Страница:
моим дядей; в стране волнение, заговорщики посягают на жизнь короля, и
потому с наступлением ночи без пароля никого не подпускают и близко ко
дворцу. Если можете, мсье доставьте ему это письмо, чтобы моя мать смогла
увидеть его, прежде чем навеки закроются ее глаза.
- Я отнесу письмо! - с жаром сказал Давид. - Но могу ли я допустить,
чтобы вы одна возвращались домой в такой поздний час? Я...
- Нет, нет, спешите! Драгоценна каждая секунда. Когда-нибудь, -
продолжала она, и глаза у нее стали длинные и влекущие, как у цыганки, - я
постараюсь отблагодарить вас за вашу доброту.
Поэт спрятал письмо на груди и, перепрыгивая через ступеньки, побежал
вниз по лестнице. Когда он исчез, дама вернулась в комнату на третьем этаже.
Маркиз вопросительно поднял брови.
- Побежал, - ответила она, - он такой же глупый и быстроногий, как его
овцы.
Стол снова вздрогнул от удара кулака капитана Дероля.
- Сто тысяч дьяволов! - крикнул он. - Я забыл свои пистолеты! Я не могу
положиться на чужие!
- Возьмите этот, - сказал маркиз, вытаскивая из-под плаща огромный
блестящий пистолет, украшенный серебряной чеканкой. - Вернее быть не может.
Но будьте осторожны, на нем мой герб, а я на подозрении. Ну, пора. За эту
ночь мне надо далеко отъехать от Парижа. С рассветом я должен появиться у
себя в замке. Милая графиня, мы готовы следовать за вами.
Маркиз задул свечу. Дама, закутанная в плащ, и оба господина осторожно
сошли вниз и смешались с прохожими на узких тротуарах улицы Конти.
Давид спешил. У южных ворот королевского парка к его груди приставили
острую алебарду, но он отстранил ее словами: "Сокол вылетел из гнезда".
- Проходи, друг, - сказал стражник, - да побыстрее.
У южного входа во дворец его чуть было не схватили, но его mot de passe
(2) снова оказал магическое действие на стражников. Один из них вышел вперед
и начал:
"Пусть ударит..." Но тут что-то произошло, и стража смешалась. Какой-то
человек с пронизывающим взглядом и военной выправкой внезапно протиснулся
вперед и выхватил из рук Давида письмо. "Идемте со мной", - сказал он и
провел его в большой зал. Здесь он вскрыл конверт и прочитал письмо.
"Капитан Тетро! - позвал он проходившего мимо офицера, одетого в форму
мушкетеров. - Арестуйте и заточите в тюрьму стражу южного входа и южных
ворот. Замените ее надежными людьми". Давиду он опять сказал: "Идемте со
мной".
Он провел его через коридор и приемную в обширный кабинет, где в
большом кожаном кресле, одетый во все черное, в тяжком раздумье сидел
мрачный человек. Обращаясь к этому человеку, он сказал:
- Ваше величество, я говорил вам, что дворец кишит изменниками и
шпионами, как погреб крысами. Вы, ваше величество, считали, что это плод
моей фантазии. Но вот человек, проникший с их помощью во дворец. Он явился с
письмом, которое мне удалось перехватить. Я привел его сюда, чтобы вы, ваше
величество, убедились сами, что мое рвение отнюдь не чрезмерно.
- Я сам допрошу его, - отозвался король, шевельнувшись в своем кресле.
Он с трудом поднял отяжелевшие веки и мутным взором посмотрел на Давида.
Поэт преклонил колено.
- Откуда явился ты? - спросил король.
- Из деревни Вернуа, департамент Оры-эд-Луара,
- Что ты делаешь в Париже?
- Я... хочу стать поэтом, ваше величество.
- Что ты делал в Вернуа?
- Пас отцовских овец.
Король снова пошевелился, и глаза его посветлели.
- О! Среди полей?
- Да, ваше величество.
- Ты жил среди полей. Ты уходил на заре из дома, вдыхая утреннюю
прохладу, и ложился под кустом на траву. Стадо рассыпалось по склону холма;
ты пил ключевую воду; забравшись в тень, ел вкусный черный хлеб и слушал,
как в роще свистят черные дрозды. Не так ли, пастух?
- Да, ваше величество, - вздыхая, сказал Давид, - и как пчелы жужжат,
перелетая с цветка на цветок, а на холме поют сборщики винограда.
- Да, да, - нетерпеливо перебил король, - поют, разумеется, и сборщики
винограда; но черные дрозды! Ты слышал, как они свистят? Часто они пели в
роще?
- Нигде, ваше величество, они не поют так хорошо, как у нас в Вернуа. Я
пытался передать их трели в стихах, которые я написал.
- Ты помнишь эти стихи? - оживился король. - Давно я не слыхал черных
дроздов. Передать стихами их песню-это лучше, чем владеть королевством!
Вечером ты загонял овец в овчарню и в мире и покое ел свой хлеб. Ты помнишь
эти стихи, пастух?
- Вот они, ваше величества, - с почтительным рвением сказал Давид:
Глянь, пастух, твои овечки
Резво скачут по лугам;
Слышишь, ели клонит ветер,
Пан прижал свирель к губам.
Слышишь, мы свистим на ветках,
Видишь, к стаду мы летим,
Дай нам шерсти, наши гнезда
Обогреть...
- Ваше величество, - перебил резкий голос, - разрешите мне задать этому
рифмоплету несколько вопросов. Время не ждет. Прошу прощения, ваше
величество, если я слишком назойлив в моей заботе о вашей безопасности.
- Преданность герцога д'Омаль слишком хорошо испытана, чтобы быть
назойливой. - Король погрузился в кресло, и глаза его снова помутнели.
- Прежде всего, - оказал герцог, - я прочту вам письмо, которое я у
него отобрал.
"Сегодня годовщина смерти наследника престола. Если он поедет, по
своему обыкновению, к полуночной мессе молиться за упокой души своего сына,
сокол ударит на углу улицы Эспланад. Если таково его намерение, поставьте
красный фонарь в верхней комнате, в юго-западном углу дворца, чтобы сокол
был наготове".
- Пастух, - строго сказал герцог, - ты слышал, ЧТУ здесь написано. Кто
вручил тебе это письмо?
- Господин герцог, - просто сказал Давид. - Я вам отвечу. Мне дала его
дама. Она сказала, что ее мать больна и надо вызвать ее дядю к постели
умирающей. Мне не понятен смысл этого письма, но я готов поклясться, что
дама прекрасна и добра.
- Опиши эту женщину, - приказал герцог, - и расскажи, как она тебя
одурачила.
- Описать ее! - сказал Давид, и нежная улыбка осветила его лицо. - Где
найти те слова, которые могли бы совершить это чудо! Она... она соткана из
света солнца и мрака ночи. Она стройна, как ольха, и гибка, словно ива.
Поглядишь ей в глаза, и они мгновенно меняются: широко открытые, они вдруг
сощурятся и смотрят, как солнце сквозь набежавшие облака. Она появляется -
все сияет вокруг, она исчезает - и ничего нет, только аромат боярышника. Я
увидел ее на улице Конти, дом двадцать девять.
- Это дом, за которым мы следили, - сказал герцог, обращаясь к королю.
- Благодаря красноречию этого простака перед нами предстал портрет гнусной
графини Кебедо.
- Ваше величество и ваша светлость, - взволнованно начал Давид. -
Надеюсь, мои жалкие слова ни на кого не навлекут несправедливого гнева. Я
смотрел в глаза этой даме. Ручаюсь своей жизнью, она - ангел, что бы ни было
в этом письме.
Герцог пристально посмотрел на него.
- Я подвергну тебя испытанию, - сказал он, отчеканивая каждое слово. -
Переодетый королем, ты, в его карете, поедешь в полночь к мессе. Согласен ты
на это испытание?
Давид улыбнулся.
- Я смотрел ей в глаза, - повторил он. - Мне других доказательств не
надо. А вы действуйте по своему усмотрению.
В половине двенадцатого герцог д'Омаль собственными руками поставил
красный фонарь на окно в юго-западном углу дворца. За десять минут до
назначенного часа Давид, опираясь на руку герцога, с ног до головы
облаченный в королевскую одежду, прикрыв лицо капюшоном, проследовал из
королевских покоев к ожидавшей его карете. Герцог помог ему войти и закрыл
дверцу. Карета быстро покатила к собору.
В доме на углу улицы Эспланад засел капитан Тетро с двадцатью
молодцами, готовый ринуться на крамольников, как только они появятся. Но,
по-видимому, какие-то соображения заставили заговорщиков изменить свой план.
Когда королевская карета достигла улицы Кристоф, не доезжая одного квартала
до улицы Эспланад, из-за угла выскочил капитан Дероль со своей кучкой
цареубийц и напал на экипаж. Стража, охранявшая карету, оправившись от
замешательства, оказала яростное сопротивление Капитан Тетро, заслышав шум
схватки, поспешил со своим отрядом на выручку. Но в это время отчаянный
Дероль распахнул дверцу королевской кареты, приставил пистолет к груди
человека, закутанного в темный плащ, и выстрелил. С прибытием подкреплений
улица огласилась криками и лязгом стали; лошади испугались и понесли. На
подушках кареты лежало мертвое тело несчастного поэта и мнимого короля,
сраженного пулей из пистолета монсеньера маркиза де Бопертюи.
ГЛАВНАЯ ДОРОГА
Итак, три лье тянулась дорога и вдруг озадачила его. Поперек, ее
пролегла другая дорога, широкая и торная Давид постоял немного в раздумье и
присел отдохнуть у обочины.
Куда вели эти дороги, он не знал. Казалось, любая из них могла открыть
перед ним большой мир, полный опасных приключений и счастливых возможностей.
Давид сидел у обочины, и вдруг взгляд его упал на яркую звезду, которую они
с Ивонной называли своей. Тогда он вспомнил Ивонну и подумал о том, не
поступил ли он опрометчиво. Неужели несколько запальчивых слов заставят его
покинуть свой дом и Ивонну? Неужели любовь так хрупка, что ревность - самое
истинное доказательство любви - может ее разрушить! Сколько раз убеждался
он, что утро бесследно уносит легкую сердечную боль, возникшую вечером. Он
еще может вернуться, и ни один обитатель сладко спящей деревушки Вернуа
ничего не узнает. Сердце его принадлежит Ивонне, здесь он прожил всю жизнь,
здесь может он сочинять свои стихи и найти свое счастье.
Давид поднялся, и тревожные, сумасбродные мысли, не дававшие ему покоя,
развеялись. Твердым шагом направился он в обратный путь. Когда он добрался
до Вернуа, от его жажды скитаний ничего не осталось. Он миновал загон для
овец; заслышав шаги позднего прохожего, они шарахнулись и сбились в кучу, и
от этого знакомого домашнего звука на сердце у Давида потеплело. Тихонько
поднялся он в свою комнатку и улегся в постель, благодарный судьбе за то,
что эта ночь не застигла его в горьких странствиях по неведомым дорогам.
Как хорошо понимал он сердце женщины! На следующий вечер Ивонна пришла
к колодцу, где собиралась молодежь, чтобы кюре не оставался без дела.
Краешком глаза девушка искала Давида, хотя сжатый рот ее выражал
непреклонность Давид перехватил ее взгляд, не испугался сурового рта, сорвал
с него слово примирения, а потом, когда они вместе возвращались домой, - и
поцелуй.
Через три месяца они поженились. Отец Давида был отличным хозяином и
дела его шли на славу. Он задал такую свадьбу, что молва о ней разнеслась на
три лье в окружности. И жениха и невесту очень любили в деревне. По улице
прошла праздничная процессия, на лужайке были устроены танцы, а из города
Дре для увеселения гостей прибыли театр марионеток и фокусник.
Прошел год, и умер отец Давида Давид получил в наследство дом и овечье
стадо. Самая пригожая и ловкая хозяйка в деревне тоже принадлежала ему. Ух,
как сверкали на солнце ведра и медные котлы Ивонны! Взглянешь, проходя мимо,
и ослепнешь от блеска. Но не закрывайте глаз, идите смело, один только вид
сада Ивонны, с его искусно разделанными веселыми клумбами, сразу возвратит
вам зрение. А песни Ивонны - они доносились даже до старого каштана, что
раскинулся над кузницей папаши Грюно.
Но наступил однажды день, когда Давид вытащил лист бумаги из давно не
открывавшегося ящика и принялся грызть карандаш. Снова пришла весна и
прикоснулась к его сердцу Видно, он был истинным поэтом, потому что Ивонна
оказалась почти совсем забытой. Все существо Давида заполнило колдовское
очарование обновленной земли. Аромат лесов и цветущих долин странно тревожил
его душу. Прежде он с утра уходил в луга со своим стадом и вечером
благополучно пригонял его домой. Теперь же он ложился в тени куста и начинал
нанизывать строчки на клочках бумаги. Овцы разбредались, а волки, приметив,
что там, где стихи даются трудно, баранина достается легко, выходили из леса
и похищали ягнят.
Стихов становилось у Давида все больше, а овец - все меньше. Цвет лица
и характер у Ивонны испортились, речь огрубела. Ведра и котлы ее потускнели,
зато глаза засверкали злым блеском. Она объявила поэту, что его безделье
губит их стадо и разоряет все хозяйство. Давид нанял мальчика караулить
стадо, заперся в маленькой чердачной комнатке и продолжал писать стихи.
Мальчик тоже оказался по натуре поэтом, но, не умея в стихах выражать свои
чувства, проводил время в мечтательной дремоте. Волки не замедлили
обнаружить, что стихи и сон - по существу одно и то же, и стадо неуклонно и
быстро сокращалось. С той же быстротой ухудшался характер Ивонны. Иногда она
останавливалась посередине двора и принималась осыпать громкой бранью
Давида, сидевшего под окном на своем чердаке. И крики ее доносились даже до
старого каштана, что раскинулся над кузницей папаши Грюно.
Господин Папино - добрый, мудрый нотариус, вечно совавший свой нос в
чужие дела, видел все это Он пришел к Давиду, подкрепился основательной
понюшкой табака и произнес следующее:
- Друг мой Миньо! В свое время я поставил печать на брачном
свидетельстве твоего отца. Мне было бы очень тягостно заверять документ,
означающий банкротство его сына. Но именно к этому идет дело. Я говорю с
тобой, как старый друг. Выслушай меня. Насколько я могу судить, тебя влечет
только поэзия. В Дре у меня есть друг - господин Бриль, Жорж Бриль. Дом его
весь заставлен и завален книгами, среди которых он расчистил себе маленький
уголок для жилья. Он - человек ученый, каждый год бывает в Париже, сам
написал несколько книг Он может рассказать, когда были построены катакомбы,
и как люди узнали названия звезд, и почему у кулика длинный клюв. Смысл и
форма стиха для него так же понятны, как для тебя - блеянье овец. Я дам тебе
письмо к нему, и он прочтет твои стихи. И тогда ты узнаешь, стоит ли тебе
писать, или лучше посвятить свое время жене и хозяйству.
- Пишите письмо, - отвечал Давид. - Жаль, что вы раньше не заговорили
со мной об этом.
На рассвете следующего дня он шел по дороге, ведущей в Дре, с
драгоценным свертком стихов подмышкой. В полдень он отряхнул пыль со своих
сапог у дверей дома господина Бриля. Этот ученый муж вскрыл печать на письме
господина Папино и, сквозь сверкающие очки, поглотил его содержание, как
солнечные лучи поглощают влагу. Он ввел Давида в свой кабинет и усадил его
на маленьком островке, к которому со всех сторон подступало бурное море
книг.
Господин Бриль был добросовестным человеком. Он и глазом не моргнул,
заметив увесистую рукопись в четыре пальца толщиной. Он разгладил пухлый
свиток на колене и начал читать. Он не пропускал ничего, вгрызаясь в кипу
бумаги, как червь вгрызается в орех в поисках ядра.
Между тем Давид сидел на своем островке, с трепетом озирая бушующие
вокруг него волны литературы. Книжное море ревело в его ушах. Для плавания
по этому морю у него не было ни карты, ни компаса. Наверно, половина всех
людей в мире пишет книги, решил Давид.
Господин Бриль добрался до последней страницы. Он снял очки и протер их
носовым платком.
- Как чувствует себя мой друг Папино? - осведомился он.
- Превосходно, - ответил Давид.
- Сколько у вас овец, господин Миньо?
- Вчера я насчитал триста девять. Моему стаду не посчастливилось.
Раньше в нем было восемьсот пятьдесят овец.
- У вас есть жена и дом, и вы жили в довольстве. Овцы давали вам все,
что нужно Вы уходили с ними в поля, дышали свежим, бодрящим воздухом, и
сладок был хлеб, который вы ели. Вам оставалось только глядеть за своим
стадом и, отдыхая на лоне природы, слушать, как в соседней роще свистят
черные дрозды. Я пока что не отклонился от истины?
- Все это было так, - ответил Давид.
- Я прочел все ваши стихи, - продолжал господин Бриль, блуждая взором
по своему книжному морю и словно высматривая парус на горизонте. - Поглядите
в окно, господин Миньо, и скажите мне, что вы видите вон на том дереве.
- Я вижу ворону, - отвечал Давид, посмотрев, куда ему было указано.
- Вот птица, - сказал господин Бриль, - которая поможет мне исполнить
мой долг. Вы знаете эту птицу, господин Миньо, она считается философом среди
пернатых. Ворона счастлива, потому что покорна своей доле. Нет птицы более
веселой и сытой, чем ворона с ее насмешливым взглядом и походкой вприпрыжку.
Поля дают ей все, что она пожелает. Никогда она не горюет о том, что
оперение у нее не так красиво, как у иволги. Вы слышали, господин Миньо,
каким голосом одарила ее природа? И вы думаете, соловей счастливее?
Давид встал. Ворона хрипло каркнула за окном.
- Благодарю вас, господин Бриль, - медленно произнес он. - Значит,
среди всего этого вороньего карканья не прозвучало ни единой соловьиной
ноты?
- Я бы не пропустил ее, - со вздохом ответил господин Бриль. - Я прочел
каждое слово. Живите поэзией, юноша, и не пытайтесь больше писать.
- Благодарю вас, - повторил Давид. - Пойду домой, к моим овцам.
- Если вы согласитесь пообедать со мной, - сказал книжник, - и
постараетесь не огорчаться, я подробно изложу вам мою точку зрения.
- Нет, - сказал Давид, - мне надо быть в поле и каркать на моих овец.
И со свертком стихов подмышкой он побрел обратно в Вернуа. Придя в
деревню, он завернул в лавку Циглера - армянского еврея, который торговал
всякой всячиной, попадавшей ему в руки.
- Друг, - сказал Давид, - волки таскают у меня овец из стада. Мне нужно
какое- нибудь огнестрельное, оружие. Что вы можете предложить мне?
- Несчастливый у меня сегодня день, друг Миньо, - отвечал Циглер,
разводя руками. - Придется, видно, отдать вам за бесценок великолепное
оружие. Всего лишь на прошлой неделе я приобрел у бродячего торговца целую
повозку разных вещей, которые он купил на распродаже имущества одного
знатного вельможи, я не знаю его титула. Этот господин был отправлен в
ссылку за участие в заговоре против короля, а замок его и все достояние -
проданы с молотка по приказу короны. Я получил и кое-что из оружия, -
превосходнейшие вещицы. Вот пистолет - о, это оружие, достойное принца! Вам
он обойдется всего лишь в сорок франков, друг Миньо, и пусть я потеряю на
этом деле десять франков. Но, может быть, вам требуется аркебуза...
- Пистолет мне подойдет, - отвечал Давид, бросая деньги на прилавок. -
Он заряжен?
- Я сам заряжу его, - сказал Циглер, - а если вы добавите еще десять
франков, дам вам запас пороха и пуль.
Давид сунул пистолет за пазуху и направился домой. Ивонны не было, в
последнее время она часто уходила к соседкам. Но в кухонном очаге еще тлел
огонь. Давид приоткрыл печную дверцу и кинул сверток со стихами на красные
угли. Бумага вспыхнула, пламя взвилось, и в трубе раздался какой-то
странный, хриплый звук.
- Карканье вороны, - сказал поэт.
Он поднялся на свой чердак и захлопнул дверь. В деревне стояла такая
тишина, что множество людей услышало грохот выстрела из большого пистолета.
Жители толпой бросились к дому Давида и, толкаясь, побежали на чердак,
откуда тянулся дымок.
Мужчины положили тело поэта на постель, кое-как прикрыв разодранные
перышки несчастной вороны. Женщины трещали без умолку, состязаясь в
выражении сочувствия. Несколько соседок побежали сообщить печальную весть
Ивонне.
Господин Папино, любознательный нос которого привел его на место
происшествия одним из первых, подобрал с пола пистолет и со смешанным
выражением скорби и восхищения стал разглядывать серебряную оправу.
- На этом пистолете, - вполголоса заметил он кюре, отводя его в
сторону, - фамильный герб монсеньера маркиза де Бопертюи.
-------------------------------------------------------------
1) - Случайная, мимолетная любовь (франц.).
2) - Пароль (франц.).
<!-- km
Перевод Н. Дарузес
Калифов женского пола немного. По праву рождения, по склонности,
инстинкту и устройству своих голосовых связок все женщины - Шехеразады.
Каждый день сотни тысяч Шехеразад рассказывают тысячу и одну сказку своим
султанам. Но тем из них, которые не остерегутся, достанется в конце концов
шелковый шнурок.
Мне, однако, довелось услышать сказку об одной такой султанше. Сказка
эта не вполне арабская, потому что в нее введена Золушка, которая орудовала
кухонным полотенцем совсем в другую эпоху и в другой стране. Итак, если вы
не против смешения времен (что, как нам кажется, придает повествованию
восточный колорит), то мы приступим к делу.
В Нью-Йорке есть одна старая-престарая гостиница. Гравюры с нее вы
видели в журналах. Ее построили - позвольте-ка - еще в то время, когда выше
Четырнадцатой улицы не было ровно ничего, кроме индейской тропы на Бостон да
конторы Гаммерштейна. Скоро старую гостиницу снесут. И в то время, когда
начнут ломать массивные стены и с грохотом посыплются кирпичи по желобам, на
соседних углах соберутся толпы жителей, оплакивая разрушение дорогого им
памятника старины. Гражданские чувства сильны в Новом Багдаде; а пуще всех
будет лить слезы и громче всех будет поносить иконоборцев тот гражданин
(родом из Терр-Хот), который умиленно хранит единственное воспоминание о
гостинице - как в 1873 году его там вытолкали в шею, с трудом оторвав от
стойки с бесплатной закуской.
В этом отеле всегда останавливалась миссис Мэгги Браун. Миссис Браун
была костлявая женщина лет шестидесяти, в порыжелом черном платье и с
сумочкой из кожи того допотопного животного, которое Адам решил назвать
аллигатором. Она всегда занимала в гостинице маленькую приемную и спальню на
самом верху, ценою два доллара в день. И все время, пока она жила там, к ней
толпами бегали просители, остроносые, с тревожным взглядом, вечно куда-то
спешившие. Ибо Мэгги Браун занимала третье место среди капиталисток всего
мира, а эти беспокойные господа были всего-навсего городские маклеры и
дельцы, стремившиеся сделать небольшой заем миллионов этак в десять у
старухи с доисторической сумочкой.
Стенографисткой и машинисткой в отеле "Акрополь" (ну вот, я и
проговорился!) была мисс Ида Бэйтс. Она казалась слепком с греческих
классиков. Ее красота была совершенна. Кто-то из галантных стариков, желая
выразить свое уважение даме, сказал так: "Любовь к ней равнялась
гуманитарному образованию". Так вот, один только взгляд на прическу и
аккуратную белую блузку мисс Бэйтс равнялся полному курсу заочного обучения
по любому предмету. Иногда она кое-что переписывала для меня, и поскольку
она отказывалась брать деньги вперед, то привыкла считать меня чем-то вроде
друга и протеже. Она была неизменно ласкова и добродушна, и даже комми по
сбыту свинцовых белил или торговец мехами не посмел бы в ее присутствии
выйти из границ благопристойности. Весь штат "Акрополя" мгновенно встал бы
на ее защиту, начиная с хозяина, жившего в Вене, и кончая старшим портье,
вот уже шестнадцать лет прикованным к постели.
Как-то днем, проходя мимо машинописного святилища мисс Бэйтс, я увидел
на ее месте черноволосое существо - без сомнения, одушевленное, - стукавшее
указательными пальцами по клавишам. Размышляя о превратности всего земного,
я прошел мимо. На следующий день я уехал отдыхать и пробыл в отъезде две
недели. По возвращении я заглянул в вестибюль "Акрополя" и не без сердечного
трепета увидел, что мисс Бэйтс, по прежнему классическая, безупречная и
благожелательная, накрывает чехлом свою машинку. Рабочий день кончился, но
она пригласила меня присесть на минутку на стул для клиентов. Мисс Бэйтс
объяснила свое отсутствие, а также и возвращение в отель "Акрополь"
следующим или приблизительно таким образом:
- Ну, дорогой мой, каково пишется?
- Ничего себе, - ответил я. - Почти так же, как печатается.
- Сочувствую вам, - скачала она. - Хорошая машинка - это в рассказе
главная вещь. Вы меня вспоминали ведь, верно?
- Я не знаю никого, - ответил я, - кто умел бы лучше вас поставить на
место запятые и постояльцев в гостинице. Но вы ведь тоже уезжали. Я видел за
вашим ремингтоном какую-то пачку жевательной резинки.
- Я и собиралась вам про это рассказать, да вы меня прервали, - сказала
мисс Бэйтс. - Вы, конечно, слышали про Мэгги Браун, которая здесь
останавливается. Так вот, она стоит сорок миллионов долларов. Живет она в
Джерси в десятидолларовой квартирке. У нее всегда больше наличных, чем у
десяти кандидатов в вице-президенты. Не знаю, где она держит деньги, может
быть в чулке, знаю только, что она очень популярна в той части города, где
поклоняются золотому тельцу.
Так вот, недели две тому назад миссис Браун останавливается в дверях и
глазеет на меня минут десять. Я сижу к ней боком и переписываю под копирку
проспект медных разработок для одного симпатичного старичка из Тонопы. Но я
всегда вижу, что делается кругом. Когда у меня срочная работа, мне все видно
сквозь боковые гребенки, а не то я оставляю незастегнутой одну пуговицу на
спине и тогда вижу, кто стоит сзади. Я даже не оглянулась, потому что
зарабатываю долларов восемнадцать-двадцать в неделю и ничего другого мне не
нужно.
В тот вечер она к концу работы присылает за мной и просит зайти к ней в
номер. Я было думала, что придется перепечатывать границ двадцать долговых
расписок, залоговых квитанций и договоров и получить центов десять чаевых,
но все-таки пошла. Ну, дорогой мой, и удивилась же я. Мэгги Браун вдруг
заговорила по человечески.
- Детка, - говорит она, - красивее вас я никого за всю свою жизнь не
видала. Я хочу, чтоб вы бросили работу и перешли жить ко мне. У меня нет
потому с наступлением ночи без пароля никого не подпускают и близко ко
дворцу. Если можете, мсье доставьте ему это письмо, чтобы моя мать смогла
увидеть его, прежде чем навеки закроются ее глаза.
- Я отнесу письмо! - с жаром сказал Давид. - Но могу ли я допустить,
чтобы вы одна возвращались домой в такой поздний час? Я...
- Нет, нет, спешите! Драгоценна каждая секунда. Когда-нибудь, -
продолжала она, и глаза у нее стали длинные и влекущие, как у цыганки, - я
постараюсь отблагодарить вас за вашу доброту.
Поэт спрятал письмо на груди и, перепрыгивая через ступеньки, побежал
вниз по лестнице. Когда он исчез, дама вернулась в комнату на третьем этаже.
Маркиз вопросительно поднял брови.
- Побежал, - ответила она, - он такой же глупый и быстроногий, как его
овцы.
Стол снова вздрогнул от удара кулака капитана Дероля.
- Сто тысяч дьяволов! - крикнул он. - Я забыл свои пистолеты! Я не могу
положиться на чужие!
- Возьмите этот, - сказал маркиз, вытаскивая из-под плаща огромный
блестящий пистолет, украшенный серебряной чеканкой. - Вернее быть не может.
Но будьте осторожны, на нем мой герб, а я на подозрении. Ну, пора. За эту
ночь мне надо далеко отъехать от Парижа. С рассветом я должен появиться у
себя в замке. Милая графиня, мы готовы следовать за вами.
Маркиз задул свечу. Дама, закутанная в плащ, и оба господина осторожно
сошли вниз и смешались с прохожими на узких тротуарах улицы Конти.
Давид спешил. У южных ворот королевского парка к его груди приставили
острую алебарду, но он отстранил ее словами: "Сокол вылетел из гнезда".
- Проходи, друг, - сказал стражник, - да побыстрее.
У южного входа во дворец его чуть было не схватили, но его mot de passe
(2) снова оказал магическое действие на стражников. Один из них вышел вперед
и начал:
"Пусть ударит..." Но тут что-то произошло, и стража смешалась. Какой-то
человек с пронизывающим взглядом и военной выправкой внезапно протиснулся
вперед и выхватил из рук Давида письмо. "Идемте со мной", - сказал он и
провел его в большой зал. Здесь он вскрыл конверт и прочитал письмо.
"Капитан Тетро! - позвал он проходившего мимо офицера, одетого в форму
мушкетеров. - Арестуйте и заточите в тюрьму стражу южного входа и южных
ворот. Замените ее надежными людьми". Давиду он опять сказал: "Идемте со
мной".
Он провел его через коридор и приемную в обширный кабинет, где в
большом кожаном кресле, одетый во все черное, в тяжком раздумье сидел
мрачный человек. Обращаясь к этому человеку, он сказал:
- Ваше величество, я говорил вам, что дворец кишит изменниками и
шпионами, как погреб крысами. Вы, ваше величество, считали, что это плод
моей фантазии. Но вот человек, проникший с их помощью во дворец. Он явился с
письмом, которое мне удалось перехватить. Я привел его сюда, чтобы вы, ваше
величество, убедились сами, что мое рвение отнюдь не чрезмерно.
- Я сам допрошу его, - отозвался король, шевельнувшись в своем кресле.
Он с трудом поднял отяжелевшие веки и мутным взором посмотрел на Давида.
Поэт преклонил колено.
- Откуда явился ты? - спросил король.
- Из деревни Вернуа, департамент Оры-эд-Луара,
- Что ты делаешь в Париже?
- Я... хочу стать поэтом, ваше величество.
- Что ты делал в Вернуа?
- Пас отцовских овец.
Король снова пошевелился, и глаза его посветлели.
- О! Среди полей?
- Да, ваше величество.
- Ты жил среди полей. Ты уходил на заре из дома, вдыхая утреннюю
прохладу, и ложился под кустом на траву. Стадо рассыпалось по склону холма;
ты пил ключевую воду; забравшись в тень, ел вкусный черный хлеб и слушал,
как в роще свистят черные дрозды. Не так ли, пастух?
- Да, ваше величество, - вздыхая, сказал Давид, - и как пчелы жужжат,
перелетая с цветка на цветок, а на холме поют сборщики винограда.
- Да, да, - нетерпеливо перебил король, - поют, разумеется, и сборщики
винограда; но черные дрозды! Ты слышал, как они свистят? Часто они пели в
роще?
- Нигде, ваше величество, они не поют так хорошо, как у нас в Вернуа. Я
пытался передать их трели в стихах, которые я написал.
- Ты помнишь эти стихи? - оживился король. - Давно я не слыхал черных
дроздов. Передать стихами их песню-это лучше, чем владеть королевством!
Вечером ты загонял овец в овчарню и в мире и покое ел свой хлеб. Ты помнишь
эти стихи, пастух?
- Вот они, ваше величества, - с почтительным рвением сказал Давид:
Глянь, пастух, твои овечки
Резво скачут по лугам;
Слышишь, ели клонит ветер,
Пан прижал свирель к губам.
Слышишь, мы свистим на ветках,
Видишь, к стаду мы летим,
Дай нам шерсти, наши гнезда
Обогреть...
- Ваше величество, - перебил резкий голос, - разрешите мне задать этому
рифмоплету несколько вопросов. Время не ждет. Прошу прощения, ваше
величество, если я слишком назойлив в моей заботе о вашей безопасности.
- Преданность герцога д'Омаль слишком хорошо испытана, чтобы быть
назойливой. - Король погрузился в кресло, и глаза его снова помутнели.
- Прежде всего, - оказал герцог, - я прочту вам письмо, которое я у
него отобрал.
"Сегодня годовщина смерти наследника престола. Если он поедет, по
своему обыкновению, к полуночной мессе молиться за упокой души своего сына,
сокол ударит на углу улицы Эспланад. Если таково его намерение, поставьте
красный фонарь в верхней комнате, в юго-западном углу дворца, чтобы сокол
был наготове".
- Пастух, - строго сказал герцог, - ты слышал, ЧТУ здесь написано. Кто
вручил тебе это письмо?
- Господин герцог, - просто сказал Давид. - Я вам отвечу. Мне дала его
дама. Она сказала, что ее мать больна и надо вызвать ее дядю к постели
умирающей. Мне не понятен смысл этого письма, но я готов поклясться, что
дама прекрасна и добра.
- Опиши эту женщину, - приказал герцог, - и расскажи, как она тебя
одурачила.
- Описать ее! - сказал Давид, и нежная улыбка осветила его лицо. - Где
найти те слова, которые могли бы совершить это чудо! Она... она соткана из
света солнца и мрака ночи. Она стройна, как ольха, и гибка, словно ива.
Поглядишь ей в глаза, и они мгновенно меняются: широко открытые, они вдруг
сощурятся и смотрят, как солнце сквозь набежавшие облака. Она появляется -
все сияет вокруг, она исчезает - и ничего нет, только аромат боярышника. Я
увидел ее на улице Конти, дом двадцать девять.
- Это дом, за которым мы следили, - сказал герцог, обращаясь к королю.
- Благодаря красноречию этого простака перед нами предстал портрет гнусной
графини Кебедо.
- Ваше величество и ваша светлость, - взволнованно начал Давид. -
Надеюсь, мои жалкие слова ни на кого не навлекут несправедливого гнева. Я
смотрел в глаза этой даме. Ручаюсь своей жизнью, она - ангел, что бы ни было
в этом письме.
Герцог пристально посмотрел на него.
- Я подвергну тебя испытанию, - сказал он, отчеканивая каждое слово. -
Переодетый королем, ты, в его карете, поедешь в полночь к мессе. Согласен ты
на это испытание?
Давид улыбнулся.
- Я смотрел ей в глаза, - повторил он. - Мне других доказательств не
надо. А вы действуйте по своему усмотрению.
В половине двенадцатого герцог д'Омаль собственными руками поставил
красный фонарь на окно в юго-западном углу дворца. За десять минут до
назначенного часа Давид, опираясь на руку герцога, с ног до головы
облаченный в королевскую одежду, прикрыв лицо капюшоном, проследовал из
королевских покоев к ожидавшей его карете. Герцог помог ему войти и закрыл
дверцу. Карета быстро покатила к собору.
В доме на углу улицы Эспланад засел капитан Тетро с двадцатью
молодцами, готовый ринуться на крамольников, как только они появятся. Но,
по-видимому, какие-то соображения заставили заговорщиков изменить свой план.
Когда королевская карета достигла улицы Кристоф, не доезжая одного квартала
до улицы Эспланад, из-за угла выскочил капитан Дероль со своей кучкой
цареубийц и напал на экипаж. Стража, охранявшая карету, оправившись от
замешательства, оказала яростное сопротивление Капитан Тетро, заслышав шум
схватки, поспешил со своим отрядом на выручку. Но в это время отчаянный
Дероль распахнул дверцу королевской кареты, приставил пистолет к груди
человека, закутанного в темный плащ, и выстрелил. С прибытием подкреплений
улица огласилась криками и лязгом стали; лошади испугались и понесли. На
подушках кареты лежало мертвое тело несчастного поэта и мнимого короля,
сраженного пулей из пистолета монсеньера маркиза де Бопертюи.
ГЛАВНАЯ ДОРОГА
Итак, три лье тянулась дорога и вдруг озадачила его. Поперек, ее
пролегла другая дорога, широкая и торная Давид постоял немного в раздумье и
присел отдохнуть у обочины.
Куда вели эти дороги, он не знал. Казалось, любая из них могла открыть
перед ним большой мир, полный опасных приключений и счастливых возможностей.
Давид сидел у обочины, и вдруг взгляд его упал на яркую звезду, которую они
с Ивонной называли своей. Тогда он вспомнил Ивонну и подумал о том, не
поступил ли он опрометчиво. Неужели несколько запальчивых слов заставят его
покинуть свой дом и Ивонну? Неужели любовь так хрупка, что ревность - самое
истинное доказательство любви - может ее разрушить! Сколько раз убеждался
он, что утро бесследно уносит легкую сердечную боль, возникшую вечером. Он
еще может вернуться, и ни один обитатель сладко спящей деревушки Вернуа
ничего не узнает. Сердце его принадлежит Ивонне, здесь он прожил всю жизнь,
здесь может он сочинять свои стихи и найти свое счастье.
Давид поднялся, и тревожные, сумасбродные мысли, не дававшие ему покоя,
развеялись. Твердым шагом направился он в обратный путь. Когда он добрался
до Вернуа, от его жажды скитаний ничего не осталось. Он миновал загон для
овец; заслышав шаги позднего прохожего, они шарахнулись и сбились в кучу, и
от этого знакомого домашнего звука на сердце у Давида потеплело. Тихонько
поднялся он в свою комнатку и улегся в постель, благодарный судьбе за то,
что эта ночь не застигла его в горьких странствиях по неведомым дорогам.
Как хорошо понимал он сердце женщины! На следующий вечер Ивонна пришла
к колодцу, где собиралась молодежь, чтобы кюре не оставался без дела.
Краешком глаза девушка искала Давида, хотя сжатый рот ее выражал
непреклонность Давид перехватил ее взгляд, не испугался сурового рта, сорвал
с него слово примирения, а потом, когда они вместе возвращались домой, - и
поцелуй.
Через три месяца они поженились. Отец Давида был отличным хозяином и
дела его шли на славу. Он задал такую свадьбу, что молва о ней разнеслась на
три лье в окружности. И жениха и невесту очень любили в деревне. По улице
прошла праздничная процессия, на лужайке были устроены танцы, а из города
Дре для увеселения гостей прибыли театр марионеток и фокусник.
Прошел год, и умер отец Давида Давид получил в наследство дом и овечье
стадо. Самая пригожая и ловкая хозяйка в деревне тоже принадлежала ему. Ух,
как сверкали на солнце ведра и медные котлы Ивонны! Взглянешь, проходя мимо,
и ослепнешь от блеска. Но не закрывайте глаз, идите смело, один только вид
сада Ивонны, с его искусно разделанными веселыми клумбами, сразу возвратит
вам зрение. А песни Ивонны - они доносились даже до старого каштана, что
раскинулся над кузницей папаши Грюно.
Но наступил однажды день, когда Давид вытащил лист бумаги из давно не
открывавшегося ящика и принялся грызть карандаш. Снова пришла весна и
прикоснулась к его сердцу Видно, он был истинным поэтом, потому что Ивонна
оказалась почти совсем забытой. Все существо Давида заполнило колдовское
очарование обновленной земли. Аромат лесов и цветущих долин странно тревожил
его душу. Прежде он с утра уходил в луга со своим стадом и вечером
благополучно пригонял его домой. Теперь же он ложился в тени куста и начинал
нанизывать строчки на клочках бумаги. Овцы разбредались, а волки, приметив,
что там, где стихи даются трудно, баранина достается легко, выходили из леса
и похищали ягнят.
Стихов становилось у Давида все больше, а овец - все меньше. Цвет лица
и характер у Ивонны испортились, речь огрубела. Ведра и котлы ее потускнели,
зато глаза засверкали злым блеском. Она объявила поэту, что его безделье
губит их стадо и разоряет все хозяйство. Давид нанял мальчика караулить
стадо, заперся в маленькой чердачной комнатке и продолжал писать стихи.
Мальчик тоже оказался по натуре поэтом, но, не умея в стихах выражать свои
чувства, проводил время в мечтательной дремоте. Волки не замедлили
обнаружить, что стихи и сон - по существу одно и то же, и стадо неуклонно и
быстро сокращалось. С той же быстротой ухудшался характер Ивонны. Иногда она
останавливалась посередине двора и принималась осыпать громкой бранью
Давида, сидевшего под окном на своем чердаке. И крики ее доносились даже до
старого каштана, что раскинулся над кузницей папаши Грюно.
Господин Папино - добрый, мудрый нотариус, вечно совавший свой нос в
чужие дела, видел все это Он пришел к Давиду, подкрепился основательной
понюшкой табака и произнес следующее:
- Друг мой Миньо! В свое время я поставил печать на брачном
свидетельстве твоего отца. Мне было бы очень тягостно заверять документ,
означающий банкротство его сына. Но именно к этому идет дело. Я говорю с
тобой, как старый друг. Выслушай меня. Насколько я могу судить, тебя влечет
только поэзия. В Дре у меня есть друг - господин Бриль, Жорж Бриль. Дом его
весь заставлен и завален книгами, среди которых он расчистил себе маленький
уголок для жилья. Он - человек ученый, каждый год бывает в Париже, сам
написал несколько книг Он может рассказать, когда были построены катакомбы,
и как люди узнали названия звезд, и почему у кулика длинный клюв. Смысл и
форма стиха для него так же понятны, как для тебя - блеянье овец. Я дам тебе
письмо к нему, и он прочтет твои стихи. И тогда ты узнаешь, стоит ли тебе
писать, или лучше посвятить свое время жене и хозяйству.
- Пишите письмо, - отвечал Давид. - Жаль, что вы раньше не заговорили
со мной об этом.
На рассвете следующего дня он шел по дороге, ведущей в Дре, с
драгоценным свертком стихов подмышкой. В полдень он отряхнул пыль со своих
сапог у дверей дома господина Бриля. Этот ученый муж вскрыл печать на письме
господина Папино и, сквозь сверкающие очки, поглотил его содержание, как
солнечные лучи поглощают влагу. Он ввел Давида в свой кабинет и усадил его
на маленьком островке, к которому со всех сторон подступало бурное море
книг.
Господин Бриль был добросовестным человеком. Он и глазом не моргнул,
заметив увесистую рукопись в четыре пальца толщиной. Он разгладил пухлый
свиток на колене и начал читать. Он не пропускал ничего, вгрызаясь в кипу
бумаги, как червь вгрызается в орех в поисках ядра.
Между тем Давид сидел на своем островке, с трепетом озирая бушующие
вокруг него волны литературы. Книжное море ревело в его ушах. Для плавания
по этому морю у него не было ни карты, ни компаса. Наверно, половина всех
людей в мире пишет книги, решил Давид.
Господин Бриль добрался до последней страницы. Он снял очки и протер их
носовым платком.
- Как чувствует себя мой друг Папино? - осведомился он.
- Превосходно, - ответил Давид.
- Сколько у вас овец, господин Миньо?
- Вчера я насчитал триста девять. Моему стаду не посчастливилось.
Раньше в нем было восемьсот пятьдесят овец.
- У вас есть жена и дом, и вы жили в довольстве. Овцы давали вам все,
что нужно Вы уходили с ними в поля, дышали свежим, бодрящим воздухом, и
сладок был хлеб, который вы ели. Вам оставалось только глядеть за своим
стадом и, отдыхая на лоне природы, слушать, как в соседней роще свистят
черные дрозды. Я пока что не отклонился от истины?
- Все это было так, - ответил Давид.
- Я прочел все ваши стихи, - продолжал господин Бриль, блуждая взором
по своему книжному морю и словно высматривая парус на горизонте. - Поглядите
в окно, господин Миньо, и скажите мне, что вы видите вон на том дереве.
- Я вижу ворону, - отвечал Давид, посмотрев, куда ему было указано.
- Вот птица, - сказал господин Бриль, - которая поможет мне исполнить
мой долг. Вы знаете эту птицу, господин Миньо, она считается философом среди
пернатых. Ворона счастлива, потому что покорна своей доле. Нет птицы более
веселой и сытой, чем ворона с ее насмешливым взглядом и походкой вприпрыжку.
Поля дают ей все, что она пожелает. Никогда она не горюет о том, что
оперение у нее не так красиво, как у иволги. Вы слышали, господин Миньо,
каким голосом одарила ее природа? И вы думаете, соловей счастливее?
Давид встал. Ворона хрипло каркнула за окном.
- Благодарю вас, господин Бриль, - медленно произнес он. - Значит,
среди всего этого вороньего карканья не прозвучало ни единой соловьиной
ноты?
- Я бы не пропустил ее, - со вздохом ответил господин Бриль. - Я прочел
каждое слово. Живите поэзией, юноша, и не пытайтесь больше писать.
- Благодарю вас, - повторил Давид. - Пойду домой, к моим овцам.
- Если вы согласитесь пообедать со мной, - сказал книжник, - и
постараетесь не огорчаться, я подробно изложу вам мою точку зрения.
- Нет, - сказал Давид, - мне надо быть в поле и каркать на моих овец.
И со свертком стихов подмышкой он побрел обратно в Вернуа. Придя в
деревню, он завернул в лавку Циглера - армянского еврея, который торговал
всякой всячиной, попадавшей ему в руки.
- Друг, - сказал Давид, - волки таскают у меня овец из стада. Мне нужно
какое- нибудь огнестрельное, оружие. Что вы можете предложить мне?
- Несчастливый у меня сегодня день, друг Миньо, - отвечал Циглер,
разводя руками. - Придется, видно, отдать вам за бесценок великолепное
оружие. Всего лишь на прошлой неделе я приобрел у бродячего торговца целую
повозку разных вещей, которые он купил на распродаже имущества одного
знатного вельможи, я не знаю его титула. Этот господин был отправлен в
ссылку за участие в заговоре против короля, а замок его и все достояние -
проданы с молотка по приказу короны. Я получил и кое-что из оружия, -
превосходнейшие вещицы. Вот пистолет - о, это оружие, достойное принца! Вам
он обойдется всего лишь в сорок франков, друг Миньо, и пусть я потеряю на
этом деле десять франков. Но, может быть, вам требуется аркебуза...
- Пистолет мне подойдет, - отвечал Давид, бросая деньги на прилавок. -
Он заряжен?
- Я сам заряжу его, - сказал Циглер, - а если вы добавите еще десять
франков, дам вам запас пороха и пуль.
Давид сунул пистолет за пазуху и направился домой. Ивонны не было, в
последнее время она часто уходила к соседкам. Но в кухонном очаге еще тлел
огонь. Давид приоткрыл печную дверцу и кинул сверток со стихами на красные
угли. Бумага вспыхнула, пламя взвилось, и в трубе раздался какой-то
странный, хриплый звук.
- Карканье вороны, - сказал поэт.
Он поднялся на свой чердак и захлопнул дверь. В деревне стояла такая
тишина, что множество людей услышало грохот выстрела из большого пистолета.
Жители толпой бросились к дому Давида и, толкаясь, побежали на чердак,
откуда тянулся дымок.
Мужчины положили тело поэта на постель, кое-как прикрыв разодранные
перышки несчастной вороны. Женщины трещали без умолку, состязаясь в
выражении сочувствия. Несколько соседок побежали сообщить печальную весть
Ивонне.
Господин Папино, любознательный нос которого привел его на место
происшествия одним из первых, подобрал с пола пистолет и со смешанным
выражением скорби и восхищения стал разглядывать серебряную оправу.
- На этом пистолете, - вполголоса заметил он кюре, отводя его в
сторону, - фамильный герб монсеньера маркиза де Бопертюи.
-------------------------------------------------------------
1) - Случайная, мимолетная любовь (франц.).
2) - Пароль (франц.).
<!-- km
Перевод Н. Дарузес
Калифов женского пола немного. По праву рождения, по склонности,
инстинкту и устройству своих голосовых связок все женщины - Шехеразады.
Каждый день сотни тысяч Шехеразад рассказывают тысячу и одну сказку своим
султанам. Но тем из них, которые не остерегутся, достанется в конце концов
шелковый шнурок.
Мне, однако, довелось услышать сказку об одной такой султанше. Сказка
эта не вполне арабская, потому что в нее введена Золушка, которая орудовала
кухонным полотенцем совсем в другую эпоху и в другой стране. Итак, если вы
не против смешения времен (что, как нам кажется, придает повествованию
восточный колорит), то мы приступим к делу.
В Нью-Йорке есть одна старая-престарая гостиница. Гравюры с нее вы
видели в журналах. Ее построили - позвольте-ка - еще в то время, когда выше
Четырнадцатой улицы не было ровно ничего, кроме индейской тропы на Бостон да
конторы Гаммерштейна. Скоро старую гостиницу снесут. И в то время, когда
начнут ломать массивные стены и с грохотом посыплются кирпичи по желобам, на
соседних углах соберутся толпы жителей, оплакивая разрушение дорогого им
памятника старины. Гражданские чувства сильны в Новом Багдаде; а пуще всех
будет лить слезы и громче всех будет поносить иконоборцев тот гражданин
(родом из Терр-Хот), который умиленно хранит единственное воспоминание о
гостинице - как в 1873 году его там вытолкали в шею, с трудом оторвав от
стойки с бесплатной закуской.
В этом отеле всегда останавливалась миссис Мэгги Браун. Миссис Браун
была костлявая женщина лет шестидесяти, в порыжелом черном платье и с
сумочкой из кожи того допотопного животного, которое Адам решил назвать
аллигатором. Она всегда занимала в гостинице маленькую приемную и спальню на
самом верху, ценою два доллара в день. И все время, пока она жила там, к ней
толпами бегали просители, остроносые, с тревожным взглядом, вечно куда-то
спешившие. Ибо Мэгги Браун занимала третье место среди капиталисток всего
мира, а эти беспокойные господа были всего-навсего городские маклеры и
дельцы, стремившиеся сделать небольшой заем миллионов этак в десять у
старухи с доисторической сумочкой.
Стенографисткой и машинисткой в отеле "Акрополь" (ну вот, я и
проговорился!) была мисс Ида Бэйтс. Она казалась слепком с греческих
классиков. Ее красота была совершенна. Кто-то из галантных стариков, желая
выразить свое уважение даме, сказал так: "Любовь к ней равнялась
гуманитарному образованию". Так вот, один только взгляд на прическу и
аккуратную белую блузку мисс Бэйтс равнялся полному курсу заочного обучения
по любому предмету. Иногда она кое-что переписывала для меня, и поскольку
она отказывалась брать деньги вперед, то привыкла считать меня чем-то вроде
друга и протеже. Она была неизменно ласкова и добродушна, и даже комми по
сбыту свинцовых белил или торговец мехами не посмел бы в ее присутствии
выйти из границ благопристойности. Весь штат "Акрополя" мгновенно встал бы
на ее защиту, начиная с хозяина, жившего в Вене, и кончая старшим портье,
вот уже шестнадцать лет прикованным к постели.
Как-то днем, проходя мимо машинописного святилища мисс Бэйтс, я увидел
на ее месте черноволосое существо - без сомнения, одушевленное, - стукавшее
указательными пальцами по клавишам. Размышляя о превратности всего земного,
я прошел мимо. На следующий день я уехал отдыхать и пробыл в отъезде две
недели. По возвращении я заглянул в вестибюль "Акрополя" и не без сердечного
трепета увидел, что мисс Бэйтс, по прежнему классическая, безупречная и
благожелательная, накрывает чехлом свою машинку. Рабочий день кончился, но
она пригласила меня присесть на минутку на стул для клиентов. Мисс Бэйтс
объяснила свое отсутствие, а также и возвращение в отель "Акрополь"
следующим или приблизительно таким образом:
- Ну, дорогой мой, каково пишется?
- Ничего себе, - ответил я. - Почти так же, как печатается.
- Сочувствую вам, - скачала она. - Хорошая машинка - это в рассказе
главная вещь. Вы меня вспоминали ведь, верно?
- Я не знаю никого, - ответил я, - кто умел бы лучше вас поставить на
место запятые и постояльцев в гостинице. Но вы ведь тоже уезжали. Я видел за
вашим ремингтоном какую-то пачку жевательной резинки.
- Я и собиралась вам про это рассказать, да вы меня прервали, - сказала
мисс Бэйтс. - Вы, конечно, слышали про Мэгги Браун, которая здесь
останавливается. Так вот, она стоит сорок миллионов долларов. Живет она в
Джерси в десятидолларовой квартирке. У нее всегда больше наличных, чем у
десяти кандидатов в вице-президенты. Не знаю, где она держит деньги, может
быть в чулке, знаю только, что она очень популярна в той части города, где
поклоняются золотому тельцу.
Так вот, недели две тому назад миссис Браун останавливается в дверях и
глазеет на меня минут десять. Я сижу к ней боком и переписываю под копирку
проспект медных разработок для одного симпатичного старичка из Тонопы. Но я
всегда вижу, что делается кругом. Когда у меня срочная работа, мне все видно
сквозь боковые гребенки, а не то я оставляю незастегнутой одну пуговицу на
спине и тогда вижу, кто стоит сзади. Я даже не оглянулась, потому что
зарабатываю долларов восемнадцать-двадцать в неделю и ничего другого мне не
нужно.
В тот вечер она к концу работы присылает за мной и просит зайти к ней в
номер. Я было думала, что придется перепечатывать границ двадцать долговых
расписок, залоговых квитанций и договоров и получить центов десять чаевых,
но все-таки пошла. Ну, дорогой мой, и удивилась же я. Мэгги Браун вдруг
заговорила по человечески.
- Детка, - говорит она, - красивее вас я никого за всю свою жизнь не
видала. Я хочу, чтоб вы бросили работу и перешли жить ко мне. У меня нет