Страница:
После непродолжительной остановки в Нарве я поехал в столицу молодой Эстонской Республики – Таллин (бывший Ревель). Оттуда дважды в неделю ходил официальный российский «почтовый вагон»; он являлся связующим звеном между советскими представителями в Таллине и правительственными учреждениями в Москве и представлял собой единственное реальное средство законно пересечь советскую границу.
В то время советское правительство было представлено в Эстонии неким Гуковским (Исидором Эммануиловичем. – Ред.), ранее работавшим в Москве народным комиссаром финансов (с марта по август 1918 года. – Ред.) и в этом качестве сделавшим все возможное для ускорения девальвации рубля (то есть разваливший всю работу, в августе 1918 года его сменил Николай Николаевич Крестинский. – Ред.). Советские власти тогда все еще придерживались якобы марксистского принципа, гласившего, что деньги в пролетарском государстве не обязательны и, будучи буржуазным институтом, скоро исчезнут вообще. Внешне Гуковский был типичным большевистским чиновником того времени. Стремясь подчеркнуть свои коммунистические убеждения через пролетарскую внешность, он принял меня в рубашке с короткими рукавами и без галстука, а на ногах – пара поношенных шлепанцев.
Предметом нашей беседы было два вопроса. Первый касался желания советского правительства получить из Германии значительное количество медикаментов, столь остро необходимых для России. Переговоры осложнились, когда германские поставщики затребовали предоплаты золотом. Я был тем человеком, которому надлежало информировать Гуковского об этом требовании; я сказал ему, что перевозка золота в морской порт – его обязанность. Оттуда золото можно будет доставить в Германию на одном из пароходов, занятых транспортировкой военнопленных. Мои слова явились для Гуковского серьезным ударом. В сильном возбуждении он попытался убедить меня в невозможности перевозки требуемого количества золота в фургоне на лошадиной тяге (единственное имевшееся в его распоряжении транспортное средство) от железнодорожной станции до гавани через центр города. Таллин, заявлял Гуковский, кишит агентами Антанты, с подозрением следящими за каждым шагом советских представителей. Советский золотой транспорт в Германию вызовет массу слухов и еще более усложнит международное положение обеих стран. Чтобы подчеркнуть свой аргумент, Гуковский спросил меня, знаю ли я, сколько весит то количество золота, которое запрашивают немцы. С этими словами он сунул руку в полуоткрытый ящик своего стола и вытащил оттуда мешок, полный блестящих золотых монет. Он высыпал это золото передо мной и воскликнул: «Полпуда весом, и это – только 10 тысяч золотых рублей!»[13] И с презрительным жестом Гуковский вернул мешок на стол, пнул ящик и, похоже, счел вопрос закрытым. Тот факт, что стол грозил развалиться от старости, а ящики были без замков, видимо, его ни в коей мере не волновал[14].
Второй вопрос, который я обсуждал с Гуковским, был связан с несколькими ящиками, содержавшими в общей сложности 15 миллионов рублей, которые я вез с собой по распоряжению своего правительства. Эти деньги должны были покрыть расходы Советской организации по оказанию помощи военнопленным и гражданским интернированным лицам и затраты на их перевозку домой. Частично деньги были представлены банкнотами, напечатанными советским правительством после Октябрьской революции, частично – царскими банкнотами, а остальные так называемые керенки – деньги, напечатанные и пущенные в обращение Временным правительством, существовавшим до большевиков с марта по октябрь 1917 года. В то время царские деньги и керенки пользовались большим спросом среди тех слоев населения в Советской России, которые рассчитывали на скорое падение советской власти. Они ценились значительно выше, нежели официальные советские деньги. Царский рубль, стоивший примерно 10 советских рублей при моем приезде в Москву, к марту 1921 года вырос в восемь раз, но потом рухнул до нуля после подавления Кронштадтского восстания и введения новой экономической политики (НЭПа). К счастью, это произошло в тот самый момент, когда наши резервы в царских рублях исчерпались, так что Агентство по оказанию помощи от девальвации царского рубля не понесло тяжелых потерь.
Опытные мастера в Берлине сконструировали специальные ящики-контейнеры для перевозки денег. У этих контейнеров была специальная свинцовая обивка, внутренний уплотняющий слой и крепкие замки. Виктор Копп, советский представитель в Берлине, обеспечил меня необходимыми документами для провоза 15 миллионов рублей через советскую границу и таможню. Однако, чтобы обезопасить себя лишний раз, я спросил Гуковского, не может ли он выдать мне какой-нибудь дополнительный документ, чтобы исключить всякие проблемы на границе. Его реакция на мою просьбу была типична для поведения большевиков в то время в отношении всякого рода денег. Вначале Гуковский выдвинул предложение, чтобы я оставил все ящики с бумажными деньгами у него. В обмен на это он предлагал мне чек в Государственном банке в Москве. Намерения Гуковского были совершенно очевидными, поскольку царские деньги пользовались большим спросом и здесь, в Эстонии. Поэтому я отклонил его «щедрое» предложение, заявив, что мое правительство приказало мне доставить деньги в Москву в таком виде, в каком я их получил. Заметно раздраженный Гуковский захотел найти выход своему разочарованию. «Не понимаю, чего ради вы поднимаете такой шум с этими деньгами! – заявил он. – Смотрите, что мы делаем с ними здесь!» С этими словами он подвел меня к огромному старому деревянному сундуку, стоявшему в соседней комнате; это был сундук наподобие тех, в которых старые русские крестьянки хранят свои вещи. Гуковский толкнул полуоткрытую крышку, сундук открылся, и я увидел груду советских банкнотов, лежащих в самом жутком беспорядке, которые к тому же, очевидно, никто не считал; да и над их использованием не было никакого контроля. Я не смог скрыть своего изумления, но Гуковский широким жестом указал на сундук, воскликнув: «Ну и как вам это нравится? В конце концов, вся эта дрянь не заслуживает иного обращения!»
На следующий день я уехал в Москву. Моими попутчиками были какой-то чиновник из советского дипломатического представительства в Эстонии и русский левый социалист Аксельрод, которого выслали в Германию и который сейчас возвращался в родную страну после многих лет изгнания. Вероятно, при возвращении в большевистскую Россию он испытывал противоречивые чувства, особенно после того, как большевистский пограничный контроль уделил излишнее внимание его багажу, который был набит продуктами капиталистического мира. Советским дипломатом, следовавшим в Москву, был Давтян – человек элегантной внешности, с тонко очерченным лицом и изысканными европейскими манерами (кстати, сын простого армянского крестьянина. – Ред.), полностью отличными от тех, которые продемонстрировал мне вчера его начальник. Было трудно поверить, что этот культурный господин принадлежит учреждению, чье название так тесно связано со всеми ужасами красного террора[15].
В Ямбурге, первой станции на советской стороне границы, охранник почтового вагона объявил, что меня хочет видеть некий господин по имени Сергей Кусевицкий. Я раньше встречал Кусевицкого в Москве, где он стал знаменитым вначале как виолончелист, а потом как дирижер. Его жена происходила из семьи коммерсантов (одной из самых богатых и известных в России); благодаря супруге Кусевицкий был связан с высшими слоями московского общества. На гостеприимной вилле его тестя на берегу Женевского озера в 1912 году мы с женой провели медовый месяц. Как выяснилось, Сергей Кусевицкий и его жена были задержаны на советско-эстонской границе, потому что ЧК в Ямбурге признала недействительными разрешения на выезд, которые они получили в Москве. Ни я, ни Давтян не смогли уговорить власти проявить снисходительность. Волей-неволей Кусевицким пришлось опять возвращаться в Москву, что в то время было чрезвычайно трудным и утомительным путешествием. Там после нескольких попыток я наконец сумел помочь им получить документы, с которыми они навсегда покинули Советскую Россию. Я испытал огромное удовлетворение оттого, что оказался в состоянии помочь им (на первые дни, которые им предстояло прожить в Эстонии) несколькими сотнями эстонских крон, которые у меня оставались.
По пути в Москву я вновь увидел Петроград, но уже впервые после большевистской революции. Этот пышный, величественный город, построенный царем, использовавшим самые жестокие и спорные средства для творения великих дел для своей страны, сейчас представлял собой унылое зрелище. На лицах жителей лежала печать голода, нищеты и отчаяния вне зависимости, были ли они жалкими остатками классов, лишенных собственности, или представителями победоносного пролетариата. У всех была одна мысль: добыть корку хлеба. Продукты, раздававшиеся по карточкам, означали явную голодную смерть. Все магазины были закрыты, не работали никакие общественные средства транспорта, а значительная часть знаменитых когда-то деревянных тротуаров исчезла: народ использовал дерево как топливо для печек.
В Петрограде находилось отделение Московской организации Совета немецких рабочих и солдат. Отделение обосновалось во дворце на реке Мойке, который до революции был собственностью человека, носившего одно из наиболее известных в России дворянских имен. Сам дом и его внутреннее убранство со своей несколько потрепанной роскошью являлись напоминанием о днях, изображенных Львом Толстым для потомков в его бессмертном романе «Война и мир». Выдержанный в определенном стиле танцевальный зал, казалось, символизировал век, в котором очень тонкий слой российского населения пользовался наивысшими продуктами духовной культуры и социальных благ за счет многочисленных крестьянских масс. Сейчас зал был увешан красными знаменами с лозунгами, требующими единства пролетариев всех стран и уничтожения буржуазии. Они выражали непримиримый антагонизм между старым и новым социальными порядками. Вновь я осознал трудность достижения компромисса, которого намеревался достичь во имя жизней человеческих существ, доверенных моему попечению.
Проблема Совета рабочих и солдат
Нансен, Эйдук и Раковский
В то время советское правительство было представлено в Эстонии неким Гуковским (Исидором Эммануиловичем. – Ред.), ранее работавшим в Москве народным комиссаром финансов (с марта по август 1918 года. – Ред.) и в этом качестве сделавшим все возможное для ускорения девальвации рубля (то есть разваливший всю работу, в августе 1918 года его сменил Николай Николаевич Крестинский. – Ред.). Советские власти тогда все еще придерживались якобы марксистского принципа, гласившего, что деньги в пролетарском государстве не обязательны и, будучи буржуазным институтом, скоро исчезнут вообще. Внешне Гуковский был типичным большевистским чиновником того времени. Стремясь подчеркнуть свои коммунистические убеждения через пролетарскую внешность, он принял меня в рубашке с короткими рукавами и без галстука, а на ногах – пара поношенных шлепанцев.
Предметом нашей беседы было два вопроса. Первый касался желания советского правительства получить из Германии значительное количество медикаментов, столь остро необходимых для России. Переговоры осложнились, когда германские поставщики затребовали предоплаты золотом. Я был тем человеком, которому надлежало информировать Гуковского об этом требовании; я сказал ему, что перевозка золота в морской порт – его обязанность. Оттуда золото можно будет доставить в Германию на одном из пароходов, занятых транспортировкой военнопленных. Мои слова явились для Гуковского серьезным ударом. В сильном возбуждении он попытался убедить меня в невозможности перевозки требуемого количества золота в фургоне на лошадиной тяге (единственное имевшееся в его распоряжении транспортное средство) от железнодорожной станции до гавани через центр города. Таллин, заявлял Гуковский, кишит агентами Антанты, с подозрением следящими за каждым шагом советских представителей. Советский золотой транспорт в Германию вызовет массу слухов и еще более усложнит международное положение обеих стран. Чтобы подчеркнуть свой аргумент, Гуковский спросил меня, знаю ли я, сколько весит то количество золота, которое запрашивают немцы. С этими словами он сунул руку в полуоткрытый ящик своего стола и вытащил оттуда мешок, полный блестящих золотых монет. Он высыпал это золото передо мной и воскликнул: «Полпуда весом, и это – только 10 тысяч золотых рублей!»[13] И с презрительным жестом Гуковский вернул мешок на стол, пнул ящик и, похоже, счел вопрос закрытым. Тот факт, что стол грозил развалиться от старости, а ящики были без замков, видимо, его ни в коей мере не волновал[14].
Второй вопрос, который я обсуждал с Гуковским, был связан с несколькими ящиками, содержавшими в общей сложности 15 миллионов рублей, которые я вез с собой по распоряжению своего правительства. Эти деньги должны были покрыть расходы Советской организации по оказанию помощи военнопленным и гражданским интернированным лицам и затраты на их перевозку домой. Частично деньги были представлены банкнотами, напечатанными советским правительством после Октябрьской революции, частично – царскими банкнотами, а остальные так называемые керенки – деньги, напечатанные и пущенные в обращение Временным правительством, существовавшим до большевиков с марта по октябрь 1917 года. В то время царские деньги и керенки пользовались большим спросом среди тех слоев населения в Советской России, которые рассчитывали на скорое падение советской власти. Они ценились значительно выше, нежели официальные советские деньги. Царский рубль, стоивший примерно 10 советских рублей при моем приезде в Москву, к марту 1921 года вырос в восемь раз, но потом рухнул до нуля после подавления Кронштадтского восстания и введения новой экономической политики (НЭПа). К счастью, это произошло в тот самый момент, когда наши резервы в царских рублях исчерпались, так что Агентство по оказанию помощи от девальвации царского рубля не понесло тяжелых потерь.
Опытные мастера в Берлине сконструировали специальные ящики-контейнеры для перевозки денег. У этих контейнеров была специальная свинцовая обивка, внутренний уплотняющий слой и крепкие замки. Виктор Копп, советский представитель в Берлине, обеспечил меня необходимыми документами для провоза 15 миллионов рублей через советскую границу и таможню. Однако, чтобы обезопасить себя лишний раз, я спросил Гуковского, не может ли он выдать мне какой-нибудь дополнительный документ, чтобы исключить всякие проблемы на границе. Его реакция на мою просьбу была типична для поведения большевиков в то время в отношении всякого рода денег. Вначале Гуковский выдвинул предложение, чтобы я оставил все ящики с бумажными деньгами у него. В обмен на это он предлагал мне чек в Государственном банке в Москве. Намерения Гуковского были совершенно очевидными, поскольку царские деньги пользовались большим спросом и здесь, в Эстонии. Поэтому я отклонил его «щедрое» предложение, заявив, что мое правительство приказало мне доставить деньги в Москву в таком виде, в каком я их получил. Заметно раздраженный Гуковский захотел найти выход своему разочарованию. «Не понимаю, чего ради вы поднимаете такой шум с этими деньгами! – заявил он. – Смотрите, что мы делаем с ними здесь!» С этими словами он подвел меня к огромному старому деревянному сундуку, стоявшему в соседней комнате; это был сундук наподобие тех, в которых старые русские крестьянки хранят свои вещи. Гуковский толкнул полуоткрытую крышку, сундук открылся, и я увидел груду советских банкнотов, лежащих в самом жутком беспорядке, которые к тому же, очевидно, никто не считал; да и над их использованием не было никакого контроля. Я не смог скрыть своего изумления, но Гуковский широким жестом указал на сундук, воскликнув: «Ну и как вам это нравится? В конце концов, вся эта дрянь не заслуживает иного обращения!»
На следующий день я уехал в Москву. Моими попутчиками были какой-то чиновник из советского дипломатического представительства в Эстонии и русский левый социалист Аксельрод, которого выслали в Германию и который сейчас возвращался в родную страну после многих лет изгнания. Вероятно, при возвращении в большевистскую Россию он испытывал противоречивые чувства, особенно после того, как большевистский пограничный контроль уделил излишнее внимание его багажу, который был набит продуктами капиталистического мира. Советским дипломатом, следовавшим в Москву, был Давтян – человек элегантной внешности, с тонко очерченным лицом и изысканными европейскими манерами (кстати, сын простого армянского крестьянина. – Ред.), полностью отличными от тех, которые продемонстрировал мне вчера его начальник. Было трудно поверить, что этот культурный господин принадлежит учреждению, чье название так тесно связано со всеми ужасами красного террора[15].
В Ямбурге, первой станции на советской стороне границы, охранник почтового вагона объявил, что меня хочет видеть некий господин по имени Сергей Кусевицкий. Я раньше встречал Кусевицкого в Москве, где он стал знаменитым вначале как виолончелист, а потом как дирижер. Его жена происходила из семьи коммерсантов (одной из самых богатых и известных в России); благодаря супруге Кусевицкий был связан с высшими слоями московского общества. На гостеприимной вилле его тестя на берегу Женевского озера в 1912 году мы с женой провели медовый месяц. Как выяснилось, Сергей Кусевицкий и его жена были задержаны на советско-эстонской границе, потому что ЧК в Ямбурге признала недействительными разрешения на выезд, которые они получили в Москве. Ни я, ни Давтян не смогли уговорить власти проявить снисходительность. Волей-неволей Кусевицким пришлось опять возвращаться в Москву, что в то время было чрезвычайно трудным и утомительным путешествием. Там после нескольких попыток я наконец сумел помочь им получить документы, с которыми они навсегда покинули Советскую Россию. Я испытал огромное удовлетворение оттого, что оказался в состоянии помочь им (на первые дни, которые им предстояло прожить в Эстонии) несколькими сотнями эстонских крон, которые у меня оставались.
По пути в Москву я вновь увидел Петроград, но уже впервые после большевистской революции. Этот пышный, величественный город, построенный царем, использовавшим самые жестокие и спорные средства для творения великих дел для своей страны, сейчас представлял собой унылое зрелище. На лицах жителей лежала печать голода, нищеты и отчаяния вне зависимости, были ли они жалкими остатками классов, лишенных собственности, или представителями победоносного пролетариата. У всех была одна мысль: добыть корку хлеба. Продукты, раздававшиеся по карточкам, означали явную голодную смерть. Все магазины были закрыты, не работали никакие общественные средства транспорта, а значительная часть знаменитых когда-то деревянных тротуаров исчезла: народ использовал дерево как топливо для печек.
В Петрограде находилось отделение Московской организации Совета немецких рабочих и солдат. Отделение обосновалось во дворце на реке Мойке, который до революции был собственностью человека, носившего одно из наиболее известных в России дворянских имен. Сам дом и его внутреннее убранство со своей несколько потрепанной роскошью являлись напоминанием о днях, изображенных Львом Толстым для потомков в его бессмертном романе «Война и мир». Выдержанный в определенном стиле танцевальный зал, казалось, символизировал век, в котором очень тонкий слой российского населения пользовался наивысшими продуктами духовной культуры и социальных благ за счет многочисленных крестьянских масс. Сейчас зал был увешан красными знаменами с лозунгами, требующими единства пролетариев всех стран и уничтожения буржуазии. Они выражали непримиримый антагонизм между старым и новым социальными порядками. Вновь я осознал трудность достижения компромисса, которого намеревался достичь во имя жизней человеческих существ, доверенных моему попечению.
Проблема Совета рабочих и солдат
Положение, которое занимал Совет немецких рабочих и солдат в Москве и его губернских отделениях, зависело от поддержки, оказываемой ему советским правительством и коммунистической партией. Когда в 1918 году германские учреждения покинули Москву, Совет забрал себе всю их собственность, состоявшую из зданий, автомашин, продовольственных складов и так далее, а позже ему было разрешено оставить у себя большую часть этой собственности. С этого времени основная задача Совета состояла в коммунистической пропагандистской обработке германских военнопленных с целью превращения их в авангард мировой революции в Германии. Для этого Совет рабочих и солдат продолжал содержать и использовать дома для военнопленных, созданные нами в 1918 году, и в своей манере посвятил себя духовной и материальной заботе о пленных, которые проходили через эти дома на пути в Германию.
Во время совещаний в Берлине до моего отъезда министерство иностранных дел четко выразило надежду, что я смогу, «конечно», немедленно по приезде в Москву распустить Совет рабочих и солдат. Кроме того, там считали (как само собой разумеющееся), что я позабочусь о том, чтобы прекратить всякую дальнейшую коммунистическую пропаганду среди германских военнопленных. Однако я отказался признать эти инструкции обязательными для себя, поскольку знал, что такие действия немедленно создадут острую конфликтную ситуацию между мной и советскими властями и Советом немецких рабочих и солдат. И с самого начала моя деятельность станет невозможной. Я старался объяснить министерству иностранных дел, что мы не можем себе позволить такое поведение, потому что Совет держит в своих руках все материальные средства, необходимые для попечения за пленными. Кроме того, возражал я, советское правительство политически никак не может отказаться от Совета рабочих и солдат ради Германии. Наконец мне удалось убедить МИД, что после своего приезда в Москву у меня поначалу не будет иного выхода, как соблюдать модус вивенди (временное соглашение. – лат.) с Советом и использовать его аппарат для целей отправки пленных домой. Соглашение было достигнуто, и мне была выдана доверенность Рейхцентральштелле, в которой был такой параграф: «Господину Хильгеру разрешается сотрудничать с германской организацией, все еще находящейся в Москве, которая до сего времени занималась опекой и эвакуацией пленных; он в дальнейшем может использовать свое собственное, исполненное сознания долга разумение в создании пригодных вспомогательных учреждений в других частях России либо в разрешении существующим германским организациям продолжать свою деятельность в качестве таковых вспомогательных учреждений и отдании им конкретных распоряжжений».
Этот документ по сей день при мне. Он скрывает зловещее название Совет рабочих и солдат под безобидным обозначением «германская организация, все еще находящаяся в Москве». Но смысл и цель этого соглашения данное иносказание не затронуло, принимая во внимание тот факт, что я был застрахован от опасности возможных злонамеренных атак в будущем; более того, я был в состоянии использовать не только Совет рабочих и солдат в Москве, но и его отделения в губерниях ради тех задач, которые были предусмотрены договором об обмене военнопленными.
Сразу же после моего прибытия в Москву стало очевидно, как был я прав, предсказывая министерству иностранных дел позицию советского правительства в отношении Совета рабочих и солдат. В ночь после приезда я посетил Чичерина, чтобы представиться в своем новом качестве, и вручил ему сопроводительное письмо от министра иностранных дел Германии. Чичерин, вероятно предполагая, что я прежде всего попрошу о роспуске Совета немецких рабочих и солдат, захватил инициативу в свои руки. Выразив свое удовлетворение тем, что Германия решила после почти двухлетнего перерыва возобновить отношения с Советской Россией, он заявил, что эти отношения могут быть плодотворными только в случае, если Германия примет во внимание особенный характер советского режима. Говоря это, он продолжал в свойственной ему вычурной манере речи, что имеет в виду существование некоего Совета немецких рабочих и солдат в Москве. Надо признать, существование такой организации необычно, если учесть одновременное присутствие официального представителя упомянутой страны. Тем не менее, заключил он, он считает себя обязанным заявить, что я создам очень трудную ситуацию, если потребую роспуска этого Совета рабочих и солдат. Действительно, такое требование нанесло бы серьезный вред всей цели моего попечительства над пленными. По политическим причинам об удовлетворении такой просьбы его правительством не может быть и речи; советское правительство откажет в этом даже перед лицом опасности того, что такой отказ может вновь навредить отношениям с Германией.
Чичерин почувствовал заметное облегчение, когда я ответил, что в мои намерения не входит требовать от советского правительства роспуска германской организации в Москве. Напротив, я сказал ему, что уже достиг с нею модус вивенди.
Ситуация, которая встретила меня в Москве, была как раз такой, как я и ожидал. Представители Совета рабочих и солдат ожидали меня на железнодорожном вокзале. Внешне вежливые и корректные по форме, они тем не менее дали мне ясно понять, что у них вовсе нет намерений позволить мне вытеснить их из общей картины, даже если бы они и пожелали полностью сотрудничать со мной. Не было сомнений, что их поведение отвечало приказам, отданным советскими властями; подобные директивы, должно быть, лежали в основе поведения Чичерина.
Во время моего приезда в Москву Совет рабочих и солдат возглавляли четыре человека. Председателем являлся бывший литейщик из Гамбурга. Из четверых лишь он один вступил в коммунистическое движение из внутренних убеждений. Поэтому именно его я решил как можно быстрее удалить из Москвы. К счастью, он был достаточно умен, чтобы понять, что после приезда официального германского представителя в Москву дни Совета рабочих и солдат сочтены (если говорить о долгосрочной перспективе). Чтобы подсластить пилюлю, я назначил его руководителем отделения Агентства по оказанию помощи в Петрограде; он согласился и уехал в этот город. Я полагал, что смогу позволить ему произносить пламенные революционные речи перед германскими пленными, проезжающими через Петроград, учитывая выгоду, которую я получал, избавляясь от его присутствия в Москве.
Другие трое, мелкобуржуазного происхождения, были вовлечены в коммунизм из низменных побуждений и карьерных соображений – мотивов, которые я намеревался использовать. Один из них в Германии был незначительным конторщиком; энергия в работе этого деятеля соответствовала его жажде признания и повышения социального статуса. Я назначил его руководителем отдела эвакуации Агентства по оказанию помощи, так что теперь он занимался той работой, которую делал я сам в 1918 году. Другого человека я отправил в поездку по губерниям. Третий прежде был социал-демократом, занимавшимся профсоюзной работой. Его я назначил руководить экономическим отделом, где он мог дать волю своим организаторским способностям.
Это был странный переходный период, во время которого две организации не только мирно сосуществовали бок о бок, но и делили одни и те же помещения и были практически слиты организационно. Табличка, прибитая над входной дверью нашей конторы, говорила о присутствии здесь официального германского учреждения; но рядом с ней висел красный щит Совета. Двоевластие, характеризовавшее первые месяцы революции, повторилось в миниатюре и здесь. Но двоевластие 1917 года, в котором социалистический Петроградский Совет временно делил власть с буржуазным Временным правительством, закончилось правлением Совета, к настоящему времени полностью большевизированного. Теперь, в 1920 году, все произошло по-другому: буржуазное учреждение, официально представлявшее германское правительство, сумело, по крайней мере, удалить следы коммунистического сотрудничества, особенно после того, как были предприняты дальнейшие шаги по урегулированию и нормализации германо-советских отношений. Однажды ночью мы спокойно и беспрепятственно удалили красный знак Совета рабочих и солдат с двери нашей конторы, что символически свидетельствовало то, что двоевластию в Германском агентстве по оказанию помощи пришел конец. Московская «Роте фане», официальная коммунистическая газета на немецком языке, в феврале 1921 года спокойно сообщила о роспуске Совета рабочих и солдат, причем не без похвалы в адрес «мудрой сдержанности и такта», которые я проявил в решении этой проблемы.
Во время совещаний в Берлине до моего отъезда министерство иностранных дел четко выразило надежду, что я смогу, «конечно», немедленно по приезде в Москву распустить Совет рабочих и солдат. Кроме того, там считали (как само собой разумеющееся), что я позабочусь о том, чтобы прекратить всякую дальнейшую коммунистическую пропаганду среди германских военнопленных. Однако я отказался признать эти инструкции обязательными для себя, поскольку знал, что такие действия немедленно создадут острую конфликтную ситуацию между мной и советскими властями и Советом немецких рабочих и солдат. И с самого начала моя деятельность станет невозможной. Я старался объяснить министерству иностранных дел, что мы не можем себе позволить такое поведение, потому что Совет держит в своих руках все материальные средства, необходимые для попечения за пленными. Кроме того, возражал я, советское правительство политически никак не может отказаться от Совета рабочих и солдат ради Германии. Наконец мне удалось убедить МИД, что после своего приезда в Москву у меня поначалу не будет иного выхода, как соблюдать модус вивенди (временное соглашение. – лат.) с Советом и использовать его аппарат для целей отправки пленных домой. Соглашение было достигнуто, и мне была выдана доверенность Рейхцентральштелле, в которой был такой параграф: «Господину Хильгеру разрешается сотрудничать с германской организацией, все еще находящейся в Москве, которая до сего времени занималась опекой и эвакуацией пленных; он в дальнейшем может использовать свое собственное, исполненное сознания долга разумение в создании пригодных вспомогательных учреждений в других частях России либо в разрешении существующим германским организациям продолжать свою деятельность в качестве таковых вспомогательных учреждений и отдании им конкретных распоряжжений».
Этот документ по сей день при мне. Он скрывает зловещее название Совет рабочих и солдат под безобидным обозначением «германская организация, все еще находящаяся в Москве». Но смысл и цель этого соглашения данное иносказание не затронуло, принимая во внимание тот факт, что я был застрахован от опасности возможных злонамеренных атак в будущем; более того, я был в состоянии использовать не только Совет рабочих и солдат в Москве, но и его отделения в губерниях ради тех задач, которые были предусмотрены договором об обмене военнопленными.
Сразу же после моего прибытия в Москву стало очевидно, как был я прав, предсказывая министерству иностранных дел позицию советского правительства в отношении Совета рабочих и солдат. В ночь после приезда я посетил Чичерина, чтобы представиться в своем новом качестве, и вручил ему сопроводительное письмо от министра иностранных дел Германии. Чичерин, вероятно предполагая, что я прежде всего попрошу о роспуске Совета немецких рабочих и солдат, захватил инициативу в свои руки. Выразив свое удовлетворение тем, что Германия решила после почти двухлетнего перерыва возобновить отношения с Советской Россией, он заявил, что эти отношения могут быть плодотворными только в случае, если Германия примет во внимание особенный характер советского режима. Говоря это, он продолжал в свойственной ему вычурной манере речи, что имеет в виду существование некоего Совета немецких рабочих и солдат в Москве. Надо признать, существование такой организации необычно, если учесть одновременное присутствие официального представителя упомянутой страны. Тем не менее, заключил он, он считает себя обязанным заявить, что я создам очень трудную ситуацию, если потребую роспуска этого Совета рабочих и солдат. Действительно, такое требование нанесло бы серьезный вред всей цели моего попечительства над пленными. По политическим причинам об удовлетворении такой просьбы его правительством не может быть и речи; советское правительство откажет в этом даже перед лицом опасности того, что такой отказ может вновь навредить отношениям с Германией.
Чичерин почувствовал заметное облегчение, когда я ответил, что в мои намерения не входит требовать от советского правительства роспуска германской организации в Москве. Напротив, я сказал ему, что уже достиг с нею модус вивенди.
Ситуация, которая встретила меня в Москве, была как раз такой, как я и ожидал. Представители Совета рабочих и солдат ожидали меня на железнодорожном вокзале. Внешне вежливые и корректные по форме, они тем не менее дали мне ясно понять, что у них вовсе нет намерений позволить мне вытеснить их из общей картины, даже если бы они и пожелали полностью сотрудничать со мной. Не было сомнений, что их поведение отвечало приказам, отданным советскими властями; подобные директивы, должно быть, лежали в основе поведения Чичерина.
Во время моего приезда в Москву Совет рабочих и солдат возглавляли четыре человека. Председателем являлся бывший литейщик из Гамбурга. Из четверых лишь он один вступил в коммунистическое движение из внутренних убеждений. Поэтому именно его я решил как можно быстрее удалить из Москвы. К счастью, он был достаточно умен, чтобы понять, что после приезда официального германского представителя в Москву дни Совета рабочих и солдат сочтены (если говорить о долгосрочной перспективе). Чтобы подсластить пилюлю, я назначил его руководителем отделения Агентства по оказанию помощи в Петрограде; он согласился и уехал в этот город. Я полагал, что смогу позволить ему произносить пламенные революционные речи перед германскими пленными, проезжающими через Петроград, учитывая выгоду, которую я получал, избавляясь от его присутствия в Москве.
Другие трое, мелкобуржуазного происхождения, были вовлечены в коммунизм из низменных побуждений и карьерных соображений – мотивов, которые я намеревался использовать. Один из них в Германии был незначительным конторщиком; энергия в работе этого деятеля соответствовала его жажде признания и повышения социального статуса. Я назначил его руководителем отдела эвакуации Агентства по оказанию помощи, так что теперь он занимался той работой, которую делал я сам в 1918 году. Другого человека я отправил в поездку по губерниям. Третий прежде был социал-демократом, занимавшимся профсоюзной работой. Его я назначил руководить экономическим отделом, где он мог дать волю своим организаторским способностям.
Это был странный переходный период, во время которого две организации не только мирно сосуществовали бок о бок, но и делили одни и те же помещения и были практически слиты организационно. Табличка, прибитая над входной дверью нашей конторы, говорила о присутствии здесь официального германского учреждения; но рядом с ней висел красный щит Совета. Двоевластие, характеризовавшее первые месяцы революции, повторилось в миниатюре и здесь. Но двоевластие 1917 года, в котором социалистический Петроградский Совет временно делил власть с буржуазным Временным правительством, закончилось правлением Совета, к настоящему времени полностью большевизированного. Теперь, в 1920 году, все произошло по-другому: буржуазное учреждение, официально представлявшее германское правительство, сумело, по крайней мере, удалить следы коммунистического сотрудничества, особенно после того, как были предприняты дальнейшие шаги по урегулированию и нормализации германо-советских отношений. Однажды ночью мы спокойно и беспрепятственно удалили красный знак Совета рабочих и солдат с двери нашей конторы, что символически свидетельствовало то, что двоевластию в Германском агентстве по оказанию помощи пришел конец. Московская «Роте фане», официальная коммунистическая газета на немецком языке, в феврале 1921 года спокойно сообщила о роспуске Совета рабочих и солдат, причем не без похвалы в адрес «мудрой сдержанности и такта», которые я проявил в решении этой проблемы.
Нансен, Эйдук и Раковский
Из всех советских правительственных учреждений, с которыми мы имели официальные связи в своей работе по оказанию помощи, самым важным являлось Центральное бюро по эвакуации, которому была поручена деятельность по депортации всех германских пленных. Центрэвак, как его именовали кратко, возглавлял коммунист-латыш Александр Владимирович Эйдук, который ранее был крупной фигурой в ЧК и у которого на совести было бесчисленное множество человеческих жизней. (Даже среди чекистов выделялся своим садизмом. Расстрелян в1938 году. – Ред.) Вынужденность иметь с ним официальные дела – один из наиболее отвратительных аспектов моей жизни в Москве. В самом деле, это похоже на парадокс, что из всех возможных кандидатур именно ему (патологическому садисту и палачу! – Ред.) вменили в обязанность работу по оказанию помощи. Вместе с Эйдуком мне пришлось поехать в Ковно в сентябре 1920 года. Там состоялось совещание по эвакуации германских, австрийских и венгерских военнопленных из России, и оно проходило под председательством знаменитого норвежского исследователя Арктики Фритьофа Нансена, которого Лига Наций назначила верховным комиссаром по делам военнопленных в Европе. А Нансен назначил меня своим представителем по всей России.
Престиж и чистота характера Нансена возвышали его высоко над средой, в которую хаос послевоенной Европы погрузил этого выдающегося человека. Все, что говорил и делал Нансен, было исключительно и без всяких компромиссов нацелено на благо страдающих людей. Он просто не мог понять, как можно рассматривать проблемы эвакуации военнопленных, русских беженцев, безнадежного положения армян или голод в России с каких-либо иных, нежели чисто человеческих, точек зрения; все его существо восставало против мысли, что другие лица могут превратить эти проблемы в предмет политических сделок. Когда его поведение на международных конференциях вступало в конфликт с эгоистичными политическими целями, приверженцы таких целей лишь смеялись над его политической наивностью. Но для тех, кто пользовался услугами его организаций или кто напрямую соприкасался с его великой добротой и универсальными знаниями, Нансен был воплощением вневременных идеалов, человечности и международного примирения.
Столица Литвы Каунас была избрана местом проведения конференции по военнопленным, поскольку она была равноудалена от Берлина и Москвы и, кроме того, все участники могли добраться сюда по суше. Литва заключила с Советской Россией мирный договор 12 июля 1920 года и вскоре после этого возобновила с ней дипломатические отношения. Однако железнодорожное сообщение между Москвой и Каунасом к сентябрю 1920 года еще не было восстановлено. Польша и Советская Россия все еще были в состоянии войны между собой, и поляки только недавно были вытеснены с советской территории, прилегающей к границе с Литвой. А поэтому нам потребовалось целых три дня и три ночи, чтобы добраться до места назначения, хотя при этом Эйдук при каждой возможности подкреплял свои требования срочной отправки поезда с пистолетом в руке. Каждая смена локомотивов требовала нескольких часов, и скорость движения поезда редко превышала 25 километров в час, потому что паровозы были изношены, а единственным топливом были сырые дрова. В нескольких километрах от литовской границы железнодорожное сообщение внезапно прекратилось целиком, потому что рельсы были либо полностью сняты, либо заменены на более узкую колею. Какое-то оставшееся расстояние мы прошли пешком, а часть пути преодолели на примитивных крестьянских телегах, пока не добрались до места, где литовская железнодорожная администрация предоставила нам старый, обветшалый пассажирский вагон, который, в конце концов, довез нас до Ковно.
На конференции в Ковно была принята резолюция, предусматривавшая, что германским военнопленным, интернированным в Сибири, должен быть отдан приоритет в эвакуации из-за неблагоприятного тамошнего климата и суровых условий жизни. А поскольку вместимость имевшихся в Нарве кораблей была недостаточна для эвакуации пленных одновременно из всех частей России, германские агентства согласились на данный момент отложить эвакуацию пленных с Украины[16].
В то же время советское правительство с самого начала эвакуации потребовало, чтобы эшелоны из Германии укомплектовывались пленными одной национальной или региональной принадлежности (например, русскими, украинцами или сибиряками), так чтобы их можно было направлять в полном составе по назначению после прибытия на российскую территорию. Германские власти выполнили это справедливое требование, и впредь каждый третий контингент российских пленных, покидавших Германию, состоял целиком из украинцев. В результате все украинские пленные уже были возвращены на родину – в то время, когда немцы на Украине все еще дожидались своей эвакуации. И лишь в конце года, когда поток немецких пленных из Сибири спал, я смог обратиться в Центрэвак с просьбой начать приготовления к эвакуации немецких пленных из Украины. Как глубоко было мое возмущение, когда Центрэвак ответил на мою просьбу отказом под предлогом, что не имеет юрисдикции над Украиной. Мне заявили, что я должен пойти в Комиссариат иностранных дел. Но это учреждение тоже объявило, что ничего не может сделать, так как Украина является суверенным государством, которому правительство в Москве не может давать директив. Украинское правительство, сказали мне в комиссариате, определенно хотело бы освободить пленных, как только германское правительство заключит с ним договор, подобный тому, что был подписан с РСФСР. Однако мое правительство не имело особого желания даровать украинскому правительству признание таким путем.
Престиж и чистота характера Нансена возвышали его высоко над средой, в которую хаос послевоенной Европы погрузил этого выдающегося человека. Все, что говорил и делал Нансен, было исключительно и без всяких компромиссов нацелено на благо страдающих людей. Он просто не мог понять, как можно рассматривать проблемы эвакуации военнопленных, русских беженцев, безнадежного положения армян или голод в России с каких-либо иных, нежели чисто человеческих, точек зрения; все его существо восставало против мысли, что другие лица могут превратить эти проблемы в предмет политических сделок. Когда его поведение на международных конференциях вступало в конфликт с эгоистичными политическими целями, приверженцы таких целей лишь смеялись над его политической наивностью. Но для тех, кто пользовался услугами его организаций или кто напрямую соприкасался с его великой добротой и универсальными знаниями, Нансен был воплощением вневременных идеалов, человечности и международного примирения.
Столица Литвы Каунас была избрана местом проведения конференции по военнопленным, поскольку она была равноудалена от Берлина и Москвы и, кроме того, все участники могли добраться сюда по суше. Литва заключила с Советской Россией мирный договор 12 июля 1920 года и вскоре после этого возобновила с ней дипломатические отношения. Однако железнодорожное сообщение между Москвой и Каунасом к сентябрю 1920 года еще не было восстановлено. Польша и Советская Россия все еще были в состоянии войны между собой, и поляки только недавно были вытеснены с советской территории, прилегающей к границе с Литвой. А поэтому нам потребовалось целых три дня и три ночи, чтобы добраться до места назначения, хотя при этом Эйдук при каждой возможности подкреплял свои требования срочной отправки поезда с пистолетом в руке. Каждая смена локомотивов требовала нескольких часов, и скорость движения поезда редко превышала 25 километров в час, потому что паровозы были изношены, а единственным топливом были сырые дрова. В нескольких километрах от литовской границы железнодорожное сообщение внезапно прекратилось целиком, потому что рельсы были либо полностью сняты, либо заменены на более узкую колею. Какое-то оставшееся расстояние мы прошли пешком, а часть пути преодолели на примитивных крестьянских телегах, пока не добрались до места, где литовская железнодорожная администрация предоставила нам старый, обветшалый пассажирский вагон, который, в конце концов, довез нас до Ковно.
На конференции в Ковно была принята резолюция, предусматривавшая, что германским военнопленным, интернированным в Сибири, должен быть отдан приоритет в эвакуации из-за неблагоприятного тамошнего климата и суровых условий жизни. А поскольку вместимость имевшихся в Нарве кораблей была недостаточна для эвакуации пленных одновременно из всех частей России, германские агентства согласились на данный момент отложить эвакуацию пленных с Украины[16].
В то же время советское правительство с самого начала эвакуации потребовало, чтобы эшелоны из Германии укомплектовывались пленными одной национальной или региональной принадлежности (например, русскими, украинцами или сибиряками), так чтобы их можно было направлять в полном составе по назначению после прибытия на российскую территорию. Германские власти выполнили это справедливое требование, и впредь каждый третий контингент российских пленных, покидавших Германию, состоял целиком из украинцев. В результате все украинские пленные уже были возвращены на родину – в то время, когда немцы на Украине все еще дожидались своей эвакуации. И лишь в конце года, когда поток немецких пленных из Сибири спал, я смог обратиться в Центрэвак с просьбой начать приготовления к эвакуации немецких пленных из Украины. Как глубоко было мое возмущение, когда Центрэвак ответил на мою просьбу отказом под предлогом, что не имеет юрисдикции над Украиной. Мне заявили, что я должен пойти в Комиссариат иностранных дел. Но это учреждение тоже объявило, что ничего не может сделать, так как Украина является суверенным государством, которому правительство в Москве не может давать директив. Украинское правительство, сказали мне в комиссариате, определенно хотело бы освободить пленных, как только германское правительство заключит с ним договор, подобный тому, что был подписан с РСФСР. Однако мое правительство не имело особого желания даровать украинскому правительству признание таким путем.