Страница:
потом: - "десять" и "девять", а потом: -
"восемь" и "семь" - почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый
плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную
стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты
ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
- Что там такое, милая? - спросила Сью.
- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо
быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь
это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
- ЛистьевЮ На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю
уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением
отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к
тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не
будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро
выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов
против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке,
когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко
бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его
редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально
глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит,
остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру
и я.
- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне
не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна
сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила
Джонси.
- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не
желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси,
бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется
видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне
хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и
ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу
писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри
же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией.
Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея
Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве
Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал
его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому
подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым
художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он
пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это
был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и
смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для
охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его
полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на
мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью
рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как
бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее
непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно
слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что
листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать
для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой
чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят
в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы
не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный
старик... противный старый болтунишка.
- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу
позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже
мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси.
Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до
самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они
подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись,
не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в
старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый
чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что
Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся
всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все
еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления
и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет
ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. -
Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный,
далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия
завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все
нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща
держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением
темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна,
скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая
разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть,
этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я
была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного
бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала
зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты
стряпаешь.
Часом позже она сказала:
- Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в
прихожую.
- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью.
- При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще
одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже
воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая.
Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет
покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
- Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше
ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с
удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее
одной рукой - вместе с подушкой.
- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - Мистер
Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только
два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его
комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и
были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную
ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с
места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками.
Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он
не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он
написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.
<!-- km
Перевод М. Лорие
- Восемьдесят первая улица... Кому выходить? - прокричал пастух в синем
мундире.
Стадо баранов-обывателей выбралось из вагона, другое стадо взобралось
на его место. Динг-динг! Телячьи вагоны Манхэттенской надземной дороги с
грохотом двинулись дальше, а Джон Перкинс спустился по лестнице на улицу
вместе со всем выпущенным на волю стадом.
Джон медленно шел к своей квартире. Медленно, потому что в лексиконе
его повседневной жизни не было слов "а вдруг?" Никакие сюрпризы не ожидают
человека, который два года как женат и живет в дешевой квартире. По дороге
Джон Перкинс с мрачным, унылым цинизмом рисовал себе неизбежный конец
скучного дня.
Кэти встретит его у дверей поцелуем, пахнущим кольдкремом и тянучками.
Он снимет пальто, сядет на жесткую, как асфальт, кушетку и прочтет в
вечерней газете о русских и японцах, убитых смертоносным линотипом. На обед
будет тушеное мясо, салат, приправленный сапожным лаком, от которого
(гарантия!) кожа не трескается и не портится, пареный ревень и клубничное
желе, покрасневшее, когда к нему прилепили этикетку: "Химически чистое".
После обеда Кэти покажет ему новый квадратик на своем лоскутном одеяле,
который разносчик льда отрезал для нее от своего галстука. В половине
восьмого они расстелят на диване и креслах газеты, чтобы достойно встретить
куски штукатурки, которые посыпятся с потолка, когда толстяк из квартиры над
ними начнет заниматься гимнастикой. Ровно в восемь Хайки и Мунимюзик-холлная
парочка (без ангажемента) в квартире напротив - поддадутся нежному влиянию
Delirium Тгеmens (1) и начнут опрокидывать стулья, в уверенности, что
антрепренер Гаммерштейн гонится за ними с контрактом на пятьсот долларов в
неделю. Потом жилец из дома по ту сторону двора-колодца усядется у окна со
своей флейтой; газ начнет весело утекать в неизвестном направлении; кухонный
лифт сойдет с рельсов; швейцар еще раз оттеснит за реку Ялу (2) пятерых
детей миссис Зеновицкой; дама в бледно-зеленых туфлях спустится вниз в
сопровождении шотландского терьера и укрепит над своим звонком и почтовым
ящиком карточку с фамилией, которую она носит по четвергам, - и вечерний
порядок доходного дома Фрогмора вступит в свои права.
Джон Перкинс знал, что все будет именно так. И еще он знал, что в
четверть девятого он соберется с духом и потянется за шляпой, а жена его
произнесет раздраженным тоном следующие слова:
- Куда это вы, Джон Перкинс, хотела бы я знать?
- Думаю заглянуть к Мак-Клоски, - ответит он, - сыграть партию другую с
приятелями.
За последнее время это вошло у него в привычку. В десять или в
одиннадцать он возвращался домой. Иногда Кэти уже спала, иногда поджидала
его, готовая растопить в тигеле своего гнева еще немного позолоты со
стальных цепей брака. За эти дела Купидону придется ответить, когда он
предстанет перед страшным судом со своими жертвами из доходного дома
Фрогмора.
В этот вечер Джон Перкинс, войдя к себе, обнаружил поразительное
нарушение повседневной рутины. Кэти не встретила его в прихожей своим
сердечным аптечным поцелуем. В квартире царил зловещий беспорядок. Вещи Кэти
были раскиданы повсюду. Туфли валялись посреди комнаты, щипцы для завивки,
банты, халат, коробка с пудрой были брошены как попало на комоде и на
стульях. Это было совсем не свойственно Кэти. У Джона упало сердце, когда он
увидел гребенку с кудрявым облачком ее каштановых волос в зубьях. Кэти,
очевидно, спешила и страшно волновалась, - обычно она старательно прятала
эти волосы в голубую вазочку на камине, чтобы когда-нибудь создать из них
мечту каждой женщины - накладку.
На видном месте, привязанная веревочкой к газовому рожку, висела
сложенная бумажка. Джон схватил ее. Это была записка от Кэти:
"Дорогой Джон, только что получила телеграмму, что мама очень больна.
Еду поездом четыре тридцать. Мой брат Сэм встретит меня на станции. В
леднике есть холодная баранина. Надеюсь, что это у нее не ангина. Заплати
молочнику 50 центов. Прошлой весной у нее тоже был тяжелый приступ. Не
забудь написать в Газовую компанию про счетчик, твои хорошие носки в верхнем
ящике. Завтра напишу. Тороплюсь.
Кэти".
За два года супружеской жизни они еще не провели врозь ни одной ночи.
Джон с озадаченным видом перечитал записку. Неизменный порядок его жизни был
нарушен, и это ошеломило его.
На спинке стула висел, наводя грусть своей пустотой и бесформенностью,
красный с черными крапинками фартук, который Кэти всегда надевала, когда
подавала обед. Ее будничные платья были разбросаны впопыхах где попало.
Бумажный пакетик с ее любимыми тянучками лежал еще не развязанный. Газета
валялась на полу, зияя четырехугольным отверстием в том месте, где из нее
вырезали расписание поездов. Все в комнате говорило об утрате, о том, что
жизнь и душа отлетели от нее. Джон Перкинс стоял среди мертвых развалин, и
странное, тоскливое чувство наполняло его сердце.
Он начал, как умел, наводить порядок в квартире. Когда он дотронулся до
платьев Кэти, его охватил страх. Он никогда не задумывался о том, чем была
бы его жизнь без Кэти. Она так растворилась в его существовании, что стала,
как воздух, которым он дышал, - необходимой, но почти незаметной. Теперь она
внезапно ушла, скрылась, исчезла, будто ее никогда и не было. Конечно, это
только на несколько дней, самое большее на неделю или две, но ему уже
казалось, что сама смерть протянула перст к его прочному и спокойному
убежищу.
Джон достал из ледника холодную баранину, сварил кофе и в одиночестве
уселся за еду, лицом к лицу с наглым свидетельством о химической чистоте
клубничного желе. В сияющем ореоле, среди утраченных благ, предстали перед
ним призраки тушеного мяса и салата с сапожным лаком. Его очаг разрушен.
Заболевшая теща повергла в прах его ларов и пенатов. Пообедав в одиночестве,
Джон сел у окна.
Курить ему не хотелось. За окном шумел город, звал его включиться в
хоровод бездумного веселья. Ночь принадлежала ему. Он может уйти, ни у кого
не спрашиваясь, и окунуться в море удовольствий, как любой свободный,
веселый холостяк. Он может кутить хоть до зари, и гневная Кэти не будет
поджидать его с чашей, содержащей осадок его радости. Он может, если
захочет, играть на бильярде у Мак-Клоски со своими шумными приятелями, пока
Аврора не затмит своим светом электрические лампы. Цепи Гименея, которые
всегда сдерживали его, даже если доходный дом Фрогмора становился ему
невмоготу, теперь ослабли, - Кэти уехала.
Джон Перкинс не привык анализировать свои чувства. Но, сидя в покинутой
Кэти гостиной (десять на двенадцать футов), он безошибочно угадал, почему
ему так нехорошо. Он понял, что Кэти необходима для его счастья. Его чувство
к ней, убаюканное монотонным бытом, разом пробудилось от сознания, что ее
нет. Разве не внушают нам беспрестанно при помощи поговорок, проповедей и
басен, что мы только тогда начинаем ценить песню, когда упорхнет
сладкоголосая птичка, или ту же мысль в других, не менее цветистых и
правильных формулировках?
"Ну и дубина же я, - размышлял Джон Перкинс. - Как я обращаюсь с Кэти?
Каждый вечер играю на бильярде и выпиваю с дружками, вместо того чтобы
посидеть с ней дома. Бедная девочка всегда одна, без всяких развлечений, а я
так себя веду! Джон Перкинс, ты последний из негодяев. Но я постараюсь,
загладить свою вину. Я буду водить мою девочку в театр, развлекать ее. И не
медленно покончу с Мак- Клоски и всей этой шайкой".
А за окном город шумел, звал Джона Перкинса присоединиться к пляшущим в
свите Момуса. А у Мак-Клоски приятели лениво катали шары, практикуясь перед
вечерней схваткой. Но ни венки и хороводы, ни звяканье кия не действовали на
покаянную душу осиротевшего Перкинса. У него отняли его собственность,
которой он не дорожил, которую даже скорее презирал, и теперь ему
недоставало ее. Охваченный раскаянием, Перкинс мог бы проследить свою
родословную до некоего человека по имени Адам, которого херувимы вышибли из
фруктового сада.
Справа от Джона Перкинса стоял стул. На спинке его висела голубая
блузка Кэти. Она еще сохраняла подобие ее очертаний. На рукавах были тонкие,
характерные морщинки - след движения ее рук, трудившихся для его удобства и
удовольствия. Слабый, но настойчивый аромат колокольчиков исходил от нее.
Джон взял ее за рукава и долго и серьезно смотрел на неотзывчивый маркизет.
Кэти не была неотзывчивой. Слезы - да, слезы - выступили на глазах у Джона
Перкинса. Когда она вернется, все пойдет иначе. Он вознаградит ее за свое
невнимание. Зачем жить, когда ее нет?
Дверь отворилась. Кэти вошла в комнату с маленьким саквояжем в руке.
Джон бессмысленно уставился на нее.
- Фу, как я рада, что вернулась, - сказала Кэти. - Мама, оказывается,
не так уж больна. Сэм был на станции и сказал, что приступ был легкий и вес
прошло вскоре после того, как они послали телеграмму. Я и вернулась со
следующим поездом. До смерти хочется кофе.
Никто не слышал скрипа и скрежета зубчатых колес, когда механизм
третьего этажа доходного дома Фрогмора повернул обратно на прежний ход.
Починили пружину, наладили передачу - лента двинулась, и колеса снова
завертелись по-старому.
Джон Перкинс посмотрел на часы. Было четверть девятого. Он взял шляпу и
пошел к двери.
- Куда это вы, Джон Перкинс, хотела бы я знать? - спросила Кэти
раздраженным тоном.
- Думаю заглянуть к Мак-Клоски, - ответил Джон, - сыграть партию -
другую с приятелями.
-----------------------------------------------------------
1) - Белая горячка (лат)
2) - На реке Ялу происходили бои во время русско-японской войны.
Перевод Т. Озерской
Когда синие, как ночь, глаза Молли Мак-Кивер положили Малыша Брэди на
обе лопатки, он вынужден был покинуть ряды банды "Дымовая труба". Такова
власть нежных укоров подружки и ее упрямого пристрастия к порядочности. Если
эти строки прочтет мужчина, пожелаем ему испытать на себе столь же
благотворное влияние завтра, не позднее двух часов пополудни, а если они
попадутся на глаза женщине, пусть ее любимый шпиц, явившись к ней с утренним
приветом, даст пощупать свой холодный нос - залог собачьего здоровья и
душевного равновесия хозяйки.
Банда "Дымовая труба" заимствовала свое название от небольшого
квартала, который представляет собой вытянутое в длину, как труба,
естественное продолжение небезызвестного городского района, именуемого
Адовой кухней. Пролегая вдоль реки, параллельно Одиннадцатой и Двенадцатой
авеню, Дымовая труба огибает CBQHM прокопченным коленом маленький, унылый,
неприютный Клинтон-парк. Вспомнив, что дымовая труба - предмет, без которого
не обходится ни одна кухня, мы без труда уясним себе обстановку. Мастеров
заваривать кашу в Адовой кухне сыщется немало, но высоким званием шеф-повара
облечены только члены банды "Дымовая труба".
Представители этого никем не утвержденного, но пользующегося широкой
известностью братства, разодетые в пух и прах, цветут, словно оранжерейные
цветы, на углах улиц, посвящая, по-видимому, все свое время уходу за ногтями
с помощью пилочек и перочинных ножиков. Это безобидное занятие, являясь
неоспоримой гарантией их благонадежности, позволяет им также, пользуясь
скромным лексиконом в две сотни слов, вести между собой непринужденную
беседу, которая покажется случайному прохожему столь же незначительной и
невинной, как те разговоры, какие можно услышать в любом респектабельном
клубе несколькими кварталами ближе к востоку.
Однако деятели "Дымовой трубы" не просто украшают собой уличные
перекрестки, предаваясь холе ногтей и культивированию небрежных поз. У них
есть и другое, более серьезное занятие - освобождать обывателей от кошельков
и прочих ценностей. Достигается это, как правило, путем различных
оригинальных и малоизученных приемов, без шума и кровопролития. Но в тех
случаях, когда осчастливленный их вниманием обыватель не выражает готовности
облегчить себе карманы, ему предоставляется возможность изливать свои жалобы
в ближайшем полицейском участке или в приемном покое больницы.
Полицию банда "Дымовая труба" заставляет относиться к себе с уважением
и быть всегда начеку. Подобно тому как булькающие трели соловья доносятся к
нам из непроглядного мрака ветвей, так пронзительный полицейский свисток,
призывающий фараонов на подмогу, прорезает глухой ночью тишину темных и
узких закоулков Дымовой трубы. И люди в синих мундирах знают: если из Трубы
потянуло дымком - значит, развели огонь в Адовой кухне.
Малыш Брэди обещал Молли стать паинькой. Малыш был самым сильным, самым
изобретательным, самым франтоватым и самым удачливым из всех членов банды
"Дымовая труба". Понятно, что ребятам жаль было его терять.
Но, следя за его погружением в пучину добродетели, и они не выражали
протеста. Ибо, когда парень следует советам своей подружки, в Адовой кухне
про него не скажут, что он поступает недостойно или не по-мужски.
Можешь подставить ей фонарь под глазом, чтоб крепче любила, - это твое
личное дело, но выполни то, о чем она просит.
- Закрой свой водоразборный кран, - сказал Малыш как-то вечером, когда
Молли, заливаясь слезами, молила его покинуть стезю порока. - Я решил выйти
из банды. Кроме тебя, Молли, мне ничего не нужно. Заживем с тобой
тихо-скромно. Я устроюсь на работу, и через год мы с тобой поженимся. Я
сделаю это для тебя. Снимем квартирку, заведем канарейку, купим швейную
машинку и фикус в кадке и попробуем жить честно.
- Ах, Малыш! - воскликнула Молли, смахивая платочком пудру с его плеча.
- За эти твои слова я готова отдать весь Нью-Йорк со всем, что - в нем есть!
Да много ли нам нужно, чтобы быть счастливыми.
Малыш не без грусти поглядел на свои безукоризненные манжеты и
ослепительные лакированные туфли.
- Труднее всего придется по части барахла, - заявил он. - Я ведь всегда
питал слабость к хорошим вещам. Ты знаешь, Молли, как я ненавижу дешевку.
Этот костюм обошелся мне в шестьдесят пять долларов. Насчет одежды я
разборчив - все должно быть первого сорта, иначе это не для меня. Если я
начну работать - тогда прощай маленький человечек с большими ножницами!
- Пустяки, дорогой! Ты будешь мне мил в синем свитере ничуть не меньше,
чем в красном автомобиле.
На заре своей юности Малыш, пока еще не вошел в силу настолько, чтобы
одолеть своего папашу, обучался паяльному делу. К этой полезной и почтенной
профессии он теперь и вернулся. Но ему пришлось стать помощником хозяина
мастерской, а ведь это только хозяева мастерских - отнюдь не их помощники -
носят брильянты величиной с горошину и позволяют себе смотреть свысока на
мраморную колоннаду, украшающую особняк сенатора Кларка.
Восемь месяцев пролетели быстро, как между двумя актами пьесы. Малыш в
поте лица зарабатывал свой хлеб, не обнаруживая никаких опасных склонностей
к рецидиву, а банда "Дымовая труба" по-прежнему бесчинствовала "на большой
дороге", раскраивала черепа полицейским, задерживала запоздалых прохожих,
изобретала новые способы мирного опустошения карманов, копировала покрой
платья и тона галстуков Пятой авеню и жила по собственным законам, открыто
попирая закон. Не Малыш крепко держался своего слова и своей Молли, хотя
блеск и сошел с его давно не полированных ногтей и он теперь минут
пятнадцать простаивал перед зеркалом пытаясь повязать свой темно-красный
шелковый галстук так, чтобы не видно было мест, где он протерся.
Однажды вечером он явился к Молли с каким-то таинственным свертком
подмышкой.
- Ну-ка, Молли, разверни! - небрежно бросил он, широким жестом
протягивая ей сверток. - Это тебе.
Нетерпеливые пальчики разодрали бумажную обертку. Молли громко
вскрикнула, и в комнату ворвался целый выводок маленьких Мак-Киверов, а
следом за ними - и мамаша Мак-Кивер; как истая дочь Евы, она не позволила
себе ни единой лишней секунды задержаться у лоханки с грязной посудой.
Снова вскрикнула Молли, и что-то темное, длинное и волнистое мелькнуло
в воздухе и обвило ее плечи, словно боа-констриктор.
- Русские соболя! - горделиво изрек Малыш, любуясь круглой девичьей
щекой, прильнувшей к податливому меху. - Первосортная вещица. Впрочем,
перевороши хоть всю Россию - не найдешь ничего, что было бы слишком хорошо
для моей Молли.
Молли сунула руки в муфту и бросилась к зеркалу, опрокинув по дороге
двух-трех сосунков из рода Мак-Киверов. Вниманию редакторов отдела рекламы!
Секрет красоты (сияющие глаза, разрумянившиеся щеки, пленительная улыбка):
Один Гарнитур из Русских Соболей. Обращайтесь за справками.
Оставшись с Малышом наедине, Молли почувствовала, как в бурный поток ее
"восемь" и "семь" - почти одновременно.
Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой,
унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый
плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную
стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты
ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.
- Что там такое, милая? - спросила Сью.
- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо
быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь
это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.
- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.
- ЛистьевЮ На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю
уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?
- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением
отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к
тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не
будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро
выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов
против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке,
когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко
бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его
редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.
- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально
глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит,
остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру
и я.
- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне
не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна
сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.
- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила
Джонси.
- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не
желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.
- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси,
бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется
видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне
хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и
ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.
- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу
писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри
же, не шевелись, пока я не приду.
Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией.
Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея
Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве
Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал
его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому
подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым
художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он
пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это
был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и
смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для
охраны двух молодых художниц.
Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его
полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на
мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью
рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как
бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее
непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глада очень заметно
слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.
- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что
листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать
для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой
чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!
- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят
в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы
не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный
старик... противный старый болтунишка.
- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу
позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже
мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси.
Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!
Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до
самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они
подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись,
не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в
старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый
чайник вместо скалы.
На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что
Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.
- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.
Сью устало повиновалась.
И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся
всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все
еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления
и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.
- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет
ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.
- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. -
Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?
Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный,
далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия
завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все
нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.
День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща
держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением
темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна,
скатываясь с низкой голландской кровли.
Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.
Лист плюща все еще оставался на месте.
Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая
разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.
- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть,
этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я
была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного
бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала
зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты
стряпаешь.
Часом позже она сказала:
- Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.
Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в
прихожую.
- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью.
- При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще
одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже
воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая.
Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет
покойнее.
На другой день доктор сказал Сью:
- Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше
ничего не нужно.
В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с
удовольствием довязывая яркосиний, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее
одной рукой - вместе с подушкой.
- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - Мистер
Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только
два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его
комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и
были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную
ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с
места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками.
Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он
не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он
написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.
<!-- km
Перевод М. Лорие
- Восемьдесят первая улица... Кому выходить? - прокричал пастух в синем
мундире.
Стадо баранов-обывателей выбралось из вагона, другое стадо взобралось
на его место. Динг-динг! Телячьи вагоны Манхэттенской надземной дороги с
грохотом двинулись дальше, а Джон Перкинс спустился по лестнице на улицу
вместе со всем выпущенным на волю стадом.
Джон медленно шел к своей квартире. Медленно, потому что в лексиконе
его повседневной жизни не было слов "а вдруг?" Никакие сюрпризы не ожидают
человека, который два года как женат и живет в дешевой квартире. По дороге
Джон Перкинс с мрачным, унылым цинизмом рисовал себе неизбежный конец
скучного дня.
Кэти встретит его у дверей поцелуем, пахнущим кольдкремом и тянучками.
Он снимет пальто, сядет на жесткую, как асфальт, кушетку и прочтет в
вечерней газете о русских и японцах, убитых смертоносным линотипом. На обед
будет тушеное мясо, салат, приправленный сапожным лаком, от которого
(гарантия!) кожа не трескается и не портится, пареный ревень и клубничное
желе, покрасневшее, когда к нему прилепили этикетку: "Химически чистое".
После обеда Кэти покажет ему новый квадратик на своем лоскутном одеяле,
который разносчик льда отрезал для нее от своего галстука. В половине
восьмого они расстелят на диване и креслах газеты, чтобы достойно встретить
куски штукатурки, которые посыпятся с потолка, когда толстяк из квартиры над
ними начнет заниматься гимнастикой. Ровно в восемь Хайки и Мунимюзик-холлная
парочка (без ангажемента) в квартире напротив - поддадутся нежному влиянию
Delirium Тгеmens (1) и начнут опрокидывать стулья, в уверенности, что
антрепренер Гаммерштейн гонится за ними с контрактом на пятьсот долларов в
неделю. Потом жилец из дома по ту сторону двора-колодца усядется у окна со
своей флейтой; газ начнет весело утекать в неизвестном направлении; кухонный
лифт сойдет с рельсов; швейцар еще раз оттеснит за реку Ялу (2) пятерых
детей миссис Зеновицкой; дама в бледно-зеленых туфлях спустится вниз в
сопровождении шотландского терьера и укрепит над своим звонком и почтовым
ящиком карточку с фамилией, которую она носит по четвергам, - и вечерний
порядок доходного дома Фрогмора вступит в свои права.
Джон Перкинс знал, что все будет именно так. И еще он знал, что в
четверть девятого он соберется с духом и потянется за шляпой, а жена его
произнесет раздраженным тоном следующие слова:
- Куда это вы, Джон Перкинс, хотела бы я знать?
- Думаю заглянуть к Мак-Клоски, - ответит он, - сыграть партию другую с
приятелями.
За последнее время это вошло у него в привычку. В десять или в
одиннадцать он возвращался домой. Иногда Кэти уже спала, иногда поджидала
его, готовая растопить в тигеле своего гнева еще немного позолоты со
стальных цепей брака. За эти дела Купидону придется ответить, когда он
предстанет перед страшным судом со своими жертвами из доходного дома
Фрогмора.
В этот вечер Джон Перкинс, войдя к себе, обнаружил поразительное
нарушение повседневной рутины. Кэти не встретила его в прихожей своим
сердечным аптечным поцелуем. В квартире царил зловещий беспорядок. Вещи Кэти
были раскиданы повсюду. Туфли валялись посреди комнаты, щипцы для завивки,
банты, халат, коробка с пудрой были брошены как попало на комоде и на
стульях. Это было совсем не свойственно Кэти. У Джона упало сердце, когда он
увидел гребенку с кудрявым облачком ее каштановых волос в зубьях. Кэти,
очевидно, спешила и страшно волновалась, - обычно она старательно прятала
эти волосы в голубую вазочку на камине, чтобы когда-нибудь создать из них
мечту каждой женщины - накладку.
На видном месте, привязанная веревочкой к газовому рожку, висела
сложенная бумажка. Джон схватил ее. Это была записка от Кэти:
"Дорогой Джон, только что получила телеграмму, что мама очень больна.
Еду поездом четыре тридцать. Мой брат Сэм встретит меня на станции. В
леднике есть холодная баранина. Надеюсь, что это у нее не ангина. Заплати
молочнику 50 центов. Прошлой весной у нее тоже был тяжелый приступ. Не
забудь написать в Газовую компанию про счетчик, твои хорошие носки в верхнем
ящике. Завтра напишу. Тороплюсь.
Кэти".
За два года супружеской жизни они еще не провели врозь ни одной ночи.
Джон с озадаченным видом перечитал записку. Неизменный порядок его жизни был
нарушен, и это ошеломило его.
На спинке стула висел, наводя грусть своей пустотой и бесформенностью,
красный с черными крапинками фартук, который Кэти всегда надевала, когда
подавала обед. Ее будничные платья были разбросаны впопыхах где попало.
Бумажный пакетик с ее любимыми тянучками лежал еще не развязанный. Газета
валялась на полу, зияя четырехугольным отверстием в том месте, где из нее
вырезали расписание поездов. Все в комнате говорило об утрате, о том, что
жизнь и душа отлетели от нее. Джон Перкинс стоял среди мертвых развалин, и
странное, тоскливое чувство наполняло его сердце.
Он начал, как умел, наводить порядок в квартире. Когда он дотронулся до
платьев Кэти, его охватил страх. Он никогда не задумывался о том, чем была
бы его жизнь без Кэти. Она так растворилась в его существовании, что стала,
как воздух, которым он дышал, - необходимой, но почти незаметной. Теперь она
внезапно ушла, скрылась, исчезла, будто ее никогда и не было. Конечно, это
только на несколько дней, самое большее на неделю или две, но ему уже
казалось, что сама смерть протянула перст к его прочному и спокойному
убежищу.
Джон достал из ледника холодную баранину, сварил кофе и в одиночестве
уселся за еду, лицом к лицу с наглым свидетельством о химической чистоте
клубничного желе. В сияющем ореоле, среди утраченных благ, предстали перед
ним призраки тушеного мяса и салата с сапожным лаком. Его очаг разрушен.
Заболевшая теща повергла в прах его ларов и пенатов. Пообедав в одиночестве,
Джон сел у окна.
Курить ему не хотелось. За окном шумел город, звал его включиться в
хоровод бездумного веселья. Ночь принадлежала ему. Он может уйти, ни у кого
не спрашиваясь, и окунуться в море удовольствий, как любой свободный,
веселый холостяк. Он может кутить хоть до зари, и гневная Кэти не будет
поджидать его с чашей, содержащей осадок его радости. Он может, если
захочет, играть на бильярде у Мак-Клоски со своими шумными приятелями, пока
Аврора не затмит своим светом электрические лампы. Цепи Гименея, которые
всегда сдерживали его, даже если доходный дом Фрогмора становился ему
невмоготу, теперь ослабли, - Кэти уехала.
Джон Перкинс не привык анализировать свои чувства. Но, сидя в покинутой
Кэти гостиной (десять на двенадцать футов), он безошибочно угадал, почему
ему так нехорошо. Он понял, что Кэти необходима для его счастья. Его чувство
к ней, убаюканное монотонным бытом, разом пробудилось от сознания, что ее
нет. Разве не внушают нам беспрестанно при помощи поговорок, проповедей и
басен, что мы только тогда начинаем ценить песню, когда упорхнет
сладкоголосая птичка, или ту же мысль в других, не менее цветистых и
правильных формулировках?
"Ну и дубина же я, - размышлял Джон Перкинс. - Как я обращаюсь с Кэти?
Каждый вечер играю на бильярде и выпиваю с дружками, вместо того чтобы
посидеть с ней дома. Бедная девочка всегда одна, без всяких развлечений, а я
так себя веду! Джон Перкинс, ты последний из негодяев. Но я постараюсь,
загладить свою вину. Я буду водить мою девочку в театр, развлекать ее. И не
медленно покончу с Мак- Клоски и всей этой шайкой".
А за окном город шумел, звал Джона Перкинса присоединиться к пляшущим в
свите Момуса. А у Мак-Клоски приятели лениво катали шары, практикуясь перед
вечерней схваткой. Но ни венки и хороводы, ни звяканье кия не действовали на
покаянную душу осиротевшего Перкинса. У него отняли его собственность,
которой он не дорожил, которую даже скорее презирал, и теперь ему
недоставало ее. Охваченный раскаянием, Перкинс мог бы проследить свою
родословную до некоего человека по имени Адам, которого херувимы вышибли из
фруктового сада.
Справа от Джона Перкинса стоял стул. На спинке его висела голубая
блузка Кэти. Она еще сохраняла подобие ее очертаний. На рукавах были тонкие,
характерные морщинки - след движения ее рук, трудившихся для его удобства и
удовольствия. Слабый, но настойчивый аромат колокольчиков исходил от нее.
Джон взял ее за рукава и долго и серьезно смотрел на неотзывчивый маркизет.
Кэти не была неотзывчивой. Слезы - да, слезы - выступили на глазах у Джона
Перкинса. Когда она вернется, все пойдет иначе. Он вознаградит ее за свое
невнимание. Зачем жить, когда ее нет?
Дверь отворилась. Кэти вошла в комнату с маленьким саквояжем в руке.
Джон бессмысленно уставился на нее.
- Фу, как я рада, что вернулась, - сказала Кэти. - Мама, оказывается,
не так уж больна. Сэм был на станции и сказал, что приступ был легкий и вес
прошло вскоре после того, как они послали телеграмму. Я и вернулась со
следующим поездом. До смерти хочется кофе.
Никто не слышал скрипа и скрежета зубчатых колес, когда механизм
третьего этажа доходного дома Фрогмора повернул обратно на прежний ход.
Починили пружину, наладили передачу - лента двинулась, и колеса снова
завертелись по-старому.
Джон Перкинс посмотрел на часы. Было четверть девятого. Он взял шляпу и
пошел к двери.
- Куда это вы, Джон Перкинс, хотела бы я знать? - спросила Кэти
раздраженным тоном.
- Думаю заглянуть к Мак-Клоски, - ответил Джон, - сыграть партию -
другую с приятелями.
-----------------------------------------------------------
1) - Белая горячка (лат)
2) - На реке Ялу происходили бои во время русско-японской войны.
Перевод Т. Озерской
Когда синие, как ночь, глаза Молли Мак-Кивер положили Малыша Брэди на
обе лопатки, он вынужден был покинуть ряды банды "Дымовая труба". Такова
власть нежных укоров подружки и ее упрямого пристрастия к порядочности. Если
эти строки прочтет мужчина, пожелаем ему испытать на себе столь же
благотворное влияние завтра, не позднее двух часов пополудни, а если они
попадутся на глаза женщине, пусть ее любимый шпиц, явившись к ней с утренним
приветом, даст пощупать свой холодный нос - залог собачьего здоровья и
душевного равновесия хозяйки.
Банда "Дымовая труба" заимствовала свое название от небольшого
квартала, который представляет собой вытянутое в длину, как труба,
естественное продолжение небезызвестного городского района, именуемого
Адовой кухней. Пролегая вдоль реки, параллельно Одиннадцатой и Двенадцатой
авеню, Дымовая труба огибает CBQHM прокопченным коленом маленький, унылый,
неприютный Клинтон-парк. Вспомнив, что дымовая труба - предмет, без которого
не обходится ни одна кухня, мы без труда уясним себе обстановку. Мастеров
заваривать кашу в Адовой кухне сыщется немало, но высоким званием шеф-повара
облечены только члены банды "Дымовая труба".
Представители этого никем не утвержденного, но пользующегося широкой
известностью братства, разодетые в пух и прах, цветут, словно оранжерейные
цветы, на углах улиц, посвящая, по-видимому, все свое время уходу за ногтями
с помощью пилочек и перочинных ножиков. Это безобидное занятие, являясь
неоспоримой гарантией их благонадежности, позволяет им также, пользуясь
скромным лексиконом в две сотни слов, вести между собой непринужденную
беседу, которая покажется случайному прохожему столь же незначительной и
невинной, как те разговоры, какие можно услышать в любом респектабельном
клубе несколькими кварталами ближе к востоку.
Однако деятели "Дымовой трубы" не просто украшают собой уличные
перекрестки, предаваясь холе ногтей и культивированию небрежных поз. У них
есть и другое, более серьезное занятие - освобождать обывателей от кошельков
и прочих ценностей. Достигается это, как правило, путем различных
оригинальных и малоизученных приемов, без шума и кровопролития. Но в тех
случаях, когда осчастливленный их вниманием обыватель не выражает готовности
облегчить себе карманы, ему предоставляется возможность изливать свои жалобы
в ближайшем полицейском участке или в приемном покое больницы.
Полицию банда "Дымовая труба" заставляет относиться к себе с уважением
и быть всегда начеку. Подобно тому как булькающие трели соловья доносятся к
нам из непроглядного мрака ветвей, так пронзительный полицейский свисток,
призывающий фараонов на подмогу, прорезает глухой ночью тишину темных и
узких закоулков Дымовой трубы. И люди в синих мундирах знают: если из Трубы
потянуло дымком - значит, развели огонь в Адовой кухне.
Малыш Брэди обещал Молли стать паинькой. Малыш был самым сильным, самым
изобретательным, самым франтоватым и самым удачливым из всех членов банды
"Дымовая труба". Понятно, что ребятам жаль было его терять.
Но, следя за его погружением в пучину добродетели, и они не выражали
протеста. Ибо, когда парень следует советам своей подружки, в Адовой кухне
про него не скажут, что он поступает недостойно или не по-мужски.
Можешь подставить ей фонарь под глазом, чтоб крепче любила, - это твое
личное дело, но выполни то, о чем она просит.
- Закрой свой водоразборный кран, - сказал Малыш как-то вечером, когда
Молли, заливаясь слезами, молила его покинуть стезю порока. - Я решил выйти
из банды. Кроме тебя, Молли, мне ничего не нужно. Заживем с тобой
тихо-скромно. Я устроюсь на работу, и через год мы с тобой поженимся. Я
сделаю это для тебя. Снимем квартирку, заведем канарейку, купим швейную
машинку и фикус в кадке и попробуем жить честно.
- Ах, Малыш! - воскликнула Молли, смахивая платочком пудру с его плеча.
- За эти твои слова я готова отдать весь Нью-Йорк со всем, что - в нем есть!
Да много ли нам нужно, чтобы быть счастливыми.
Малыш не без грусти поглядел на свои безукоризненные манжеты и
ослепительные лакированные туфли.
- Труднее всего придется по части барахла, - заявил он. - Я ведь всегда
питал слабость к хорошим вещам. Ты знаешь, Молли, как я ненавижу дешевку.
Этот костюм обошелся мне в шестьдесят пять долларов. Насчет одежды я
разборчив - все должно быть первого сорта, иначе это не для меня. Если я
начну работать - тогда прощай маленький человечек с большими ножницами!
- Пустяки, дорогой! Ты будешь мне мил в синем свитере ничуть не меньше,
чем в красном автомобиле.
На заре своей юности Малыш, пока еще не вошел в силу настолько, чтобы
одолеть своего папашу, обучался паяльному делу. К этой полезной и почтенной
профессии он теперь и вернулся. Но ему пришлось стать помощником хозяина
мастерской, а ведь это только хозяева мастерских - отнюдь не их помощники -
носят брильянты величиной с горошину и позволяют себе смотреть свысока на
мраморную колоннаду, украшающую особняк сенатора Кларка.
Восемь месяцев пролетели быстро, как между двумя актами пьесы. Малыш в
поте лица зарабатывал свой хлеб, не обнаруживая никаких опасных склонностей
к рецидиву, а банда "Дымовая труба" по-прежнему бесчинствовала "на большой
дороге", раскраивала черепа полицейским, задерживала запоздалых прохожих,
изобретала новые способы мирного опустошения карманов, копировала покрой
платья и тона галстуков Пятой авеню и жила по собственным законам, открыто
попирая закон. Не Малыш крепко держался своего слова и своей Молли, хотя
блеск и сошел с его давно не полированных ногтей и он теперь минут
пятнадцать простаивал перед зеркалом пытаясь повязать свой темно-красный
шелковый галстук так, чтобы не видно было мест, где он протерся.
Однажды вечером он явился к Молли с каким-то таинственным свертком
подмышкой.
- Ну-ка, Молли, разверни! - небрежно бросил он, широким жестом
протягивая ей сверток. - Это тебе.
Нетерпеливые пальчики разодрали бумажную обертку. Молли громко
вскрикнула, и в комнату ворвался целый выводок маленьких Мак-Киверов, а
следом за ними - и мамаша Мак-Кивер; как истая дочь Евы, она не позволила
себе ни единой лишней секунды задержаться у лоханки с грязной посудой.
Снова вскрикнула Молли, и что-то темное, длинное и волнистое мелькнуло
в воздухе и обвило ее плечи, словно боа-констриктор.
- Русские соболя! - горделиво изрек Малыш, любуясь круглой девичьей
щекой, прильнувшей к податливому меху. - Первосортная вещица. Впрочем,
перевороши хоть всю Россию - не найдешь ничего, что было бы слишком хорошо
для моей Молли.
Молли сунула руки в муфту и бросилась к зеркалу, опрокинув по дороге
двух-трех сосунков из рода Мак-Киверов. Вниманию редакторов отдела рекламы!
Секрет красоты (сияющие глаза, разрумянившиеся щеки, пленительная улыбка):
Один Гарнитур из Русских Соболей. Обращайтесь за справками.
Оставшись с Малышом наедине, Молли почувствовала, как в бурный поток ее