Страница:
— Моя слабость — женщины… — говорил он, когда ему предлагали сигарету или приглашали сыграть в покер. В таких случаях он забывал о кашасе, возможно считая, что пьют ее не из слабости, а по необходимости, как верное средство от различных недугов, в том числе и любовных.
Без Мартина жизнь его друзей изменилась. Хотя, по правде сказать, это случилось раньше, до того, как Мартин превратился в сержанта Порсиункулу, проводящего на побережье Итапарика медовый месяц с Алтивой Консейсан до Эспирито Санто. После вторжения на Мата-Гато неразлучные прежде друзья стали собираться реже, чтобы решать сообща, что делать вечером; праздники были забыты, наступил разброд.
Даже самые бурные события на холме оставили Курио равнодушным, будто он не собирался жить там и не начал сооружать свой домик, кстати сказать, самый вычурный из всех. Если бы не бдительность Жезуино и Массу, этот домик, выстроенный наполовину, уже давно был бы занят бездельниками, всегда ищущими, чем поживиться. Курио не видел ничего, кроме мадам Беатрис, феноменальной факирши, сейчас лежавшей в застекленном гробу на Байша-до-Сапатейро и голодавшей, за что каждый посетитель платил пять мильрейсов.
Жезуино привык к любовным перипетиям Курио, кончавшимся, как правило, неудачно; Бешеного Петуха уже не удивлял его слащавый романтизм, его иллюзии и разочарования. Но даже Жезуино, великолепно изучивший Курио, отказывался понимать подобную наивность: Курио действительно верил, что Беатрис постится, даже не пьет, и так пролежит целый месяц, он клялся в этом душой своей матери и готов был сунуть руку в огонь. Жезуино покачивал головой. Курио должен успокоиться и простить его, но он в это не верит. Человек не может месяц ничего не есть, а тем более не пить, он не выдержит и недели… Пусть Курио перестанет валять дурака и скажет, в чем состоит фокус, в конце концов, ему нет никакого смысла обманывать друзей, они не станут болтать. Правильно, Ветрогон?
Ветрогон, знаток по части поста, подтвердил: никто не продержится месяц. Змея жибойя может, но только проглотив теленка, которого будет долго переваривать. Люди же на это не способны, они не могут жить без еды, без выпивки и без женщин. Говорят, есть мужчины, которые способны месяц обходиться без женщины, он слышал о таких невероятных случаях. Что же касается его, Ветрогона, он уже через пять дней становится раздражительным и угрюмым и готов наброситься на первую попавшуюся женщину. Кстати, а как эта дамочка? Она тоже целый месяц будет воздерживаться или Курио ночью залезает в гроб и развлекает покойницу? Нет, Беатрис не только в течение месяца не ест, не пьет и не имеет дела с мужчинами — а что это так, каждый может убедиться, взглянув на герметически закрытый гроб, — но уже недели за три до этого начинает морально готовиться к длительному испытанию, на которое способна только она, любимая ученица буддистов…
— А это что за чертовщина?..
— Индийская религия, буддисты вообще не едят и лишь раз в полгода выпивают каплю воды. Они ходят в набедренных повязках.
— Враки это все… — решительно заявил Ветрогон.
— А я как-то читал книгу, где рассказывалось об этом. Они живут в Тибете, на самом краю света, — вставил Ипсилон.
— Враки… — повторил Ветрогон. — Набедренные повязки носят индейцы, а они едят очень много…
Но Курио стоял на своем. Как она может есть или пить, если он не носит ей ни пищи, ни воды, а кроме него, ее личного секретаря, никто к ней не приближается. Разве не торчит он целыми днями в старом магазине Абдалы, продавая входные билеты и поднимая полог перед посетителями, впрочем немногочисленными и не проявляющими особого энтузиазма, чтобы они могли видеть красавицу Беатрис лежащую в гробу?
Вопрос этот не на шутку заинтересовал Жезуино.
— А когда ты уходишь выпить глоток кашасы, кто остается вместо тебя?
Он действительно каждый день уходит после обеда часа на два, чтобы съесть что-нибудь (в полдень он довольствуется сандвичем и несколькими бананами) и повидать друзей. А у дверей магазина остается хозяйка пансиона, мулатка Эмилия Каско Верде, хорошая знакомая Беатрис, которая вызвалась им помогать.
— Эмилия Каско Верде? Та, что живет на улице Джованни Гимараэнс и держала ларек на рынке до того, как сошлась с турком и открыла пансион?
— Она самая…
— Ну тогда и голову нечего ломать… Она носит ей еду и питье…
Курио продолжал не соглашаться, но червь сомнения все же зашевелился у него в душе. Неужели они правы? Неужели мадам Беатрис, за которую он головой ручался, способна на такое жульничество? Неужели она могла усомниться в нем и доверилась Эмилии? А если это так, нельзя верить и ее словам, сулившим ему счастье, когда кончится этот пост.
Вот какие заботы помешали Курио участвовать в последних волнующих событиях. Он только раз поднялся на Мата-Гато, чтобы побывать у Массу и старой Вевевы и повидать малыша.
Между тем недостатка в новостях не было. Пока иск Пепе Два фунта, выигранный в первой инстанции, ожидал нового судебного разбирательства в Трибунале, депутат Рамос да Кунья, поддержанный оппозицией, представил законопроект, в котором правительству предлагалось произвести отчуждение земельных участков на холме Мата-Гато и сделать их собственностью штата, чтобы граждане могли строить там дома. Проект встречен с интересом, который оппозиция использовала в своих целях. На Соборной площади был созван большой митинг, где выступили многие ораторы, в том числе автор законопроекта, журналист Жако Галуб, муниципальный советник Лисио Сантос и кое-кто из жителей Мата-Гато.
Мы не станем утверждать, как это сделала одна официозная газета, что «демагогическая шумиха оппозиции по поводу штурма холма Мата-Гато провалилась, так как широко разрекламированный митинг собрал лишь полдюжины зевак». Но и не станем поддерживать экзальтированное сообщение «Газеты до Салвадор», в котором говорилось, будто бы десять тысяч человек собрались, «чтобы послушать пламенные речи Айртона Мело, Рамоса да Куньи, Лисио Сантоса, Жако Галуба и горькие сетования обитателей холма». Не было ни того, ни другого! Тысячи полторы людей, среди которых были и участники митинга и случайные прохожие, ожидавшие трамвая или автобуса, слушали ораторов и аплодировали им. Особенно бурными аплодисментами были награждены зачастую бессмысленные, но неизменно звучные тирады Лисио Сантоса. Его витиеватая речь гармонировала с пышным барокко Соборной площади. Жителей холма на митинге, собственно, не было. Они не решились прийти, опасаясь провокаций со стороны полиции. Только Фило, за которой сходил Галуб, поднялась на трибуну, чтобы показаться народу вместе со своими детьми, причем двое младших сидели верхом у нее на бедрах. Ее появление было встречено одобрительным гулом. От имени жителей Мата-Гато все же выступил Данте Веронези, честолюбивый портной из Итапажипе, тесно связанный с Лисио Сантосом, своим политическим боссом. Речь Данте Веронези была великолепна и вполне соответствовала этому месту, где когда-то падре Виейра[57] призывал к сопротивлению голландскому владычеству. Портной не пожалел красок для описания нищеты жителей холма: лишенные домашнего очага и крова, они обречены мокнуть под дождем вместе со своими женами и ребятишками. Картина эта была вполне достойна сурового итальянского тезки Веронези, но и он, гражданин современной Бразилии, непосредственно ощущал на себе бремя этих ужасов. И вот бедняки решили построить себе лачуги на заброшенной земле миллионера-испанца, который нажил свое богатство, обвешивая честных людей. Но пришла полиция… Далее следовало описание полицейской расправы и страданий народа. К счастью, не перевелись еще такие люди, как Айртон Мело, уважаемый директор «Газеты до Салвадор», репортер Жако Галуб — «герой Мата-Гато» и депутат Рамос до Кунья, выступивший с освободительным законопроектом, и, наконец, муниципальный советник, Лисио Сантос, отец бедняков, защитник голодных, мужественный гражданин, которого можно сравнить лишь с великими людьми прошлого — Александром Македонским, Ганнибалом, Наполеоном, Жозе Бонифасио[58]…
Право, хотя Данте Веронези и не принимал непосредственного участия в захвате холма, вряд ли можно было сказать лучше и убедительнее. Даже дона Фило, женщина, закаленная в жизненных невзгодах и отнюдь не сентиментальная, почувствовала, как у нее наворачиваются слезы, когда Данте Веронези торжественным жестом указал на нее, свою соседку и мать двенадцати детей, которая день и ночь убивает себя у корыта и гладильной доски, чтобы прокормить семью. Многие годы она влачит жалкое существование, питаясь со своими несчастными сиротами чем бог пошлет; эта честная вдова ни у кого ничего не просила, а своими собственными руками да руками бедняжек детей построила домишко на холме Мата-Гато. И разве не преступление выселять эту горячо любящую мать, эту святую женщину?
Фило была растрогана громом аплодисментов, которые раздались по ее адресу. Это был настоящий успех.
Законопроект Рамоса да Куньи, получивший поддержку на митинге, взволновал самые различные круги. Губернатор, довольный тем, что обрел популярность, не хотел уступать завоеванные рубежи какому-нибудь демагогу из оппозиции. В свою очередь Трибунал под нажимом адвоката Пепе Два Фунта, профессора факультета права Пиньейро Салеса, а также торговцев и землевладельцев назначил дату пересмотра судебного иска командора. Суд уже решил в его пользу, вынеся постановление в четыре строки, которое предлагало полиции выселить бедняков с холма. Поговаривали, что решение это обошлось кое-кому в пятнадцать конторейсов, а в те времена это была изрядная сумма, не то что теперь, когда и пятидесяти конто не хватит на то, чтобы купить хотя бы полсвидетеля, не говоря уже о целом судье. Но тут адвокат Абилафия, защищавший интересы жителей холма, обратился в Трибунал с кассационной жалобой и таким образом помешал исполнению приговора. Судьи Апелляционного трибунала, в руках у которых оказалась эта горячая картошка, принялись маневрировать, оттягивая решение. Они знали, что оно представляет широкие возможности для политических спекуляций, и хотели сначала выяснить, куда дует ветер. Однако после законопроекта Рамоса да Куньи и выступлений на митинге адвокату командора Переса, поддержанному коммерческими и консервативными кругами, удалось добиться от Трибунала назначения точного срока рассмотрения кассационной жалобы. От председателя Трибунала адвокат вышел в весьма радужном настроении, полагая, что дело уже выиграно. Ибо основная трудность как раз и состояла в том, чтобы вопреки уверткам Трибунала, весьма чувствительного к интересам партий и общественных деятелей, все же заставить его назначить дату судебного разбирательства.
Именно потому было столь велико удивление юриста, когда сообщив радостную весть командору Пересу, он не встретил со стороны своего могущественного клиента особого энтузиазма. Пепе Два Фунта, считавший благоразумной медлительность Апелляционного трибунала, ожидавшего развития событий, не торопился сделать поворот на сто восемьдесят градусов. Проект Рамоса да Куньи встревожил адвоката Салеса и вынудил его нажать на председателя Трибунала, и вдруг позиция командора в этом деле меняется, он даже не поносит захватчиков на своем ломаном португальском языке. Адвокат несколько раз выругался про себя, он ничего не понимал.
Да и откуда ему было знать, что несколько часов тому назад главный инженер одной крупной конторы по планировке и строительству жилых зданий вручил Пепе схему разбивки участков на холме Мата-Гато и прибрежной полосе. Чертежи были выполнены великолепно, и вообще контора заслуживала полного доверия. И вот, когда были закончены все исследования и составлены планы, инженеры единодушно высказали сомнение в успехе предприятия. Они полагали, что понадобится ждать еще очень долго, возможно десятки лет, прежде чем стоимость этих участков повысится и их можно будет продать по выгодной цене. Если командор все же собирается настаивать на немедленной реализации земель, то ему придется продавать их за гроши, но и при этом условии вряд ли удастся найти покупателей…
Чертежи и схемы остались на столе у Пепе Два Фунта. Они лежали рядом с «Диарио да Ассамблея», где был опубликован проект Рамоса да Куньи. А не может ли адвокат дать делу обратный ход? Неплохо бы подождать несколько дней, чтобы посмотреть, куда приведут все эти запутанные ходы. В конце концов он, Хосе Перес, не хочет прослыть жестоким человеком, врагом народа, когда некоторые, сидя у него на шее, только и думают, как бы поживиться за его счет. Ведь даже его внуки, эти невыносимые, но славные ребята, называют его реакционером и эксплуататором трудящихся. Его, Пепе Переса, который всю жизнь только и знает, что работать, работать, как лошадь или вол, лишь бы обеспечить детям и внукам приличное существование. Да, он, эксплуататор, работает не покладая рук. Он и сейчас, уже старый и немощный, встает в четыре часа утра и начинает работать в пять, когда так называемые трудящиеся спят мертвым сном. Это он трудящийся, а его эксплуатирует множество никчемных людей, болтунов, вроде этого адвоката, которые стоят ему очень дорого да к тому же ничего не знают, а только и думают, как бы прикарманить его деньги…
10
Без Мартина жизнь его друзей изменилась. Хотя, по правде сказать, это случилось раньше, до того, как Мартин превратился в сержанта Порсиункулу, проводящего на побережье Итапарика медовый месяц с Алтивой Консейсан до Эспирито Санто. После вторжения на Мата-Гато неразлучные прежде друзья стали собираться реже, чтобы решать сообща, что делать вечером; праздники были забыты, наступил разброд.
Даже самые бурные события на холме оставили Курио равнодушным, будто он не собирался жить там и не начал сооружать свой домик, кстати сказать, самый вычурный из всех. Если бы не бдительность Жезуино и Массу, этот домик, выстроенный наполовину, уже давно был бы занят бездельниками, всегда ищущими, чем поживиться. Курио не видел ничего, кроме мадам Беатрис, феноменальной факирши, сейчас лежавшей в застекленном гробу на Байша-до-Сапатейро и голодавшей, за что каждый посетитель платил пять мильрейсов.
Жезуино привык к любовным перипетиям Курио, кончавшимся, как правило, неудачно; Бешеного Петуха уже не удивлял его слащавый романтизм, его иллюзии и разочарования. Но даже Жезуино, великолепно изучивший Курио, отказывался понимать подобную наивность: Курио действительно верил, что Беатрис постится, даже не пьет, и так пролежит целый месяц, он клялся в этом душой своей матери и готов был сунуть руку в огонь. Жезуино покачивал головой. Курио должен успокоиться и простить его, но он в это не верит. Человек не может месяц ничего не есть, а тем более не пить, он не выдержит и недели… Пусть Курио перестанет валять дурака и скажет, в чем состоит фокус, в конце концов, ему нет никакого смысла обманывать друзей, они не станут болтать. Правильно, Ветрогон?
Ветрогон, знаток по части поста, подтвердил: никто не продержится месяц. Змея жибойя может, но только проглотив теленка, которого будет долго переваривать. Люди же на это не способны, они не могут жить без еды, без выпивки и без женщин. Говорят, есть мужчины, которые способны месяц обходиться без женщины, он слышал о таких невероятных случаях. Что же касается его, Ветрогона, он уже через пять дней становится раздражительным и угрюмым и готов наброситься на первую попавшуюся женщину. Кстати, а как эта дамочка? Она тоже целый месяц будет воздерживаться или Курио ночью залезает в гроб и развлекает покойницу? Нет, Беатрис не только в течение месяца не ест, не пьет и не имеет дела с мужчинами — а что это так, каждый может убедиться, взглянув на герметически закрытый гроб, — но уже недели за три до этого начинает морально готовиться к длительному испытанию, на которое способна только она, любимая ученица буддистов…
— А это что за чертовщина?..
— Индийская религия, буддисты вообще не едят и лишь раз в полгода выпивают каплю воды. Они ходят в набедренных повязках.
— Враки это все… — решительно заявил Ветрогон.
— А я как-то читал книгу, где рассказывалось об этом. Они живут в Тибете, на самом краю света, — вставил Ипсилон.
— Враки… — повторил Ветрогон. — Набедренные повязки носят индейцы, а они едят очень много…
Но Курио стоял на своем. Как она может есть или пить, если он не носит ей ни пищи, ни воды, а кроме него, ее личного секретаря, никто к ней не приближается. Разве не торчит он целыми днями в старом магазине Абдалы, продавая входные билеты и поднимая полог перед посетителями, впрочем немногочисленными и не проявляющими особого энтузиазма, чтобы они могли видеть красавицу Беатрис лежащую в гробу?
Вопрос этот не на шутку заинтересовал Жезуино.
— А когда ты уходишь выпить глоток кашасы, кто остается вместо тебя?
Он действительно каждый день уходит после обеда часа на два, чтобы съесть что-нибудь (в полдень он довольствуется сандвичем и несколькими бананами) и повидать друзей. А у дверей магазина остается хозяйка пансиона, мулатка Эмилия Каско Верде, хорошая знакомая Беатрис, которая вызвалась им помогать.
— Эмилия Каско Верде? Та, что живет на улице Джованни Гимараэнс и держала ларек на рынке до того, как сошлась с турком и открыла пансион?
— Она самая…
— Ну тогда и голову нечего ломать… Она носит ей еду и питье…
Курио продолжал не соглашаться, но червь сомнения все же зашевелился у него в душе. Неужели они правы? Неужели мадам Беатрис, за которую он головой ручался, способна на такое жульничество? Неужели она могла усомниться в нем и доверилась Эмилии? А если это так, нельзя верить и ее словам, сулившим ему счастье, когда кончится этот пост.
Вот какие заботы помешали Курио участвовать в последних волнующих событиях. Он только раз поднялся на Мата-Гато, чтобы побывать у Массу и старой Вевевы и повидать малыша.
Между тем недостатка в новостях не было. Пока иск Пепе Два фунта, выигранный в первой инстанции, ожидал нового судебного разбирательства в Трибунале, депутат Рамос да Кунья, поддержанный оппозицией, представил законопроект, в котором правительству предлагалось произвести отчуждение земельных участков на холме Мата-Гато и сделать их собственностью штата, чтобы граждане могли строить там дома. Проект встречен с интересом, который оппозиция использовала в своих целях. На Соборной площади был созван большой митинг, где выступили многие ораторы, в том числе автор законопроекта, журналист Жако Галуб, муниципальный советник Лисио Сантос и кое-кто из жителей Мата-Гато.
Мы не станем утверждать, как это сделала одна официозная газета, что «демагогическая шумиха оппозиции по поводу штурма холма Мата-Гато провалилась, так как широко разрекламированный митинг собрал лишь полдюжины зевак». Но и не станем поддерживать экзальтированное сообщение «Газеты до Салвадор», в котором говорилось, будто бы десять тысяч человек собрались, «чтобы послушать пламенные речи Айртона Мело, Рамоса да Куньи, Лисио Сантоса, Жако Галуба и горькие сетования обитателей холма». Не было ни того, ни другого! Тысячи полторы людей, среди которых были и участники митинга и случайные прохожие, ожидавшие трамвая или автобуса, слушали ораторов и аплодировали им. Особенно бурными аплодисментами были награждены зачастую бессмысленные, но неизменно звучные тирады Лисио Сантоса. Его витиеватая речь гармонировала с пышным барокко Соборной площади. Жителей холма на митинге, собственно, не было. Они не решились прийти, опасаясь провокаций со стороны полиции. Только Фило, за которой сходил Галуб, поднялась на трибуну, чтобы показаться народу вместе со своими детьми, причем двое младших сидели верхом у нее на бедрах. Ее появление было встречено одобрительным гулом. От имени жителей Мата-Гато все же выступил Данте Веронези, честолюбивый портной из Итапажипе, тесно связанный с Лисио Сантосом, своим политическим боссом. Речь Данте Веронези была великолепна и вполне соответствовала этому месту, где когда-то падре Виейра[57] призывал к сопротивлению голландскому владычеству. Портной не пожалел красок для описания нищеты жителей холма: лишенные домашнего очага и крова, они обречены мокнуть под дождем вместе со своими женами и ребятишками. Картина эта была вполне достойна сурового итальянского тезки Веронези, но и он, гражданин современной Бразилии, непосредственно ощущал на себе бремя этих ужасов. И вот бедняки решили построить себе лачуги на заброшенной земле миллионера-испанца, который нажил свое богатство, обвешивая честных людей. Но пришла полиция… Далее следовало описание полицейской расправы и страданий народа. К счастью, не перевелись еще такие люди, как Айртон Мело, уважаемый директор «Газеты до Салвадор», репортер Жако Галуб — «герой Мата-Гато» и депутат Рамос до Кунья, выступивший с освободительным законопроектом, и, наконец, муниципальный советник, Лисио Сантос, отец бедняков, защитник голодных, мужественный гражданин, которого можно сравнить лишь с великими людьми прошлого — Александром Македонским, Ганнибалом, Наполеоном, Жозе Бонифасио[58]…
Право, хотя Данте Веронези и не принимал непосредственного участия в захвате холма, вряд ли можно было сказать лучше и убедительнее. Даже дона Фило, женщина, закаленная в жизненных невзгодах и отнюдь не сентиментальная, почувствовала, как у нее наворачиваются слезы, когда Данте Веронези торжественным жестом указал на нее, свою соседку и мать двенадцати детей, которая день и ночь убивает себя у корыта и гладильной доски, чтобы прокормить семью. Многие годы она влачит жалкое существование, питаясь со своими несчастными сиротами чем бог пошлет; эта честная вдова ни у кого ничего не просила, а своими собственными руками да руками бедняжек детей построила домишко на холме Мата-Гато. И разве не преступление выселять эту горячо любящую мать, эту святую женщину?
Фило была растрогана громом аплодисментов, которые раздались по ее адресу. Это был настоящий успех.
Законопроект Рамоса да Куньи, получивший поддержку на митинге, взволновал самые различные круги. Губернатор, довольный тем, что обрел популярность, не хотел уступать завоеванные рубежи какому-нибудь демагогу из оппозиции. В свою очередь Трибунал под нажимом адвоката Пепе Два Фунта, профессора факультета права Пиньейро Салеса, а также торговцев и землевладельцев назначил дату пересмотра судебного иска командора. Суд уже решил в его пользу, вынеся постановление в четыре строки, которое предлагало полиции выселить бедняков с холма. Поговаривали, что решение это обошлось кое-кому в пятнадцать конторейсов, а в те времена это была изрядная сумма, не то что теперь, когда и пятидесяти конто не хватит на то, чтобы купить хотя бы полсвидетеля, не говоря уже о целом судье. Но тут адвокат Абилафия, защищавший интересы жителей холма, обратился в Трибунал с кассационной жалобой и таким образом помешал исполнению приговора. Судьи Апелляционного трибунала, в руках у которых оказалась эта горячая картошка, принялись маневрировать, оттягивая решение. Они знали, что оно представляет широкие возможности для политических спекуляций, и хотели сначала выяснить, куда дует ветер. Однако после законопроекта Рамоса да Куньи и выступлений на митинге адвокату командора Переса, поддержанному коммерческими и консервативными кругами, удалось добиться от Трибунала назначения точного срока рассмотрения кассационной жалобы. От председателя Трибунала адвокат вышел в весьма радужном настроении, полагая, что дело уже выиграно. Ибо основная трудность как раз и состояла в том, чтобы вопреки уверткам Трибунала, весьма чувствительного к интересам партий и общественных деятелей, все же заставить его назначить дату судебного разбирательства.
Именно потому было столь велико удивление юриста, когда сообщив радостную весть командору Пересу, он не встретил со стороны своего могущественного клиента особого энтузиазма. Пепе Два Фунта, считавший благоразумной медлительность Апелляционного трибунала, ожидавшего развития событий, не торопился сделать поворот на сто восемьдесят градусов. Проект Рамоса да Куньи встревожил адвоката Салеса и вынудил его нажать на председателя Трибунала, и вдруг позиция командора в этом деле меняется, он даже не поносит захватчиков на своем ломаном португальском языке. Адвокат несколько раз выругался про себя, он ничего не понимал.
Да и откуда ему было знать, что несколько часов тому назад главный инженер одной крупной конторы по планировке и строительству жилых зданий вручил Пепе схему разбивки участков на холме Мата-Гато и прибрежной полосе. Чертежи были выполнены великолепно, и вообще контора заслуживала полного доверия. И вот, когда были закончены все исследования и составлены планы, инженеры единодушно высказали сомнение в успехе предприятия. Они полагали, что понадобится ждать еще очень долго, возможно десятки лет, прежде чем стоимость этих участков повысится и их можно будет продать по выгодной цене. Если командор все же собирается настаивать на немедленной реализации земель, то ему придется продавать их за гроши, но и при этом условии вряд ли удастся найти покупателей…
Чертежи и схемы остались на столе у Пепе Два Фунта. Они лежали рядом с «Диарио да Ассамблея», где был опубликован проект Рамоса да Куньи. А не может ли адвокат дать делу обратный ход? Неплохо бы подождать несколько дней, чтобы посмотреть, куда приведут все эти запутанные ходы. В конце концов он, Хосе Перес, не хочет прослыть жестоким человеком, врагом народа, когда некоторые, сидя у него на шее, только и думают, как бы поживиться за его счет. Ведь даже его внуки, эти невыносимые, но славные ребята, называют его реакционером и эксплуататором трудящихся. Его, Пепе Переса, который всю жизнь только и знает, что работать, работать, как лошадь или вол, лишь бы обеспечить детям и внукам приличное существование. Да, он, эксплуататор, работает не покладая рук. Он и сейчас, уже старый и немощный, встает в четыре часа утра и начинает работать в пять, когда так называемые трудящиеся спят мертвым сном. Это он трудящийся, а его эксплуатирует множество никчемных людей, болтунов, вроде этого адвоката, которые стоят ему очень дорого да к тому же ничего не знают, а только и думают, как бы прикарманить его деньги…
10
Возможно, именно с этого переломного момента в триумфальной карьере профессора Пиньейро Салеса, когда, спрятав поглубже свое самолюбие и поджав хвост, он вернулся к достопочтенному председателю Трибунала и заявил ему — с каким лицом он это делал? — что изменил мнение и что его клиент вовсе не торопится, быть может, именно с этого злосчастного момента события, связанные с захватом холма, стали напоминать фарс.
Впрочем, председатель Трибунала, старый хитрец, имевший большой опыт в различных политических маневрах и грязных махинациях правительственных кабинетов, сразу учуял в воздухе, как говорил его зять, будущий прокурор, «запах падали», которую клюют урубу… И в самом деле, профессор Пиньейро Салес в своем черном костюме и рубашке с накрахмаленной грудью и стоячим воротом напоминал сейчас грустного урубу с поникшим хохолком. Но где же гниющая падаль? Почтенный председатель догадывался, что в этой запутанной истории что-то неладно, что она дурно пахнет. Почему, черт возьми, профессор Салес, обычно высоко задирающий нос, вернулся, понурившись, в его кабинет и просит отложить разбирательство дела, хотя накануне рычал, требуя назвать точную дату. И вдруг, оказывается, это не так срочно. Нет, тут что-то не так…
Заботясь о сохранении своего высокого престижа, а также желая в какой-то мере отомстить профессору Салесу, председатель отказался удовлетворить его просьбу: дата была назначена по согласованию с адвокатом и по его просьбе, теперь уже поздно ее менять. Он не допустит, чтобы Трибунал подчинялся прихотям адвокатов и противных сторон и тем более рисковал оказаться замешанным в какие-нибудь махинации. Председатель оставил в силе намеченную накануне дату рассмотрения кассационной жалобы.
Разбор дела в суде стал очередной сенсацией. Газеты много писали и о суде, и о «чудовищном митинге», и о готовящейся мощной демонстрации, организуемой муниципальным советником Лисио Сантосом и другими «народными руководителями», как они именовались в манифесте, который распространялся по городу. Среди последних был уже знакомый нам Данте Веронези, взявший на себя роль представителя жителей Мата-Гато, их глашатая. Демонстранты, то есть жители холма и солидарные с ними горожане, должны были собраться у Дворца юстиции и «потребовать от досточтимого Трибунала приговора, который обеспечил бы народу всю полноту его прав» (формулировка Лисио Сантоса).
Уж кто никогда не забудет этой демонстрации, так это Курио! И не потому, что его избили, но и потому, что вслед за этим его любовь неожиданно увенчалась успехом.
Невиданный номер мадам Беатрис приближался к своему окончанию, истекали тридцать дней строгого поста погребенной заживо факирши. Впрочем, если говорить откровенно, то уже на одиннадцатый день объявление на дверях возвестило о том, что мадам Беатрис голодает 26 дней. Цифра, указывавшая число дней, прошедших с момента положения во гроб, менялась каждое утро. Однако уже на пятый день, после того как накануне побывало лишь шесть равнодушных посетителей, уплативших всего тридцать мильрейсов, Курио, вместо того чтобы написать 5, поставил 15, и на этом они выиграли целых десять дней. Мадам Беатрис на десять дней меньше предстояло голодать, Курио тоже, хотя его голод был иным. На восьмой день он прибавил еще три дня, так как число любопытных резко упало: в тот день у них побывало всего двое мальчишек и солдат, который как военнослужащий не заплатил.
Не смотря на подстрекательства Жезуино, Курио не хотел выяснять деликатный вопрос, касающийся профессиональной честности мадам Беатрис, все свои сомнения он похоронил в непоколебимой вере в несправедливо подозреваемую факиршу. Однако, поглядывая на нее через стекло, он каждый раз убеждался, что мадам превосходно выглядит и у нее отличный цвет лица, не слишком соответствующий недельному посту. При этом она улыбалась Курио и многообещающе закатывала глаза, поэтому все его сомнения тотчас улетучивались, ему становилось стыдно, что по наущению приятелей он пытался шпионить за ней.
Впрочем, когда она оставалась наедине с Эмилией Каско Верде, Курио вновь охватывали неясные сомнения. А что, если он вдруг вернется? Жезуино, завидев его, обычно спрашивал:
— Ну как, разоблачил обманщицу?
Но Жезуино, как известно, был скептиком, никому не верил, даже таким людям, как муниципальный советник Лисио Сантос, депутат Рамос да Кунья или честнейший Данте Веронези, который был настолько любезен, что заказал для Курио несколько стопок кашасы и выпил вместе с ним, пригласив его на демонстрацию.
С помощью Фило, щеголявшей в платье, подаренном ей сирийцем, хозяином магазина на Байша-до-Сапатейро, Данте всячески старался обеспечить успех демонстрации. Против ожиданий, Бешеного Петуха эта идея не воодушевила, он не пожелал возглавить людей, как это бывало раньше, и остался в стороне.
— Ты пойдешь? — спросил он Курио. — Я лично нет. Маленький человек не должен вмешиваться в дела больших людей. Иначе нам придется платить за разбитую посуду… Одно дело, когда мы на холме, другое здесь, внизу.
И все же Курио явился польщенный приглашением, исходящим от лидера Веронези. Вообще народу собралось мало, пришло несколько студентов-юристов которые случайно оказавшись в этом месте, решили принять частое в демонстрации, а один из них даже произнес пламенную речь. С холма спустились лишь немногие, большинство же до решения суда осталось наверху.
Может быть, демонстрация и увенчалась бы успехом, как заявил Лисио Сантос репортеру «Газеты до Салвадор», если бы председатель Трибунала, который узнав о сборище у ворот величественного храма правосудия и увидев студента, повисшего на ограде и подстрекающего этот сброд, не потребовал срочного вмешательства полиции для поддержания порядка, гарантирующего Трибуналу свободу волеизъявления.
Вслед за этим агенты и конная военная полиция набросились на собравшихся. Без предупреждения и каких бы то ни было объяснений полицейские стали избивать людей резиновыми дубинками, в результате чего через пять минут демонстрация была разогнана. Курио получил несколько сильных ударов по спине и от тюрьмы спасся только чудом.
Муниципальному советнику Лисио Сантосу удалось прорваться в здание Трибунала, он проник в зал судебных заседаний и пытался протестовать против действий полиции, но председатель прервал его и пригрозил выгнать, невзирая на его депутатскую неприкосновенность. Что же касается нашего дорогого трибуна Данте Веронези, то он оказался в тюрьме. Ему не помогло даже то, что он закричал:
— Я секретарь муниципального советника сеньора Лисио Сантоса!..
Один из агентов сказал другому:
— Это и есть их вожак, хватай его.
И его забрали. Взяли также двух студентов, остальные продолжали еще некоторое время шуметь, улюлюкая и освистывая солдат. Однако скоро им это надоело и они разошлись. Жители холма тоже отправились восвояси, еще раз убедившись, что Жезуино был прав.
Курио, спина которого горела от ударов, заторопился на Байша-до-Сапатейро. Перед уходом на демонстрацию он попросил Эмилию Каско Верде заместить его на то время, пока он выполняет свой гражданский долг.
Неожиданное возвращение Курио вызвало панику. Дверь он нашел запертой, табличка была перевернута. Курио сильным пинком распахнул дверь. Он был в ярости, уже предвидя, что старый мудрый Жезуино и тут оказался прав.
Удобно усевшись в гробу (стеклянная крышка была снята и поставлена рядом), мадам Беатрис, которой прислуживала Эмилия, с аппетитом уписывала фасоль с жареной мукой и мясом. Связка серебристых бананов дожидалась своей очереди. Оказывается, в кожаной сумке Эмилия приносила с собой миску, котелок, еду, ложку и вилку, прикрыв все это шерстью для вязания и старыми журналами Она не забыла даже о щеточке, чтобы смахивать крошки, что говорило об отличной организации дела. Кроме того, в сумке была бутылка пива и два стакана. Курио задохнулся от злости.
Эмилия выскочила на улицу с легкостью, которую трудно было предполагать в человеке ее комплекции, а мадам Беатрис оставила миску, закрыла лицо руками и разразилась рыданиями.
— Клянусь, что это в первый раз…
У нее и в мыслях не было обманывать публику, тем более Курио, она действительно хотела поститься целый месяц. Но из-за Курио…
Курио был разъярен, спина у него горела, а вид розовых круглых щек мадам Беатрис, которая за эти дни прибавила по меньшей мере килограмма два, совсем взбесил его. Курио не был расположен выслушивать ее объяснения, однако насторожился, когда она обвинила его. Интересно, как далеко может она зайти в своем цинизме…
Да, из-за Курио. Слабая, совсем без сил, запертая в этом гробу, она смотрела через стекло, как Курио ходит, улыбается ей, и помимо воли у нее начали возникать дурные мысли, она стала представлять себе, будто лежит рядом с ним, и эти грешные желания сломили высокую духовную сосредоточенность — она не могла больше поститься…
В других обстоятельствах эта ложь, может быть, и тронула бы Курио, наполнив его глаза слезами жалости, заставила бы его нежное сердце забиться, но он был взбешен, избит полицейскими и счел подлостью издевки этой особы, которая рассказывала басни о бесстыдных мыслях будто бы вызвавших у нее голод… Он сам жил впроголодь, во всем урезая себя и почти целиком отдавая свои скудные заработки Эмилии, которую мадам Беатрис уполномочила ведать ее финансами и набивать ей брюхо. Даже пиво она пила, значит, ни в чем себе не отказывала. В жизни Курио было много трагических увлечений, на своем веку он встречал немало бесстыжих женщин, но такой, как эта, никогда.
Спина его болела, руки были в ссадинах, плечо вывихнуто. Курио с грохотом захлопнул дверь и отвесил мадам звонкую пощечину, потом вторую. Одухотворенная индианка испустила крик, схватила Курио за руку и стала просить прощения, но он вцепился ей в волосы. Тогда она повисла у него на шее и, получив третью пощечину, принялась бешено его целовать. Курио почувствовал вдруг, что сливается с ней в бесконечном поцелуе. Наконец-то эта женщина — и какая женщина! — влюбилась в него, она покорно отдавалась ему, сломленная своей страстью. Курио выпустил ее волосы, торопливо разорвал на ней платье из красного тюля, имитирующее индийское сари, и здесь же в гробу разговелся после длительного поста. Наконец-то Курио был вознагражден за все: за злобу и отчаяние, за голод и побои. Но гроб, сделанный для мертвых, не выдержал пыла живых, и его старые доски рассыпались. Любовники упали на пол, стеклянная крышка разлетелась на тысячи осколков, а они ничего не услышали, ничего не заметили. На дереве и стекле они утолили свой голод, посмеялись над простодушными зрителями и снова запылали, как два горящих костра.
После подробного обсуждения провала сенсационного номера мадам Беатрис они решили закрыться в тот же вечер и отдать ключ приказчику соседнего магазина. Не осталось даже гроба, в котором можно было бы продолжать пост. Курио достроит свой домишко на холме, мадам Беатрис отдохнет там, восстановит силы после изнурительного номера. Для Курио работа всегда найдется, а она займется гаданием по руке либо на картах; на холме, где уже есть бар и что-то вроде лавки, у нее будут клиенты.
Пока Курио шел к победе столь бурными и сложными путями, Трибунал, свободный от давления извне, собрался, чтобы вынести решение по иску командора Хосе Переса против захватчиков Мата-Гато. Прокурор, хотя и выразил сожаление по поводу краткости постановления суда и чрезвычайной сжатости его обоснований, все же признал иск справедливым. Два члена Трибунала проголосовали «за». Однако третий пожелал подробнее ознакомиться с материалами дела, в результате чего окончательное решение было отложено на неделю. Профессор Пиньейро Салес облегченно вздохнул: просьба третьего члена Трибунала спасла его в последний момент, когда он считал, как это ни нелепо, все потерянным, хотя дело практически выиграл. Так начали запутываться нити клубка этой истории с холмом Мата-Гато и запутываться так, что потом никто уже не мог их распутать, отличить дурное от хорошего, здравый смысл от глупости, вреда от пользы.
Впрочем, председатель Трибунала, старый хитрец, имевший большой опыт в различных политических маневрах и грязных махинациях правительственных кабинетов, сразу учуял в воздухе, как говорил его зять, будущий прокурор, «запах падали», которую клюют урубу… И в самом деле, профессор Пиньейро Салес в своем черном костюме и рубашке с накрахмаленной грудью и стоячим воротом напоминал сейчас грустного урубу с поникшим хохолком. Но где же гниющая падаль? Почтенный председатель догадывался, что в этой запутанной истории что-то неладно, что она дурно пахнет. Почему, черт возьми, профессор Салес, обычно высоко задирающий нос, вернулся, понурившись, в его кабинет и просит отложить разбирательство дела, хотя накануне рычал, требуя назвать точную дату. И вдруг, оказывается, это не так срочно. Нет, тут что-то не так…
Заботясь о сохранении своего высокого престижа, а также желая в какой-то мере отомстить профессору Салесу, председатель отказался удовлетворить его просьбу: дата была назначена по согласованию с адвокатом и по его просьбе, теперь уже поздно ее менять. Он не допустит, чтобы Трибунал подчинялся прихотям адвокатов и противных сторон и тем более рисковал оказаться замешанным в какие-нибудь махинации. Председатель оставил в силе намеченную накануне дату рассмотрения кассационной жалобы.
Разбор дела в суде стал очередной сенсацией. Газеты много писали и о суде, и о «чудовищном митинге», и о готовящейся мощной демонстрации, организуемой муниципальным советником Лисио Сантосом и другими «народными руководителями», как они именовались в манифесте, который распространялся по городу. Среди последних был уже знакомый нам Данте Веронези, взявший на себя роль представителя жителей Мата-Гато, их глашатая. Демонстранты, то есть жители холма и солидарные с ними горожане, должны были собраться у Дворца юстиции и «потребовать от досточтимого Трибунала приговора, который обеспечил бы народу всю полноту его прав» (формулировка Лисио Сантоса).
Уж кто никогда не забудет этой демонстрации, так это Курио! И не потому, что его избили, но и потому, что вслед за этим его любовь неожиданно увенчалась успехом.
Невиданный номер мадам Беатрис приближался к своему окончанию, истекали тридцать дней строгого поста погребенной заживо факирши. Впрочем, если говорить откровенно, то уже на одиннадцатый день объявление на дверях возвестило о том, что мадам Беатрис голодает 26 дней. Цифра, указывавшая число дней, прошедших с момента положения во гроб, менялась каждое утро. Однако уже на пятый день, после того как накануне побывало лишь шесть равнодушных посетителей, уплативших всего тридцать мильрейсов, Курио, вместо того чтобы написать 5, поставил 15, и на этом они выиграли целых десять дней. Мадам Беатрис на десять дней меньше предстояло голодать, Курио тоже, хотя его голод был иным. На восьмой день он прибавил еще три дня, так как число любопытных резко упало: в тот день у них побывало всего двое мальчишек и солдат, который как военнослужащий не заплатил.
Не смотря на подстрекательства Жезуино, Курио не хотел выяснять деликатный вопрос, касающийся профессиональной честности мадам Беатрис, все свои сомнения он похоронил в непоколебимой вере в несправедливо подозреваемую факиршу. Однако, поглядывая на нее через стекло, он каждый раз убеждался, что мадам превосходно выглядит и у нее отличный цвет лица, не слишком соответствующий недельному посту. При этом она улыбалась Курио и многообещающе закатывала глаза, поэтому все его сомнения тотчас улетучивались, ему становилось стыдно, что по наущению приятелей он пытался шпионить за ней.
Впрочем, когда она оставалась наедине с Эмилией Каско Верде, Курио вновь охватывали неясные сомнения. А что, если он вдруг вернется? Жезуино, завидев его, обычно спрашивал:
— Ну как, разоблачил обманщицу?
Но Жезуино, как известно, был скептиком, никому не верил, даже таким людям, как муниципальный советник Лисио Сантос, депутат Рамос да Кунья или честнейший Данте Веронези, который был настолько любезен, что заказал для Курио несколько стопок кашасы и выпил вместе с ним, пригласив его на демонстрацию.
С помощью Фило, щеголявшей в платье, подаренном ей сирийцем, хозяином магазина на Байша-до-Сапатейро, Данте всячески старался обеспечить успех демонстрации. Против ожиданий, Бешеного Петуха эта идея не воодушевила, он не пожелал возглавить людей, как это бывало раньше, и остался в стороне.
— Ты пойдешь? — спросил он Курио. — Я лично нет. Маленький человек не должен вмешиваться в дела больших людей. Иначе нам придется платить за разбитую посуду… Одно дело, когда мы на холме, другое здесь, внизу.
И все же Курио явился польщенный приглашением, исходящим от лидера Веронези. Вообще народу собралось мало, пришло несколько студентов-юристов которые случайно оказавшись в этом месте, решили принять частое в демонстрации, а один из них даже произнес пламенную речь. С холма спустились лишь немногие, большинство же до решения суда осталось наверху.
Может быть, демонстрация и увенчалась бы успехом, как заявил Лисио Сантос репортеру «Газеты до Салвадор», если бы председатель Трибунала, который узнав о сборище у ворот величественного храма правосудия и увидев студента, повисшего на ограде и подстрекающего этот сброд, не потребовал срочного вмешательства полиции для поддержания порядка, гарантирующего Трибуналу свободу волеизъявления.
Вслед за этим агенты и конная военная полиция набросились на собравшихся. Без предупреждения и каких бы то ни было объяснений полицейские стали избивать людей резиновыми дубинками, в результате чего через пять минут демонстрация была разогнана. Курио получил несколько сильных ударов по спине и от тюрьмы спасся только чудом.
Муниципальному советнику Лисио Сантосу удалось прорваться в здание Трибунала, он проник в зал судебных заседаний и пытался протестовать против действий полиции, но председатель прервал его и пригрозил выгнать, невзирая на его депутатскую неприкосновенность. Что же касается нашего дорогого трибуна Данте Веронези, то он оказался в тюрьме. Ему не помогло даже то, что он закричал:
— Я секретарь муниципального советника сеньора Лисио Сантоса!..
Один из агентов сказал другому:
— Это и есть их вожак, хватай его.
И его забрали. Взяли также двух студентов, остальные продолжали еще некоторое время шуметь, улюлюкая и освистывая солдат. Однако скоро им это надоело и они разошлись. Жители холма тоже отправились восвояси, еще раз убедившись, что Жезуино был прав.
Курио, спина которого горела от ударов, заторопился на Байша-до-Сапатейро. Перед уходом на демонстрацию он попросил Эмилию Каско Верде заместить его на то время, пока он выполняет свой гражданский долг.
Неожиданное возвращение Курио вызвало панику. Дверь он нашел запертой, табличка была перевернута. Курио сильным пинком распахнул дверь. Он был в ярости, уже предвидя, что старый мудрый Жезуино и тут оказался прав.
Удобно усевшись в гробу (стеклянная крышка была снята и поставлена рядом), мадам Беатрис, которой прислуживала Эмилия, с аппетитом уписывала фасоль с жареной мукой и мясом. Связка серебристых бананов дожидалась своей очереди. Оказывается, в кожаной сумке Эмилия приносила с собой миску, котелок, еду, ложку и вилку, прикрыв все это шерстью для вязания и старыми журналами Она не забыла даже о щеточке, чтобы смахивать крошки, что говорило об отличной организации дела. Кроме того, в сумке была бутылка пива и два стакана. Курио задохнулся от злости.
Эмилия выскочила на улицу с легкостью, которую трудно было предполагать в человеке ее комплекции, а мадам Беатрис оставила миску, закрыла лицо руками и разразилась рыданиями.
— Клянусь, что это в первый раз…
У нее и в мыслях не было обманывать публику, тем более Курио, она действительно хотела поститься целый месяц. Но из-за Курио…
Курио был разъярен, спина у него горела, а вид розовых круглых щек мадам Беатрис, которая за эти дни прибавила по меньшей мере килограмма два, совсем взбесил его. Курио не был расположен выслушивать ее объяснения, однако насторожился, когда она обвинила его. Интересно, как далеко может она зайти в своем цинизме…
Да, из-за Курио. Слабая, совсем без сил, запертая в этом гробу, она смотрела через стекло, как Курио ходит, улыбается ей, и помимо воли у нее начали возникать дурные мысли, она стала представлять себе, будто лежит рядом с ним, и эти грешные желания сломили высокую духовную сосредоточенность — она не могла больше поститься…
В других обстоятельствах эта ложь, может быть, и тронула бы Курио, наполнив его глаза слезами жалости, заставила бы его нежное сердце забиться, но он был взбешен, избит полицейскими и счел подлостью издевки этой особы, которая рассказывала басни о бесстыдных мыслях будто бы вызвавших у нее голод… Он сам жил впроголодь, во всем урезая себя и почти целиком отдавая свои скудные заработки Эмилии, которую мадам Беатрис уполномочила ведать ее финансами и набивать ей брюхо. Даже пиво она пила, значит, ни в чем себе не отказывала. В жизни Курио было много трагических увлечений, на своем веку он встречал немало бесстыжих женщин, но такой, как эта, никогда.
Спина его болела, руки были в ссадинах, плечо вывихнуто. Курио с грохотом захлопнул дверь и отвесил мадам звонкую пощечину, потом вторую. Одухотворенная индианка испустила крик, схватила Курио за руку и стала просить прощения, но он вцепился ей в волосы. Тогда она повисла у него на шее и, получив третью пощечину, принялась бешено его целовать. Курио почувствовал вдруг, что сливается с ней в бесконечном поцелуе. Наконец-то эта женщина — и какая женщина! — влюбилась в него, она покорно отдавалась ему, сломленная своей страстью. Курио выпустил ее волосы, торопливо разорвал на ней платье из красного тюля, имитирующее индийское сари, и здесь же в гробу разговелся после длительного поста. Наконец-то Курио был вознагражден за все: за злобу и отчаяние, за голод и побои. Но гроб, сделанный для мертвых, не выдержал пыла живых, и его старые доски рассыпались. Любовники упали на пол, стеклянная крышка разлетелась на тысячи осколков, а они ничего не услышали, ничего не заметили. На дереве и стекле они утолили свой голод, посмеялись над простодушными зрителями и снова запылали, как два горящих костра.
После подробного обсуждения провала сенсационного номера мадам Беатрис они решили закрыться в тот же вечер и отдать ключ приказчику соседнего магазина. Не осталось даже гроба, в котором можно было бы продолжать пост. Курио достроит свой домишко на холме, мадам Беатрис отдохнет там, восстановит силы после изнурительного номера. Для Курио работа всегда найдется, а она займется гаданием по руке либо на картах; на холме, где уже есть бар и что-то вроде лавки, у нее будут клиенты.
Пока Курио шел к победе столь бурными и сложными путями, Трибунал, свободный от давления извне, собрался, чтобы вынести решение по иску командора Хосе Переса против захватчиков Мата-Гато. Прокурор, хотя и выразил сожаление по поводу краткости постановления суда и чрезвычайной сжатости его обоснований, все же признал иск справедливым. Два члена Трибунала проголосовали «за». Однако третий пожелал подробнее ознакомиться с материалами дела, в результате чего окончательное решение было отложено на неделю. Профессор Пиньейро Салес облегченно вздохнул: просьба третьего члена Трибунала спасла его в последний момент, когда он считал, как это ни нелепо, все потерянным, хотя дело практически выиграл. Так начали запутываться нити клубка этой истории с холмом Мата-Гато и запутываться так, что потом никто уже не мог их распутать, отличить дурное от хорошего, здравый смысл от глупости, вреда от пользы.