глава 7
НЕОЖИДАННАЯ ДИСКУССИЯ
Как ни старался Попов уйти от всего, что напоминает ему о еврействе и евреях, ему это не удавалось. Особенно резко напомнила ему об этом всплывшая неожиданно вековечная легенда о "ритуальном убийстве". В сущности, Гершка Рабинович никогда не переставал быть Рабиновичем. Как всякий еврей, он невольно искал в газетах сообщения о еврейских делах.
И надо отдать справедливость газетам, сообщений этих было хоть отбавляй: процентная норма, выселения, ограничения - все эти набившие оскомину "мероприятия" правительства густо испещряли газетный лист...
Читая эти устарелые новости, Попов чувствовал себя не ахти как. Но делал вид, будто пробегает глазами так, между прочим, не останавливая внимания.
То же было, когда он впервые прочел сообщение из большого университетского города об убийстве христианского мальчика Володи Чигиринского. Газета прозрачно намекала на то, что это убийство - дело еврейских рук, но на Попова эти намёки особого впечатления не производили: все это ведь повторяется ежегодно, и, в сущности, никто из евреев не относится серьезно к выдумкам... Но ему запомнился город, в котором произошло убийство. В этом самом городе жил товарищ Григория Ивановича, подлинный Попов.
Григорий Иванович имел в виду в ближайшем письме к своему другу расспросить его об этой истории, но, когда сел писать, совершенно забыл о своем намерении.
Каково же было его изумление, когда о "ритуальном убийстве" заговорил как-то сам Феоктист Федосеич Бардо-Брадовский. Никогда не интересовавшийся политикой, газетами и всякого рода новостями, Феоктист Федосеич однажды за чаем рассказал эту историю в таком тоне, будто речь шла о беговой лошади, получившей приз...
И все же чувствовалось, что и рассказчик и слушатели, сидевшие за столом, глубоко уверены в правдивости газетных сообщений.
- Идем! - ответил Григорий Иванович, но тут же вспомнил, что Гершель Рабинович смыслит в лаун-теннисе столько же, сколько в китайской грамоте.
- Знаете, ребята... - сказал учитель, - играйте на сей раз без меня. Голова побаливает.
- А вы верхом ездите?
- А что?
- Так! У нас есть лошади! Летом вы с нами поедете в деревню, и мы будем ездить!
И опять Гершка Рабинович вспомнил, что он не только не ездит, но и побаивается лошадей.
- Саша хорошо ездит! - не унимались ученики. Григорию Ивановичу, чтобы поддержать свой престиж, пришлось сказать, что он - первоклассный наездник.
- Ну, в таком случае вы будете целыми днями кататься с Сашей! Она очень любит верховую езду.
Григорий Иванович уже знает, что Саша - старшая сестра учеников. Она учится в столице, в пансионе. Весь дом ждет не дождется её к рождеству.
Григорий Иванович даже видел её портрет: она поразительно похожа на свою мать, и Попову все время кажется, что он её где-то видел. Может быть, во сне или в юношеских мечтах?..
Невольно приходит в голову зачарованная принцесса, владычица юных грез...
"Когда у нас рождество?" - думал Попов, ловя себя на словах "у нас".
Своему товарищу, подлинному Попову, он в это время писал откровенно:
"Брани меня, дорогой Гриша, сколько хочешь! Я заслужил, потому что я дрянненький человечишка! Представь себе, у меня бывают минуты, когда я совершенно забываю, кто я, и больше того - радуюсь, что забываю, хочу забыть..."
В другом письме он между прочим писал:
"Не глуп ли ты, Гриша! На кой черт ты возишься с еврейскими невзгодами, пытаешься разрешить национальные проблемы? А в это время к нам приезжает "принцесса", которой мы все тут бредим... Однако не беспокойся обо мне! Я - не ты: я не стану шутить с огнем... Прости, не могу сегодня больше писать тороплюсь на почту и домой: едем встречать гостью! На огненно-быстрых тройках! Прожигаем жизнь!"
Глава 4
НА ТРОЙКАХ
В широких розвальнях мчался Григорий Иванович Попов вместе с прочими чадами и домочадцами Бардо-Брадовских к вокзалу.
Было прекрасное морозное утро. Все были оживлены и веселы, только один Попов не разделял общего настроения. Его мысли были далеко... Полчаса тому назад он получил на почте до востребования пакет от Гриши, в котором находились письма из дому - от брата и отца. Брат Григория Ивановича, Авраам-Лейб, вообще имел обыкновение нагонять тоску. Он умел писать о самых обыденных, невинных вещах в таком минорном тоне, который наводил уныние независимо от обстоятельств.
"...Да будет тебе известно, - писал Авраам-Лейб, - что от присланных тобой в прошлый раз денег уже давным-давно не осталось ни гроша. Пришлось еще добавить пятьдесят рублей и отослать их зятю Велвлу, потому что его собираются выселить из города и ему остается хоть по миру пойти... Вторая наша сестрица, Фейга-Лея, тоже нуждается в деньгах: она больна, и доктор находит, что ей необходима операция. Если бы у нее были средства, она бы съездила к тебе: там у вас, говорят, профессора хорошие. Но мы её отговариваем, так как боимся, что она без правожительства в вашем городе не сможет лечиться, да еще, чего доброго, по этапу домой вернется...
Затем сообщаю тебе, что заработки наши в последнее время сошли на нет... Начальника станции Господь нам послал... сущего разбойника! Ненавидит еврея всеми силами души... Впрочем, кто ж это любит евреев? О замечательных еврейских новостях ты, наверное, уже слыхал, и мне нечего прибавить к этому. Еще, дорогой брат, напомню тебе, что 7-го швата у нас годовщина смерти матери. Не забудь, пожалуйста, помолиться об её душе! Можно быть полустудентом, дантистом или даже доктором, но годовщина все же остается годовщиной..."
"Экая ворона, - думал Попов, - не может не каркать!"
Отец писал приблизительно то же, но в конце письма просил Гершку не огорчаться и не принимать всех этих сообщений близко к сердцу: "Бог поможет, все образуется; перемелется - мука будет!.."
Попов думал об этих письмах и больше всего боялся, что сестрица действительно снимется с места и поедет "к нему" - в университетский город, где вкушает сладость еврейства подлинный Гриша Попов!.. Одна мысль об этом бросала его в дрожь. Ну да ладно! Уж он напишет, чтоб никто соваться не осмеливался в город, где даже переночевать не дозволяется!
"Неужели меня так и не оставят в покое? Неужели я так и не смогу хоть год прожить по-человечески, без тревоги о завтрашнем дне, без мысли о правожительстве и унижениях на каждом шагу?.."
Мало ли унижений пережито до сих пор? Еще в гимназии, до знакомства с Гришей Поповым, он натерпелся порядком. Начиная с учеников и кончая учителями, все издевались над несчастным "жиденком"... Одно имя "Гершка" было встречено бурей насмешек и шуток. Преподаватель, вызывавший всех учеников просто по фамилии, его неизменно называл "Рабинович, Гершка".
И конечно, только ленивый не таскал Гершку за волосы, за уши, за нос, не пытался смазать ему губы свининой... Одной из таких попыток он и обязан своим знакомством и дружбой с Гришей Поповым. Однажды, когда его повалили и собирались "осквернить жиденка", в дело вмешался Гриша. Одним зычным окриком он разогнал расшалившихся малышей.
В другой раз Попов выручил своего товарища из более серьезной беды.
Гершка, несмотря на то, что он "жиденок", был первым учеником в классе, и, естественно, ему приходилось выручать из всяких бед весь класс.
На экзамене по арифметике ему пришлось много поработать на товарищей, которым не давалась трудная задача. Сначала Гершке делали знаки глазами, потом пальцами, потом начали шептать и наконец пересылать записочки с просьбой решить задачу.
Гершка старался изо всех сил. Обеспечив первым своего друга и товарища Гришу, он стал передавать всем готовые решения. И только один второгодник, великовозрастный парень, сидевший на "камчатке", не дождавшись замедленной доставки шпаргалки, вместо того чтобы тихонько передать Гершке записку, перебросил её через весь класс и угодил... директору чуть не в бороду!..
Директор развернул записку и прочел:
"Проклятый жиденок! Всему классу ты решил задачу, а мне нет. Помни: мы тебе намнем бока! Котельников".
Скандал вышел грандиозный! Всему классу угрожали большие неприятности, а больше всех - виновнику всей этой истории, злополучному Гершке Рабиновичу. Тогда в дело вмешался Попов, использовавший авторитет своего отца. Историю кое-как замяли...
Да только ли это? Сколько еще пришлось пережить и переволноваться, пока он окончил гимназию.
Затем встал вопрос о медали... Дадут или не дадут?.. И что же теперь? Разве играющий неблагодарную роль "Рабиновича" Попов с этой самой медалью не остался за дверями университета? Разве не пришлось ему уцепиться за зубоврачевание, чтобы не вылететь из города и не пройтись по этапу к родным пенатам... в Шклов?
Лже-Попов вспомнил письма своего товарища и подумал: "Ну, Гришутка? Теперь ты вошел во вкус еврейского счастья? Если не раскаешься до времени, то, пожалуй, десятому закажешь такие шутки шутить!.."
Попов очнулся от своих мыслей: тройки лихо подкатили к вокзалу, и вся компания с Глюком впереди веселой гурьбой высыпала из саней.
Глава 5
ГОСТЬЯ
Первым сообщил добрую весть о приезде долгожданной Саши Глюк, почуявший её шаги еще в тот момент, когда изящная ножка его любимой хозяйки ступила на площадку вагона первого класса.
Неистовой радости Глюка не было границ!
Но на него никто не обращал внимания. Все разглядывали Сашу и находили, что она за короткое время сильно повзрослела и поxорошела. Саша и сама знала, что она хороша, но услышать лишний раз подтверждение было приятно и радостно. Саша встретила всех прибывших на вокзал как добрых старых друзей. Для каждого нашлось у нее слово, улыбка, шутка. И только нового репетитора, Григория Ивановича Попова, она еле-еле удостоила взглядом, охвативши его, однако, с головы до ног.
- Грузин? - спросила она шепотом мать.
- Нет, милая, не грузин! Русский - Попов! - ответила шепотом же Надежда Федоровна. И Саша снова стала оживленно болтать, смеяться и шалить.
Компания весело уселась в розвальни, и горячие кони рванули с места.
"Так вот она - Саша!" - думал Попов, едва успевши её разглядеть как следует: до того он был ошеломлен. Не красота девушки произвела на него сильное впечатление, а неотвязная мысль, что он её видел когда-то, не помнит где и когда...
Всю дорогу Попов невольно думал о ней. Думал о том, что было бы, если бы он был настоящим Поповым?.. И невольно, по какой-то неуловимой ассоциации, припомнилось полученное сегодня из дому письмо, в котором старший брат сообщал о печальных семейных делах, о болезни сестры и напоминал о годовщине смерти матери... Было досадно, что нельзя ни на минуту уйти от всех этих грустных будничных дел, о которых так хотелось бы забыть хоть ненадолго...
Еще досаднее было самое желание забыть. Как он смеет желать забыть о том, что делается дома, в родной семье? Какое право имеет он забывать о том, что он здесь только случайный гость? Как мог он не помнить, что вся затея его и Гриши - не больше как плоская, в сущности, шутка, имевшая, может быть, кое-какой смысл для настоящего Попова и совершенно бесцельная для Рабиновича?
Ведь возвращение к действительности, к еврейской повседневности, после года жизни среди этих довольных, счастливых и уверенных людей, будет в тысячу раз тяжелее и мучительнее!.. К чему все это нужно было? И чем кончится?..
Но снова встает перед глазами образ приехавшей Саши, и непонятно-теплая волна приливает к сердцу...
Дома вся семья собралась за столом. Центром внимания была, разумеется, Саша. Все слушали только ее, обращались только к ней. А Саша в одно и то же время говорила, слушала, ела, смеялась, выспрашивала у всех и обо всех последние новости, поглаживала Глюка и говорила ему мимоходом, как ребенок, вытянув губы: "Дуся!"
Оживление Саши сообщалось окружающим. Все, включая Петю и Сережу, наперебой заговаривали с ней, рассказывали новости. И только один репетитор, Григорий Иванович, хранил невольное молчание... Он по обыкновению присматривался, прислушивался к разговорам и не мог отделаться от напрашивавшегося сравнения: что было бы в подобном случае у евреев? И еще тревожил его неотвязный вопрос: "Где же я видел эту Сашу? Как она похожа на мать! Особенно глаза! И как подходит ей имя "Саша"..."
Это имя, чувствовал Попов, занимает какое-то необычное место в его мыслях и наполняет его необъяснимым волнением и теплом...
"Саша"! - какое звучное имя!
***
Приезд Саши перевернул весь дом Бардо-Брадовскиx. Все приобрело особую веселость и окрасилось в новые цвета.
Потянулся непрерывный ряд праздничных дней: рождество, Новый год, крещение... каждый из них праздновался по особой, выработанной Сашей и одобренной единогласно, программе.
В организации празднеств принимал участие весь штат учителей, гувернанток и бонн и, разумеется, Гриша Попов в том числе. Можно ли было отказываться, когда сама Саша приглашала и при этом, казалось, по-особому смотрела на него своими изумительными глазами и чаровала серебристым смехом?.. С первого дня её приезда установилось детски-шаловливое настроение, захватившее всех, включая и Надежду Федоровну и такого увальня, как Феоктист Федосеич!
Даже его монументальная фигура не могла избежать игр в "фанты", в "города" и в "кота-мышку"...
Рабиновичу, искусно игравшему роль Григория Попова, все это было внове. Он никогда не мог бы себе представить, чтобы его отец, реб Мойше Рабинович, очутился в кругу детей, плясал вместе с ними или играл бы в прятки!.. Захваченный общим весельем, Попов чувствовал, что у него голова кругом идет и дух захватывает. Он стал совершенно забывать о том, что он еврей. К счастью, и в доме этом самое слово "еврей" было так чуждо, как если бы обитатели особняка никогда не подозревали о существовании на земле этой породы людей...
Только однажды привелось ему услышать это слово. Это было в разгар зимних праздников. В татьянин день Саша проектировала шумный выезд в "Стрельну", в "Мавританию" или к "Яру".
Но по досадному стечению обстоятельств татьянин день совпал с седьмым днем "швата" - годовщиной смерти матери "Григория Ивановича", о которой предусмотрительно напомнил братец Авраам-Лейб. Пропустить этот день и не помолиться "за упокой души матери" Попов чувствовал себя не в силах. Не по религиозным, конечно, причинам, а потому, что память о матери была слишком дорога... Гершка Рабинович знал, что своей преждевременной сединой мать была обязана ему, его бегству из родительского дома в гимназию. Он не может забыть, что мать, умирая, просила его ежегодно в день её смерти молиться об её душе.
Но кто же мог предвидеть, что печальная годовщина придется как раз на веселый татьянин день?
И кто мог знать, что Саше вздумается особо пригласить Григория Ивановича участвовать в празднестве?
Безуспешно пытался Григорий Иванович отбояриться. Напрасно он, приводил убедительный довод, что день этот он должен отпраздновать с товарищами в университете.
Саша не принимала никаких отговорок. Своей холеной ручкой она прикрыла рот Григория Ивановича, не желая слушать об отказе, и при этом так многозначительно глядела на него, что бедный Григорий Иванович забыл самого себя и согласился.
В то время, когда Саша так горячо уговаривала Григория Ивановича не расстраивать компании, кто-то произнес пошлейшую поговорку, довольно, впрочем, употребительную и не имеющую в виду кого-нибудь задеть или обидеть:
- За компанию и жид повесился!
Публика весело расхохоталась, а у Григория Ивановича похолодело внутри. Будто хлыстом по лицу ударило слово "жид", всю оскорбительность которого способен почувствовать только еврей... Фраза эта принадлежала врагу, единственному врагу Попова в этом доме, объявившемуся тотчас же по приезде Саши.
Это был молодой офицер, родовитый князь с двойной фамилией Ширяй-Непятов, известный в доме больше под именем Пьера. Попов не мог бы сказать, почему этот князек произвел на него с первой же встречи гнетущее впечатление. Не понравились ему манеры этого офицерика, его вытянутая в струнку фигура, белый пробор посреди головы, свежие щечки, холеные усики и колючие глазки. Все, что он говорил, казалось Попову нарочитым, искусственным, банальным и плоским... Может быть, это происходило оттого, что к Пьеру весь дом, кроме Саши, относился с подчеркнутым вниманием. Особенно удивляло и возмущало Попова то, что даже чуткая Надежда Федоровна не была свободна от какого-то подобострастного отношения к этому княжескому отпрыску...
"Неужели это - жених?.. - приходило невольно в голову. - Да, да, ясно как день: жених!.."
И Попов возненавидел офицеришку с выстиранным и выглаженным лицом, не выносил его голоса. Пьер платил Попову взаимностью. Он тоже невзлюбил этого "чернявого" студента, "восточного человека".
Так окрестил князь Григория Ивановича по той причине, что лицо его, в общем очень симпатичное (этого никто не отрицал), скорее напоминало грузина, армянина, грека, нежели русского. Откуда у русского такие глаза и такой нос?
Поговорка о "повесившемся жиде" решила вопрос.
- Не правда ли, Григорий Иванович? - спросила Саша и так сердечно рассмеялась, что Попов сразу забыл обо всем.
Досадно было только, что мысль о "восточном человеке" пришла в голову именно Пьеру и что слово "жид", впервые услышанное Поповым в этом доме, произнес тот же Пьер.
"Неужели у меня действительно такая предательская физиономия? Или акцент? Неужто он подозревает?.."
Страхи Попова были напрасны. Пьер попросту не замечал репетитора и не давал себе труда думать о нем. Но и это было не менее досадно.
Попову хотелось знать, как в этом доме мыслят о евреях. Еще интереснее было бы знать, как относится к евреям она - Саша?
Конечно, Попов не стал бы затрагивать этого вопроса, но послушать со стороны, что они говорят и думают об этом, он бы не отказался.
***
С отъездом Саши закончились все празднества, и жизнь вошла в обычную колею. Особых изменений в доме не произошло, все пошло по-прежнему, и только чувствовалось, что кого-то недостает.
Однако, несмотря на то, что Саша занимала огромное место в сердцах всех членов семьи, никто из них, как заметил Попов, даже не вздохнул при её отъезде, Только одно существо не могло скрыть своих чувств: Глюк. Он тосковал искренне и открыто. Забираясь в комнату репетитора, пес ложился на пол и глядел на Попова глазами, полными безысходной печали. А Попов гладил Глюка по гладкой теплой шерсти, точно хотел выразить ему глубокое сочувствие: "Я знаю, по ком ты грустишь... Ничего, милый! Есть еще кое-кто, тоскующий по ней не меньше твоего..."
Глава 6
БУДНИ
Зима установилась холодная и продолжительная.
Но время шло своим чередом, уходили дни и недели, и каждый сорванный с календаря листок приближал к пасхе.
Семья Бардо-Брадовских благополучно провела семь недель великого поста, говела вместе со всем составом преподавателей и челядью, как полагается всем порядочным православным людям. И только Григорий Иванович Попов чудом отвертелся от исполнения религиозных обязанностей. Ему вообще везло. Он даже не знал, как высоко ценят его в этом доме все, от мала до велика.
- В наше время среди студентов редко встретишь такого молодого человека! говаривал Феоктист Федосеич.
- Такого симпатичного молодого человека! - прибавляла Надежда Федоровна.
Феоктисту Федосеевичу привелось где-то повстречаться с ректором университета и поблагодарить его за рекомендованного репетитора.
- Прекрасный молодой человек! Я им очень доволен. Весьма! - сказал Феоктист Федосеич, благодарно пожимая ректорскую руку. - У вас большое чутье! Вы - знаток людей!
Ректор растаял от комплиментов, взял Бардо-Брадовского об руку и, загадочно улыбаясь, спросил:
- А вы знаете, кто он такой?
- Не знаю... А кто?
- Я вам скажу, но... это должно остаться между нами... Я дал слово... это, видите ли, каприз, пари... словом, тайна...
И, улыбаясь, ректор выдал секрет Попова, упомянув еще несколько раз о том, что он дал слово никому об этом не говорить, а слово, знаете, надо держать крепко!..
Феоктист Федосеич, разумеется, никому, кроме жены, не рассказал об этом. Надежда Федоровна рассказала, тоже по секрету, дочери, а Саша - князю. А князь без особой церемонии разгласил секрет в офицерском клубе и прибавил:
- Если бы не свидетельство ректора, я готов был бы пари держать, тысячу против одного, что он жид!.. Никак не думал, что он из тех самых Поповыx...
- А в бакара он играет?
- Кой черт!
- Ну, так пошли его к...
***
Григорий Иванович Попов не ошибся, когда предположил, что князя Пьера прочат Саше в женихи. Об этом, кроме него, знали все, но хранили молчание. Бардо-Брадовские ничего не имели против этого брака, но больше всех жаждали его родители Пьера, старый князь Михаил Андреевич Ширяй-Непятов, бравый, прекрасно сохранившийся генерал-лейтенант, и его жена Юлия Владимировна, старая развалина с неизменной трубкой у уха.
Меньше всех желал этого брака Пьер. Отец его выписывал из штаба, где Пьер служил, каждый раз, как только Саша приезжала на каникулы. Молодой офицер, очень неохотно расстававшийся с штабной разгульной жизнью, ездил домой только потому, что не смел ослушаться приказаний отца.
Григорий Иванович ждал приезда Саши с нетерпением. Он считал дни, часы и минуты.
Все, что хоть немного напоминало Сашу, было ему дорого и свято. Роман, который она читала в вагоне, взятый как-то у нее, стал чуть ли не молитвенником Попова.
Он целовал книжку, клал её под подушку и проделывал весь ассортимент глупостей, свойственных каждому болеющему первой любовью.
То, что Саша даже не подозревала о чувствах Попова, ровно ничего не изменяло. Об этом никто и не должен знать. Никому и в голову не должно прийти, что Григорий Попов опасно болен...
***
Кто знает, каких бы глупостей еще не натворил Попов, если бы его не сдерживали и не возвращали к действительности, с одной стороны, письма брата, Авраам-Лейба, завзятого меланхолика, и, с другой, письма подлинного Попова.
Оба они будто сговорились. Брат донимал его постоянными сообщениями о еврейских несчастьях и намеками на нынешнюю молодежь, готовую "из-за мундира забыть родного отца с матерью". А Гриша - нудной философией и размышлениями "о вечных проблемах вечного народа".
Авраам-Лейб в одном из последних писем подробно изложил трагедию некоего еврейского гимназиста, сына местного бедняка. Чтобы попасть в университет, юноша перешел в православие, разумеется, втайне от родных. "Крестился? Ну и черт с тобой! - писал Авраам-Лейб. - Глаз тому вон, что плакать по тебе станет! Но ему, видишь ли, мало этого: он выписал к себе сестру, молодую красивую девушку, и решил из нее сделать большого человека: акушерку! Но так как у нее нет правожительства и её каждый день посещает полиция, то братец дал ей добрый совет: последовать его примеру... Девица упиралась, жалея мать и отца, но братец пригрозил: если она не примет православия, то он сам сообщит родителям о своем крещении. В конце концов он её уговорил. Та проделала все, что полагается. А через несколько дней, мучимая раскаянием, после жестокого спора с братом, отравилась.
Между тем дома забеспокоились, не получая долго писем. Приехала мать, доведалась обо всем и, недолго думая, с горя померла...
Ну что ты скажешь о твоих молодых людях? Узнай-ка ты об этом милом пареньке. Он учится в твоем городе. Фамилия его - Лапидус. И, кажется, что он нам даже каким-то родственником приходится: его мать и мать нашего шурина, Велвла, как будто троюродные сестры... Седьмая вода на киселе!.."
Попов не ответил на это письмо. А когда брат стал приставать с расспросами об этом Лапидусе, Григорий Иванович рассердился и попросил Авраам-Лейба не надоедать ему расспросами о каком-то Лапидусе, которого он никогда в глаза не видал и знать не желает. Да и вообще, о чем тут говорить? Что касается несчастной девицы, то не она первая, не она последняя...
Письма подлинного Попова были не лучше. Вопросы еврейской жизни сверлили ему, очевидно, мозг основательно!
Сначала он доказывал, что евреям необходима полная ассимиляция. Затем он стал увлекаться сионизмом и писал огненные прокламации на тему: "Мы должны вернуться на старое жилище, в страну наших предков, и там основать еврейское государство!.."
"Если бы я был настоящим Рабиновичем, - писал Гриша, - я бы встал во главе сионистского движения и показал бы, на что способны евреи!"
Григорий Иванович ответил:
"Милый, дорогой Гриша! Из твоих последних писем я заключаю, что ты подпал под влияние сионистов. Считаю своим долгом охладить твой пыл и сказать тебе, что сионисты - глупы, если думают, что счастье моих злополучных братьев по национальности в Сионе! Они не понимают, что еврейский народ - особенный народ, не похожий на другие. Нам известно еще из учебников социологии, что народ определяется тремя основными признаками: территорией, государством и языком. А наш народ, как видишь, обходится без территории и без государства. И может быть, именно поэтому еврейский народ живет столько времени! Нам нечего бояться: мы - экстерриториальны. Территорию можно завоевать, государство разрушить, но нас, как идею, уничтожить невозможно! Раскусил?"
Но ответы эти не давали успокоения. В самом себе Попов чувствовал какую-то неровность, нецельность.
Ночи напролет проводил Григорий Иванович без сна в своей роскошно обставленной комнате, на великолепной постели.
Глава 7
НЕОЖИДАННАЯ ДИСКУССИЯ
Как ни старался Попов уйти от всего, что напоминает ему о еврействе и евреях, ему это не удавалось. Особенно резко напомнила ему об этом всплывшая неожиданно вековечная легенда о "ритуальном убийстве". В сущности, Гершка Рабинович никогда не переставал быть Рабиновичем. Как всякий еврей, он невольно искал в газетах сообщения о еврейских делах.
И надо отдать справедливость газетам, сообщений этих было хоть отбавляй: процентная норма, выселения, ограничения - все эти набившие оскомину "мероприятия" правительства густо испещряли газетный лист...
Читая эти устарелые новости, Попов чувствовал себя не ахти как. Но делал вид, будто пробегает глазами так, между прочим, не останавливая внимания.
То же было, когда он впервые прочел сообщение из большого университетского города об убийстве христианского мальчика Володи Чигиринского. Газета прозрачно намекала на то, что это убийство - дело еврейских рук, но на Попова эти намёки особого впечатления не производили: все это ведь повторяется ежегодно, и, в сущности, никто из евреев не относится серьезно к выдумкам... Но ему запомнился город, в котором произошло убийство. В этом самом городе жил товарищ Григория Ивановича, подлинный Попов.
Григорий Иванович имел в виду в ближайшем письме к своему другу расспросить его об этой истории, но, когда сел писать, совершенно забыл о своем намерении.
Каково же было его изумление, когда о "ритуальном убийстве" заговорил как-то сам Феоктист Федосеич Бардо-Брадовский. Никогда не интересовавшийся политикой, газетами и всякого рода новостями, Феоктист Федосеич однажды за чаем рассказал эту историю в таком тоне, будто речь шла о беговой лошади, получившей приз...
И все же чувствовалось, что и рассказчик и слушатели, сидевшие за столом, глубоко уверены в правдивости газетных сообщений.