- Нашли с кем разговаривать! Вот я его съезжу по пьяной морде, он и будет знать!
- Ах ты, жидовская морда! Ты меня съездишь? Да я как свистну, так от вас всех мокрое место останется!
Даже Бетти едва удалось укротить Рабиновича и ликвидировать инцидент. А Сарра была поражена: еврей в такое жуткое время осмеливается говорить с русским в таком тоне.
Положительно, у этого Рабиновича нееврейские замашки.
- Ну, что теперь делать? Куда деваться? Обратно домой? Доченька моя! Голубушка! Возьмем извозчика и поедем к вокзалу. Все уехали... Поедем и мы куда-нибудь. Все равно куда... - умоляла Сарра своенравную дочь. Давид отвернулся и усиленно моргал глазами; а Сёмка - без лишней гордости попросту разревелся.
Через несколько минут вся семья уместилась на двух извозчиках: на одном Давид, Сарра и Сёмка, на другом - Бетти с Рабиновичем.
Усаживаясь, Сарра тихонько шепнула квартиранту, что она ему доверяет большую часть своего достояния, зеницу ока...
- Успокойтесь, матушка! Будьте совершенно спокойны! Ручаюсь вам за ее безопасность своей головой! Всей своей жизнью!
В тоне Рабиновича чувствовалось столько правдивости, энергии и теплоты, что бедная мать успокоилась. Все же она попросила их ехать вперед, а сама с мужем и сыном следовала позади.
Кортеж двинулся к вокзалу. А оттуда... Куда глаза глядят...
Глава 35
"МИР НА ЗЕМЛЕ И В ЧЕЛОВЕЦЕХ БЛАГОВОЛЕНИЕ"
Шапиро оказались не первыми... Приближаясь к улице, ведущей к вокзалу, они увидели огромное количество людей, на пролетках и пешком, тащивших весь домашний скарб, подушки и тряпки. В гуще бедноты кое-где мелькали интеллигентские котелки, дамские шляпки, студенческие тужурки и гимназические мундиры... Женщины с детьми на руках, старики, больные, измученные и оборванные, - все ютились у последнего убежища - вокзала.
- Куда прешь? Осади назад, жидовская харя! Лапсердаки треклятые!
Так изысканно приветствовал семью Шапиро постовой городовой у вокзала.
Эти слова привели в себя Рабиновича. Соскочив с извозчика, он устремился к городовому с явным намерением затеять дискуссию на филологическую тему.
Предчувствуя беду, Сарра крикнула дочери:
- Бетти! Попридержи его язык! Не то он невесть чего натворит...
Пришлось сойти с пролеток. Двигаться было некуда. Народ стоял плотной очередью и ждал. Надо было поскорей занять место, так как сзади подъезжали и подходили новые пассажиры.
- Что мы будем делать? - спросила Сарра, оглядываясь по сторонам.
- Танцевать! - ответил Шапиро. - Все ждут, и мы будем ждать. Все сидят, и мы будем сидеть!
С трудом отыскав место на обочине тротуара, семья Шапиро кое-как уселась.
***
Многое передумал в эту ночь Рабинович. Все вымыслы, фантазии бледнели перед реальностью. Наблюдая душераздирающие сцены этих несчастных людей, обездоленных детей, запуганных женщин, он не мог понять, почему это подлинное народное бедствие евреи принимают как нечто нормальное, входящее в порядок вещей... И еще одна мысль томила его: все это совершается в ночь под "светлое воскресенье", когда христиане радостно встречают день обновления, обмениваясь братскими поцелуями. В ночь, когда люди проникаются взаимной любовью, любовью к нищим и убогим, когда "на земле наступает мир и в человецех благоволение"...
Мысли Рабиновича были прерваны неожиданным возгласом Давида Шапиро:
- Господь милосердный! Что же будет с твоими еврейчиками?
Эти слова, произнесенные в тягостной тишине, встряхнули публику. Все обернулись в сторону Давида. Семья, сидевшая рядом, шарахнулась от неожиданности.
Семья эта состояла из растрепанного еврея с болезненными глазами, сухопарой женщины и троих детей, цеплявшихся за материнский передник. Рядом сидел молодой человек в белом не по сезону костюме.
Хотя Давид произнес свое восклицание, ни к кому в отдельности не обращаясь, парень в белом счел нужным ответить:
- Во-первых, никто не просит вас беспокоиться о судьбе всех евреев, а во-вторых, что это за "еврейчики" такие? Почему не евреи?
Давид Шапиро вскипел:
- Молодой человек! Во-первых, я говорю не с вами, а во-вторых, по какому праву вы говорите со мной таким языком?
- А вы, собственно, кто такой, что говорите со мной "таким" языком?
Обстановка, казалось, ничуть не располагала к разговорам о происхождении, однако Давид не преминул указать парню его место:
- Вы когда-нибудь слыхали о славутских Шапиро?
- А вы когда-нибудь слыхали о пинских Гурвичах?
Парень повернулся к Шапиро, и Рабинович увидел знакомое энергичное и угреватое лицо своего коллеги. Он воскликнул:
- Коллега, вы ли это?
- Ба, вы тоже тут! Поздравляю! Товарищ по несчастью!
И оба молодых человека встали, обнялись, как добрые друзья, и, к изумлению всех Шапиро, горячо расцеловались.
Сухопарая женщина оказалась сестрой Гурвича, а растрепанный молодой еврей - ее мужем-переплетчиком.
Рабинович познакомился с ними, затем представил всех своим хозяевам, и обе семьи дружно уселись рядом.
Глава 36
ТОМИТЕЛЬНАЯ НОЧЬ
В пути все равноправны. Давид Шапиро, кичившийся своим происхождением от "настоящих славутских Шапиро", в обычное время счел бы ниже своего достоинства знакомиться с каким-то ремесленником. Но здесь, на улице, в общей очереди, обе семьи скоро спелись. И все-таки Давид дал понять переплетчику, что особенно сближаться с ним он не намерен, а переплетчик все это понял и принял как должное. Зато женщины после первых же слов нашли общий язык и стали изливать душу одна другой, точно родные сестры.
Жена переплетчика, несмотря на свою убогую внешность, возбуждала искреннюю симпатию Сарры: во всяком случае, она была в тысячу раз симпатичнее великолепной золовки - Тойбы Фамилиант...
- Представьте себе, на что способна эта богачка: подняться с места, удрать неизвестно куда всей семьей и даже словом не обмолвиться об этом родному брату! А еще "праведница"... Мой муж, скажу я вам, действительно умница! Он всегда говорит, что эти "праведники" медного гроша не стоят!
Переплетчица слушала внимательно и в свою очередь рассказывала Сарре о себе. Она - дочь учителя, и, можно сказать ученого... Славился по всему Пинску... И, конечно, она, по совести говоря, в такой же мере должна была бы выходить замуж за переплетчика, в какой, скажем, евреям нужно "вот это несчастье".
- Какое несчастье? - спросила Сарра.
- Вот эта история с мальчиком, которого укокошил отчим, а потом подкинул соседям-евреям, чтобы отвести подозрение на ниx... Я слыхала, что у этих евреев перед пасхой был даже обыск, только ничего не нашли!..
"Так! - подумала Сарра. - Все знают об обыске! Все, кроме нас самих, знают, что это имело отношение к сыну Кириллихи. Стало быть, Давид прав, когда говорит, что не следовало водить знакомство со всей этой семейкой".
Из приличия Сарра слушала свою новую знакомую, но мысли ее были далеко, путались и сливались с колокольным перезвоном. А колокола гудели вовсю.
- Мама, - сказала Бетти, - мы немного пройдемся...
Сарра даже не сообразила, о чем говорит дочь, и спохватилась только тогда, когда Бетти с Рабиновичем и парнем из Пинска отошли в сторону по направлению к вокзалу. Сарра ни в коем случае не отпустила бы свою дочь в такое время, но она была так подавлена этой ночью, перезвоном и особенно словами переплетчицы об обыске, что пропустила мимо ушей слова Бетти.
К тому же Сарра и не могла бы подняться с места: Сёмка, сидевший все время возле матери, опустил голову к ней на колени и под говор, шум и звон колоколов заснул так, как только можно уснуть на коленях матери.
***
Новый знакомый, его манера разговаривать, его обращение с Рабиновичем очень заинтересовали Бетти. Она забыла, что отпросилась у матери ненадолго, и шла, прислушиваясь к разговору своих спутников.
Рабинович был взволнован всеми событиями дня и ночи, горячился и говорил, что все происходящее - позор, что стыдно целому народу подниматься с места и бежать куда глаза глядят только потому, что нескольким темным личностям вздумалось пугать его погромом. Беня Гурвич был спокоен, будто совершал увеселительную прогулку за город.
Спокойствие Гурвича выводило Рабиновича из себя; но чем больше он кипятился, тем хладнокровнее становился Гурвич.
- Слушайте, - говорил он. - Чего вы убиваетесь? И чего вы оплакиваете заживо еврейский народ? Право, не вредно было бы вот таким, как вы, белоручкам и аристократам, слегка "проветрить обстановку", а кстати и бока помять. Потому что всеми эксцессами, гонениями и погромами мы отчасти обязаны вам...
Гурвич сделал короткую паузу, закурил и продолжал:
- Впрочем, знаете, я раздумал! Это не годится. Мять бока все равно будут не вам, толстосумам, а нашему брату бедняку... Кстати, как поживает ваш батька-банкир? В каком положении его акции?
Рабинович чувствовал себя неважно, особенно в присутствии Бетти, и попытался переменить тему разговора.
- Ну, вы известный чудак! - сказал он. - Я вам даже не удивляюсь. Вспоминаю, как вы держали себя тогда, в участке! Помните ночь в этой яме?
- Ха-ха, помню ли я? Я могу передать вам последние известия оттуда: я ведь успел побывать там еще раз, - ответил Гурвич таким тоном, будто речь идет о приятнейшем развлечении.
- Ну вот видите! - подхватил Рабинович, глядя на Бетти. - Если вы не теряетесь при личных неприятностях, как же вы должны реагировать на то, что целый народ позорно бежит и валяется ночью под открытым небом?..
- Вас, дорогой Рабинович, следует по головке погладить! Прекрасно вы меня поняли! Удивительно!.. Вот вы все время говорите о позоре... А ведь, по правде говоря, большой вопрос, кого все это позорит: тех ли, что на улице валяются, или тех, кто выгнал их на улицу? Ха-ха-ха!..
Поразительно! Гурвич слово в слово сказал то, что хотела сказать Бетти. Но ей было досадно, что победителем в споре выходит посторонний человек, а не Рабинович. И она поспешила на помощь.
- Видите ли, - сказала она, - Рабинович вообще странный человек! Но он, конечно, не виноват в этом: он родился и вырос в русском городе. Никогда среди евреев не жил, и поэтому у него получается так, как если бы в его жилах текла не еврейская кровь...
При этом Бетти подарила Рабиновича влюбленным взглядом, а Гурвич, перехватив этот взгляд и поняв его, дал ей высказаться.
- Вы понимаете, - продолжала Бетти, - еврей, который вырос среди русских... чувствует-то он, как еврей, а мыслит, как русский... Мы с ним из-за этого деремся с первого дня знакомства... (Лукавый взгляд в сторону Рабиновича.) Он спрашивает, как это можно подыматься целым городом и бежать? А вот вы спросите его, где он был в пятом году, когда разбивали стекла, ломали двери, а мы прятались, как крысы, и скрежетали зубами в бессильной ярости?.. Я своими глазами видела, как матери затыкали рты плачущим ребятам... Я сама все это пережила и перечувствовала... А он спрашивает: почему бегут? Добро бы, еще посторонний спрашивал, а то ведь это свой же брат еврей...
Рабинович собирался возразить Бетти, но Гурвич предупредил его:
- Эх, коллега Рабинович, братец мой! Чего вы хотите от этой массы несчастных людей? Героизма? Храбрости? Да кто они такие, эти оборванные, голодные, забитые? Рыцари? Богатыри? Маккавеи?
Гурвич затянулся папиросой и продолжал:
- Впрочем, если хотите, я скажу: да! Рыцари! Герои! Маккавеи! Вы не смотрите на меня, дорогой мой, как на сумасшедшего. Я в здравом уме. Они бегут. Но это им не впервые.
Это повторяется ежегодно. Так же бежали их отцы и деды. Так же, может быть, будут бежать их дети и внуки. До тех пор, пока... не созреет сознание масс... Что? Не нравится? По-вашему, они - не герои? Трусы? Отчего у вас нос дергается, дорогой Рабинович?
Рабинович пытался отвечать, но Гурвич не дал.
- Я очень люблю слушать, - продолжал он, - как евреи сами громят свои собственные недостатки... Они не хотят понять, что бежать сотни лет подряд и не растеряться в пути - это само по себе геройство, которым не всякий народ может похвастать. Позорно удирать? А что же мне делать? Гонят - я бегу. Перестанут гнать - я вернусь обратно! Ничего со мной не поделают и никто меня не победит! Знаете почему? Потому что мы не страна, не государство, не народ, мы - идея! Страну можно уничтожить, государство - завоевать, народ - вырезать, но идею? Идею не убьешь!..
Беня Гурвич выпятил грудь, лицо его сияло гордостью и отвагой...
Колокола умолкли, пронесся легкий ветерок, предвестник рассвета.
Глава 37
ПОСЛЕ БУРИ
Когда наступил день, улица, запруженная беглецами, ожила. Появились казачьи патрули. На первой странице праздничного номера газеты было жирным шрифтом напечатано энергичное объявление губернатора с призывом к спокойствию.
Евреи поняли, что гроза миновала, что можно спокойно разойтись по домам и продолжать прежнюю жизнь.
Правда, произошло несколько инцидентов, но до того невинных, что на них и внимания не стоило обращать. На какой-то улице еврейскому мальчику вымазали губы свиным жиром; в другом месте выбили несколько стекол. А в одном из боковых переулков сцапали студента с еврейским носом и избили до полусмерти. Оказалось, однако, что студент крещеный... Последнее известие было передано Давидом Шапиро, вернувшимся домой со службы.
- Фамилия этого студента, - добавил Шапиро, - Лапидус.
- Лапидус? - спросили в один голос Бетти и Рабинович, вскочив с мест, и весело рассмеялись.
В доме Шапиро давно не смеялись. Дни после побега и ночевки на улице тянулись в унылом молчании, и все как будто стеснялись смотреть друг другу в глаза, и каждый считал виновником бегства другого. Давид утверждал, что во всем виновата Сарра. Он-де все время утверждал, что ничего не будет и незачем бежать. Сарра возмущалась и апеллировала к Бетти. А Бетти вообще слушать не хотела об этом, так как вся эта история напоминала ей о плачевном исходе так прекрасно начавшихся праздников.
Но больше всех был зол Рабинович: зол на себя за то, что трусливо поддался общей панике, и на братьев христиан, допускающих, чтобы темные личности спекулировали именем Божьим в своих низменных целях. Помимо всего, Рабиновичу было ясно, что Бетти "уходит" от него, что пропасть между ними ширится все больше и больше.
Но вот Бетти улыбнулась, рассмеялась, и все сомнения улетучились как дым.
- Сегодня, сегодня надо покончить с этим! Сегодня вечером все должно решиться.
Он поговорит с ней. Нет, лучше сначала поговорить с матерью или с отцом. Он им скажет, что любит их дочь, а когда они попросят его переговорить с ней, он расскажет Бетти всю правду, и они найдут выход.
Давно уже не было так весело в доме Шапиро. Все говорили, смеялись, рассказывали о Лапидусе, о встрече с ним в театре и о том, как он кичился своим новым положением... говорили о переживаниях последних дней, и все, что раньше было так тяжело и грустно, теперь казалось легким и забавным.
- Слава Богу, - говорила Сарра, - что можно смеяться!..
Ужин кончился, а семья все еще сидела за столом, оживленно беседуя.
Наконец Шапиро поднялся с места и, усталый, побрел к себе. Но его остановил Рабинович, заговорив с явным смущением:
- У меня к вам просьба... То есть я хотел попросить вас, если это вас не затруднит... пожаловать ко мне... То есть, если можно, зайдите ко мне в комнату. Я должен вам кое-что сказать... То есть мне нужно поговорить с вами о чрезвычайно важном деле...
Сонные глаза Шапиро сразу прояснились. Он засунул руку в карман и, не глядя на квартиранта, сказал с деланным хладнокровием:
- Собственно, уже поздновато!.. Но если дело очень важное, пойдемте, послушаем...
Давид прекрасно понимал, о каком деле хочет беседовать Рабинович. К тому же ему льстило, что он обратился к отцу прежде, чем к кому бы то ни было.
"Сразу видать воспитание!"
Оба, смущенные, пошли в комнату квартиранта.
А Сарра? Сарра была безгранично счастлива: она дождалась желанного момента. Ведь она все это предвидела! Знала, что это - жених, да еще какой жених!
Сарра укладывала Сёмку спать и не решалась взглянуть на Бетти, и хорошо делала: Бетти не находила себе места. Пробовала читать, но бросила; присаживалась к столу, снова вставала и наконец, не выдержав, бросила матери "спокойной ночи" и ушла к себе...
Не успел еще Давид Шапиро усесться как следует, не успел Рабинович приступить к разговору, как раздался резкий звонок, и через минуту в дом ввалилась полиция, околоточные, чиновники, жандармы.
- Обыск, опять обыск!..
Далеко за полночь, снова перерыв сверху донизу весь дом, полиция арестовала и увела Давида, Бетти, Сёмку и Рабиновича. В доме осталась одна Сарра. Она просила, умоляла не оставлять ее одну, забрать ее вместе со всеми. Ее не слушали.
Все ушли. В тупом отчаянии, заломив руки, Сарра грохнулась на кровать и лишилась чувств.
***
Хотя Сарра Шапиро и дала себе слово никогда не переступать порога Тойбы Фамилиант, не постеснявшейся в тревожные дни уехать, не предупредив родного брата, все же теперь, когда Сарра пришла в себя, первой ее мыслью было бежать за помощью к богатому шурину.
На рассвете она уже стучалась в двери своих родственников. В доме на ногах была только прислуга. Хозяева спали, и верная челядь не сразу согласилась впустить в кухню несчастную Сарру.
В безысходном горе она изливала душу перед служанками и расплакалась навзрыд.
Первыми проснулись дочери и, услыхав, что кто-то плачет, побежали на кухню.
- Тетя Сарра, что вы в кухне стоите? Что с вами? Чего вы плачете? Что случилось?
- Ох, зарезали, всех нас зарезали! Дядю, Бетти, Сёмку и квартиранта! Горе мне, горе!..
Барышни бросились будить родителей.
- Скорее вставайте! Зарезали дядю Давида, и Бетти, и Сёмку, и квартиранта!
Тойба Фамилиант, ни жива ни мертва, чуть не скатилась с постели. И выбежала, забыв надеть парик и вставную челюсть.
- О, Боже мой! Моего брата Давида зарезали? Такого брата!..
- Кто говорит, что зарезали? - сказала Сарра. - Господь с вами, милая! Меня, меня зарезали! Арестовали, забрали в полицию! Его, и детей, и квартиранта!
Шлёма Фамилиант, человек уравновешенный и спокойный, медленно оделся и вышел к Сарре.
- Что случилось, в чем дело?
Узнав об аресте и обыске, он стал громить семью Шапиро:
- Сами виноваты! Ваши затеи! Гимназии! Полиции! Мальчишки! Товарищи! Н-на!
Сарра соглашалась. Он прав. Но ведь от этого не легче. Что делать теперь? Надо спасать людей от напраслины, от навета. Кто будет спасать, если не он, Шлёма Фамилиант?
- Я? - спросил шурин. - Что я могу тут сделать?
- Как так? - отвечала Сарра со слезами в голосе. - Кто же? У вас такое имя, вы ведете крупные дела, вас все знают как благотворителя, вы такой умный человек! Ведь вас знает все начальство! Ведь вы же лично знакомы с губернатором!
Шлёма Фамилиант чуть не растаял под ливнем комплиментов; особенно приятно было слышать о личном "знакомстве" с губернатором. Говоря правду, он был знаком не столько с губернатором, сколько с вице-губернатором, и не столько "лично", сколько через секретаря. Но Шлёма размяк и попросил свою невестку присесть и выпить стакан чаю. Сарра и слушать о чае не хотела. И успокоилась только тогда, когда Фамилиант оделся и поехал "спасать" своих несчастных родственников.
Однако этим нельзя было ограничиться. Выпроводив шурина, Сарра побежала в магазин, где служил бухгалтером Давид Шапиро...
Глава 38
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Первым вернулся Сёмка. Его доставили с почетом: на извозчике, в сопровождении городового. Увидев Сёмку одного, Сарра обмерла.
- Сёмочка, Самуличка, Боже мой! А где же папа? Где Бетти? Где квартирант?
Каждый вопрос сопровождался поцелуем в щеку, в губы, в глаза. Сёмка еле вырвался из маминых рук.
- Ну довольно уже, мамочка, пусти меня, ты меня задушишь! - и Сёмка, жестикулируя, как большой, стал рассказывать.
Выйдя из дому, все сели на извозчиков. Они ехали на трех извозчиках. Папа отдельно, квартирант отдельно, а он с Бетти на третьем извозчике, причем тот человек в синих очках сидел рядом с Бетти, а он с двумя околоточными по бокам, против них. И так вот они ехали, ехали, еxали... Затем остановились, кликнув еще одного извозчика, и пересадили на него Сёмку с околоточными, а тот в синих очках с Бетти уехал в другую сторону. Сёмка опять ехал далеко, далеко... Наконец подъехали к большому каменному дому с ярко освещенными окнами. Сёмку ввели в отдельную комнату и посадили на длинную гладкую скамью. Его оставили одного, приказав спать. Но как спать без подушки?.. Сёмка посидел, посидел, а затем все-таки лег и лежал до тех пор, пока действительно не заснул... Сколько он спал - не знает, но когда он проснулся, было уже совсем светло. Около него стоял околоточный, не тот самый, а другой. Околоточный отвел Сёмку в большую комнату с царским портретом. Там сидел человек в больших усах и эполетах и еще один без усов, но вихрастый. Тот, что с эполетами расспрашивал Сёмку, а вихрастый записывал слово в слово. И когда он писал, у него трясся вихор. Спрашивали Сёмку решительно обо всем. Как его зовут, сколько ему лет, где он учится, и как папу зовут, и как маму зовут, и квартиранта. Все, все! Затем стали спрашивать: знает ли он Кириллиху, ее мужа. Знал ли он Володьку? В какие игры он с ним играл? И когда они играли в последний раз? Приходил ли Володька к ним домой? Давали ли ему у них в доме есть, пить игрушки и т. д...
- Ну, а ты что сказал? - спросила мать, любуясь сыном.
- Что же я мог сказать? - ответил Сёмка, разводя руками. - Я сказал всю правду о себе и о Володьке. Сказал, что мы были товарищами, играли вместе, но друг к другу в дом не ходили, что папа его никогда и не видел. И что лучше всех его знал наш квартирант, потому что он с ним занимался. Ну, тогда стали спрашивать про Рабиновича.
- Ну-ну!
- Ну, ничего, я рассказал всю правду! Рассказал, что квартирант никогда бы и не узнал о Володьке, если бы я не рассказал сестре, что у Кириллихи есть сын, которого отец колотит, что Володька ходит в школу, но ему не с кем готовить уроки... А потом, когда сестра об этом рассказала Рабиновичу, он стал ходить к Володьке и готовить с ним уроки.
- И это все?
- Чего же ты еще хотела? Потом спрашивали, что Рабинович говорил о Володьке.
- Ну, а ты?
- Ну, я сказал, что квартирант очень хвалил Володьку, говорил, что он способный мальчик, что у него "еврейская голова" на плечаx...
Сарра, как ни была удручена, не могла не улыбнуться.
- Так и сказал: "еврейская голова"?
- Ну что я тебе, выдумывать стану? Потом спросили, о чем шептался Рабинович с папой перед пасхой. Что он делал в "подряде", где пекут мацу, и что мы ели за "сейдером".
- Что ели? - удивилась Сарра.
- Всё-всё спрашивали! И я сказал всю правду: что квартирант с папой совсем не шептался, что в "подряде" он помогал печь мацу, а за "сейдером" мы ели много вкусных вещей: мацу, хрен, картошку, рыбу, мясо, оладьи...
Сарра не могла больше сдержаться: обняла Сёмку и стала его целовать. Какой умница! Сёмка был очень доволен собой и вспоминал новые подробности допроса:
- Да, еще я забыл тебе сказать, что спрашивали про кровь.
- Про кровь, горе мне, какую кровь?
- Да про кровь, что мы сделали с кровью?
- С какой кровью?
- А я знаю? Я тебя спрашиваю, с какой кровью?
- Ну, что ж ты сказал?
- Что я мог сказать? Сказал, что не знаю, о какой крови они говорят.
- Ну а они?
- Они говорят: "Не бойся, мы никому не расскажем!"
- Ну а ты?
- Я сказал, что ничего не понимаю.
- Ну а они?
Сёмка рассердился, совсем как отец:
- "Они сказали". "Ты сказал". Это - бесконечная история. А я кушать хочу!
Сарра вскочила с места и побежала к шкафу. Но в этот момент вошел Давид. Сарра совсем растерялась. Что делать? Дать ли ребенку кушать, радоваться ли возвращению Давида или горевать о том, что Бетти еще не вернулась? Она еле проговорила:
- А где Бетти? И где квартирант?
- Как где? Разве их еще нет?- спросил Давид. - А я думал, что они давно дома...
***
Давид прибежал было домой в прекрасном настроении, но, узнав, что детей еще нет, остановился пришибленный.
Оправившись, Давид заговорил:
- Ну и ночь! Ну и утро! Не было печали, так черти накачали! Володька! Чигиринский! И во сне не снилось!
Он стал рассказывать. Досадно, что нет Бетти и Рабиновича. Тогда бы он рассказал все подробно. А теперь можно сокращать. С первой же минуты ареста, рассказывал Давид, он был так спокоен и хладнокровен, как будто вся история его ничуть не касалась. Он ведь знал, что все это ерунда, глупости, не стоит понюшки табаку.
- Чего вы от меня хотите? - спросил он, когда ему объяснили, в чем его подозревают. - Вам хочется непременно навязать мне убийство? Это вам не удастся! Никакого "ритуала" у нас нет! Вы сами его выдумали! А признаться в том, чего я не делал, вы меня не заставите! Это было возможно сто лет тому назад. А теперь есть, слава Богу, закон, суд и прокурор...
- Вы прокурора и законы оставьте в покое, - ответили ему. - Расскажите лучше, как был убит Чигиринский, пасынок вашего соседа.
- Какие соседи? Что за пасынок? - раскричался Давид. - Я понятия не имею ни о каких Володьках! Знать не знаю никаких Чигиринских! Оставьте меня в покое! Вы хотите посадить меня в тюрьму? Сажайте! Хотите затеять дело? Затевайте! Я ничего не боюсь, потому что моя совесть чиста! Я вам говорил и повторяю, что Володьки Чигиринского я никогда в глаза не видал! Я только знаю, что по соседству живет какой-то Кирилл и что у него был пасынок Володька.
- Ах ты, жидовская морда! Ты меня съездишь? Да я как свистну, так от вас всех мокрое место останется!
Даже Бетти едва удалось укротить Рабиновича и ликвидировать инцидент. А Сарра была поражена: еврей в такое жуткое время осмеливается говорить с русским в таком тоне.
Положительно, у этого Рабиновича нееврейские замашки.
- Ну, что теперь делать? Куда деваться? Обратно домой? Доченька моя! Голубушка! Возьмем извозчика и поедем к вокзалу. Все уехали... Поедем и мы куда-нибудь. Все равно куда... - умоляла Сарра своенравную дочь. Давид отвернулся и усиленно моргал глазами; а Сёмка - без лишней гордости попросту разревелся.
Через несколько минут вся семья уместилась на двух извозчиках: на одном Давид, Сарра и Сёмка, на другом - Бетти с Рабиновичем.
Усаживаясь, Сарра тихонько шепнула квартиранту, что она ему доверяет большую часть своего достояния, зеницу ока...
- Успокойтесь, матушка! Будьте совершенно спокойны! Ручаюсь вам за ее безопасность своей головой! Всей своей жизнью!
В тоне Рабиновича чувствовалось столько правдивости, энергии и теплоты, что бедная мать успокоилась. Все же она попросила их ехать вперед, а сама с мужем и сыном следовала позади.
Кортеж двинулся к вокзалу. А оттуда... Куда глаза глядят...
Глава 35
"МИР НА ЗЕМЛЕ И В ЧЕЛОВЕЦЕХ БЛАГОВОЛЕНИЕ"
Шапиро оказались не первыми... Приближаясь к улице, ведущей к вокзалу, они увидели огромное количество людей, на пролетках и пешком, тащивших весь домашний скарб, подушки и тряпки. В гуще бедноты кое-где мелькали интеллигентские котелки, дамские шляпки, студенческие тужурки и гимназические мундиры... Женщины с детьми на руках, старики, больные, измученные и оборванные, - все ютились у последнего убежища - вокзала.
- Куда прешь? Осади назад, жидовская харя! Лапсердаки треклятые!
Так изысканно приветствовал семью Шапиро постовой городовой у вокзала.
Эти слова привели в себя Рабиновича. Соскочив с извозчика, он устремился к городовому с явным намерением затеять дискуссию на филологическую тему.
Предчувствуя беду, Сарра крикнула дочери:
- Бетти! Попридержи его язык! Не то он невесть чего натворит...
Пришлось сойти с пролеток. Двигаться было некуда. Народ стоял плотной очередью и ждал. Надо было поскорей занять место, так как сзади подъезжали и подходили новые пассажиры.
- Что мы будем делать? - спросила Сарра, оглядываясь по сторонам.
- Танцевать! - ответил Шапиро. - Все ждут, и мы будем ждать. Все сидят, и мы будем сидеть!
С трудом отыскав место на обочине тротуара, семья Шапиро кое-как уселась.
***
Многое передумал в эту ночь Рабинович. Все вымыслы, фантазии бледнели перед реальностью. Наблюдая душераздирающие сцены этих несчастных людей, обездоленных детей, запуганных женщин, он не мог понять, почему это подлинное народное бедствие евреи принимают как нечто нормальное, входящее в порядок вещей... И еще одна мысль томила его: все это совершается в ночь под "светлое воскресенье", когда христиане радостно встречают день обновления, обмениваясь братскими поцелуями. В ночь, когда люди проникаются взаимной любовью, любовью к нищим и убогим, когда "на земле наступает мир и в человецех благоволение"...
Мысли Рабиновича были прерваны неожиданным возгласом Давида Шапиро:
- Господь милосердный! Что же будет с твоими еврейчиками?
Эти слова, произнесенные в тягостной тишине, встряхнули публику. Все обернулись в сторону Давида. Семья, сидевшая рядом, шарахнулась от неожиданности.
Семья эта состояла из растрепанного еврея с болезненными глазами, сухопарой женщины и троих детей, цеплявшихся за материнский передник. Рядом сидел молодой человек в белом не по сезону костюме.
Хотя Давид произнес свое восклицание, ни к кому в отдельности не обращаясь, парень в белом счел нужным ответить:
- Во-первых, никто не просит вас беспокоиться о судьбе всех евреев, а во-вторых, что это за "еврейчики" такие? Почему не евреи?
Давид Шапиро вскипел:
- Молодой человек! Во-первых, я говорю не с вами, а во-вторых, по какому праву вы говорите со мной таким языком?
- А вы, собственно, кто такой, что говорите со мной "таким" языком?
Обстановка, казалось, ничуть не располагала к разговорам о происхождении, однако Давид не преминул указать парню его место:
- Вы когда-нибудь слыхали о славутских Шапиро?
- А вы когда-нибудь слыхали о пинских Гурвичах?
Парень повернулся к Шапиро, и Рабинович увидел знакомое энергичное и угреватое лицо своего коллеги. Он воскликнул:
- Коллега, вы ли это?
- Ба, вы тоже тут! Поздравляю! Товарищ по несчастью!
И оба молодых человека встали, обнялись, как добрые друзья, и, к изумлению всех Шапиро, горячо расцеловались.
Сухопарая женщина оказалась сестрой Гурвича, а растрепанный молодой еврей - ее мужем-переплетчиком.
Рабинович познакомился с ними, затем представил всех своим хозяевам, и обе семьи дружно уселись рядом.
Глава 36
ТОМИТЕЛЬНАЯ НОЧЬ
В пути все равноправны. Давид Шапиро, кичившийся своим происхождением от "настоящих славутских Шапиро", в обычное время счел бы ниже своего достоинства знакомиться с каким-то ремесленником. Но здесь, на улице, в общей очереди, обе семьи скоро спелись. И все-таки Давид дал понять переплетчику, что особенно сближаться с ним он не намерен, а переплетчик все это понял и принял как должное. Зато женщины после первых же слов нашли общий язык и стали изливать душу одна другой, точно родные сестры.
Жена переплетчика, несмотря на свою убогую внешность, возбуждала искреннюю симпатию Сарры: во всяком случае, она была в тысячу раз симпатичнее великолепной золовки - Тойбы Фамилиант...
- Представьте себе, на что способна эта богачка: подняться с места, удрать неизвестно куда всей семьей и даже словом не обмолвиться об этом родному брату! А еще "праведница"... Мой муж, скажу я вам, действительно умница! Он всегда говорит, что эти "праведники" медного гроша не стоят!
Переплетчица слушала внимательно и в свою очередь рассказывала Сарре о себе. Она - дочь учителя, и, можно сказать ученого... Славился по всему Пинску... И, конечно, она, по совести говоря, в такой же мере должна была бы выходить замуж за переплетчика, в какой, скажем, евреям нужно "вот это несчастье".
- Какое несчастье? - спросила Сарра.
- Вот эта история с мальчиком, которого укокошил отчим, а потом подкинул соседям-евреям, чтобы отвести подозрение на ниx... Я слыхала, что у этих евреев перед пасхой был даже обыск, только ничего не нашли!..
"Так! - подумала Сарра. - Все знают об обыске! Все, кроме нас самих, знают, что это имело отношение к сыну Кириллихи. Стало быть, Давид прав, когда говорит, что не следовало водить знакомство со всей этой семейкой".
Из приличия Сарра слушала свою новую знакомую, но мысли ее были далеко, путались и сливались с колокольным перезвоном. А колокола гудели вовсю.
- Мама, - сказала Бетти, - мы немного пройдемся...
Сарра даже не сообразила, о чем говорит дочь, и спохватилась только тогда, когда Бетти с Рабиновичем и парнем из Пинска отошли в сторону по направлению к вокзалу. Сарра ни в коем случае не отпустила бы свою дочь в такое время, но она была так подавлена этой ночью, перезвоном и особенно словами переплетчицы об обыске, что пропустила мимо ушей слова Бетти.
К тому же Сарра и не могла бы подняться с места: Сёмка, сидевший все время возле матери, опустил голову к ней на колени и под говор, шум и звон колоколов заснул так, как только можно уснуть на коленях матери.
***
Новый знакомый, его манера разговаривать, его обращение с Рабиновичем очень заинтересовали Бетти. Она забыла, что отпросилась у матери ненадолго, и шла, прислушиваясь к разговору своих спутников.
Рабинович был взволнован всеми событиями дня и ночи, горячился и говорил, что все происходящее - позор, что стыдно целому народу подниматься с места и бежать куда глаза глядят только потому, что нескольким темным личностям вздумалось пугать его погромом. Беня Гурвич был спокоен, будто совершал увеселительную прогулку за город.
Спокойствие Гурвича выводило Рабиновича из себя; но чем больше он кипятился, тем хладнокровнее становился Гурвич.
- Слушайте, - говорил он. - Чего вы убиваетесь? И чего вы оплакиваете заживо еврейский народ? Право, не вредно было бы вот таким, как вы, белоручкам и аристократам, слегка "проветрить обстановку", а кстати и бока помять. Потому что всеми эксцессами, гонениями и погромами мы отчасти обязаны вам...
Гурвич сделал короткую паузу, закурил и продолжал:
- Впрочем, знаете, я раздумал! Это не годится. Мять бока все равно будут не вам, толстосумам, а нашему брату бедняку... Кстати, как поживает ваш батька-банкир? В каком положении его акции?
Рабинович чувствовал себя неважно, особенно в присутствии Бетти, и попытался переменить тему разговора.
- Ну, вы известный чудак! - сказал он. - Я вам даже не удивляюсь. Вспоминаю, как вы держали себя тогда, в участке! Помните ночь в этой яме?
- Ха-ха, помню ли я? Я могу передать вам последние известия оттуда: я ведь успел побывать там еще раз, - ответил Гурвич таким тоном, будто речь идет о приятнейшем развлечении.
- Ну вот видите! - подхватил Рабинович, глядя на Бетти. - Если вы не теряетесь при личных неприятностях, как же вы должны реагировать на то, что целый народ позорно бежит и валяется ночью под открытым небом?..
- Вас, дорогой Рабинович, следует по головке погладить! Прекрасно вы меня поняли! Удивительно!.. Вот вы все время говорите о позоре... А ведь, по правде говоря, большой вопрос, кого все это позорит: тех ли, что на улице валяются, или тех, кто выгнал их на улицу? Ха-ха-ха!..
Поразительно! Гурвич слово в слово сказал то, что хотела сказать Бетти. Но ей было досадно, что победителем в споре выходит посторонний человек, а не Рабинович. И она поспешила на помощь.
- Видите ли, - сказала она, - Рабинович вообще странный человек! Но он, конечно, не виноват в этом: он родился и вырос в русском городе. Никогда среди евреев не жил, и поэтому у него получается так, как если бы в его жилах текла не еврейская кровь...
При этом Бетти подарила Рабиновича влюбленным взглядом, а Гурвич, перехватив этот взгляд и поняв его, дал ей высказаться.
- Вы понимаете, - продолжала Бетти, - еврей, который вырос среди русских... чувствует-то он, как еврей, а мыслит, как русский... Мы с ним из-за этого деремся с первого дня знакомства... (Лукавый взгляд в сторону Рабиновича.) Он спрашивает, как это можно подыматься целым городом и бежать? А вот вы спросите его, где он был в пятом году, когда разбивали стекла, ломали двери, а мы прятались, как крысы, и скрежетали зубами в бессильной ярости?.. Я своими глазами видела, как матери затыкали рты плачущим ребятам... Я сама все это пережила и перечувствовала... А он спрашивает: почему бегут? Добро бы, еще посторонний спрашивал, а то ведь это свой же брат еврей...
Рабинович собирался возразить Бетти, но Гурвич предупредил его:
- Эх, коллега Рабинович, братец мой! Чего вы хотите от этой массы несчастных людей? Героизма? Храбрости? Да кто они такие, эти оборванные, голодные, забитые? Рыцари? Богатыри? Маккавеи?
Гурвич затянулся папиросой и продолжал:
- Впрочем, если хотите, я скажу: да! Рыцари! Герои! Маккавеи! Вы не смотрите на меня, дорогой мой, как на сумасшедшего. Я в здравом уме. Они бегут. Но это им не впервые.
Это повторяется ежегодно. Так же бежали их отцы и деды. Так же, может быть, будут бежать их дети и внуки. До тех пор, пока... не созреет сознание масс... Что? Не нравится? По-вашему, они - не герои? Трусы? Отчего у вас нос дергается, дорогой Рабинович?
Рабинович пытался отвечать, но Гурвич не дал.
- Я очень люблю слушать, - продолжал он, - как евреи сами громят свои собственные недостатки... Они не хотят понять, что бежать сотни лет подряд и не растеряться в пути - это само по себе геройство, которым не всякий народ может похвастать. Позорно удирать? А что же мне делать? Гонят - я бегу. Перестанут гнать - я вернусь обратно! Ничего со мной не поделают и никто меня не победит! Знаете почему? Потому что мы не страна, не государство, не народ, мы - идея! Страну можно уничтожить, государство - завоевать, народ - вырезать, но идею? Идею не убьешь!..
Беня Гурвич выпятил грудь, лицо его сияло гордостью и отвагой...
Колокола умолкли, пронесся легкий ветерок, предвестник рассвета.
Глава 37
ПОСЛЕ БУРИ
Когда наступил день, улица, запруженная беглецами, ожила. Появились казачьи патрули. На первой странице праздничного номера газеты было жирным шрифтом напечатано энергичное объявление губернатора с призывом к спокойствию.
Евреи поняли, что гроза миновала, что можно спокойно разойтись по домам и продолжать прежнюю жизнь.
Правда, произошло несколько инцидентов, но до того невинных, что на них и внимания не стоило обращать. На какой-то улице еврейскому мальчику вымазали губы свиным жиром; в другом месте выбили несколько стекол. А в одном из боковых переулков сцапали студента с еврейским носом и избили до полусмерти. Оказалось, однако, что студент крещеный... Последнее известие было передано Давидом Шапиро, вернувшимся домой со службы.
- Фамилия этого студента, - добавил Шапиро, - Лапидус.
- Лапидус? - спросили в один голос Бетти и Рабинович, вскочив с мест, и весело рассмеялись.
В доме Шапиро давно не смеялись. Дни после побега и ночевки на улице тянулись в унылом молчании, и все как будто стеснялись смотреть друг другу в глаза, и каждый считал виновником бегства другого. Давид утверждал, что во всем виновата Сарра. Он-де все время утверждал, что ничего не будет и незачем бежать. Сарра возмущалась и апеллировала к Бетти. А Бетти вообще слушать не хотела об этом, так как вся эта история напоминала ей о плачевном исходе так прекрасно начавшихся праздников.
Но больше всех был зол Рабинович: зол на себя за то, что трусливо поддался общей панике, и на братьев христиан, допускающих, чтобы темные личности спекулировали именем Божьим в своих низменных целях. Помимо всего, Рабиновичу было ясно, что Бетти "уходит" от него, что пропасть между ними ширится все больше и больше.
Но вот Бетти улыбнулась, рассмеялась, и все сомнения улетучились как дым.
- Сегодня, сегодня надо покончить с этим! Сегодня вечером все должно решиться.
Он поговорит с ней. Нет, лучше сначала поговорить с матерью или с отцом. Он им скажет, что любит их дочь, а когда они попросят его переговорить с ней, он расскажет Бетти всю правду, и они найдут выход.
Давно уже не было так весело в доме Шапиро. Все говорили, смеялись, рассказывали о Лапидусе, о встрече с ним в театре и о том, как он кичился своим новым положением... говорили о переживаниях последних дней, и все, что раньше было так тяжело и грустно, теперь казалось легким и забавным.
- Слава Богу, - говорила Сарра, - что можно смеяться!..
Ужин кончился, а семья все еще сидела за столом, оживленно беседуя.
Наконец Шапиро поднялся с места и, усталый, побрел к себе. Но его остановил Рабинович, заговорив с явным смущением:
- У меня к вам просьба... То есть я хотел попросить вас, если это вас не затруднит... пожаловать ко мне... То есть, если можно, зайдите ко мне в комнату. Я должен вам кое-что сказать... То есть мне нужно поговорить с вами о чрезвычайно важном деле...
Сонные глаза Шапиро сразу прояснились. Он засунул руку в карман и, не глядя на квартиранта, сказал с деланным хладнокровием:
- Собственно, уже поздновато!.. Но если дело очень важное, пойдемте, послушаем...
Давид прекрасно понимал, о каком деле хочет беседовать Рабинович. К тому же ему льстило, что он обратился к отцу прежде, чем к кому бы то ни было.
"Сразу видать воспитание!"
Оба, смущенные, пошли в комнату квартиранта.
А Сарра? Сарра была безгранично счастлива: она дождалась желанного момента. Ведь она все это предвидела! Знала, что это - жених, да еще какой жених!
Сарра укладывала Сёмку спать и не решалась взглянуть на Бетти, и хорошо делала: Бетти не находила себе места. Пробовала читать, но бросила; присаживалась к столу, снова вставала и наконец, не выдержав, бросила матери "спокойной ночи" и ушла к себе...
Не успел еще Давид Шапиро усесться как следует, не успел Рабинович приступить к разговору, как раздался резкий звонок, и через минуту в дом ввалилась полиция, околоточные, чиновники, жандармы.
- Обыск, опять обыск!..
Далеко за полночь, снова перерыв сверху донизу весь дом, полиция арестовала и увела Давида, Бетти, Сёмку и Рабиновича. В доме осталась одна Сарра. Она просила, умоляла не оставлять ее одну, забрать ее вместе со всеми. Ее не слушали.
Все ушли. В тупом отчаянии, заломив руки, Сарра грохнулась на кровать и лишилась чувств.
***
Хотя Сарра Шапиро и дала себе слово никогда не переступать порога Тойбы Фамилиант, не постеснявшейся в тревожные дни уехать, не предупредив родного брата, все же теперь, когда Сарра пришла в себя, первой ее мыслью было бежать за помощью к богатому шурину.
На рассвете она уже стучалась в двери своих родственников. В доме на ногах была только прислуга. Хозяева спали, и верная челядь не сразу согласилась впустить в кухню несчастную Сарру.
В безысходном горе она изливала душу перед служанками и расплакалась навзрыд.
Первыми проснулись дочери и, услыхав, что кто-то плачет, побежали на кухню.
- Тетя Сарра, что вы в кухне стоите? Что с вами? Чего вы плачете? Что случилось?
- Ох, зарезали, всех нас зарезали! Дядю, Бетти, Сёмку и квартиранта! Горе мне, горе!..
Барышни бросились будить родителей.
- Скорее вставайте! Зарезали дядю Давида, и Бетти, и Сёмку, и квартиранта!
Тойба Фамилиант, ни жива ни мертва, чуть не скатилась с постели. И выбежала, забыв надеть парик и вставную челюсть.
- О, Боже мой! Моего брата Давида зарезали? Такого брата!..
- Кто говорит, что зарезали? - сказала Сарра. - Господь с вами, милая! Меня, меня зарезали! Арестовали, забрали в полицию! Его, и детей, и квартиранта!
Шлёма Фамилиант, человек уравновешенный и спокойный, медленно оделся и вышел к Сарре.
- Что случилось, в чем дело?
Узнав об аресте и обыске, он стал громить семью Шапиро:
- Сами виноваты! Ваши затеи! Гимназии! Полиции! Мальчишки! Товарищи! Н-на!
Сарра соглашалась. Он прав. Но ведь от этого не легче. Что делать теперь? Надо спасать людей от напраслины, от навета. Кто будет спасать, если не он, Шлёма Фамилиант?
- Я? - спросил шурин. - Что я могу тут сделать?
- Как так? - отвечала Сарра со слезами в голосе. - Кто же? У вас такое имя, вы ведете крупные дела, вас все знают как благотворителя, вы такой умный человек! Ведь вас знает все начальство! Ведь вы же лично знакомы с губернатором!
Шлёма Фамилиант чуть не растаял под ливнем комплиментов; особенно приятно было слышать о личном "знакомстве" с губернатором. Говоря правду, он был знаком не столько с губернатором, сколько с вице-губернатором, и не столько "лично", сколько через секретаря. Но Шлёма размяк и попросил свою невестку присесть и выпить стакан чаю. Сарра и слушать о чае не хотела. И успокоилась только тогда, когда Фамилиант оделся и поехал "спасать" своих несчастных родственников.
Однако этим нельзя было ограничиться. Выпроводив шурина, Сарра побежала в магазин, где служил бухгалтером Давид Шапиро...
Глава 38
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Первым вернулся Сёмка. Его доставили с почетом: на извозчике, в сопровождении городового. Увидев Сёмку одного, Сарра обмерла.
- Сёмочка, Самуличка, Боже мой! А где же папа? Где Бетти? Где квартирант?
Каждый вопрос сопровождался поцелуем в щеку, в губы, в глаза. Сёмка еле вырвался из маминых рук.
- Ну довольно уже, мамочка, пусти меня, ты меня задушишь! - и Сёмка, жестикулируя, как большой, стал рассказывать.
Выйдя из дому, все сели на извозчиков. Они ехали на трех извозчиках. Папа отдельно, квартирант отдельно, а он с Бетти на третьем извозчике, причем тот человек в синих очках сидел рядом с Бетти, а он с двумя околоточными по бокам, против них. И так вот они ехали, ехали, еxали... Затем остановились, кликнув еще одного извозчика, и пересадили на него Сёмку с околоточными, а тот в синих очках с Бетти уехал в другую сторону. Сёмка опять ехал далеко, далеко... Наконец подъехали к большому каменному дому с ярко освещенными окнами. Сёмку ввели в отдельную комнату и посадили на длинную гладкую скамью. Его оставили одного, приказав спать. Но как спать без подушки?.. Сёмка посидел, посидел, а затем все-таки лег и лежал до тех пор, пока действительно не заснул... Сколько он спал - не знает, но когда он проснулся, было уже совсем светло. Около него стоял околоточный, не тот самый, а другой. Околоточный отвел Сёмку в большую комнату с царским портретом. Там сидел человек в больших усах и эполетах и еще один без усов, но вихрастый. Тот, что с эполетами расспрашивал Сёмку, а вихрастый записывал слово в слово. И когда он писал, у него трясся вихор. Спрашивали Сёмку решительно обо всем. Как его зовут, сколько ему лет, где он учится, и как папу зовут, и как маму зовут, и квартиранта. Все, все! Затем стали спрашивать: знает ли он Кириллиху, ее мужа. Знал ли он Володьку? В какие игры он с ним играл? И когда они играли в последний раз? Приходил ли Володька к ним домой? Давали ли ему у них в доме есть, пить игрушки и т. д...
- Ну, а ты что сказал? - спросила мать, любуясь сыном.
- Что же я мог сказать? - ответил Сёмка, разводя руками. - Я сказал всю правду о себе и о Володьке. Сказал, что мы были товарищами, играли вместе, но друг к другу в дом не ходили, что папа его никогда и не видел. И что лучше всех его знал наш квартирант, потому что он с ним занимался. Ну, тогда стали спрашивать про Рабиновича.
- Ну-ну!
- Ну, ничего, я рассказал всю правду! Рассказал, что квартирант никогда бы и не узнал о Володьке, если бы я не рассказал сестре, что у Кириллихи есть сын, которого отец колотит, что Володька ходит в школу, но ему не с кем готовить уроки... А потом, когда сестра об этом рассказала Рабиновичу, он стал ходить к Володьке и готовить с ним уроки.
- И это все?
- Чего же ты еще хотела? Потом спрашивали, что Рабинович говорил о Володьке.
- Ну, а ты?
- Ну, я сказал, что квартирант очень хвалил Володьку, говорил, что он способный мальчик, что у него "еврейская голова" на плечаx...
Сарра, как ни была удручена, не могла не улыбнуться.
- Так и сказал: "еврейская голова"?
- Ну что я тебе, выдумывать стану? Потом спросили, о чем шептался Рабинович с папой перед пасхой. Что он делал в "подряде", где пекут мацу, и что мы ели за "сейдером".
- Что ели? - удивилась Сарра.
- Всё-всё спрашивали! И я сказал всю правду: что квартирант с папой совсем не шептался, что в "подряде" он помогал печь мацу, а за "сейдером" мы ели много вкусных вещей: мацу, хрен, картошку, рыбу, мясо, оладьи...
Сарра не могла больше сдержаться: обняла Сёмку и стала его целовать. Какой умница! Сёмка был очень доволен собой и вспоминал новые подробности допроса:
- Да, еще я забыл тебе сказать, что спрашивали про кровь.
- Про кровь, горе мне, какую кровь?
- Да про кровь, что мы сделали с кровью?
- С какой кровью?
- А я знаю? Я тебя спрашиваю, с какой кровью?
- Ну, что ж ты сказал?
- Что я мог сказать? Сказал, что не знаю, о какой крови они говорят.
- Ну а они?
- Они говорят: "Не бойся, мы никому не расскажем!"
- Ну а ты?
- Я сказал, что ничего не понимаю.
- Ну а они?
Сёмка рассердился, совсем как отец:
- "Они сказали". "Ты сказал". Это - бесконечная история. А я кушать хочу!
Сарра вскочила с места и побежала к шкафу. Но в этот момент вошел Давид. Сарра совсем растерялась. Что делать? Дать ли ребенку кушать, радоваться ли возвращению Давида или горевать о том, что Бетти еще не вернулась? Она еле проговорила:
- А где Бетти? И где квартирант?
- Как где? Разве их еще нет?- спросил Давид. - А я думал, что они давно дома...
***
Давид прибежал было домой в прекрасном настроении, но, узнав, что детей еще нет, остановился пришибленный.
Оправившись, Давид заговорил:
- Ну и ночь! Ну и утро! Не было печали, так черти накачали! Володька! Чигиринский! И во сне не снилось!
Он стал рассказывать. Досадно, что нет Бетти и Рабиновича. Тогда бы он рассказал все подробно. А теперь можно сокращать. С первой же минуты ареста, рассказывал Давид, он был так спокоен и хладнокровен, как будто вся история его ничуть не касалась. Он ведь знал, что все это ерунда, глупости, не стоит понюшки табаку.
- Чего вы от меня хотите? - спросил он, когда ему объяснили, в чем его подозревают. - Вам хочется непременно навязать мне убийство? Это вам не удастся! Никакого "ритуала" у нас нет! Вы сами его выдумали! А признаться в том, чего я не делал, вы меня не заставите! Это было возможно сто лет тому назад. А теперь есть, слава Богу, закон, суд и прокурор...
- Вы прокурора и законы оставьте в покое, - ответили ему. - Расскажите лучше, как был убит Чигиринский, пасынок вашего соседа.
- Какие соседи? Что за пасынок? - раскричался Давид. - Я понятия не имею ни о каких Володьках! Знать не знаю никаких Чигиринских! Оставьте меня в покое! Вы хотите посадить меня в тюрьму? Сажайте! Хотите затеять дело? Затевайте! Я ничего не боюсь, потому что моя совесть чиста! Я вам говорил и повторяю, что Володьки Чигиринского я никогда в глаза не видал! Я только знаю, что по соседству живет какой-то Кирилл и что у него был пасынок Володька.