Страница:
женишься на богатой наследнице, отдаешь белье в стирку, платишь членские
взносы в клуб - и все это в мгновение ока. Бродишь по улицам, кто-то манит
тебя пальцем, роняет к твоим ногам платок, на тебя роняют кирпич, лопается
трос в лифте или твой банк, ты не ладишь с женой или твой желудок не ладит с
готовыми обедами - судьба швыряет тебя из стороны в сторону, как кусок
пробки в вине, откупоренном официантом, которому ты не дал на чай. Город -
жизнерадостный малыш, а ты - красная краска, которую он слизывает со своей
игрушки.
После уплотненного обеда Джон Гопкинс сидел в своей квартире строгого
фасона, тесной, как перчатка. Он сидел на каменном диване и сытыми глазами
разглядывал "Искусство на дом" в виде картинки "Буря", прикрепленной
кнопками к стене. Миссис Гопкинс. Вялым голосом жаловалась на кухонный чад
из соседней квартиры. Блохастый терьер человеконенавистнически покосился на
Гопкинса и презрительно обнажил клыки.
Тут не было ни бедности, ни войны, ни любви; но и к такому бесплодному
стволу можно привить эти основы полной жизни.
Джон Гопкинс попытался вклеить изюминку разговора в пресное тесто
существования.
- В конторе ставят новый лифт, - сказал он, отбрасывая личное
местоимение, - а шеф начал отпускать бакенбарды.
- Да что ты говоришь! - отозвалась миссис Гопкинс.
- Мистер Уиплз пришел нынче в новом весеннем костюме. Мне очень даже
нравится. Такой серый, в... - Он замолчал, вдруг почувствовав, что ему
захотелось курить. - Я, пожалуй, пройдусь до угла, куплю себе сигару за пять
центов, - заключил он.
Джон Гопкинс взял шляпу и направился к выходу по затхлым коридорам и
лестницам доходного дома.
Вечерний воздух был мягок, на улице звонко распевали дети, беззаботно
прыгая в такт непонятным словам напева. Их родители сидели на порогах и
крылечках, покуривая и болтая на досуге. Как это ни странно, пожарные
лестницы давали приют влюбленным парочкам, которые раздували начинающийся
пожар, вместо того чтобы потушить его в самом начале.
Табачную лавочку на углу, куда направлялся Джон Гопкинс, содержал некий
торговец по фамилии Фрешмейер; который не ждал от жизни ничего хорошего и
всю землю рассматривал как бесплодную пустыню. Гопкинс, не знакомый с
хозяином, вошел и добродушно спросил пучок "шпината, не дороже трамвайного
билета". Этот неуместный намек только усугубил пессимизм Фрешмейера; однако
он предложил покупателю товар, довольно близко отвечавший требованию.
Гопкинс откусил кончик сигары и закурил ее от газового рожка. Сунув руку в
карман, чтобы заплатить за покупку, он не нашел там ни цента.
- Послушайте, дружище, - откровенно объяснил он. - Я вышел из дому без
мелочи. Я вам заплачу в первый же раз, как буду проходить мимо.
Сердце Фрешмейера дрогнуло от радости. Этим подтверждалось его
убеждение, что весь мир - сплошная мерзость, а человек есть ходячее зло. Не
говоря худого слова, он обошел вокруг прилавка и с кулаками набросился на
покупателя. Гопкинс был не такой человек, чтобы капитулировать перед впавшим
в пессимизм лавочником. Он моментально подставил Фрешмейеру
золотисто-лиловый синяк под глазом в уплату за удар, нанесенный сгоряча
любителем наличных...
Стремительная атака неприятеля отбросила Гопкинса на тротуар. Там и
разыгралось сражение: мирный индеец со своей деревянной улыбкой был повержен
в прах, и уличные любители побоищ столпились вокруг, созерцая этот рыцарский
поединок.
Но тут появился неизбежный полисмен, что предвещало неприятности и
обидчику и. его жертве. Джон Гопкинс был мирный обыватель и по вечерам сидел
дома, решая ребусы, однако он был не лишен того духа сопротивления, который
разгорается в пылу битвы Он повалил полисмена прямо на выставленные
бакалейщиком товары, а Фрешмейеру дал такую затрещину, что тот пожалел было,
зачем он не завел обыкновения предоставлять хотя бы некоторым покупателям
кредит до пяти центов. После чего Гопкинс бросился бегом по тротуару, а в
погоню за ним - табачный торговец и полисмен, мундир которого наглядно
доказывал, Почему на вывеске бакалейщика было написано: "Яйца дешевле, чем
где-либо в городе"
На бегу Гопкинс заметил, что по мостовой, держась наравне с ним, едет
большой низкий гоночный автомобиль красного цвета. Автомобиль подъехал к
тротуару, и человек за рулем сделал Гопкинсу знак садиться. Он вскочил на
ходу и повалился на мягкое оранжевое сиденье рядом с шофером. Большая
машина, фыркая все глуше, летела, как альбатрос, уже свернув с улицы на
широкую авеню.
Шофер вел машину, не говоря ни слова. Автомобильные очки и дьявольский
наряд водителя маскировали его как нельзя лучше.
- Спасибо, друг, - благодарно обратился к нему Гопкинс - Ты, должно
быть, и сам честный малый, тебе противно глядеть, когда двое нападают на
одного? Еще немножко, и мне пришлось бы плохо?
Шофер и ухом не повел - будто не слышал. Гопкинс передернул плечами и
стал жевать сигару, которую так и не выпускал из зубов в продолжение всей
свалки.
Через десять минут автомобиль влетел в распахнутые настежь ворота
изящного особняка и остановился. Шофер выскочил из машины и сказал:
- Идите скорей. Мадам объяснит все сама. Вам оказывают большую честь,
мсье, Ах, если бы мадам поручила это Арману! Но нет, я всего-навсего шофер.
Оживленно жестикулируя, шофер провел Гопкинса в дом. Его впустили в
небольшую, но роскошно убранную гостиную. Навстречу им поднялась дама,
молодая и прелестная, как видение. Ее глаза горели гневом, что было ей
весьма к лицу. Тоненькие, как ниточки, сильно изогнутые брови красиво
хмурились.
- Мадам, - сказал шофер, низко кланяясь, - имею честь докладывать, что
я был у мсье Лонг и не застал его дома. На обратном пути я увидел, что вот
этот джентльмен, как это сказать, бьется с неравными силами - на него напали
пять... десять... тридцать человек, и жандармы тоже. Да, мадам, он, как это
сказать, побил одного... три... восемь полисменов. Если мсье Лонга нет дома,
сказал я себе, то этот джентльмен так же сможет оказать услугу мадам, и я
привез его сюда.
- Очень хорошо, Арман, - сказала дама, - можете идти. - Она повернулась
к Гопкинсу.
- Я посылала шофера за моим кузеном, Уолтером Лонгом. В этом доме
находится человек, который обращался со мной дурно и оскорбил меня. Я
пожаловалась тете, а она смеется надо мной. Арман говорит, что вы храбры. В
наше прозаическое время мало таких людей, которые были бы и храбры и
рыцарски благородны. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?
Джон Гопкинс сунул окурок сигары в карман пиджака и, взглянув на это
очаровательное существо, впервые в жизни ощутил романтическое волнение. Это
была рыцарская любовь, вовсе не означавшая, что Джон Гопкинс изменил
квартирке с блохастым терьером и своей подруге жизни. Он женился на ней
после пикника, устроенного вторым отделением союза этикетчиц, поспорив со
своим приятелем Билли Макманусом на новую шляпу и порцию рыбной солянки. А с
этим неземным созданием, которое молило его о помощи, не могло быть и речи о
солянке; что же касается шляп, то лишь золотая корона с брильянтами была ее
достойна!
- Слушайте, - сказал Джон Гопкинс, - вы мне только покажите этого
парня, который действует вам на нервы. До сих пор я, правда, не
интересовался драться, но нынче вечером никому не спущу.
- Он там, - сказала дама, указывая на закрытую дверь. - Идите. Вы
уверены, что не боитесь?
- Я! - сказал Джон Гопкинс. - Дайте мне только розу из вашего букета,
ладно?
Она дала ему красную-красную розу. Джон Гопкинс поцеловал ее, воткнул в
жилетный карман, открыл дверь и вошел в комнату. Это была богатая
библиотека, освещенная мягким, но сильным светом. В кресле сидел молодой
человек, погруженный в чтение.
- Книжки о хорошем тоне - вот что вам нужно читать, - резко сказал Джон
Гопкинс. - Подите-ка сюда, я вас проучу. Да как вы смеете грубить даме?
Молодой человек слегка изумился, после чего он томно поднялся с места,
ловко схватил Гопкинса за руки и, невзирая на сопротивление, повел его к
выходу на улицу.
- Осторожнее, Ральф Бранскомб? - воскликнула дама, которая последовала
за ними. - Обращайтесь осторожней с человеком, который доблестно пытался
защитить меня.
Молодой человек тихонько вытолкнул Джона Гопкинса на улицу и запер за,
ним дверь.
- Бесс, - сказал он спокойно, - напрасно ты читаешь исторические
романы. Каким образом попал сюда этот субъект?
- Его привез Арман, - сказала молодая дама. - По-моему, это такая
низость с твоей стороны, что ты не позволил мне взять сенбернара. Вот потому
я и послала Армана за Уолтером. Я так рассердилась на тебя.
- Будь благоразумна, Бесс, - сказал молодой человек, беря ее за руку -
Эта собака опасна. Она перекусала уже нескольких человек на псарне. Пойдем
лучше скажем тете, что мы теперь в хорошем настроении.
И они ушли рука об руку.
Джон Гопкинс подошел к своему дому. На крыльце играла пятилетняя дочка
швейцара. Гопкинс дал ей красивую красную розу и поднялся к себе.
Миссис Гопкинс лениво завертывала волосы в папильотки.
- Купил себе сигару? - спросила она равнодушно.
- Конечно, - сказал Гопкинс, - и еще прошелся немножко по улице. Вечер
хороший.
Он уселся на каменный диван, достал из кармана окурок сигары, закурил
его и стал рассматривать грациозные фигуры на картине "Буря", висевшей
против него на стене.
- Я тебе говорил про костюм мистера Уиплза, - сказал он. - Такой серый,
в мелкую, совсем незаметную клеточку, и сидит отлично.
Перевод Н. Дарузес
Рискуя надоесть вам, автор считает своим долгом предпослать этому
рассказу о сильных страстях вступление геометрического характера.
Природа движется по кругу. Искусство - по прямой линии. Все натуральное
округлено, все искусственное угловато. Человек, заблудившийся в метель, сам
того не сознавая, описывает круги; ноги горожанина, приученные к
прямоугольным комнатам и площадям, уводят его по прямой линии прочь от него
самого.
Круглые глаза ребенка служат типичным примером невинности; прищуренные,
суженные до прямой линии глаза кокетки свидетельствуют о вторжении
Искусства. Прямая линия рта говорит о хитрости и лукавстве; и кто же не
читал самых вдохновенных лирических излияний Природы на губах, округлившихся
для невинного поцелуя?
Красота-это Природа, достигшая совершенства, округленность - это ее
главный атрибут. Возьмите, например, полную луну, золотой шар над входом в
ссудную кассу, купола храмов, круглый пирог с черникой, обручальное кольцо,
арену цирка, круговую чашу, монету, которую вы даете на чай официанту. С
другой стороны, прямая линия свидетельствует об отклонении от Природы.
Сравните только пояс Венеры с прямыми складочками английской блузки.
Когда мы начинаем двигаться по прямой линии и огибать острые углы, наша
натура терпит изменения. Таким образом, Природа, более гибкая, чем
Искусство, приспособляется к его более жестким канонам. В результате нередко
получается весьма курьезное явление, например: голубая роза, древесный
спирт, штат Миссури, голосующий за республиканцев, цветная капуста в сухарях
и житель Нью-Йорка.
Природные свойства быстрее всего утрачиваются в большом городе. Причину
этого надо искать не в этике, а в геометрии. Прямые линии улиц и зданий,
прямолинейность законов и обычаев, тротуары, никогда не отклоняющиеся от
прямой линии, строгие, жесткие правила, не допускающие компромисса ни в чем,
даже в отдыхе и развлечениях, - все это бросает холодный вызов кривой линии
Природы.
Поэтому можно сказать, что большой город разрешил задачу о квадратуре
круга. И можно прибавить, что это математическое введение предшествует
рассказу об одной кентуккийской вендетте, которую судьба привела в город,
имеющий обыкновение обламывать и обминать все, что в него входит, и
придавать ему форму своих углов.
Эта вендетта началась в Кэмберлендских горах между семействами Фолуэл и
Гаркнесс. Первой жертвой кровной вражды пала охотничья собака Билла
Гаркнесса, тренированная на опоссума. Гаркнессы возместили эту тяжелую
утрату, укокошив главу рода Фолуэлов. Фолуэлы не задержались с ответом. Они
смазали дробовики и отправили Билла Гаркнесса вслед за его собакой в ту
страну, где опоссум сам слезает к охотнику с дерева, не дожидаясь, чтобы
дерево срубили.
Вендетта процветала в течение сорока лет. Гаркнессов пристреливали
через освещенные окна их домов, за плугом, во сне, по дороге с молитвенных
собраний, на дуэли, в трезвом виде и наоборот, поодиночке и семейными
группами, подготовленными к переходу в лучший мир и в нераскаянном
состоянии. Ветви родословного древа Фолуэлов отсекались точно таким же
образом, в полном согласии с традициями и обычаями их страны.
В конце концов, после такой усиленной стрижки родословного дерева, в
живых осталось по одному человеку с каждой стороны. И тут Кол Гаркнесс,
рассудив, вероятно, что продолжение фамильной распри приняло бы уже чересчур
личный характер, неожиданно скрылся из Кэмберленда, игнорируя все права
Сэма, последнего мстителя из рода Фолуэлов.
Через год после этого Сэм Фолуэл узнал, что его наследственный враг,
здравый и невредимый, живет в Нью-Йорке. Сэм вышел во двор, перевернул
кверху дном большой котел для стирки белья, наскреб со дна сажи, смешал ее
со свиным салом и начистил этой смесью сапоги. Потом надел дешевый костюм
когда-то орехового цвета, а теперь перекрашенный в черный, белую рубашку и
воротничок и уложил в ковровый саквояж белье, достойное спартанца. Он снял с
гвоздя дробовик, но тут же со вздохом повесил его обратно. Какой бы
похвальной и высоконравственной ни считалась эта привычка в Кэмберленде,
неизвестно еще, что скажут в Нью-Йорке, если он начнет охотиться на белок
среди небоскребов Бродвея. Старенький, но надежный кольт, покоившийся много
лет в ящике комода, показался ему самым подходящим оружием для того, чтобы
перенести вендетту в столичные сферы. Этот револьвер, вместе с охотничьим
ножом в кожаных ножнах, Сэм уложил в ковровый саквояж. И, проезжая верхом на
муле мимо кедровой рощи к станции железной дороги, он обернулся и окинул
мрачным взглядом кучку белых сосновых надгробий - родовое кладбище Фолуэлов.
Сэм Фолуэл прибыл в Нью-Йорк поздно вечером. Все еще следуя свободным
законам природы, движущейся по кругу, он сначала не заметил грозных,
безжалостных, острых и жестких углов большого города, затаившегося во мраке
и готового сомкнуться вокруг его сердца и мозга и отштамповать его наподобие
остальных своих жертв. Кэбмен выхватил Сэма из гущи пассажиров, как он сам,
бывало, выхватывал орех из вороха опавших листьев, и умчал в гостиницу,
соответствующую его сапогам и ковровому саквояжу.
На следующее утро последний из Фолуэлов сделал вылазку в город, где
скрывался последний из Гаркнессов. Кольт он засунул под пиджак и укрепил на
узком ремешке; охотничий нож висел у него между лопаток, на полдюйма от
воротника. Ему было известно одно - что Кол Гаркнесс ездит с фургоном где-то
в этом городе и что он, Сэм Фолуэл, должен его убить, - и как только он
ступил на тротуар, глаза его налились кровью и сердце загорелось жаждою
мести.
Шум и грохот центральных авеню завлекал его все дальше и дальше. Ему
казалось, что вот-вот он встретит на улице Кола с кувшином для пива в одной
руке, с хлыстом в другой и без пиджака, точь-в-точь, как где-нибудь во
Франкфурте или Лорел Сити. Но прошел почти час, а Кол все еще не попадался
ему навстречу. Может быть, он поджидал Сэма в засаде, готовясь застрелить
его из окна или из-за двери. Некоторое время Сэм зорко следил за всеми
дверьми и окнами.
К полудню городу надоело играть с ним, как кошка с мышью, и он вдруг
прижал Сэма своими прямыми линиями.
Сэм Фолуэл стоял на месте скрещения двух больших прямых артерий города.
Он посмотрел на все четыре стороны и увидел нашу планету, вырванную из своей
орбиты и превращенную с помощью рулетки и уровня в прямоугольную плоскость,
нарезанную на участки. Все живое двигалось по дорогам, по колеям, по
рельсам, уложенное в систему, введенное в границы. Корнем жизни был
кубический корень, мерой жизни была квадратная мера. Люди вереницей
проходили мимо, ужасный шум и грохот оглушили его.
Сэм прислонился к острому углу каменного здания. Чужие лица мелькали
мимо него тысячами, и ни одно из них не обратилось к нему. Ему казалось, что
он уже умер, что он призрак и его никто не видит. И город поразил его сердце
тоской одиночества.
Какой-то толстяк, отделившись от потока прохожих, остановился в
нескольких шагах от него, дожидаясь трамвая. Сэм незаметно подобрался к нему
поближе и заорал ему в ухо, стараясь перекричать уличный шум.
- У Ранкинсов свиньи весили куда больше наших, да ведь в ихних местах
желуди совсем другие, много лучше, чем у нас.
Толстяк отодвинулся подальше и стал покупать жареные каштаны, чтобы
скрыть свой испуг.
Сэм почувствовал, что необходимо выпить. На той стороне улицы мужчины
входили и выходили через вращающуюся дверь. Сквозь нее мелькала блестящая
стойка, уставленная бутылками. Мститель перешел дорогу и попытался войти. И
здесь опять Искусство преобразило знакомый круг представлений. Рука Сэма не
находила дверной ручки - она тщетно скользила по прямоугольной дубовой
панели, окованной медью, без единого выступа, хотя бы с булавочную головку
величиной, за который можно было бы ухватиться.
Смущенный, красный, растерянный, он отошел от бесполезной двери и сел
на ступеньки. Дубинка из акации ткнула его в ребро.
- Проходи! - сказал полисмен. - Ты здесь давненько околачиваешься.
На следующем перекрестке резкий свисток оглушил Сэма. Он обернулся и
увидел какого-то злодея, посылающего ему мрачные взгляды из-за дымящейся на
жаровне горки земляных орехов. Он хотел перейти улицу. Какая-то громадная
машина, без лошадей, с голосом быка и запахом коптящей лампы, промчалась
мимо, ободрав ему колени. Кэб задел его ступицей, а извозчик дал ему понять,
что любезности выдуманы не для таких случаев. Шофер, яростно названивая в
звонок, впервые в жизни оказался солидарен с извозчиком. Крупная дама в
шелковой жакетке "шанжан" толкнула его локтем в спину, а мальчишка-газетчик,
не торопясь, швырял в него банановыми корками и приговаривал: "И не хочется,
да нельзя упускать такой случай!"
Кол Гаркнесс, кончив работу и поставив фургон под навес, завернул за
острый угол того самого здания, которому смелый замысел архитектора придал
форму безопасной бритвы (1). В толпе спешащих прохожих, всего в трех шагах
впереди себя, он увидел последнего кровного врага всех своих родных и
близких.
Он остановился, как вкопанный, и в первое мгновение растерялся,
застигнутый врасплох без оружия. Но Сэм Фолуэл уже заметил его своими
зоркими глазами горца.
Последовал прыжок, поток прохожих на мгновение заколебался и покрылся
рябью, и голос Сэма крикнул:
- Здорово, Кол! До чего же я рад тебя видеть!
И на углу Бродвея, Пятой авеню и Двадцать третьей улицы кровные враги
из Кэмберленда пожали друг другу руки.
-----------------------------------------------------------
1) - "Небоскреб утюг", имеющий в плане острый угол.
Перевод Н. Дарузес
Мисс Медора Мартин прибыла с ящиком красок и мольбертом в Нью-Йорк из
поселка Гармония, что лежит у подножия Зеленых гор.
Мисс Медора походила на осеннюю розу, которую пощадили первые
заморозки, не пощадившие других ее сестер. В поселке Гармония, когда мисс
Медора уехала в развратный Вавилон учиться живописи, про нее говорили, что
она сумасбродная, отчаянная, своевольная девушка. В Нью-Йорке, когда она
впервые появилась за столом дешевого, пансиона в Вест-Сайде, жильцы
спрашивали друг друга:
- Кто эта симпатичная старая дева?
Собравшись с духом и сообразуясь со средствами, Медора сняла дешевую
комнату и стала брать два урока живописи в неделю у профессора Анджелини,
бывшего парикмахера, изучившего свою профессию в одном из гарлемских
танцклассов. Некому было сказать ей, что она делает глупости, ибо всех нас в
этом большом городе постигает та же участь. Скольких из нас плохо бреют и
неправильно обучают тустепу бывшие ученики Бастьена Лепажа и Жерома! Самое
грустное зрелище в Нью- Йорке - если не считать поведения толпы в часы пик -
это унылое шествие бездарных рабов Посредственности. Им искусство является
не благосклонной богиней, а Цирцеей, которая обращает своих поклонников в
уличных котов, мяукающих у нее под дверьми, невзирая на летящие в них камни
и сапожные колодки критиков. Некоторые ползком добираются до родного
захолустья, где их угощают снятым молоком изречения: "Говорили мы вам", -
большинство же остается мерзнуть во дворе храма нашей богини, питаясь
крошками с ее божественного табльдота. Но кой-кому под конец надоедает это
бесплодное служение. И тогда перед нами открываются два пути. Мы можем либо
наняться к какому-нибудь лавочнику и развозить в фургоне бакалею, либо
окунуться в водоворот богемы. Последнее звучит красивее, зато первое гораздо
выгоднее. Ибо, когда бакалейщик заплатит нам за работу, мы можем взять
напрокат фрак и - штампованный юмор тут больше к месту - показать богеме,
где раки зимуют.
Мисс Медора избрала водоворот и тем самым дала нам сюжет для этого
маленького рассказа.
Профессор Анджелини очень хвалил ее этюды. Однажды, когда она показала
ему эскиз каштана в парке, он объявил, что из нее выйдет вторая Роза Бонер.
Но иногда (всем великим художникам свойственны капризы) он резко и
беспощадно критиковал ее работы: Например, в один прекрасный день Медора
тщательно скопировала статую на площади Колумба и ее архитектурное
окружение. Профессор, иронически улыбаясь, отшвырнул набросок и сообщил ей,
что Джотто однажды начертил идеальную окружность одним движением руки.
Как-то раз шел дождик, денежный перевод из Гармонии запоздал, у Медоры
болела голова, профессор попросил у нее взаймы два доллара, из
художественного магазина вернули непроданными все ее акварели, и... мистер
Бинкли пригласил ее поужинать.
Мистер Бинкли был присяжный весельчак пансиона. Ему уже стукнуло сорок
девять, и весь день он сидел в своей рыбной лавке на одном из центральных
рынков города. Но после шести часов вечера он надевал фрак и
разглагольствовал об Искусстве. Молодые люди звали его пролазой. Считалось,
что в самом избранном кругу богемы он свой человек. Ни для кого не было
тайной, что он как-то дал десять долларов взаймы одному юноше, подававшему
надежды и даже поместившему какой-то рисунок в "Пэке". Вот таким-то образом
некоторые получают доступ в заколдованный круг, а другие - сытный ужин.
Остальные жильцы с завистью смотрели на Медору, когда она в девять
часов вечера выходила из пансиона под руку с мистером Бинкли. Она была
прелестна, как букет осенних листьев, в своей бледно-голубой блузке из...
э-э... ну, знаете, такая воздушная ткань, и плиссированной вуалевой юбке, с
румянцем на худых щеках, чуть тронутых розовой пудрой, с платочком и ключом
от комнаты в шагреневой коричневой сумке.
И мистер Бинкли, краснолицый и седоусый, выглядел очень внушительно и
эффектно в узком фраке, с жирной складкой на шее, точно у знаменитого
романиста.
Свернув за угол с ярко освещенного Бродвея, они подъехали к кафе
Теренс, самому популярному среди богемы кабачку, куда доступ открыт только
избранным.
Медора с Зеленых гор шла за своим спутником между рядами маленьких
столиков.
Три раза в жизни женщина ступает словно по облакам и ног под собой не
чувствует от радости: первый раз, когда она идет под венец, второй раз,
когда она входит в святилище богемы, и третий раз, когда она выходит из
своего огорода с убитой соседской курицей в руках.
За накрытым столом сидели трое или четверо посетителей. Официант летал
вокруг, как пчела, на скатерти сверкали хрусталь и серебро. Как прелюдия к
ужину, подобный доисторическим гранитным пластам, предшествующим появлению
простейших организмов, зубам многострадальных горожан был предложен
французский хлеб, изготовленный по тем же рецептам, что и вековые гранитные
глыбы, - и боги улыбались, вкушая нектар с домашними булочками, а зубные
врачи плясали от радости под сенью своих блистающих золотом вывесок.
Взор Бинкли, устремленный на одного из молодых людей, блеснул особым
блеском, свойственным представителю богемы, - в этом взоре сочетались взгляд
василиска, сверкание пузырьков в бокалах с пивом, вдохновение художника и
назойливость попрошайки.
Молодой человек вскочил с места.
- Здорово, старина Бинкли! - крикнул он. - И не думайте проходить мимо
нашего стола. Садитесь с нами, если вы не ужинаете в другой компании.
- Ну что ж, дружище, - сказал Бинкли, владелец рыбной лавки. - Вы же
знаете, я люблю толкаться среди богемы. Мистер Вандейк, мистер Маддер...
э-э... мисс Мартин, тоже любимица муз... э-э...
Присутствующие быстро перезнакомились. Тут были еще мисс Элиза и мисс
Туанетта - скорее всего натурщицы, - они болтали о Генри Джемсе и Сен-Режи,
и это получалось у них неплохо.
Медора была в упоении. Голова у нее кружилась от музыки, исступленной,
опьяняющей музыки трубадуров, восседавших где-то в задних комнатах Элизиума.
Это "был мир, доселе недоступный ни ее буйному воображению, ни железным
дорогам, контролируемым Гарриманом. Она сидела, спокойная по внешности, как
взносы в клуб - и все это в мгновение ока. Бродишь по улицам, кто-то манит
тебя пальцем, роняет к твоим ногам платок, на тебя роняют кирпич, лопается
трос в лифте или твой банк, ты не ладишь с женой или твой желудок не ладит с
готовыми обедами - судьба швыряет тебя из стороны в сторону, как кусок
пробки в вине, откупоренном официантом, которому ты не дал на чай. Город -
жизнерадостный малыш, а ты - красная краска, которую он слизывает со своей
игрушки.
После уплотненного обеда Джон Гопкинс сидел в своей квартире строгого
фасона, тесной, как перчатка. Он сидел на каменном диване и сытыми глазами
разглядывал "Искусство на дом" в виде картинки "Буря", прикрепленной
кнопками к стене. Миссис Гопкинс. Вялым голосом жаловалась на кухонный чад
из соседней квартиры. Блохастый терьер человеконенавистнически покосился на
Гопкинса и презрительно обнажил клыки.
Тут не было ни бедности, ни войны, ни любви; но и к такому бесплодному
стволу можно привить эти основы полной жизни.
Джон Гопкинс попытался вклеить изюминку разговора в пресное тесто
существования.
- В конторе ставят новый лифт, - сказал он, отбрасывая личное
местоимение, - а шеф начал отпускать бакенбарды.
- Да что ты говоришь! - отозвалась миссис Гопкинс.
- Мистер Уиплз пришел нынче в новом весеннем костюме. Мне очень даже
нравится. Такой серый, в... - Он замолчал, вдруг почувствовав, что ему
захотелось курить. - Я, пожалуй, пройдусь до угла, куплю себе сигару за пять
центов, - заключил он.
Джон Гопкинс взял шляпу и направился к выходу по затхлым коридорам и
лестницам доходного дома.
Вечерний воздух был мягок, на улице звонко распевали дети, беззаботно
прыгая в такт непонятным словам напева. Их родители сидели на порогах и
крылечках, покуривая и болтая на досуге. Как это ни странно, пожарные
лестницы давали приют влюбленным парочкам, которые раздували начинающийся
пожар, вместо того чтобы потушить его в самом начале.
Табачную лавочку на углу, куда направлялся Джон Гопкинс, содержал некий
торговец по фамилии Фрешмейер; который не ждал от жизни ничего хорошего и
всю землю рассматривал как бесплодную пустыню. Гопкинс, не знакомый с
хозяином, вошел и добродушно спросил пучок "шпината, не дороже трамвайного
билета". Этот неуместный намек только усугубил пессимизм Фрешмейера; однако
он предложил покупателю товар, довольно близко отвечавший требованию.
Гопкинс откусил кончик сигары и закурил ее от газового рожка. Сунув руку в
карман, чтобы заплатить за покупку, он не нашел там ни цента.
- Послушайте, дружище, - откровенно объяснил он. - Я вышел из дому без
мелочи. Я вам заплачу в первый же раз, как буду проходить мимо.
Сердце Фрешмейера дрогнуло от радости. Этим подтверждалось его
убеждение, что весь мир - сплошная мерзость, а человек есть ходячее зло. Не
говоря худого слова, он обошел вокруг прилавка и с кулаками набросился на
покупателя. Гопкинс был не такой человек, чтобы капитулировать перед впавшим
в пессимизм лавочником. Он моментально подставил Фрешмейеру
золотисто-лиловый синяк под глазом в уплату за удар, нанесенный сгоряча
любителем наличных...
Стремительная атака неприятеля отбросила Гопкинса на тротуар. Там и
разыгралось сражение: мирный индеец со своей деревянной улыбкой был повержен
в прах, и уличные любители побоищ столпились вокруг, созерцая этот рыцарский
поединок.
Но тут появился неизбежный полисмен, что предвещало неприятности и
обидчику и. его жертве. Джон Гопкинс был мирный обыватель и по вечерам сидел
дома, решая ребусы, однако он был не лишен того духа сопротивления, который
разгорается в пылу битвы Он повалил полисмена прямо на выставленные
бакалейщиком товары, а Фрешмейеру дал такую затрещину, что тот пожалел было,
зачем он не завел обыкновения предоставлять хотя бы некоторым покупателям
кредит до пяти центов. После чего Гопкинс бросился бегом по тротуару, а в
погоню за ним - табачный торговец и полисмен, мундир которого наглядно
доказывал, Почему на вывеске бакалейщика было написано: "Яйца дешевле, чем
где-либо в городе"
На бегу Гопкинс заметил, что по мостовой, держась наравне с ним, едет
большой низкий гоночный автомобиль красного цвета. Автомобиль подъехал к
тротуару, и человек за рулем сделал Гопкинсу знак садиться. Он вскочил на
ходу и повалился на мягкое оранжевое сиденье рядом с шофером. Большая
машина, фыркая все глуше, летела, как альбатрос, уже свернув с улицы на
широкую авеню.
Шофер вел машину, не говоря ни слова. Автомобильные очки и дьявольский
наряд водителя маскировали его как нельзя лучше.
- Спасибо, друг, - благодарно обратился к нему Гопкинс - Ты, должно
быть, и сам честный малый, тебе противно глядеть, когда двое нападают на
одного? Еще немножко, и мне пришлось бы плохо?
Шофер и ухом не повел - будто не слышал. Гопкинс передернул плечами и
стал жевать сигару, которую так и не выпускал из зубов в продолжение всей
свалки.
Через десять минут автомобиль влетел в распахнутые настежь ворота
изящного особняка и остановился. Шофер выскочил из машины и сказал:
- Идите скорей. Мадам объяснит все сама. Вам оказывают большую честь,
мсье, Ах, если бы мадам поручила это Арману! Но нет, я всего-навсего шофер.
Оживленно жестикулируя, шофер провел Гопкинса в дом. Его впустили в
небольшую, но роскошно убранную гостиную. Навстречу им поднялась дама,
молодая и прелестная, как видение. Ее глаза горели гневом, что было ей
весьма к лицу. Тоненькие, как ниточки, сильно изогнутые брови красиво
хмурились.
- Мадам, - сказал шофер, низко кланяясь, - имею честь докладывать, что
я был у мсье Лонг и не застал его дома. На обратном пути я увидел, что вот
этот джентльмен, как это сказать, бьется с неравными силами - на него напали
пять... десять... тридцать человек, и жандармы тоже. Да, мадам, он, как это
сказать, побил одного... три... восемь полисменов. Если мсье Лонга нет дома,
сказал я себе, то этот джентльмен так же сможет оказать услугу мадам, и я
привез его сюда.
- Очень хорошо, Арман, - сказала дама, - можете идти. - Она повернулась
к Гопкинсу.
- Я посылала шофера за моим кузеном, Уолтером Лонгом. В этом доме
находится человек, который обращался со мной дурно и оскорбил меня. Я
пожаловалась тете, а она смеется надо мной. Арман говорит, что вы храбры. В
наше прозаическое время мало таких людей, которые были бы и храбры и
рыцарски благородны. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?
Джон Гопкинс сунул окурок сигары в карман пиджака и, взглянув на это
очаровательное существо, впервые в жизни ощутил романтическое волнение. Это
была рыцарская любовь, вовсе не означавшая, что Джон Гопкинс изменил
квартирке с блохастым терьером и своей подруге жизни. Он женился на ней
после пикника, устроенного вторым отделением союза этикетчиц, поспорив со
своим приятелем Билли Макманусом на новую шляпу и порцию рыбной солянки. А с
этим неземным созданием, которое молило его о помощи, не могло быть и речи о
солянке; что же касается шляп, то лишь золотая корона с брильянтами была ее
достойна!
- Слушайте, - сказал Джон Гопкинс, - вы мне только покажите этого
парня, который действует вам на нервы. До сих пор я, правда, не
интересовался драться, но нынче вечером никому не спущу.
- Он там, - сказала дама, указывая на закрытую дверь. - Идите. Вы
уверены, что не боитесь?
- Я! - сказал Джон Гопкинс. - Дайте мне только розу из вашего букета,
ладно?
Она дала ему красную-красную розу. Джон Гопкинс поцеловал ее, воткнул в
жилетный карман, открыл дверь и вошел в комнату. Это была богатая
библиотека, освещенная мягким, но сильным светом. В кресле сидел молодой
человек, погруженный в чтение.
- Книжки о хорошем тоне - вот что вам нужно читать, - резко сказал Джон
Гопкинс. - Подите-ка сюда, я вас проучу. Да как вы смеете грубить даме?
Молодой человек слегка изумился, после чего он томно поднялся с места,
ловко схватил Гопкинса за руки и, невзирая на сопротивление, повел его к
выходу на улицу.
- Осторожнее, Ральф Бранскомб? - воскликнула дама, которая последовала
за ними. - Обращайтесь осторожней с человеком, который доблестно пытался
защитить меня.
Молодой человек тихонько вытолкнул Джона Гопкинса на улицу и запер за,
ним дверь.
- Бесс, - сказал он спокойно, - напрасно ты читаешь исторические
романы. Каким образом попал сюда этот субъект?
- Его привез Арман, - сказала молодая дама. - По-моему, это такая
низость с твоей стороны, что ты не позволил мне взять сенбернара. Вот потому
я и послала Армана за Уолтером. Я так рассердилась на тебя.
- Будь благоразумна, Бесс, - сказал молодой человек, беря ее за руку -
Эта собака опасна. Она перекусала уже нескольких человек на псарне. Пойдем
лучше скажем тете, что мы теперь в хорошем настроении.
И они ушли рука об руку.
Джон Гопкинс подошел к своему дому. На крыльце играла пятилетняя дочка
швейцара. Гопкинс дал ей красивую красную розу и поднялся к себе.
Миссис Гопкинс лениво завертывала волосы в папильотки.
- Купил себе сигару? - спросила она равнодушно.
- Конечно, - сказал Гопкинс, - и еще прошелся немножко по улице. Вечер
хороший.
Он уселся на каменный диван, достал из кармана окурок сигары, закурил
его и стал рассматривать грациозные фигуры на картине "Буря", висевшей
против него на стене.
- Я тебе говорил про костюм мистера Уиплза, - сказал он. - Такой серый,
в мелкую, совсем незаметную клеточку, и сидит отлично.
Перевод Н. Дарузес
Рискуя надоесть вам, автор считает своим долгом предпослать этому
рассказу о сильных страстях вступление геометрического характера.
Природа движется по кругу. Искусство - по прямой линии. Все натуральное
округлено, все искусственное угловато. Человек, заблудившийся в метель, сам
того не сознавая, описывает круги; ноги горожанина, приученные к
прямоугольным комнатам и площадям, уводят его по прямой линии прочь от него
самого.
Круглые глаза ребенка служат типичным примером невинности; прищуренные,
суженные до прямой линии глаза кокетки свидетельствуют о вторжении
Искусства. Прямая линия рта говорит о хитрости и лукавстве; и кто же не
читал самых вдохновенных лирических излияний Природы на губах, округлившихся
для невинного поцелуя?
Красота-это Природа, достигшая совершенства, округленность - это ее
главный атрибут. Возьмите, например, полную луну, золотой шар над входом в
ссудную кассу, купола храмов, круглый пирог с черникой, обручальное кольцо,
арену цирка, круговую чашу, монету, которую вы даете на чай официанту. С
другой стороны, прямая линия свидетельствует об отклонении от Природы.
Сравните только пояс Венеры с прямыми складочками английской блузки.
Когда мы начинаем двигаться по прямой линии и огибать острые углы, наша
натура терпит изменения. Таким образом, Природа, более гибкая, чем
Искусство, приспособляется к его более жестким канонам. В результате нередко
получается весьма курьезное явление, например: голубая роза, древесный
спирт, штат Миссури, голосующий за республиканцев, цветная капуста в сухарях
и житель Нью-Йорка.
Природные свойства быстрее всего утрачиваются в большом городе. Причину
этого надо искать не в этике, а в геометрии. Прямые линии улиц и зданий,
прямолинейность законов и обычаев, тротуары, никогда не отклоняющиеся от
прямой линии, строгие, жесткие правила, не допускающие компромисса ни в чем,
даже в отдыхе и развлечениях, - все это бросает холодный вызов кривой линии
Природы.
Поэтому можно сказать, что большой город разрешил задачу о квадратуре
круга. И можно прибавить, что это математическое введение предшествует
рассказу об одной кентуккийской вендетте, которую судьба привела в город,
имеющий обыкновение обламывать и обминать все, что в него входит, и
придавать ему форму своих углов.
Эта вендетта началась в Кэмберлендских горах между семействами Фолуэл и
Гаркнесс. Первой жертвой кровной вражды пала охотничья собака Билла
Гаркнесса, тренированная на опоссума. Гаркнессы возместили эту тяжелую
утрату, укокошив главу рода Фолуэлов. Фолуэлы не задержались с ответом. Они
смазали дробовики и отправили Билла Гаркнесса вслед за его собакой в ту
страну, где опоссум сам слезает к охотнику с дерева, не дожидаясь, чтобы
дерево срубили.
Вендетта процветала в течение сорока лет. Гаркнессов пристреливали
через освещенные окна их домов, за плугом, во сне, по дороге с молитвенных
собраний, на дуэли, в трезвом виде и наоборот, поодиночке и семейными
группами, подготовленными к переходу в лучший мир и в нераскаянном
состоянии. Ветви родословного древа Фолуэлов отсекались точно таким же
образом, в полном согласии с традициями и обычаями их страны.
В конце концов, после такой усиленной стрижки родословного дерева, в
живых осталось по одному человеку с каждой стороны. И тут Кол Гаркнесс,
рассудив, вероятно, что продолжение фамильной распри приняло бы уже чересчур
личный характер, неожиданно скрылся из Кэмберленда, игнорируя все права
Сэма, последнего мстителя из рода Фолуэлов.
Через год после этого Сэм Фолуэл узнал, что его наследственный враг,
здравый и невредимый, живет в Нью-Йорке. Сэм вышел во двор, перевернул
кверху дном большой котел для стирки белья, наскреб со дна сажи, смешал ее
со свиным салом и начистил этой смесью сапоги. Потом надел дешевый костюм
когда-то орехового цвета, а теперь перекрашенный в черный, белую рубашку и
воротничок и уложил в ковровый саквояж белье, достойное спартанца. Он снял с
гвоздя дробовик, но тут же со вздохом повесил его обратно. Какой бы
похвальной и высоконравственной ни считалась эта привычка в Кэмберленде,
неизвестно еще, что скажут в Нью-Йорке, если он начнет охотиться на белок
среди небоскребов Бродвея. Старенький, но надежный кольт, покоившийся много
лет в ящике комода, показался ему самым подходящим оружием для того, чтобы
перенести вендетту в столичные сферы. Этот револьвер, вместе с охотничьим
ножом в кожаных ножнах, Сэм уложил в ковровый саквояж. И, проезжая верхом на
муле мимо кедровой рощи к станции железной дороги, он обернулся и окинул
мрачным взглядом кучку белых сосновых надгробий - родовое кладбище Фолуэлов.
Сэм Фолуэл прибыл в Нью-Йорк поздно вечером. Все еще следуя свободным
законам природы, движущейся по кругу, он сначала не заметил грозных,
безжалостных, острых и жестких углов большого города, затаившегося во мраке
и готового сомкнуться вокруг его сердца и мозга и отштамповать его наподобие
остальных своих жертв. Кэбмен выхватил Сэма из гущи пассажиров, как он сам,
бывало, выхватывал орех из вороха опавших листьев, и умчал в гостиницу,
соответствующую его сапогам и ковровому саквояжу.
На следующее утро последний из Фолуэлов сделал вылазку в город, где
скрывался последний из Гаркнессов. Кольт он засунул под пиджак и укрепил на
узком ремешке; охотничий нож висел у него между лопаток, на полдюйма от
воротника. Ему было известно одно - что Кол Гаркнесс ездит с фургоном где-то
в этом городе и что он, Сэм Фолуэл, должен его убить, - и как только он
ступил на тротуар, глаза его налились кровью и сердце загорелось жаждою
мести.
Шум и грохот центральных авеню завлекал его все дальше и дальше. Ему
казалось, что вот-вот он встретит на улице Кола с кувшином для пива в одной
руке, с хлыстом в другой и без пиджака, точь-в-точь, как где-нибудь во
Франкфурте или Лорел Сити. Но прошел почти час, а Кол все еще не попадался
ему навстречу. Может быть, он поджидал Сэма в засаде, готовясь застрелить
его из окна или из-за двери. Некоторое время Сэм зорко следил за всеми
дверьми и окнами.
К полудню городу надоело играть с ним, как кошка с мышью, и он вдруг
прижал Сэма своими прямыми линиями.
Сэм Фолуэл стоял на месте скрещения двух больших прямых артерий города.
Он посмотрел на все четыре стороны и увидел нашу планету, вырванную из своей
орбиты и превращенную с помощью рулетки и уровня в прямоугольную плоскость,
нарезанную на участки. Все живое двигалось по дорогам, по колеям, по
рельсам, уложенное в систему, введенное в границы. Корнем жизни был
кубический корень, мерой жизни была квадратная мера. Люди вереницей
проходили мимо, ужасный шум и грохот оглушили его.
Сэм прислонился к острому углу каменного здания. Чужие лица мелькали
мимо него тысячами, и ни одно из них не обратилось к нему. Ему казалось, что
он уже умер, что он призрак и его никто не видит. И город поразил его сердце
тоской одиночества.
Какой-то толстяк, отделившись от потока прохожих, остановился в
нескольких шагах от него, дожидаясь трамвая. Сэм незаметно подобрался к нему
поближе и заорал ему в ухо, стараясь перекричать уличный шум.
- У Ранкинсов свиньи весили куда больше наших, да ведь в ихних местах
желуди совсем другие, много лучше, чем у нас.
Толстяк отодвинулся подальше и стал покупать жареные каштаны, чтобы
скрыть свой испуг.
Сэм почувствовал, что необходимо выпить. На той стороне улицы мужчины
входили и выходили через вращающуюся дверь. Сквозь нее мелькала блестящая
стойка, уставленная бутылками. Мститель перешел дорогу и попытался войти. И
здесь опять Искусство преобразило знакомый круг представлений. Рука Сэма не
находила дверной ручки - она тщетно скользила по прямоугольной дубовой
панели, окованной медью, без единого выступа, хотя бы с булавочную головку
величиной, за который можно было бы ухватиться.
Смущенный, красный, растерянный, он отошел от бесполезной двери и сел
на ступеньки. Дубинка из акации ткнула его в ребро.
- Проходи! - сказал полисмен. - Ты здесь давненько околачиваешься.
На следующем перекрестке резкий свисток оглушил Сэма. Он обернулся и
увидел какого-то злодея, посылающего ему мрачные взгляды из-за дымящейся на
жаровне горки земляных орехов. Он хотел перейти улицу. Какая-то громадная
машина, без лошадей, с голосом быка и запахом коптящей лампы, промчалась
мимо, ободрав ему колени. Кэб задел его ступицей, а извозчик дал ему понять,
что любезности выдуманы не для таких случаев. Шофер, яростно названивая в
звонок, впервые в жизни оказался солидарен с извозчиком. Крупная дама в
шелковой жакетке "шанжан" толкнула его локтем в спину, а мальчишка-газетчик,
не торопясь, швырял в него банановыми корками и приговаривал: "И не хочется,
да нельзя упускать такой случай!"
Кол Гаркнесс, кончив работу и поставив фургон под навес, завернул за
острый угол того самого здания, которому смелый замысел архитектора придал
форму безопасной бритвы (1). В толпе спешащих прохожих, всего в трех шагах
впереди себя, он увидел последнего кровного врага всех своих родных и
близких.
Он остановился, как вкопанный, и в первое мгновение растерялся,
застигнутый врасплох без оружия. Но Сэм Фолуэл уже заметил его своими
зоркими глазами горца.
Последовал прыжок, поток прохожих на мгновение заколебался и покрылся
рябью, и голос Сэма крикнул:
- Здорово, Кол! До чего же я рад тебя видеть!
И на углу Бродвея, Пятой авеню и Двадцать третьей улицы кровные враги
из Кэмберленда пожали друг другу руки.
-----------------------------------------------------------
1) - "Небоскреб утюг", имеющий в плане острый угол.
Перевод Н. Дарузес
Мисс Медора Мартин прибыла с ящиком красок и мольбертом в Нью-Йорк из
поселка Гармония, что лежит у подножия Зеленых гор.
Мисс Медора походила на осеннюю розу, которую пощадили первые
заморозки, не пощадившие других ее сестер. В поселке Гармония, когда мисс
Медора уехала в развратный Вавилон учиться живописи, про нее говорили, что
она сумасбродная, отчаянная, своевольная девушка. В Нью-Йорке, когда она
впервые появилась за столом дешевого, пансиона в Вест-Сайде, жильцы
спрашивали друг друга:
- Кто эта симпатичная старая дева?
Собравшись с духом и сообразуясь со средствами, Медора сняла дешевую
комнату и стала брать два урока живописи в неделю у профессора Анджелини,
бывшего парикмахера, изучившего свою профессию в одном из гарлемских
танцклассов. Некому было сказать ей, что она делает глупости, ибо всех нас в
этом большом городе постигает та же участь. Скольких из нас плохо бреют и
неправильно обучают тустепу бывшие ученики Бастьена Лепажа и Жерома! Самое
грустное зрелище в Нью- Йорке - если не считать поведения толпы в часы пик -
это унылое шествие бездарных рабов Посредственности. Им искусство является
не благосклонной богиней, а Цирцеей, которая обращает своих поклонников в
уличных котов, мяукающих у нее под дверьми, невзирая на летящие в них камни
и сапожные колодки критиков. Некоторые ползком добираются до родного
захолустья, где их угощают снятым молоком изречения: "Говорили мы вам", -
большинство же остается мерзнуть во дворе храма нашей богини, питаясь
крошками с ее божественного табльдота. Но кой-кому под конец надоедает это
бесплодное служение. И тогда перед нами открываются два пути. Мы можем либо
наняться к какому-нибудь лавочнику и развозить в фургоне бакалею, либо
окунуться в водоворот богемы. Последнее звучит красивее, зато первое гораздо
выгоднее. Ибо, когда бакалейщик заплатит нам за работу, мы можем взять
напрокат фрак и - штампованный юмор тут больше к месту - показать богеме,
где раки зимуют.
Мисс Медора избрала водоворот и тем самым дала нам сюжет для этого
маленького рассказа.
Профессор Анджелини очень хвалил ее этюды. Однажды, когда она показала
ему эскиз каштана в парке, он объявил, что из нее выйдет вторая Роза Бонер.
Но иногда (всем великим художникам свойственны капризы) он резко и
беспощадно критиковал ее работы: Например, в один прекрасный день Медора
тщательно скопировала статую на площади Колумба и ее архитектурное
окружение. Профессор, иронически улыбаясь, отшвырнул набросок и сообщил ей,
что Джотто однажды начертил идеальную окружность одним движением руки.
Как-то раз шел дождик, денежный перевод из Гармонии запоздал, у Медоры
болела голова, профессор попросил у нее взаймы два доллара, из
художественного магазина вернули непроданными все ее акварели, и... мистер
Бинкли пригласил ее поужинать.
Мистер Бинкли был присяжный весельчак пансиона. Ему уже стукнуло сорок
девять, и весь день он сидел в своей рыбной лавке на одном из центральных
рынков города. Но после шести часов вечера он надевал фрак и
разглагольствовал об Искусстве. Молодые люди звали его пролазой. Считалось,
что в самом избранном кругу богемы он свой человек. Ни для кого не было
тайной, что он как-то дал десять долларов взаймы одному юноше, подававшему
надежды и даже поместившему какой-то рисунок в "Пэке". Вот таким-то образом
некоторые получают доступ в заколдованный круг, а другие - сытный ужин.
Остальные жильцы с завистью смотрели на Медору, когда она в девять
часов вечера выходила из пансиона под руку с мистером Бинкли. Она была
прелестна, как букет осенних листьев, в своей бледно-голубой блузке из...
э-э... ну, знаете, такая воздушная ткань, и плиссированной вуалевой юбке, с
румянцем на худых щеках, чуть тронутых розовой пудрой, с платочком и ключом
от комнаты в шагреневой коричневой сумке.
И мистер Бинкли, краснолицый и седоусый, выглядел очень внушительно и
эффектно в узком фраке, с жирной складкой на шее, точно у знаменитого
романиста.
Свернув за угол с ярко освещенного Бродвея, они подъехали к кафе
Теренс, самому популярному среди богемы кабачку, куда доступ открыт только
избранным.
Медора с Зеленых гор шла за своим спутником между рядами маленьких
столиков.
Три раза в жизни женщина ступает словно по облакам и ног под собой не
чувствует от радости: первый раз, когда она идет под венец, второй раз,
когда она входит в святилище богемы, и третий раз, когда она выходит из
своего огорода с убитой соседской курицей в руках.
За накрытым столом сидели трое или четверо посетителей. Официант летал
вокруг, как пчела, на скатерти сверкали хрусталь и серебро. Как прелюдия к
ужину, подобный доисторическим гранитным пластам, предшествующим появлению
простейших организмов, зубам многострадальных горожан был предложен
французский хлеб, изготовленный по тем же рецептам, что и вековые гранитные
глыбы, - и боги улыбались, вкушая нектар с домашними булочками, а зубные
врачи плясали от радости под сенью своих блистающих золотом вывесок.
Взор Бинкли, устремленный на одного из молодых людей, блеснул особым
блеском, свойственным представителю богемы, - в этом взоре сочетались взгляд
василиска, сверкание пузырьков в бокалах с пивом, вдохновение художника и
назойливость попрошайки.
Молодой человек вскочил с места.
- Здорово, старина Бинкли! - крикнул он. - И не думайте проходить мимо
нашего стола. Садитесь с нами, если вы не ужинаете в другой компании.
- Ну что ж, дружище, - сказал Бинкли, владелец рыбной лавки. - Вы же
знаете, я люблю толкаться среди богемы. Мистер Вандейк, мистер Маддер...
э-э... мисс Мартин, тоже любимица муз... э-э...
Присутствующие быстро перезнакомились. Тут были еще мисс Элиза и мисс
Туанетта - скорее всего натурщицы, - они болтали о Генри Джемсе и Сен-Режи,
и это получалось у них неплохо.
Медора была в упоении. Голова у нее кружилась от музыки, исступленной,
опьяняющей музыки трубадуров, восседавших где-то в задних комнатах Элизиума.
Это "был мир, доселе недоступный ни ее буйному воображению, ни железным
дорогам, контролируемым Гарриманом. Она сидела, спокойная по внешности, как