Страница:
На Троцкого произвело заметное впечатление оснащение и оборудование Германского Красного Креста, которые мы ему показали. В свою очередь мы насладились его чересчур лестной похвалой «немецкой эффективности, с которой остальной мир должен брать пример». Из-за поражения в войне и его политических и экономических последствий немецкая уверенность в себе пострадала до такой степени, что немцы в то время были рады любой возможности восстановить чувство собственного достоинства – фактор, сыгравший немалую психологическую роль в восстановлении германо-российских отношений после Первой мировой войны. Германские научные, экономические и военные круги ощущали себя отвергнутыми и обойденными бывшими странами-противниками. Русские (в смысле советские правители. – Ред.), однако, похоже, были намерены отдать должное германским достижениям и оживить отношения прежних лет, тем самым открывая, казалось, выход Германии из изоляции. Угрозы советского вмешательства во внутренние дела Германии сознательно пренебрегались; общее мнение, видимо, было таково, что немецкий народ имеет иммунитет против коммунизма и к тому же что новая экономическая политика – это начало внутренней эволюции в России, ее ухода от революционных амбиций.
Уходя, Троцкий спросил меня, может ли он чем-то быть для нас полезен. И я ответил, что нам очень нужен специальный вагон для нашего санитарного поезда. Но поскольку поезд должен был отправиться из Казани этой ночью, вагон надо было бы подцепить этим же вечером. Троцкий пообещал сразу же дать необходимые распоряжения, и, в самом деле, не более чем через полчаса передо мной появился начальник железнодорожной транспортной администрации Аржанов. Тоже из бывших царских офицеров, он искусно приспособился к новым правителям, а что касается остального – воспользовался своим положением с целью получения материальных выгод. Одетый в отлично подогнанную форму, в начищенных до блеска сапогах и со стеком в руке, которым он манипулировал с подчеркнутой небрежностью, Аржанов имел внешность, резко контрастировавшую с жалкими фигурами в своем многочисленном окружении, причем самыми убогими среди них были старые инженеры из Комиссариата путей сообщения. Аржанов выслушал нашу просьбу и хозяйским тоном приказал своим подчиненным немедленно пригнать требуемый вагон; но те заявили, что ни в одном депо Москвы нет таких вагонов. «<Либо вагон будет здесь через три часа, либо…» Эти слова и многозначительный жест стеком заставили инженеров замолчать, а меня больно задели. Как и следовало ожидать, специальный вагон был у нас через три часа; но в моем воображении стояли зловещие формы, в которых система будет развиваться в России в будущем, если она намеревается одержать верх в борьбе с человеческой натурой и материальными трудностями.
В Казани санитарный поезд столкнулся с эпидемией тифа со всеми ее ужасами. Сам я ездил в Казань спустя несколько месяцев, и то, что я там увидел, относится к самым жутким впечатлениям моей жизни. Госпитали были так переполнены теми людьми, ставшими жертвами эпидемии, людьми, превратившимися в призрачные скелеты, что даже двум или трем пациентам пришлось обходиться одним соломенным тюфяком, а были и такие, кому приходилось лежать на голом полу. Совершенно обессилевшие врачи и сестры были вынуждены перебираться через них, чтобы добраться до других больных. Меня невероятно угнетало сознание того, что вся эта наша помощь была лишь каплей в этом океане несчастья. Несколько лет спустя мое чувство отчаяния уступило место восхищению перед жизненной силой русского народа, который удивлял мир своим быстрым ростом населения уже в 1924 году. (С 1928–1929 годов «революционные преобразования» начались с новой силой. – Ред.)
Тиф находил свои жертвы и среди иностранного персонала, оказывавшего помощь. Среди многих людей из моего ближайшего окружения, которых унес тиф, были английский врач Фаррар, один из компаньонов Фритьофа Нансена в одной из поездок последнего по районам, охваченным голодом, и молодой многообещающий германский ученый Гертнер, образцово выполнявший свои обязанности в госпиталях Казани. Я сам заразился этой страшной болезнью через тифозных вшей в феврале 1922 года во время официальной поездки в Петроград и едва избежал смерти. Моя храбрая жена, узнав о моем заболевании, немедленно поспешила в Москву; когда она приехала через две недели, я все еще не пришел в сознание. Я обязан своей жизнью ее неутомимой заботе и искусству опытного московского врача Линга, но прошло еще четыре месяца, пока я смог вернуться к работе.
Глава 3
Начальные трудности
Переписка между д-ром Симонсом и Чичериным
«Удержат ли большевики государственную власть?»
Третья годовщина Октябрьской революции
Уходя, Троцкий спросил меня, может ли он чем-то быть для нас полезен. И я ответил, что нам очень нужен специальный вагон для нашего санитарного поезда. Но поскольку поезд должен был отправиться из Казани этой ночью, вагон надо было бы подцепить этим же вечером. Троцкий пообещал сразу же дать необходимые распоряжения, и, в самом деле, не более чем через полчаса передо мной появился начальник железнодорожной транспортной администрации Аржанов. Тоже из бывших царских офицеров, он искусно приспособился к новым правителям, а что касается остального – воспользовался своим положением с целью получения материальных выгод. Одетый в отлично подогнанную форму, в начищенных до блеска сапогах и со стеком в руке, которым он манипулировал с подчеркнутой небрежностью, Аржанов имел внешность, резко контрастировавшую с жалкими фигурами в своем многочисленном окружении, причем самыми убогими среди них были старые инженеры из Комиссариата путей сообщения. Аржанов выслушал нашу просьбу и хозяйским тоном приказал своим подчиненным немедленно пригнать требуемый вагон; но те заявили, что ни в одном депо Москвы нет таких вагонов. «<Либо вагон будет здесь через три часа, либо…» Эти слова и многозначительный жест стеком заставили инженеров замолчать, а меня больно задели. Как и следовало ожидать, специальный вагон был у нас через три часа; но в моем воображении стояли зловещие формы, в которых система будет развиваться в России в будущем, если она намеревается одержать верх в борьбе с человеческой натурой и материальными трудностями.
В Казани санитарный поезд столкнулся с эпидемией тифа со всеми ее ужасами. Сам я ездил в Казань спустя несколько месяцев, и то, что я там увидел, относится к самым жутким впечатлениям моей жизни. Госпитали были так переполнены теми людьми, ставшими жертвами эпидемии, людьми, превратившимися в призрачные скелеты, что даже двум или трем пациентам пришлось обходиться одним соломенным тюфяком, а были и такие, кому приходилось лежать на голом полу. Совершенно обессилевшие врачи и сестры были вынуждены перебираться через них, чтобы добраться до других больных. Меня невероятно угнетало сознание того, что вся эта наша помощь была лишь каплей в этом океане несчастья. Несколько лет спустя мое чувство отчаяния уступило место восхищению перед жизненной силой русского народа, который удивлял мир своим быстрым ростом населения уже в 1924 году. (С 1928–1929 годов «революционные преобразования» начались с новой силой. – Ред.)
Тиф находил свои жертвы и среди иностранного персонала, оказывавшего помощь. Среди многих людей из моего ближайшего окружения, которых унес тиф, были английский врач Фаррар, один из компаньонов Фритьофа Нансена в одной из поездок последнего по районам, охваченным голодом, и молодой многообещающий германский ученый Гертнер, образцово выполнявший свои обязанности в госпиталях Казани. Я сам заразился этой страшной болезнью через тифозных вшей в феврале 1922 года во время официальной поездки в Петроград и едва избежал смерти. Моя храбрая жена, узнав о моем заболевании, немедленно поспешила в Москву; когда она приехала через две недели, я все еще не пришел в сознание. Я обязан своей жизнью ее неутомимой заботе и искусству опытного московского врача Линга, но прошло еще четыре месяца, пока я смог вернуться к работе.
Глава 3
К возобновлению нормальных германо-советских отношений
Начальные трудности
Переписка между д-ром Симонсом и Чичериным
Как ни велико было удовлетворение, которое доставляла мне гуманитарная деятельность по оказанию помощи пленным, голодающим и в борьбе с эпидемией, я со дня отъезда в Москву считал своей главной миссией вклад в нормализацию общих политических и экономических отношений между Германией и Советской Россией. Конечно, тогда, летом 1920 года, перспективы такой нормализации были на самом деле плохи; и все-таки неоднократно предпринимались попытки усугубить имевшиеся трудности. В середине июля, например, в парижском издании «Чикаго Трибюн» был помещен следующий заголовок: «СОВЕТСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ОБРЕЧЕНО» – и далее: «Это лишь вопрос времени, как утверждает германский дипломатический представитель». Далее статья начинается с заявления, что газета получила в свое распоряжение первое частное письмо, которое я написал из Москвы. Письмо, как говорилось, содержало подробный отчет об ужасающей обстановке, царящей в России, и якобы заканчивалось предсказанием, что судьба советского правительства предрешена, а его падение – лишь вопрос времени. Далее статья содержала пространные выдержки из письма, которое якобы написал я, в которых ситуация в России описана в самых черных красках и с фантастическими преувеличениями. Среди всего прочего, например, мне приписывается, что я утверждал, что Москва окружена колючей проволокой, находящейся под напряжением, отрезав все связи московского населения с внешним миром.
Первые четыре дня своего пребывания в Москве я вообще не писал никаких частных писем и совершенно точно – того, на которое ссылается газета. Поэтому данная статья в «Чикаго Трибюн» не более чем беззастенчивая попытка поставить меня с самого начала в неприемлемую ситуацию по отношению к советскому правительству и тем самым саботировать установление каких-либо отношений между Германией и Советской республикой. К счастью, мои политические друзья в Берлине вовремя привлекли мое внимание к этой статье. Это позволило мне доказать, что данная статья – грязная фальшивка, потому что моя первая почта из Москвы еще не прибыла в Берлин на тот день, когда статья была напечатана в Париже. Поспешность, с которой была опубликована эта статья, позволила мне разоблачить мошенничество, в противном случае советское правительство, возможно, отказало бы мне в разрешении на пребывание в Москве.
Через несколько дней после того, как я едва избежал этой проблемы, тогдашний министр иностранных дел Вальтер Симонс написал пространное письмо Чичерину, в котором выразил желание германского правительства восстановить дипломатические отношения с Советской Россией. Видимо, первопричиной для этого письма было желание Симонса придать германского офицера связи правому крылу советских армий, в то время наступавших, почти не встречая сопротивления, по Польше, с целью предотвращения неуместных инцидентов, когда Красная армия подойдет к старой германской границе. Но куда более важной была долгосрочная перспектива возобновленных дипломатических отношений, которую открывало это письмо. Эта перспектива, в свою очередь, не была никоим образом связана с непосредственным предлогом, то есть из-за чего это письмо было написано. Быстрое продвижение Красной армии через Польшу (в конце июля и до 16 августа 1920 года, когда поляки перешли в контрнаступление. – Ред.), которое привело ее почти к воротам Варшавы и к границам Восточной Пруссии, породило в Германии состояние близкое к панике. В некоторых пунктах советские войска действительно пересекли границы Восточной Пруссии, и в пограничных городах Зольдау и других были предприняты попытки установления советского режима. Правда, части Красной армии сразу же после германских протестов были выведены; тем не менее министр иностранных дел решил, что отношения Германии с Советской Россией больше не могут оставаться неурегулированными и неопределенными, как прежде.
В своем письме к Чичерину Симонс объединил свои надежды на возобновление дипломатических отношений с предложением, каким образом советское правительство могло бы внести свой вклад в такое сближение. По его мнению, главной причиной для разрыва отношений был отказ Советов внести надлежащие поправки после убийства графа Мирбаха. Даже если заведомо невозможно наказать убийц, немецкий народ, писал он, мог бы, по крайней мере, ожидать каких-то публичных извинений за ущерб, нанесенный его национальному достоинству. Поэтому он предложил Народному комиссариату организовать церемонию, в ходе которой над дворцом Берга будет торжественно поднят германский флаг, а рота Красной армии под руководством красного командира отдаст салют и после этого пройдет парадным шагом перед зданием. «Если бы Вы согласились на такую церемонию, мой уважаемый народный комиссар, Вы в то же время могли бы высказать Ваши предложения в отношении времени и места для совместной конференции по возобновлению дипломатических и экономических отношений». Словами наподобие этих министр завершал свое письмо.
Несколько дней спустя мне был вручен собственноручный письменный ответ Чичерина на безошибочном немецком для передачи Симонсу. Он выражал свое искреннее удовлетворение тем, что доктор предоставил возможность для возобновления отношений между двумя странами. Искренне говоря, заявлял он, советское правительство давно удивляется, почему Германия так долго пренебрегала такой возможностью. В конце концов, эти две лишенные привилегий нации являются естественными партнерами, учитывая взаимную добрую волю и понимание. Он даже позволил себе удовольствие погрузиться в короткие идеологические рассуждения с целью заявить, что коммунистическое государство не имеет желания навязывать свой образ жизни другим странам. Марксистская теория общественного развития, заявлял он, – это органическое целое; коммунист слишком реалистичен, чтобы делать какие-то глупые попытки с целью привить свои идеи общественной организации какой-либо не желающей того нации силой оружия (Чичерин, конечно, по-ленински лукавил. – Ред.). Короче, заверял германского министра иностранных дел Чичерин, Германии нечего бояться контактов с Советским государством.
Но, приступив к обсуждению предложенной церемонии «искупления грехов» в деле гибели германского посла, Чичерин был непреклонен. По правде говоря, для советского правительства не было ничего проще, чем удовлетворить желание немцев. Церемония прошла бы в маленьком переулке Москвы, который был бы закрыт для всякого движения, чтобы избежать скопления публики. Так что присутствие могло быть ограничено определенным кругом лиц; население в основном ничего бы об этом не знало. Но вероятно, это предложение значило нечто большее, чем могла переварить советская настойчивость на принципах достоинства и престижа «пролетарского» режима. Кроме того, возможно, Чичерин или его вышестоящие начальники были чересчур уверены в быстрой победе над Польшей, а потому, может быть, считали, что вполне могут себе позволить отвергнуть ухаживания и просьбы германского правительства. Победа польских войск (при большой материальной помощи Франции; операцию под Варшавой разрабатывал генерал Вейган. – Ред.) быстро развернула ситуацию в противоположном направлении. После неудачи в воплощении советских грез об экспорте пролетарской революции в сердце Европы настала очередь советского правительства искать сближения с Германией. Но пыл германского министра иностранных дел, похоже, поубавился. В то же время поражение армий Тухачевского привело к заметному ужесточению позиции западных союзников по отношению к Германии, особенно в вопросе репараций; и в качестве реакции на непримиримость Запада ряд влиятельных германских политиков и государственных деятелей начали размышлять над идеей, что улучшение германо-советских отношений могло бы явиться наиболее эффективным средством вынудить державы Антанты проявить большую умеренность.
Однако, перед тем как перейти к рассказу о последующих событиях в отношениях между Советской Россией и Германией, надо бросить беглый взгляд на ситуацию в России того времени.
Первые четыре дня своего пребывания в Москве я вообще не писал никаких частных писем и совершенно точно – того, на которое ссылается газета. Поэтому данная статья в «Чикаго Трибюн» не более чем беззастенчивая попытка поставить меня с самого начала в неприемлемую ситуацию по отношению к советскому правительству и тем самым саботировать установление каких-либо отношений между Германией и Советской республикой. К счастью, мои политические друзья в Берлине вовремя привлекли мое внимание к этой статье. Это позволило мне доказать, что данная статья – грязная фальшивка, потому что моя первая почта из Москвы еще не прибыла в Берлин на тот день, когда статья была напечатана в Париже. Поспешность, с которой была опубликована эта статья, позволила мне разоблачить мошенничество, в противном случае советское правительство, возможно, отказало бы мне в разрешении на пребывание в Москве.
Через несколько дней после того, как я едва избежал этой проблемы, тогдашний министр иностранных дел Вальтер Симонс написал пространное письмо Чичерину, в котором выразил желание германского правительства восстановить дипломатические отношения с Советской Россией. Видимо, первопричиной для этого письма было желание Симонса придать германского офицера связи правому крылу советских армий, в то время наступавших, почти не встречая сопротивления, по Польше, с целью предотвращения неуместных инцидентов, когда Красная армия подойдет к старой германской границе. Но куда более важной была долгосрочная перспектива возобновленных дипломатических отношений, которую открывало это письмо. Эта перспектива, в свою очередь, не была никоим образом связана с непосредственным предлогом, то есть из-за чего это письмо было написано. Быстрое продвижение Красной армии через Польшу (в конце июля и до 16 августа 1920 года, когда поляки перешли в контрнаступление. – Ред.), которое привело ее почти к воротам Варшавы и к границам Восточной Пруссии, породило в Германии состояние близкое к панике. В некоторых пунктах советские войска действительно пересекли границы Восточной Пруссии, и в пограничных городах Зольдау и других были предприняты попытки установления советского режима. Правда, части Красной армии сразу же после германских протестов были выведены; тем не менее министр иностранных дел решил, что отношения Германии с Советской Россией больше не могут оставаться неурегулированными и неопределенными, как прежде.
В своем письме к Чичерину Симонс объединил свои надежды на возобновление дипломатических отношений с предложением, каким образом советское правительство могло бы внести свой вклад в такое сближение. По его мнению, главной причиной для разрыва отношений был отказ Советов внести надлежащие поправки после убийства графа Мирбаха. Даже если заведомо невозможно наказать убийц, немецкий народ, писал он, мог бы, по крайней мере, ожидать каких-то публичных извинений за ущерб, нанесенный его национальному достоинству. Поэтому он предложил Народному комиссариату организовать церемонию, в ходе которой над дворцом Берга будет торжественно поднят германский флаг, а рота Красной армии под руководством красного командира отдаст салют и после этого пройдет парадным шагом перед зданием. «Если бы Вы согласились на такую церемонию, мой уважаемый народный комиссар, Вы в то же время могли бы высказать Ваши предложения в отношении времени и места для совместной конференции по возобновлению дипломатических и экономических отношений». Словами наподобие этих министр завершал свое письмо.
Несколько дней спустя мне был вручен собственноручный письменный ответ Чичерина на безошибочном немецком для передачи Симонсу. Он выражал свое искреннее удовлетворение тем, что доктор предоставил возможность для возобновления отношений между двумя странами. Искренне говоря, заявлял он, советское правительство давно удивляется, почему Германия так долго пренебрегала такой возможностью. В конце концов, эти две лишенные привилегий нации являются естественными партнерами, учитывая взаимную добрую волю и понимание. Он даже позволил себе удовольствие погрузиться в короткие идеологические рассуждения с целью заявить, что коммунистическое государство не имеет желания навязывать свой образ жизни другим странам. Марксистская теория общественного развития, заявлял он, – это органическое целое; коммунист слишком реалистичен, чтобы делать какие-то глупые попытки с целью привить свои идеи общественной организации какой-либо не желающей того нации силой оружия (Чичерин, конечно, по-ленински лукавил. – Ред.). Короче, заверял германского министра иностранных дел Чичерин, Германии нечего бояться контактов с Советским государством.
Но, приступив к обсуждению предложенной церемонии «искупления грехов» в деле гибели германского посла, Чичерин был непреклонен. По правде говоря, для советского правительства не было ничего проще, чем удовлетворить желание немцев. Церемония прошла бы в маленьком переулке Москвы, который был бы закрыт для всякого движения, чтобы избежать скопления публики. Так что присутствие могло быть ограничено определенным кругом лиц; население в основном ничего бы об этом не знало. Но вероятно, это предложение значило нечто большее, чем могла переварить советская настойчивость на принципах достоинства и престижа «пролетарского» режима. Кроме того, возможно, Чичерин или его вышестоящие начальники были чересчур уверены в быстрой победе над Польшей, а потому, может быть, считали, что вполне могут себе позволить отвергнуть ухаживания и просьбы германского правительства. Победа польских войск (при большой материальной помощи Франции; операцию под Варшавой разрабатывал генерал Вейган. – Ред.) быстро развернула ситуацию в противоположном направлении. После неудачи в воплощении советских грез об экспорте пролетарской революции в сердце Европы настала очередь советского правительства искать сближения с Германией. Но пыл германского министра иностранных дел, похоже, поубавился. В то же время поражение армий Тухачевского привело к заметному ужесточению позиции западных союзников по отношению к Германии, особенно в вопросе репараций; и в качестве реакции на непримиримость Запада ряд влиятельных германских политиков и государственных деятелей начали размышлять над идеей, что улучшение германо-советских отношений могло бы явиться наиболее эффективным средством вынудить державы Антанты проявить большую умеренность.
Однако, перед тем как перейти к рассказу о последующих событиях в отношениях между Советской Россией и Германией, надо бросить беглый взгляд на ситуацию в России того времени.
«Удержат ли большевики государственную власть?»
Иностранец, живший в Москве в 1920 году, имел куда лучшие возможности выяснить истинную обстановку в Советской России, чем может это сделать сегодня (то есть конец 1940-х – начало 1950-х годов – время триумфа сталинского правления. – Ред.). Если наше передвижение было строго ограничено, то это было связано скорее с нарушением транспортной системы, чем с соображениями государственной безопасности. Советские органы государственной безопасности в то время еще не считали необходимым предотвратить все контакты между немногими иностранцами, официально проживавшими в Москве, и местным населением. Многие личности, известные в правительстве, в обществе или в интеллектуальных кругах добольшевистской России, и те, кто обладал богатыми знаниями и опытом, все еще находились в Москве (их еще не выслали, как в 1922-м, не перестреляли и не отправили в лагерь. – Ред.) и были только рады завести знакомство с иностранцами. В моей конторе, ее зале ожидания, а временами даже на лестнице всегда толпились оппозиционеры, пришедшие за помощью в личных вопросах, желавшие поговорить с иностранцем-некоммунистом либо пытавшиеся вовлечь меня в антибольшевистские заговоры. Если имелись какие-либо факты или слухи, которые могли свидетельствовать о неспособности режима удержаться у власти, я всегда был уверен, что узнаю об этом у этих посетителей. С другой стороны, правительство и сама правящая партия еще не стали столь закрытыми и неприкасаемыми, каковыми они являются сегодня (то есть в 40—50-х годах. – Ред.). Соперничавшим внутри партии фракциям было разрешено публиковать свои взгляды на официальную политику партии.
Период с осени 1918 года по март 1921 года стал известен под названием военный коммунизм. Это был период, в течение которого большевистскому режиму пришлось непрерывно сражаться за свою жизнь против сил, обладавших, казалось, существенным перевесом. (Перевеса у разрозненных противников большевистской власти не было, практически всегда на фронтах наблюдался значительный, иногда в несколько раз, перевес сил Красной армии, как в численности, так и в вооружениях. – Ред.) Правящая партия сама была серьезно расшатана оппозиционными движениями в своих рядах. Кроме того, деятельность оппозиционных партий еще не была окончательно ликвидирована. На территориях, находившихся под контролем партии, лояльность крестьянства сменилась пассивным сопротивлением (а также вспыхивавшими в разных местах восстаниями, беспощадно подавляемыми латышскими, китайскими, венгерскими и другими карательными частями. – Ред.); даже верность городского пролетариата дошла до критической точки и в марте 1921 года вылилась в открытое восстание в Кронштадте. (Автор многого не знает. В Кронштадте восстали моряки (от 27 тыс. и более, разные данные), а восстания рабочих были в Ижевске, Воткинске, Астрахани и других городах. – Ред.) На периферии территории, находившейся под господством большевиков, представляли угрозу контрреволюционные армии, поддерживаемые войсками интервентов-союзников, хотя Белая гвардия в основном была разбита к середине 1920 года.
Острые требования борьбы не на жизнь, а на смерть превратили Советскую Россию в осажденную крепость, а ее экономику – в военную экономику, имевшую единственную цель – разгром врага. В этот «героический период Великой Российской революции», как назвал его один советский писатель, крестьянин был вынужден отдавать государству всю свою продукцию, кроме небольшого количества, которое было значительно ниже прожиточного минимума. Городское население было посажено на скудный рацион, который распределялся крайне нерегулярно. Не имея топлива и сырья, многие заводы прекратили работу. Рабочие бежали в деревню, где надеялись уцелеть в условиях голода. Торговля практически замерла, частично из-за ускорившейся национализации, а частично – из-за отсутствия товаров, к тому же курс рубля быстро падал.
Эта хаотичная обстановка еще более осложнялась, и в то же время, по убеждению, бытовавшему тогда среди коммунистических лидеров, считалось (естественно, это не афишировалось. – Ред.), что такой хаос приведет прямо и быстро к настоящему коммунизму. Они считали, что общественная структура, ради которой они совершали революцию, буквально «за углом». Финансовая политика большевиков, основанная на доктрине «отмирания» денег в коммунистическом обществе, иллюстрирует их веру. Девальвация рубля систематически поддерживалась. Народный комиссар финансов Крестинский (сменивший в августе 1918 года полного невежду Гуковского. – Ред.) даже опубликовал брошюру под названием «Как быстрее всего заставить рубль обесцениться до нуля».
Личные трудности, которые пришлось перенести каждому (отнюдь не каждому. Имевшие солидный паек и иное обеспечение «ответственные работники» жили неплохо, а многие – разгульно. Рядовые члены партии имели твердый паек. «Классово чуждые» просто умирали с голоду. – Ред.) в России, были огромны, потому что правительство не обращало внимания на потребности населения. Например, для поездки по железной дороге требовалось официальное разрешение, которое выдавалось только тогда, когда государство было заинтересовано в этой поездке. Правда, железные дороги, как и почта, работали бесплатно; но все они были ненадежны в своей деятельности. В наших конторах и наших домах работников Германской организации по оказанию помощи топливо кончилось в начале 1921 года. Мы дрожали от холода, потому что из-за высоких снежных сугробов, которые никто не собирался расчищать, мы не были в состоянии доставить на телегах горючее для наших автомобилей. Продовольственный паек был настолько скуден, что некоторые мои работники были на грани истощения. К счастью для меня, я, вероятно, был более крепкого здоровья; во всяком случае, довольно неплохо устоял перед этими трудностями.
Все новости о нищете в России и трудном положении советского правительства с готовностью публиковались прессой западных стран. В своих попытках продемонстрировать, что дни большевистского режима сочтены, иностранная печать не только сообщала о трудностях, но и преувеличивала их и выдумывала дополнительные. Одной из моих постоянных задач была корректировка впечатления, которое производила такая манера изложения событий среди моего руководства в германском МИДе. Весь конец осени 1920 года официальные германские круги продолжали считать, что большевистский режим продлится недолго, и по-прежнему переоценивали как силу внутренней оппозиции, так и белых армий. И даже некоторые из тех, кто впоследствии целиком посвятил себя делу укрепления советско-германской дружбы, в те ранние годы продолжали поддерживать активные контакты с белыми элементами.
Некоторые из разговоров о том, что режим вот-вот развалится на куски, могли быть подкреплены серьезным доказательством, хотя ретроспективный взгляд сегодня показывает, что даже этого доказательства было недостаточно. Но некоторые из теорий о неизбежном падении режима были основаны на полностью иллюзорных, нетипичных аргументах; например, были люди, утверждавшие, что русский народ никогда не станет терпеть правительство с таким большим числом евреев. Не отважусь на подсчеты, какая часть такого рода мнений была основана главным образом на попытках выдать желаемое за действительное.
Много писем написал я Шлезингеру и барону фон Мальцану в МИДе, стремясь придать тревожным вестям из России надлежащую перспективу. Я обращал их внимание на то, что широкие массы населения в самом деле сыты по горло большевистским правлением, но, несмотря на это, нет причин полагать, что какая-то значительная часть этого населения желает возврата к дореволюционному порядку[22].
И я предупреждал их, что, несмотря на все новости, сообщающие о негативных сторонах большевистского режима, несмотря на голод, холод и озлобленность среди широких масс народа, советское правительство пока после каждого кризиса становится все сильнее и прочнее. Силы, которые могли бы вначале уничтожить его изнутри, быстро исчезают. Все попытки уничтожить режим извне с помощью интервенции провалились главным образом потому, что интервенция осуществлялась недостаточными военными средствами, силы интервенции были разрознены и они были совершенно не способны принять во внимание нужды русского народа. Я полагал, что конец советскому режиму могла бы положить политически осознанная и хорошо подготовленная в военном отношении кампания, предпринятая сообща всеми европейскими странами. Но я не думал, что Европа в то время была вообще в состоянии собрать необходимые материальные и идеологические силы. (Европа и США и не собирались этого делать – их устраивал хаос в России. – Ред.)
Короче говоря, я придерживался мнения – и я заявлял это без колебаний, – что советское правительство твердо сидит в седле и что германскому правительству следует принять это за базис для своих действий. Моя интерпретация встретила столь мало понимания в Германии, что друзья (из лучших побуждений) посоветовали мне приспособить мои отчеты к превалирующей точке зрения; иначе меня легко могут заподозрить в тайных просоветских симпатиях. Однако я не дал вывести себя из равновесия и придерживался мнения, которое считал правильным. Подтверждение правильности моей позиции последующими событиями вознаградило меня за те трудности, которые мне пришлось преодолевать вначале.
Возможно, мои благоприятные доклады, касающиеся стойкости советского режима, основывались не только на беспристрастном анализе ситуации, но и в некотором роде на попытках выдать желаемое за действительное. Это правда, что я был лично заинтересован в уничтожении большевистского режима и восстановлении частной собственности. Но с точки зрения германской внешней политики я видел определенные преимущества, которые можно было извлечь из длительного существования советской власти. Ибо я опасался, что этот режим может быть заменен лишь такой властью, которая сможет сговориться с западными союзниками, тем самым добавив новое бремя к тому, что уже наложено Версальским договором.
Только после того, как Советская Россия успешно вышла из войны с Польшей и в октябре покончила с бароном Врангелем, последним из белогвардейских генералов (автор ошибается – на Дальнем Востоке сопротивление белых продолжалось до 1922 года, в том числе генералов Дитерихса, Семенова, Унгерна фон Штернберга (последних до 1921 года). – Ред.), растущее упрочение режима стали все более и более признавать как факт даже в Берлине. И практические выводы из этого факта надо было извлечь в интересах рейха. Насколько деликатной была эта проблема (чтобы извлечь нужные выводы), будет показано на примере следующего инцидента, вызванного третьей годовщиной захвата власти большевиками.
Период с осени 1918 года по март 1921 года стал известен под названием военный коммунизм. Это был период, в течение которого большевистскому режиму пришлось непрерывно сражаться за свою жизнь против сил, обладавших, казалось, существенным перевесом. (Перевеса у разрозненных противников большевистской власти не было, практически всегда на фронтах наблюдался значительный, иногда в несколько раз, перевес сил Красной армии, как в численности, так и в вооружениях. – Ред.) Правящая партия сама была серьезно расшатана оппозиционными движениями в своих рядах. Кроме того, деятельность оппозиционных партий еще не была окончательно ликвидирована. На территориях, находившихся под контролем партии, лояльность крестьянства сменилась пассивным сопротивлением (а также вспыхивавшими в разных местах восстаниями, беспощадно подавляемыми латышскими, китайскими, венгерскими и другими карательными частями. – Ред.); даже верность городского пролетариата дошла до критической точки и в марте 1921 года вылилась в открытое восстание в Кронштадте. (Автор многого не знает. В Кронштадте восстали моряки (от 27 тыс. и более, разные данные), а восстания рабочих были в Ижевске, Воткинске, Астрахани и других городах. – Ред.) На периферии территории, находившейся под господством большевиков, представляли угрозу контрреволюционные армии, поддерживаемые войсками интервентов-союзников, хотя Белая гвардия в основном была разбита к середине 1920 года.
Острые требования борьбы не на жизнь, а на смерть превратили Советскую Россию в осажденную крепость, а ее экономику – в военную экономику, имевшую единственную цель – разгром врага. В этот «героический период Великой Российской революции», как назвал его один советский писатель, крестьянин был вынужден отдавать государству всю свою продукцию, кроме небольшого количества, которое было значительно ниже прожиточного минимума. Городское население было посажено на скудный рацион, который распределялся крайне нерегулярно. Не имея топлива и сырья, многие заводы прекратили работу. Рабочие бежали в деревню, где надеялись уцелеть в условиях голода. Торговля практически замерла, частично из-за ускорившейся национализации, а частично – из-за отсутствия товаров, к тому же курс рубля быстро падал.
Эта хаотичная обстановка еще более осложнялась, и в то же время, по убеждению, бытовавшему тогда среди коммунистических лидеров, считалось (естественно, это не афишировалось. – Ред.), что такой хаос приведет прямо и быстро к настоящему коммунизму. Они считали, что общественная структура, ради которой они совершали революцию, буквально «за углом». Финансовая политика большевиков, основанная на доктрине «отмирания» денег в коммунистическом обществе, иллюстрирует их веру. Девальвация рубля систематически поддерживалась. Народный комиссар финансов Крестинский (сменивший в августе 1918 года полного невежду Гуковского. – Ред.) даже опубликовал брошюру под названием «Как быстрее всего заставить рубль обесцениться до нуля».
Личные трудности, которые пришлось перенести каждому (отнюдь не каждому. Имевшие солидный паек и иное обеспечение «ответственные работники» жили неплохо, а многие – разгульно. Рядовые члены партии имели твердый паек. «Классово чуждые» просто умирали с голоду. – Ред.) в России, были огромны, потому что правительство не обращало внимания на потребности населения. Например, для поездки по железной дороге требовалось официальное разрешение, которое выдавалось только тогда, когда государство было заинтересовано в этой поездке. Правда, железные дороги, как и почта, работали бесплатно; но все они были ненадежны в своей деятельности. В наших конторах и наших домах работников Германской организации по оказанию помощи топливо кончилось в начале 1921 года. Мы дрожали от холода, потому что из-за высоких снежных сугробов, которые никто не собирался расчищать, мы не были в состоянии доставить на телегах горючее для наших автомобилей. Продовольственный паек был настолько скуден, что некоторые мои работники были на грани истощения. К счастью для меня, я, вероятно, был более крепкого здоровья; во всяком случае, довольно неплохо устоял перед этими трудностями.
Все новости о нищете в России и трудном положении советского правительства с готовностью публиковались прессой западных стран. В своих попытках продемонстрировать, что дни большевистского режима сочтены, иностранная печать не только сообщала о трудностях, но и преувеличивала их и выдумывала дополнительные. Одной из моих постоянных задач была корректировка впечатления, которое производила такая манера изложения событий среди моего руководства в германском МИДе. Весь конец осени 1920 года официальные германские круги продолжали считать, что большевистский режим продлится недолго, и по-прежнему переоценивали как силу внутренней оппозиции, так и белых армий. И даже некоторые из тех, кто впоследствии целиком посвятил себя делу укрепления советско-германской дружбы, в те ранние годы продолжали поддерживать активные контакты с белыми элементами.
Некоторые из разговоров о том, что режим вот-вот развалится на куски, могли быть подкреплены серьезным доказательством, хотя ретроспективный взгляд сегодня показывает, что даже этого доказательства было недостаточно. Но некоторые из теорий о неизбежном падении режима были основаны на полностью иллюзорных, нетипичных аргументах; например, были люди, утверждавшие, что русский народ никогда не станет терпеть правительство с таким большим числом евреев. Не отважусь на подсчеты, какая часть такого рода мнений была основана главным образом на попытках выдать желаемое за действительное.
Много писем написал я Шлезингеру и барону фон Мальцану в МИДе, стремясь придать тревожным вестям из России надлежащую перспективу. Я обращал их внимание на то, что широкие массы населения в самом деле сыты по горло большевистским правлением, но, несмотря на это, нет причин полагать, что какая-то значительная часть этого населения желает возврата к дореволюционному порядку[22].
И я предупреждал их, что, несмотря на все новости, сообщающие о негативных сторонах большевистского режима, несмотря на голод, холод и озлобленность среди широких масс народа, советское правительство пока после каждого кризиса становится все сильнее и прочнее. Силы, которые могли бы вначале уничтожить его изнутри, быстро исчезают. Все попытки уничтожить режим извне с помощью интервенции провалились главным образом потому, что интервенция осуществлялась недостаточными военными средствами, силы интервенции были разрознены и они были совершенно не способны принять во внимание нужды русского народа. Я полагал, что конец советскому режиму могла бы положить политически осознанная и хорошо подготовленная в военном отношении кампания, предпринятая сообща всеми европейскими странами. Но я не думал, что Европа в то время была вообще в состоянии собрать необходимые материальные и идеологические силы. (Европа и США и не собирались этого делать – их устраивал хаос в России. – Ред.)
Короче говоря, я придерживался мнения – и я заявлял это без колебаний, – что советское правительство твердо сидит в седле и что германскому правительству следует принять это за базис для своих действий. Моя интерпретация встретила столь мало понимания в Германии, что друзья (из лучших побуждений) посоветовали мне приспособить мои отчеты к превалирующей точке зрения; иначе меня легко могут заподозрить в тайных просоветских симпатиях. Однако я не дал вывести себя из равновесия и придерживался мнения, которое считал правильным. Подтверждение правильности моей позиции последующими событиями вознаградило меня за те трудности, которые мне пришлось преодолевать вначале.
Возможно, мои благоприятные доклады, касающиеся стойкости советского режима, основывались не только на беспристрастном анализе ситуации, но и в некотором роде на попытках выдать желаемое за действительное. Это правда, что я был лично заинтересован в уничтожении большевистского режима и восстановлении частной собственности. Но с точки зрения германской внешней политики я видел определенные преимущества, которые можно было извлечь из длительного существования советской власти. Ибо я опасался, что этот режим может быть заменен лишь такой властью, которая сможет сговориться с западными союзниками, тем самым добавив новое бремя к тому, что уже наложено Версальским договором.
Только после того, как Советская Россия успешно вышла из войны с Польшей и в октябре покончила с бароном Врангелем, последним из белогвардейских генералов (автор ошибается – на Дальнем Востоке сопротивление белых продолжалось до 1922 года, в том числе генералов Дитерихса, Семенова, Унгерна фон Штернберга (последних до 1921 года). – Ред.), растущее упрочение режима стали все более и более признавать как факт даже в Берлине. И практические выводы из этого факта надо было извлечь в интересах рейха. Насколько деликатной была эта проблема (чтобы извлечь нужные выводы), будет показано на примере следующего инцидента, вызванного третьей годовщиной захвата власти большевиками.
Третья годовщина Октябрьской революции
Ближе к концу дня 7 ноября 1920 года народный комиссар иностранных дел Чичерин прислал мне приглашение на официальный ужин, устраиваемый для иностранных представителей в Москве в Доме приемов комиссариата. Поводом была третья годовщина Октябрьской революции[23].