Страница:
она, конечно, слышала. А меня она видела. Может ли женщина желать большего?
- А может ли она удовольствоваться меньшим? - спросил я. - Как нам
теперь из общей суммы достоинств вычесть то, что принадлежит каждому в
отдельности, и как мы будем делить остаток?
Тут Фергюс изложил мне свой план.
В доме алькальда Луиса Самора имелся, разумеется, patio - внутренний
дворик с калиткой на улицу. Окно комнаты его дочери выходило в самый темный
угол этого дворика. Так знаете, что придумал Фергюс Мак-Махэн? В расчете на
мой несравненный, искрометный, чарующий дар слова он захотел, чтобы я проник
в patio под покровом ночи, когда не видно будет моего безобразного лица, и
нашептывал сеньорите Анабеле любовные речи от его имени - от имени красавца,
виденного ею на городской площади, которого она принимала за дона Джадсона
Тэйта.
Почему же мне было и не оказать эту услугу моему другу Фергюсу
Мак-Махэну? Ведь он мне льстил такой просьбой - потому что тем самым
откровенно признавал свои недостатки.
- Ладно, мой хорошенький раскрашенный бессловесный восковой херувимчик,
- сказал я. - Так уж и быть, помогу вам. Устраивайте все, что нужно
устроить, доставьте меня с наступлением ночи под заветное окошко, так, чтобы
я мог запустить фейерверк своего красноречия под аккомпанемент лунного
света, - и сеньорита ваша.
- Только прячьте от нее свое лицо, Джад, - сказал Фергюс. - Ради всего
святого, прячьте от нее свое лицо. Если говорить о чувствах, то я ваш друг
но гроб жизни, но тут вопрос чисто деловой. Умей я сам вести разговоры, я бы
к вам не обратился. Но я считаю, что если она будет видеть меня и слышать
вас, победа обеспечена.
- Кому, вам? - спросил я.
- Да, мне, - ответил Фергюс.
После этого Фергюс вместе с дуэньей Франческой занялся приготовлениями,
и через несколько дней мне принесли длинный черный плащ с высоким воротником
и в полночь провели меня к дому алькальда. Мне пришлось постоять некоторое
время в patio под окном; наконец, над моей головой послышался голос, тихий и
нежный, как шелест ангельских крыльев, и за решеткой обозначились смутные
очертания женской фигуры в белом. Верный своему слову, я высоко поднял
воротник плаща, тем более что стоял сезон дождей и ночи были сыроватые и
прохладные. И, подавив смешок при мысли о Фергюсе и его неповоротливом
языке, я начал говорить.
Целый час, сэр, я обращался к сеньорите Анабеле. Я именно "обращался к
ней", а не "говорил с нею". Правда, она время от времени вставляла
что-нибудь вроде: "О сеньор!" или "Ах, вы шутите", или "Не может быть, чтобы
вы вправду так думали", - ну, знаете, все то, что обычно говорят женщины,
когда за ними ухаживают по всем правилам. Оба мы знали и английский и
испанский, так что я старался завоевать сердце этой прекрасной дамы для
моего друга Фергюса на двух языках. Если бы не решетка окна, мне хватило бы
и одного. По прошествии часа сеньорита простилась со мною и подарила мне
пышную алую розу. Вернувшись домой, я вручил ее Фергюсу.
В течение трех недель я через каждые три или четыре вечера являлся под
окошко сеньориты Анабелы и разыгрывал роль своего друга Фергюса. К концу
третьей недели она призналась, что ее сердце принадлежит мне, и упомянула о
том, что привыкла видеть меня каждый день, проезжая по городской площади.
Это она, конечно, Фергюса видела, а не меня. Но сердце ее победил именно я
своими речами. Попробовал бы Фергюс хоть раз постоять у нее под окном ночью,
когда никакой красоты не видно, - хорош бы он был, не умея произнести ни
слова!
В последнюю ночь Анабела пообещала быть моей - то есть Фергюса. И она
протянула мне сквозь прутья решетки руку для поцелуя. Я поцеловал руку и
отправился сообщить Фергюсу приятную новость.
- Это вы, положим, могли предоставить мне, - сказал он.
- Вы этим будете заниматься впоследствии, - возразил я. - Советую вам
как можно больше времени уделять этому занятию и как можно меньше
разговаривать. Может быть, вообразив себя влюбленной, она не заметит разницы
между настоящей беседой и тем докучливым жужжанием, которое вы издаете.
Надо вам сказать, что за все это время я ни разу не видел сеньориты
Анабелы. На следующий день Фергюс предложил мне пройтись вместе с ним по
городской площади поглядеть на послеобеденный променад высшего света
Оратамы. Меня очень мало интересовало это зрелище, но я пошел. Дети и собаки
при виде меня в страхе разбегались, спеша укрыться в банановых рощах и
мангровых болотах.
- Смотрите, вот она, - шепнул мне Фергюс, покручивая усы. - Вон та, в
белом платье, в открытой коляске, запряженной вороной лошадью.
Я взглянул - и земля закачалась у меня под ногами. Ибо мир не видывал
женщины прекраснее, чем сеньорита Анабела Самора, и с этой минуты для
Джадсона Тэйта существовала только она одна. Мне сразу же стало ясно, что мы
должны навеки принадлежать друг другу. Я вспомнил о своем лице, пошатнулся и
чуть не упал; но тут же вспомнил о своих талантах и снова твердо встал на
ноги. Подумать только, что я три недели добивался благосклонности этой
женщины для другого!
Когда коляска сеньориты Анабелы поровнялась с нами, она подарила
Фергюса долгим ласковым взглядом своих черных, как ночь, глаз. От одного
такого взгляда Джадсон Тэйт вознесся бы к небу в колеснице на резиновом
ходу. Но она на меня не смотрела. А этот писаный красавец только взбивает
свои кудри, охорашивается и самодовольно ухмыляется ей вслед с видом
опытного сердцееда.
- Ну, что вы о ней скажете, Джадсон? - спросил Фергюс победоносным
тоном.
- А вот что, - ответил я. - Она должна стать миссис Джадсон Тэйт. Я не
привык к вероломству с друзьями, а потому честно предупреждаю вас об этом.
Я думал, что Фергюс умрет со смеху.
- Вот это здорово! - выговорил он, наконец. - Так, значит, и вас
разобрало, голубчик? Признаюсь, не ожидал! Но вы опоздали. Франческа
рассказывает, что Анабела с утра до ночи только обо мне и говорит. Я вам,
конечно, очень благодарен за то, что вы по вечерам развлекали ее своей
болтовней. Впрочем, мне теперь кажется, что я и сам отлично управился бы с
этим делом.
- Так запомните: миссис Джадсон Тэйт, - сказал я. - И прошу не
ошибаться. Все это время ваша красота была подкреплена моим красноречием,
приятель. Вы не можете ссудить мне вашу красоту; но свое красноречие я
теперь оставлю для себя. Визитные карточки будут размеров два дюйма на три с
половиной: "Миссис Джадсон Тэйт". Все.
- Ну, ну, ладно, - сказал Фергюс, снова вволю посмеявшись. - Я уже
говорил с ее отцом, алькальдом, и он согласен. Завтра он дает бал в своем
новом пакгаузе. Жаль, что вы не танцуете, Джад, а то я бы воспользовался
этим случаем, чтобы познакомить вас с будущей миссис Мак-Махэн.
Но на следующий вечер, когда бал алькальда Самора был в самом разгаре и
музыка играла особенно громко, двери вдруг распахнулись и в большую залу
вошел Джадсон Тэйт, величественный и нарядный в новом белом полотняном
костюме, как будто он - первое лицо в государстве, что впрочем,
соответствовало истинному положению вещей.
Несколько музыкантов, увидя меня, сфальшивили, а две или три
слабонервные сеньориты упали в обморок. Но зато алькальд сразу же бросился
мне навстречу и стал кланяться так низко, что едва не сдувал пыль с моих
башмаков. Может ли какая-то жалкая красота обеспечить человеку столь
эффектное появление?
- Сеньор Самора, - сказал я алькальду, - я слыхал, у рас прелестная
дочь. Был бы счастлив познакомиться с нею.
Вдоль стен стояло с полсотни плетеных качалок с розовыми салфеточками
на спинках. В одной из этих качалок сидела сеньорита Анабела в белом платье
из швейцарского шитья и в красных туфельках, в волосах у нее был жемчуг и
живые светлячки Фергюс был на другом конце зала и отбивался от осаждавших
его двух кофейных дам и одной шоколадной девицы.
Алькальд провел меня к Анабеле и представил. Взглянув мне в лицо, она
уронила веер и едва не опрокинула качалку. Но я к таким вещам привык.
Я уселся рядом и заговорил с нею. Когда она услышала мой голос, она
подскочила и глаза у нее сделались большие, как груши "бера". Этот знакомый
голос никак не увязывался в ее представлении с лицом, которое она перед
собой видела. Но я продолжал говорить - в до мажоре, это самая дамская
тональность, - и постепенно она затихла в своей качалке, и в глазах у нее
появилось мечтательное выражение. Она понемногу примирялась со мной. Она
знала, кто такой Джадсон Тэйт; знала про его великие заслуги и великие дела,
и это уже было очко в мою пользу. Но, конечно, ее несколько ошеломило
открытие, что я вовсе не тот красавец, которого ей выдали за великого
Джадсона. Затем я перешел на испанский язык, более подходящий в некоторых
случаях, чем английский, и стал играть на нем, как на тысячеструнной арфе. Я
то понижал голос до нижнего соль, то повышал его до верхнего фа диез В его
звуках была поэзия и живопись, аромат цветов и сияние луны Я повторил
некоторые из тех стихов, что нашептывал ночью под ее окном, и по искоркам,
вспыхнувшим в ее глазах, понял, что она узнала во мне своего таинственного
полуночного вздыхателя.
Так или иначе, шансы Мак-Махэна поколебались. Нет искусства выше, чем
искусство живой речи, - эта истина неопровержима. По лицу встречают, а по
разговору провожают, гласит старая пословица на новый лад.
Я пригласил сеньориту Анабелу пройтись, и мы с ней гуляли в лимонной
роще, пока Фергюс, сразу подурнев от перекосившей его лицо злобной гримасы,
танцевал вальс с шоколадной девицей. Еще до того как мы вернулись в залу,
мне было разрешено завтра вечером снова прийти под окно сеньориты Анабелы
для нежной беседы.
О, мне это не стоило никакого труда. Через две недели мы с Анабелой
обручились, и Фергюс остался ни при чем. Надо сказать, что для
красавца-мужчины он принял это довольно хладнокровно, но сказал мне, что не
намерен отступаться.
- Сладкие речи, может быть, и очень хороши в свое время, Джадсон, -
сказал он, - хотя я сам никогда не считал нужным тратить на это энергию. Но
нельзя одними разговорами удержать благосклонность дамы при такой
физиономии, как ваша, как нельзя плотно пообедать звоном обеденного
колокола.
Однако ведь я все еще не дошел до сути своего рассказа.
Как-то в жаркий солнечный день я долго катался верхом, а потом, потный
и разгоряченный, выкупался в холодной воде оратамской лагуны.
Вечером, как только стемнело, я отправился в дом алькальда. Я теперь
каждый вечер навещал Анабелу в ожидании нашей свадьбы, которая должна была
состояться через месяц. Моя невеста напоминала газель, бюль-бюль и чайную
розу, а глаза у нее были бархатистые и нежные, словно две кварты сливок,
снятых с Млечного Пути. Она смотрела на мое безобразное лицо без всякого
отвращения или страха. Порой я даже ловил устремленный на меня
восторженно-ласковый взгляд, совершенно такой же, каким в тот памятный день
на городской площади она подарила Фергюса.
Из всех любезностей, которыми я обычно осыпал Анабелу, ей больше всего
нравилось, когда я сравнивал ее с трестом, монополизировавшим всю красоту на
земле. И вот я сел и открыл рот, чтобы произнести этот полюбившийся ей
комплимент, но вместо сладкозвучных излияний у меня вырвался какой-то сиплый
лай, похожий на кашель ребенка, заболевшего крупом. Ни фраз, ни слов, ни
сколько-нибудь членораздельных звуков. Я застудил горло во время своего
неосмотрительного купанья.
Два часа я провел в тщетных стараниях занять Анабелу. Вначале она
пробовала сама вести разговор, но все, что она говорила, было неинтересно и
бледно. У меня же в лучшем случае получалось что-то вроде тех звуков,
которые мог бы издать моллюск, пытающийся запеть "Живу я в волнах океана" в
час, когда начинается отлив. И вот я стал замечать, что взгляд Анабелы все
реже и реже обращается в мою сторону. Мне теперь нечем было приворожить ее
слух. Мы рассматривали картинки, временами она бралась за гитару, на которой
играла прескверно. Когда я, наконец, собрался уходить, он а простилась со
мною довольно невнимательно, чтобы не сказать холодно.
Так прошло пять вечеров.
На шестой она убежала с Фергюсом Мак-Махэном.
Как выяснилось, они отплыли на парусной яхте, направлявшейся в Белису.
Узнав это, я тотчас же сел на паровой катерок, принадлежавший таможенному
управлению, и пустился за ними в погоню. Нас разделяло только восемь часов
пути.
Но прежде чем покинуть Оратаму, я забежал в аптеку, содержателем
которой был старый метис Мануэль Иквито. Не имея возможности словами
объяснить, что мне нужно, я указал на свое горло пальцем и затем издал звук,
похожий на шипение выходящего пара. В ответ на это Мануэль Иквито принялся
зевать во весь рот. Зная местные порядки, я не сомневался, что пройдет не
меньше часа, пока меня обслужат. Поэтому я перегнулся через стойку, одной
рукой схватил аптекаря за горло, а другой снова указал на свое. Он зевнул
еще раз, после чего сунул мне в руку небольшой пузырек с темной жидкостью.
- По одной чайной ложке каждые два часа, - сказал он.
Я бросил ему доллар и поспешил на катер.
Мы вошли в порт Белисы через тринадцать секунд после яхты, на которой
плыли Фергюс и Анабела. Их шлюпка отвалила от борта в ту минуту, когда мою
спускали на воду. Я хотел приказать своим гребцам навалиться на весла, но
слова завязли у меня в горле и не вышли наружу. Тогда я вспомнил про
лекарство старого метиса, выхватил из кармана пузырек и глотнул немного
темной жидкости.
Обе лодки пристали к берегу одновременно. Я тотчас же направился к
Фергюсу и Анабеле. Она бросила на меня короткий взгляд и поспешила перевести
глаза на Фергюса, доверчиво и нежно улыбаясь ему. Я знал, что не могу
произнести ни слова, но что мне оставалось? Ведь только заговорив, я еще мог
спасти положение. Стоять рядом с красавцем Фергюсом и молчать было для меня
губительно. И вот моя гортань и голосовые связки сделали непроизвольное
усилие, чтобы воспроизвести те звуки, которых так страстно жаждала моя душа.
И вдруг - о радость! Речь моя полилась полнозвучным потоком, напевная,
звонкая, богатая оттенками и особенно выразительная от переполнявших ее
чувств, которые так долго не находили выхода.
- Сеньорита Анабела, - сказал я, - мне хотелось бы две минуты
поговорить с вами с глазу на глаз.
Надеюсь, вы не будете настаивать на подробностях? Благодарю вас. Итак,
прежний дар слова вернулся ко мне в полной мере. Я отвел Анабелу под сень
кокосовой пальмы и вновь заставил ее поддаться чарам моего красноречия.
- Джадсон, - сказала она, - когда вы со мной говорите, я ничего больше
не слышу, ничего больше не вижу, никто и ничто на свете для меня больше не
существует.
Ну, вот, собственно, и все. Анабела вернулась со мной в Оратаму на том
же катере. Что сталось с Фергюсом, мне неизвестно. Я его больше никогда не
видел. Анабела теперь именуется миссис Джадсон Тэйт. Скажите, я не слишком
наскучил вам своим рассказом?
- Нет, что вы! - сказал я. - Меня всегда очень интересовали тонкости
психологии. Человеческое сердце - особенно сердце женщины - чрезвычайно
любопытный объект для наблюдений.
- Чрезвычайно, - согласился Джадсон Тэйт. - Так же, как трахея и
бронхи, не говоря уже о гортани. Вы никогда не изучали устройство
дыхательного горла?
- Признаться, нет, - сказал я. - Но ваш рассказ я выслушал с большим
удовольствием. Позвольте узнать, как здоровье миссис Тэйт и где она сейчас
находится?
- Благодарю за внимание, - сказал Джадсон Тэйт. - Мы теперь живем в
Джерси- Сити, на авеню Берген. Климат Оратамы оказался вредным для миссис
Т.;
Вам, наверно, ни разу не приходилось делать резекцию надгортанных
хрящей?
- Нет, конечно! - сказал я. - Ведь я же не хирург.
- А вот тут вы не правы, - возразил Джадсон Тэйт. - Каждый человек
должен разбираться в анатомии и терапии, если хочет сберечь свое здоровье.
Случайная простуда может вызвать капиллярный бронхит или воспаление легочных
пузырьков, которое потом может осложниться серьезным заболеванием голосовых
органов.
- Весьма возможно, - сказал я, начиная терять терпение, - но это не
имеет никакого отношения к нашему разговору. Что касается женских причуд в
области чувства, то я...
- Да, да, - торопливо перебил Джадсон Тэйт, - у них бывают причуды. Но
я вам еще не сказал, что по возвращении в Оратаму мне удалось узнать от
Мануэля Иквито состав той микстуры, которая вернула мне пропавший голос. Как
вы помните, она подействовала мгновенно. Так вот, основное в ней - это сок
растения чучула. А теперь взгляните сюда.
Джадсон Тэйт вытащил из кармана белую картонную коробочку продолговатой
формы.
- Вот, - объявил он, - лучшее в мире средство от кашля, гриппа, катарра
горла, а также любого заболевания бронхов. Рецепт вы можете прочитать на
крышке. Каждая таблетка содержит: лакрицы - два грана; толутанского бальзама
- одну десятую грана; анисового масла - одну тысячную драхмы; дегтярного
настоя - три десятитысячных драхмы; камеди - три десятитысячных драхмы;
жидкого экстракта чучулы - одну тысячную драхмы.
- Я приехал в Нью-Йорк, - продолжал Джадсон Тэйт, - для того, чтобы
организовать компанию по оптовой продаже лучшего в мире средства от горловых
заболеваний. А пока я занимаюсь его распространением в розницу. Коробка,
которую вы видите, содержит четыре дюжины таблеток и стоит всего только
пятьдесят центов. Если вы подвержены...
Я встал и, не говоря ни слова, пошел прочь, оставив Джадсона Тэйта
наедине с его совестью. Медленно брел я по аллеям сквера, разбитого
неподалеку от отеля, где я жил. Этот человек оскорбил мои лучшие чувства. Он
развернул передо мною сюжет, который мне показался достойным использования.
В нем чувствовалось дыхание жизни и в тоже время была та искусственная
атмосфера, которая, при умелой обработке, пользуется широким спросом. А под
конец оказалось, что это просто-напросто коммерческая пилюля, обсыпанная
сахарной пудрой беллетристики. И хуже всего было то, что я не видел
возможности на этом заработать. В рекламных агентствах и отделах объявлений
ко мне относятся с недоверием. А для литературного приложения материал явно
не годился. Я сидел на садовой скамье, среди других таких же обманутых в
своих надеждах людей, и размышлял, пока у меня не стали слипаться глаза.
Вернувшись к себе в номер, я по обыкновению стал читать рассказы,
напечатанные в моих любимых журналах. Час такого чтения должен был
возвратить меня в сферу искусства.
Но, дочитав до конца очередной рассказ, я всякий раз с досадой и
разочарованием бросал журнал на пол. Все авторы, без единого исключения,
которое могло бы пролить бальзам на мою душу, только и делали, что в живой и
увлекательной форме прославляли ту или иную марку автомобиля, как видно,
служившую запальной свечой для их творческого вдохновения.
И, отшвырнув последний журнал, я решился.
- Если читатели способны в таком количестве поглощать модели
автомобилей, - сказал я себе, - им ничего не стоит проглотить таблетку
Чудодейственного Антибронхиального Чучулина Тэйта.
А потому, если вам случится встретить этот рассказ в печати, вы сразу
поймете, что бизнес есть бизнес и что когда Искусство слишком сильно
удаляется от Коммерции, ему потом приходится наддавать ходу.
Добавлю еще для очистки своей совести, что чучула в аптеках не
продается.
----------------------------------------------------------
1) - Коляска (испанск.)
Перевод под редакцией М. Лорие
Началась беда в Ларедо. Всему виной был Малыш Льяно, - свою привычку
убивать людей ему следовало бы ограничить мексиканцами. Но Малышу было за
двадцать лет, а на границе по Рио-Гранде в двадцать лет неприлично числить
за собой одних мексиканцев.
Произошло это в игорном доме старого Хусто Вальдо. Играли в покер, и не
все играющие были между собой друзьями, как это часто случается в местах,
куда люди приезжают издалека ловить на лету счастье. Спор разгорелся из-за
такого пустяка, как две дамы; и когда дым рассеялся, выяснилось, что Малыш
совершил неделикатный поступок, а его противник допустил промах. Мало того,
что незадачливый дуэлянт не был мексиканцем: он происходил из знатной семьи,
владевшей несколькими ранчо, был приблизительно одних лет с Малышом и имел
друзей и защитников. Оттого, что он дал промах, - его пуля пролетела всего
лишь в одной шестнадцатой дюйма от правого уха Малыша, - поступок более
меткого стрелка не стал деликатнее.
Малыш, у которого, по причине его репутации, несколько сомнительной
даже для границы, не было ни свиты, ни друзей, ни приспешников, решил, что
вполне совместимо с его неоспоримой храбростью произвести благоразумный
маневр, известный под названием "дать стрекача".
Мстители быстро собрались и пустились в погоню. Трое из них настигли
его в нескольких шагах от станции железной дороги. Малыш оглянулся, зубы его
обнажились в сверкающей, но невеселой улыбке, которая обычно предшествовала
его наглым и жестоким поступкам, и преследователи отступили, прежде чем он
успел хотя бы потянуться за револьвером.
Впрочем, в последней схватке Малыш не ощутил той мрачной жажды
убийства, которая так часто побуждала его к бою. Это была чисто случайная
ссора, вызванная картами и двумя-тремя не приемлемыми для джентльмена
эпитетами, которыми обменялись противники. Малышу скорее даже нравился
стройный, гордый, смуглый юноша, которого его пуля сразила в цвете лет. И
теперь ему больше не хотелось крови. Ему хотелось уйти подальше и выспаться
где-нибудь на солнце, лежа в траве и закрыв лицо носовым платком. Даже
мексиканец мог безнаказанно попасться ему на глаза, пока он был в таком
настроении.
Малыш, не скрываясь, сел в пассажирский поезд и пять минут спустя уже
ехал на север. Но в Уэббе, в нескольких милях дальше, где поезд остановился,
чтобы принять пассажира, он решил отказаться от подобного способа бегства.
Впереди были станции с телеграфом, а Малыш недолюбливал электричество и пар.
Он предпочитал седло и шпоры.
Убитый им человек был ему незнаком. Но Малыш знал, что он был из лагеря
Коралитос на ранчо Хидальго; он также знал, что ковбои с этого ранчо, если
обидишь одного из них, мстят более свирепо, чем кровные враги в штате
Кентукки. Поэтому с мудростью, свойственной многим великим воителям, Малыш
решил отделить себя от возмездия лагеря Коралитос зарослями чапарраля и
кактусов возможно большей протяженности.
Около станции была лавка, а около лавки, среди вязов и мескитовых
кустов, стояли верховые лошади покупателей. Лошади большей частью лениво
дремали, опустив головы. Только одна из них, длинноногая, караковая, с
лебединой шеей, храпела и рыла землю копытом. Малыш вскочил на нее, сжал ее
коленями и слегка тронул хозяйской плеткой.
Если убийство дерзкого партнера несколько омрачило репутацию Малыша как
благонадежного гражданина, то этот последний его поступок покрыл его мрачным
плащом бесчестия. На границе по Рио-Гранде, если вы отнимаете у человека
жизнь, вы иногда отнимаете ерунду; но когда вы отнимаете у него лошадь, то
это потеря, от которой он действительно становится беднее и которая вас не
обогатит, - если вы будете пойманы. Теперь для Малыша возврата не было.
Сидя на горячем караковом коне, он был относительно спокоен. Он
проскакал галопом пять миль, потом перешел на ровную рысь - любимый аллюр
равнинных жителей - и повернул на северо-восток, по направлению к реке
Нуэсес. Он хорошо знал эту местность, извилистые глухие тропы в бесконечных
зарослях колючего кустарника и кактусов, лагери и одинокие ранчо, где можно
найти безопасный приют. Малыш все время держал путь на восток; он никогда не
видел океана, и ему пришла в голову мысль потрепать по гриве Мексиканский
залив - шаловливого жеребенка великой водной шири.
Таким образом, через три дня он стоял на берегу в Корпус-Кристи и
смотрел на легкую зыбь спокойного моря.
Капитан Бун со шкуны "Непоседа" стоял у своей шлюпки, качавшейся у
самого берега под охраной матроса. Он уже совсем собрался отчалить, как
вдруг обнаружил, что забыл захватить необходимую принадлежность своего
обихода - прессованный табак. Одного из матросов послали за этим забытым
грузом. Капитан в ожидании его расхаживал по песку, дожевывая остатки своего
карманного запаса.
К воде спустился стройный, мускулистый юноша в сапогах с высокими
каблуками. Лицо его было лицом юноши, но преждевременная суровость
свидетельствовала об опытности мужчины. Цвет лица, смуглый от природы, стал
от загара и ветра кофейно-коричневым. Волосы у него были черные и прямые,
как у индейца; его лицо еще не знало унижения бритвы; глаза были холодные,
синие. Левый локоть его был неплотно прижат к телу, потому что блюстители
порядка в городе хмурятся на сорок пятого калибра револьверы с
перламутровыми ручками, а для того, чтобы держать их подмышкой за левой
проймой жилета, они немного велики. Он смотрел сквозь капитана Буна на залив
с бесстрастным, непроницаемым спокойствием китайского императора.
- Что, собираетесь купить залив, приятель? - спросил капитан.
Приключение с табаком, который он чуть-чуть не забыл, настроило его на
саркастический лад.
- Ну, зачем же, - мягко ответил Малыш, - вряд ли. Я его никогда раньше
не видел. Я просто смотрю на него. А вы не собираетесь ли его продать?
- Только не в этот рейс, - сказал капитан. - Я вышлю его вам наложенным
- А может ли она удовольствоваться меньшим? - спросил я. - Как нам
теперь из общей суммы достоинств вычесть то, что принадлежит каждому в
отдельности, и как мы будем делить остаток?
Тут Фергюс изложил мне свой план.
В доме алькальда Луиса Самора имелся, разумеется, patio - внутренний
дворик с калиткой на улицу. Окно комнаты его дочери выходило в самый темный
угол этого дворика. Так знаете, что придумал Фергюс Мак-Махэн? В расчете на
мой несравненный, искрометный, чарующий дар слова он захотел, чтобы я проник
в patio под покровом ночи, когда не видно будет моего безобразного лица, и
нашептывал сеньорите Анабеле любовные речи от его имени - от имени красавца,
виденного ею на городской площади, которого она принимала за дона Джадсона
Тэйта.
Почему же мне было и не оказать эту услугу моему другу Фергюсу
Мак-Махэну? Ведь он мне льстил такой просьбой - потому что тем самым
откровенно признавал свои недостатки.
- Ладно, мой хорошенький раскрашенный бессловесный восковой херувимчик,
- сказал я. - Так уж и быть, помогу вам. Устраивайте все, что нужно
устроить, доставьте меня с наступлением ночи под заветное окошко, так, чтобы
я мог запустить фейерверк своего красноречия под аккомпанемент лунного
света, - и сеньорита ваша.
- Только прячьте от нее свое лицо, Джад, - сказал Фергюс. - Ради всего
святого, прячьте от нее свое лицо. Если говорить о чувствах, то я ваш друг
но гроб жизни, но тут вопрос чисто деловой. Умей я сам вести разговоры, я бы
к вам не обратился. Но я считаю, что если она будет видеть меня и слышать
вас, победа обеспечена.
- Кому, вам? - спросил я.
- Да, мне, - ответил Фергюс.
После этого Фергюс вместе с дуэньей Франческой занялся приготовлениями,
и через несколько дней мне принесли длинный черный плащ с высоким воротником
и в полночь провели меня к дому алькальда. Мне пришлось постоять некоторое
время в patio под окном; наконец, над моей головой послышался голос, тихий и
нежный, как шелест ангельских крыльев, и за решеткой обозначились смутные
очертания женской фигуры в белом. Верный своему слову, я высоко поднял
воротник плаща, тем более что стоял сезон дождей и ночи были сыроватые и
прохладные. И, подавив смешок при мысли о Фергюсе и его неповоротливом
языке, я начал говорить.
Целый час, сэр, я обращался к сеньорите Анабеле. Я именно "обращался к
ней", а не "говорил с нею". Правда, она время от времени вставляла
что-нибудь вроде: "О сеньор!" или "Ах, вы шутите", или "Не может быть, чтобы
вы вправду так думали", - ну, знаете, все то, что обычно говорят женщины,
когда за ними ухаживают по всем правилам. Оба мы знали и английский и
испанский, так что я старался завоевать сердце этой прекрасной дамы для
моего друга Фергюса на двух языках. Если бы не решетка окна, мне хватило бы
и одного. По прошествии часа сеньорита простилась со мною и подарила мне
пышную алую розу. Вернувшись домой, я вручил ее Фергюсу.
В течение трех недель я через каждые три или четыре вечера являлся под
окошко сеньориты Анабелы и разыгрывал роль своего друга Фергюса. К концу
третьей недели она призналась, что ее сердце принадлежит мне, и упомянула о
том, что привыкла видеть меня каждый день, проезжая по городской площади.
Это она, конечно, Фергюса видела, а не меня. Но сердце ее победил именно я
своими речами. Попробовал бы Фергюс хоть раз постоять у нее под окном ночью,
когда никакой красоты не видно, - хорош бы он был, не умея произнести ни
слова!
В последнюю ночь Анабела пообещала быть моей - то есть Фергюса. И она
протянула мне сквозь прутья решетки руку для поцелуя. Я поцеловал руку и
отправился сообщить Фергюсу приятную новость.
- Это вы, положим, могли предоставить мне, - сказал он.
- Вы этим будете заниматься впоследствии, - возразил я. - Советую вам
как можно больше времени уделять этому занятию и как можно меньше
разговаривать. Может быть, вообразив себя влюбленной, она не заметит разницы
между настоящей беседой и тем докучливым жужжанием, которое вы издаете.
Надо вам сказать, что за все это время я ни разу не видел сеньориты
Анабелы. На следующий день Фергюс предложил мне пройтись вместе с ним по
городской площади поглядеть на послеобеденный променад высшего света
Оратамы. Меня очень мало интересовало это зрелище, но я пошел. Дети и собаки
при виде меня в страхе разбегались, спеша укрыться в банановых рощах и
мангровых болотах.
- Смотрите, вот она, - шепнул мне Фергюс, покручивая усы. - Вон та, в
белом платье, в открытой коляске, запряженной вороной лошадью.
Я взглянул - и земля закачалась у меня под ногами. Ибо мир не видывал
женщины прекраснее, чем сеньорита Анабела Самора, и с этой минуты для
Джадсона Тэйта существовала только она одна. Мне сразу же стало ясно, что мы
должны навеки принадлежать друг другу. Я вспомнил о своем лице, пошатнулся и
чуть не упал; но тут же вспомнил о своих талантах и снова твердо встал на
ноги. Подумать только, что я три недели добивался благосклонности этой
женщины для другого!
Когда коляска сеньориты Анабелы поровнялась с нами, она подарила
Фергюса долгим ласковым взглядом своих черных, как ночь, глаз. От одного
такого взгляда Джадсон Тэйт вознесся бы к небу в колеснице на резиновом
ходу. Но она на меня не смотрела. А этот писаный красавец только взбивает
свои кудри, охорашивается и самодовольно ухмыляется ей вслед с видом
опытного сердцееда.
- Ну, что вы о ней скажете, Джадсон? - спросил Фергюс победоносным
тоном.
- А вот что, - ответил я. - Она должна стать миссис Джадсон Тэйт. Я не
привык к вероломству с друзьями, а потому честно предупреждаю вас об этом.
Я думал, что Фергюс умрет со смеху.
- Вот это здорово! - выговорил он, наконец. - Так, значит, и вас
разобрало, голубчик? Признаюсь, не ожидал! Но вы опоздали. Франческа
рассказывает, что Анабела с утра до ночи только обо мне и говорит. Я вам,
конечно, очень благодарен за то, что вы по вечерам развлекали ее своей
болтовней. Впрочем, мне теперь кажется, что я и сам отлично управился бы с
этим делом.
- Так запомните: миссис Джадсон Тэйт, - сказал я. - И прошу не
ошибаться. Все это время ваша красота была подкреплена моим красноречием,
приятель. Вы не можете ссудить мне вашу красоту; но свое красноречие я
теперь оставлю для себя. Визитные карточки будут размеров два дюйма на три с
половиной: "Миссис Джадсон Тэйт". Все.
- Ну, ну, ладно, - сказал Фергюс, снова вволю посмеявшись. - Я уже
говорил с ее отцом, алькальдом, и он согласен. Завтра он дает бал в своем
новом пакгаузе. Жаль, что вы не танцуете, Джад, а то я бы воспользовался
этим случаем, чтобы познакомить вас с будущей миссис Мак-Махэн.
Но на следующий вечер, когда бал алькальда Самора был в самом разгаре и
музыка играла особенно громко, двери вдруг распахнулись и в большую залу
вошел Джадсон Тэйт, величественный и нарядный в новом белом полотняном
костюме, как будто он - первое лицо в государстве, что впрочем,
соответствовало истинному положению вещей.
Несколько музыкантов, увидя меня, сфальшивили, а две или три
слабонервные сеньориты упали в обморок. Но зато алькальд сразу же бросился
мне навстречу и стал кланяться так низко, что едва не сдувал пыль с моих
башмаков. Может ли какая-то жалкая красота обеспечить человеку столь
эффектное появление?
- Сеньор Самора, - сказал я алькальду, - я слыхал, у рас прелестная
дочь. Был бы счастлив познакомиться с нею.
Вдоль стен стояло с полсотни плетеных качалок с розовыми салфеточками
на спинках. В одной из этих качалок сидела сеньорита Анабела в белом платье
из швейцарского шитья и в красных туфельках, в волосах у нее был жемчуг и
живые светлячки Фергюс был на другом конце зала и отбивался от осаждавших
его двух кофейных дам и одной шоколадной девицы.
Алькальд провел меня к Анабеле и представил. Взглянув мне в лицо, она
уронила веер и едва не опрокинула качалку. Но я к таким вещам привык.
Я уселся рядом и заговорил с нею. Когда она услышала мой голос, она
подскочила и глаза у нее сделались большие, как груши "бера". Этот знакомый
голос никак не увязывался в ее представлении с лицом, которое она перед
собой видела. Но я продолжал говорить - в до мажоре, это самая дамская
тональность, - и постепенно она затихла в своей качалке, и в глазах у нее
появилось мечтательное выражение. Она понемногу примирялась со мной. Она
знала, кто такой Джадсон Тэйт; знала про его великие заслуги и великие дела,
и это уже было очко в мою пользу. Но, конечно, ее несколько ошеломило
открытие, что я вовсе не тот красавец, которого ей выдали за великого
Джадсона. Затем я перешел на испанский язык, более подходящий в некоторых
случаях, чем английский, и стал играть на нем, как на тысячеструнной арфе. Я
то понижал голос до нижнего соль, то повышал его до верхнего фа диез В его
звуках была поэзия и живопись, аромат цветов и сияние луны Я повторил
некоторые из тех стихов, что нашептывал ночью под ее окном, и по искоркам,
вспыхнувшим в ее глазах, понял, что она узнала во мне своего таинственного
полуночного вздыхателя.
Так или иначе, шансы Мак-Махэна поколебались. Нет искусства выше, чем
искусство живой речи, - эта истина неопровержима. По лицу встречают, а по
разговору провожают, гласит старая пословица на новый лад.
Я пригласил сеньориту Анабелу пройтись, и мы с ней гуляли в лимонной
роще, пока Фергюс, сразу подурнев от перекосившей его лицо злобной гримасы,
танцевал вальс с шоколадной девицей. Еще до того как мы вернулись в залу,
мне было разрешено завтра вечером снова прийти под окно сеньориты Анабелы
для нежной беседы.
О, мне это не стоило никакого труда. Через две недели мы с Анабелой
обручились, и Фергюс остался ни при чем. Надо сказать, что для
красавца-мужчины он принял это довольно хладнокровно, но сказал мне, что не
намерен отступаться.
- Сладкие речи, может быть, и очень хороши в свое время, Джадсон, -
сказал он, - хотя я сам никогда не считал нужным тратить на это энергию. Но
нельзя одними разговорами удержать благосклонность дамы при такой
физиономии, как ваша, как нельзя плотно пообедать звоном обеденного
колокола.
Однако ведь я все еще не дошел до сути своего рассказа.
Как-то в жаркий солнечный день я долго катался верхом, а потом, потный
и разгоряченный, выкупался в холодной воде оратамской лагуны.
Вечером, как только стемнело, я отправился в дом алькальда. Я теперь
каждый вечер навещал Анабелу в ожидании нашей свадьбы, которая должна была
состояться через месяц. Моя невеста напоминала газель, бюль-бюль и чайную
розу, а глаза у нее были бархатистые и нежные, словно две кварты сливок,
снятых с Млечного Пути. Она смотрела на мое безобразное лицо без всякого
отвращения или страха. Порой я даже ловил устремленный на меня
восторженно-ласковый взгляд, совершенно такой же, каким в тот памятный день
на городской площади она подарила Фергюса.
Из всех любезностей, которыми я обычно осыпал Анабелу, ей больше всего
нравилось, когда я сравнивал ее с трестом, монополизировавшим всю красоту на
земле. И вот я сел и открыл рот, чтобы произнести этот полюбившийся ей
комплимент, но вместо сладкозвучных излияний у меня вырвался какой-то сиплый
лай, похожий на кашель ребенка, заболевшего крупом. Ни фраз, ни слов, ни
сколько-нибудь членораздельных звуков. Я застудил горло во время своего
неосмотрительного купанья.
Два часа я провел в тщетных стараниях занять Анабелу. Вначале она
пробовала сама вести разговор, но все, что она говорила, было неинтересно и
бледно. У меня же в лучшем случае получалось что-то вроде тех звуков,
которые мог бы издать моллюск, пытающийся запеть "Живу я в волнах океана" в
час, когда начинается отлив. И вот я стал замечать, что взгляд Анабелы все
реже и реже обращается в мою сторону. Мне теперь нечем было приворожить ее
слух. Мы рассматривали картинки, временами она бралась за гитару, на которой
играла прескверно. Когда я, наконец, собрался уходить, он а простилась со
мною довольно невнимательно, чтобы не сказать холодно.
Так прошло пять вечеров.
На шестой она убежала с Фергюсом Мак-Махэном.
Как выяснилось, они отплыли на парусной яхте, направлявшейся в Белису.
Узнав это, я тотчас же сел на паровой катерок, принадлежавший таможенному
управлению, и пустился за ними в погоню. Нас разделяло только восемь часов
пути.
Но прежде чем покинуть Оратаму, я забежал в аптеку, содержателем
которой был старый метис Мануэль Иквито. Не имея возможности словами
объяснить, что мне нужно, я указал на свое горло пальцем и затем издал звук,
похожий на шипение выходящего пара. В ответ на это Мануэль Иквито принялся
зевать во весь рот. Зная местные порядки, я не сомневался, что пройдет не
меньше часа, пока меня обслужат. Поэтому я перегнулся через стойку, одной
рукой схватил аптекаря за горло, а другой снова указал на свое. Он зевнул
еще раз, после чего сунул мне в руку небольшой пузырек с темной жидкостью.
- По одной чайной ложке каждые два часа, - сказал он.
Я бросил ему доллар и поспешил на катер.
Мы вошли в порт Белисы через тринадцать секунд после яхты, на которой
плыли Фергюс и Анабела. Их шлюпка отвалила от борта в ту минуту, когда мою
спускали на воду. Я хотел приказать своим гребцам навалиться на весла, но
слова завязли у меня в горле и не вышли наружу. Тогда я вспомнил про
лекарство старого метиса, выхватил из кармана пузырек и глотнул немного
темной жидкости.
Обе лодки пристали к берегу одновременно. Я тотчас же направился к
Фергюсу и Анабеле. Она бросила на меня короткий взгляд и поспешила перевести
глаза на Фергюса, доверчиво и нежно улыбаясь ему. Я знал, что не могу
произнести ни слова, но что мне оставалось? Ведь только заговорив, я еще мог
спасти положение. Стоять рядом с красавцем Фергюсом и молчать было для меня
губительно. И вот моя гортань и голосовые связки сделали непроизвольное
усилие, чтобы воспроизвести те звуки, которых так страстно жаждала моя душа.
И вдруг - о радость! Речь моя полилась полнозвучным потоком, напевная,
звонкая, богатая оттенками и особенно выразительная от переполнявших ее
чувств, которые так долго не находили выхода.
- Сеньорита Анабела, - сказал я, - мне хотелось бы две минуты
поговорить с вами с глазу на глаз.
Надеюсь, вы не будете настаивать на подробностях? Благодарю вас. Итак,
прежний дар слова вернулся ко мне в полной мере. Я отвел Анабелу под сень
кокосовой пальмы и вновь заставил ее поддаться чарам моего красноречия.
- Джадсон, - сказала она, - когда вы со мной говорите, я ничего больше
не слышу, ничего больше не вижу, никто и ничто на свете для меня больше не
существует.
Ну, вот, собственно, и все. Анабела вернулась со мной в Оратаму на том
же катере. Что сталось с Фергюсом, мне неизвестно. Я его больше никогда не
видел. Анабела теперь именуется миссис Джадсон Тэйт. Скажите, я не слишком
наскучил вам своим рассказом?
- Нет, что вы! - сказал я. - Меня всегда очень интересовали тонкости
психологии. Человеческое сердце - особенно сердце женщины - чрезвычайно
любопытный объект для наблюдений.
- Чрезвычайно, - согласился Джадсон Тэйт. - Так же, как трахея и
бронхи, не говоря уже о гортани. Вы никогда не изучали устройство
дыхательного горла?
- Признаться, нет, - сказал я. - Но ваш рассказ я выслушал с большим
удовольствием. Позвольте узнать, как здоровье миссис Тэйт и где она сейчас
находится?
- Благодарю за внимание, - сказал Джадсон Тэйт. - Мы теперь живем в
Джерси- Сити, на авеню Берген. Климат Оратамы оказался вредным для миссис
Т.;
Вам, наверно, ни разу не приходилось делать резекцию надгортанных
хрящей?
- Нет, конечно! - сказал я. - Ведь я же не хирург.
- А вот тут вы не правы, - возразил Джадсон Тэйт. - Каждый человек
должен разбираться в анатомии и терапии, если хочет сберечь свое здоровье.
Случайная простуда может вызвать капиллярный бронхит или воспаление легочных
пузырьков, которое потом может осложниться серьезным заболеванием голосовых
органов.
- Весьма возможно, - сказал я, начиная терять терпение, - но это не
имеет никакого отношения к нашему разговору. Что касается женских причуд в
области чувства, то я...
- Да, да, - торопливо перебил Джадсон Тэйт, - у них бывают причуды. Но
я вам еще не сказал, что по возвращении в Оратаму мне удалось узнать от
Мануэля Иквито состав той микстуры, которая вернула мне пропавший голос. Как
вы помните, она подействовала мгновенно. Так вот, основное в ней - это сок
растения чучула. А теперь взгляните сюда.
Джадсон Тэйт вытащил из кармана белую картонную коробочку продолговатой
формы.
- Вот, - объявил он, - лучшее в мире средство от кашля, гриппа, катарра
горла, а также любого заболевания бронхов. Рецепт вы можете прочитать на
крышке. Каждая таблетка содержит: лакрицы - два грана; толутанского бальзама
- одну десятую грана; анисового масла - одну тысячную драхмы; дегтярного
настоя - три десятитысячных драхмы; камеди - три десятитысячных драхмы;
жидкого экстракта чучулы - одну тысячную драхмы.
- Я приехал в Нью-Йорк, - продолжал Джадсон Тэйт, - для того, чтобы
организовать компанию по оптовой продаже лучшего в мире средства от горловых
заболеваний. А пока я занимаюсь его распространением в розницу. Коробка,
которую вы видите, содержит четыре дюжины таблеток и стоит всего только
пятьдесят центов. Если вы подвержены...
Я встал и, не говоря ни слова, пошел прочь, оставив Джадсона Тэйта
наедине с его совестью. Медленно брел я по аллеям сквера, разбитого
неподалеку от отеля, где я жил. Этот человек оскорбил мои лучшие чувства. Он
развернул передо мною сюжет, который мне показался достойным использования.
В нем чувствовалось дыхание жизни и в тоже время была та искусственная
атмосфера, которая, при умелой обработке, пользуется широким спросом. А под
конец оказалось, что это просто-напросто коммерческая пилюля, обсыпанная
сахарной пудрой беллетристики. И хуже всего было то, что я не видел
возможности на этом заработать. В рекламных агентствах и отделах объявлений
ко мне относятся с недоверием. А для литературного приложения материал явно
не годился. Я сидел на садовой скамье, среди других таких же обманутых в
своих надеждах людей, и размышлял, пока у меня не стали слипаться глаза.
Вернувшись к себе в номер, я по обыкновению стал читать рассказы,
напечатанные в моих любимых журналах. Час такого чтения должен был
возвратить меня в сферу искусства.
Но, дочитав до конца очередной рассказ, я всякий раз с досадой и
разочарованием бросал журнал на пол. Все авторы, без единого исключения,
которое могло бы пролить бальзам на мою душу, только и делали, что в живой и
увлекательной форме прославляли ту или иную марку автомобиля, как видно,
служившую запальной свечой для их творческого вдохновения.
И, отшвырнув последний журнал, я решился.
- Если читатели способны в таком количестве поглощать модели
автомобилей, - сказал я себе, - им ничего не стоит проглотить таблетку
Чудодейственного Антибронхиального Чучулина Тэйта.
А потому, если вам случится встретить этот рассказ в печати, вы сразу
поймете, что бизнес есть бизнес и что когда Искусство слишком сильно
удаляется от Коммерции, ему потом приходится наддавать ходу.
Добавлю еще для очистки своей совести, что чучула в аптеках не
продается.
----------------------------------------------------------
1) - Коляска (испанск.)
Перевод под редакцией М. Лорие
Началась беда в Ларедо. Всему виной был Малыш Льяно, - свою привычку
убивать людей ему следовало бы ограничить мексиканцами. Но Малышу было за
двадцать лет, а на границе по Рио-Гранде в двадцать лет неприлично числить
за собой одних мексиканцев.
Произошло это в игорном доме старого Хусто Вальдо. Играли в покер, и не
все играющие были между собой друзьями, как это часто случается в местах,
куда люди приезжают издалека ловить на лету счастье. Спор разгорелся из-за
такого пустяка, как две дамы; и когда дым рассеялся, выяснилось, что Малыш
совершил неделикатный поступок, а его противник допустил промах. Мало того,
что незадачливый дуэлянт не был мексиканцем: он происходил из знатной семьи,
владевшей несколькими ранчо, был приблизительно одних лет с Малышом и имел
друзей и защитников. Оттого, что он дал промах, - его пуля пролетела всего
лишь в одной шестнадцатой дюйма от правого уха Малыша, - поступок более
меткого стрелка не стал деликатнее.
Малыш, у которого, по причине его репутации, несколько сомнительной
даже для границы, не было ни свиты, ни друзей, ни приспешников, решил, что
вполне совместимо с его неоспоримой храбростью произвести благоразумный
маневр, известный под названием "дать стрекача".
Мстители быстро собрались и пустились в погоню. Трое из них настигли
его в нескольких шагах от станции железной дороги. Малыш оглянулся, зубы его
обнажились в сверкающей, но невеселой улыбке, которая обычно предшествовала
его наглым и жестоким поступкам, и преследователи отступили, прежде чем он
успел хотя бы потянуться за револьвером.
Впрочем, в последней схватке Малыш не ощутил той мрачной жажды
убийства, которая так часто побуждала его к бою. Это была чисто случайная
ссора, вызванная картами и двумя-тремя не приемлемыми для джентльмена
эпитетами, которыми обменялись противники. Малышу скорее даже нравился
стройный, гордый, смуглый юноша, которого его пуля сразила в цвете лет. И
теперь ему больше не хотелось крови. Ему хотелось уйти подальше и выспаться
где-нибудь на солнце, лежа в траве и закрыв лицо носовым платком. Даже
мексиканец мог безнаказанно попасться ему на глаза, пока он был в таком
настроении.
Малыш, не скрываясь, сел в пассажирский поезд и пять минут спустя уже
ехал на север. Но в Уэббе, в нескольких милях дальше, где поезд остановился,
чтобы принять пассажира, он решил отказаться от подобного способа бегства.
Впереди были станции с телеграфом, а Малыш недолюбливал электричество и пар.
Он предпочитал седло и шпоры.
Убитый им человек был ему незнаком. Но Малыш знал, что он был из лагеря
Коралитос на ранчо Хидальго; он также знал, что ковбои с этого ранчо, если
обидишь одного из них, мстят более свирепо, чем кровные враги в штате
Кентукки. Поэтому с мудростью, свойственной многим великим воителям, Малыш
решил отделить себя от возмездия лагеря Коралитос зарослями чапарраля и
кактусов возможно большей протяженности.
Около станции была лавка, а около лавки, среди вязов и мескитовых
кустов, стояли верховые лошади покупателей. Лошади большей частью лениво
дремали, опустив головы. Только одна из них, длинноногая, караковая, с
лебединой шеей, храпела и рыла землю копытом. Малыш вскочил на нее, сжал ее
коленями и слегка тронул хозяйской плеткой.
Если убийство дерзкого партнера несколько омрачило репутацию Малыша как
благонадежного гражданина, то этот последний его поступок покрыл его мрачным
плащом бесчестия. На границе по Рио-Гранде, если вы отнимаете у человека
жизнь, вы иногда отнимаете ерунду; но когда вы отнимаете у него лошадь, то
это потеря, от которой он действительно становится беднее и которая вас не
обогатит, - если вы будете пойманы. Теперь для Малыша возврата не было.
Сидя на горячем караковом коне, он был относительно спокоен. Он
проскакал галопом пять миль, потом перешел на ровную рысь - любимый аллюр
равнинных жителей - и повернул на северо-восток, по направлению к реке
Нуэсес. Он хорошо знал эту местность, извилистые глухие тропы в бесконечных
зарослях колючего кустарника и кактусов, лагери и одинокие ранчо, где можно
найти безопасный приют. Малыш все время держал путь на восток; он никогда не
видел океана, и ему пришла в голову мысль потрепать по гриве Мексиканский
залив - шаловливого жеребенка великой водной шири.
Таким образом, через три дня он стоял на берегу в Корпус-Кристи и
смотрел на легкую зыбь спокойного моря.
Капитан Бун со шкуны "Непоседа" стоял у своей шлюпки, качавшейся у
самого берега под охраной матроса. Он уже совсем собрался отчалить, как
вдруг обнаружил, что забыл захватить необходимую принадлежность своего
обихода - прессованный табак. Одного из матросов послали за этим забытым
грузом. Капитан в ожидании его расхаживал по песку, дожевывая остатки своего
карманного запаса.
К воде спустился стройный, мускулистый юноша в сапогах с высокими
каблуками. Лицо его было лицом юноши, но преждевременная суровость
свидетельствовала об опытности мужчины. Цвет лица, смуглый от природы, стал
от загара и ветра кофейно-коричневым. Волосы у него были черные и прямые,
как у индейца; его лицо еще не знало унижения бритвы; глаза были холодные,
синие. Левый локоть его был неплотно прижат к телу, потому что блюстители
порядка в городе хмурятся на сорок пятого калибра револьверы с
перламутровыми ручками, а для того, чтобы держать их подмышкой за левой
проймой жилета, они немного велики. Он смотрел сквозь капитана Буна на залив
с бесстрастным, непроницаемым спокойствием китайского императора.
- Что, собираетесь купить залив, приятель? - спросил капитан.
Приключение с табаком, который он чуть-чуть не забыл, настроило его на
саркастический лад.
- Ну, зачем же, - мягко ответил Малыш, - вряд ли. Я его никогда раньше
не видел. Я просто смотрю на него. А вы не собираетесь ли его продать?
- Только не в этот рейс, - сказал капитан. - Я вышлю его вам наложенным